Аниара

Харри Мартинсон

Аниара

1

Я встретил Дорис[1] — я увидел свет. Светлее этой встречи света нет. Еще могу добавить: встреча с Дорис и первой и единственной была и таковой осталась для любого из тех, кто в залах ждет транспортировки к спасательным ракетам, ежедневно стартующим к планете Тундр[2], поскольку технический прогресс достиг вершин: Земля сверх меры радиоактивна, Земле нужны покой и карантин. Она строчит анкеты; в полутьме пять ноготков посвечивают мягко.  - Вот здесь проставьте ваше имя,— говорит,— где отсвет от волос моих лежит. Не расставайтесь никогда с анкетой, и если с временем или с планетой случится что-то — список бедствий есть в параграфе сто восемьдесят шесть, — вы обратитесь к нам, а личные проблемы необходимо изложить вот здесь. Здесь уточнить, какую тундру Марса — восточный сектор или западный — вы предпочли. Здесь сказано: запрещено в горшочках больную землю брать на корабли. Для каждого на борт берем не меньше, чем кубометр очищенной земли. И смотрит на меня с таким презреньем, с каким пристало красоте, когда на костылях параграфов пред нею людишек ковыляет череда, спешащих через аварийный выход к другим мирам, неведомо куда. Нелепо, что мы выжить захотели, когда возможность жить сошла на нет, нелепо годы рваться к этой щели, где теплится надежды слабый свет, где нумерованные эмигранты вставали, услыхав сиренный глас ракет.

2

Голдондер «Аниара» объявил сиреной готовность к взлету, как заведено; включился гироштопор[3], направляя голдондер ввысь, на свет зенита. Снижают силу притяженья магнетрины, доводят до нуля — и мы свободны. И вот огромный кокон Аниара гирируется, будто невесомый, спокойно оторвавшись от Земли. Освобожденье от земного притяженья проходит с легкостью и без вибраций. Мы двинулись. Никто не помышлял, что наш удел — движенье для движенья, ведущее от Солнца, от Земли, Венеры, Марса, от долины Дорис.

3

Едва не налетев на астероид Хондо[4] (и тем его открыв), мы взяли влево и поневоле проскочили Марс, и, чтобы нас не притянул Юпитер, легли в кривую ЛДЕ-12 по краю поля Магдалены, но встретили скопленья леонид[5] и отклонились дальше, к ИКО-9. Мы попытались повернуть назад, когда у поля Сари-18 в поток камней попала Аниара. Эхограф дал изображенье тора,[6] и в центр его пустой нам удалось проникнуть, но под таким крутым углом, что Саба-агрегат сломался от ударов космических камней и щебня. Когда поток промчался, стало ясно, что мы не можем повернуть назад. Нос корабля нацелился на Лиру, и направленье изменить нельзя. Мы угодили в мертвое пространство. Но главные системы Аниары — теплопровод, светопровод, а также система гравитации — в порядке, а поврежденную аппаратуру, наверное, удастся починить. Решенье злой судьбы неизменимо. Ах, лишь бы до конца держалась Мима![7]

4

Хрустальный свод закрылся, как врата, отторгнув нас от солнечной системы, порвав единство Аниары с солнцем и преградив дорогу солнечным дарам. Летели позывные Аниары в застывшее от ужаса пространство, в безмерную стеклянную прозрачность. Хотя послушно космос передал последний рапорт гордой Аниары, в пустые сферы, в купола пустые он канул и остался без ответа. Посланцы потрясенной Аниары, пропали позывные «А-ни-ара».

5

Годами сохраняли твердость духа нилоты — фаталисты в новом стиле, рожденные пустынностью пространств, волшбою мнимо неизменных звезд, стремлением разгадывать загадки. Крушенье в их расчеты включено как постоянная величина. Однако на шестом году полета у бездны страха стынут и пилоты. Я уловил неуловимое, поскольку читаю человеческие лица: тоска, фосфоресцируя, струится из глаз, пытающих пространство. Тоска ясней у женщины-пилота. Она сидит нередко перед Мимой, застыв. Ее прекрасные глаза меняются, загадочно сияют, соприкоснувшись с непостижным. Пылают в них огни тоски, голодный этот пламень ищет пищи, чтоб поддержать тепло и свет души. Она сказала года три назад:  — Гораздо лучше будет, если мы бестрепетно осушим чашу смерти за трапезой прощальной и исчезнем. Часть экипажа согласилась. Но ведь мы в ответе за наивных эмигрантов, за пассажиров, так и не понявших, что происходит с нашим кораблем. Ответственность на нас легла навечно.

6

От Мимы поступают сообщенья, что в разных направлениях от нас есть жизнь — но где, она не сообщает. Мелькнет намек, ландшафт, а то и звуки речи, но где они звучат? А верный друг наш, Мима, неутомимо ищет, ищет, ищет. Суперприемники поток сигналов сквозь линзы усиленья шлют в селектор, потом индифферентный третий тацис вебена концентрируется в блоке «фокус», и образы, и запахи, и звуки потоком льются. Она не сообщает, где искать источник, поскольку выдача подобных данных вне поисковых свойств и вне технической природы Мимы. Она свои закидывает сети в морях, еще неведомых для нас, она свою добычу добывает в лесах и долах неоткрытых царств. Я состою при Миме. Эмигранты становятся спокойней и бодрей от зрелища немыслимых вещей, которых человек и не мечтал увидеть въяве. А это явь, конечно, ибо мимы не могут лгать ни за какие взятки. Когда бы человек был Мимой, то интеллект его и точность избирательных реакций сильнее были бы в три тыщи восемьдесят раз. Вот я вхожу и запускаю Миму, и пассажиры, как пред алтарем, простершись ниц лежат, и слышен шепот: — Представь того, кто был подобен Миме. По счастью, Мима чувствовать не может, гордыня ей чужда; по счастью, Мима закрыта и для взяток, и для лести, и занята лишь делом, поставляя изображенья, запахи, наречья, пейзажи неизведанных миров. Ей безразлично, что во мраке зала прильнув к ее подножью, пассажиры, из Мимы сотворившие кумира, привыкли на шестом году полета о помощи просить у богоравной. И понял я: как все переменилось! Тихонько пассажиры-эмигранты себе внушают: все, что было прежде, того уже не будет. И отныне век вековать нам в этих залах Мимы. И вот летим мы к неизбежной смерти среди пространств безмерных, беспредельных, и только утешительница Мима спокойствию и собранности учит перед лицом последнего мгновенья, сужденного нам всем без исключенья.

7

Мы не утратили земных привычек, усвоенных еще в долинах Дорис: поток часов деля на день и ночь, рассветы и закаты соблюдаем. Пускай мы мчимся в царстве вечной ночи, такой холодной, звездной и прозрачной, что и не снилась там, в долинах Дорис, — пускай. Сердца с хронометром в ладу следят за ходом солнца и луны и ждут закатов, как в долине Дорис. Вот завтра, например, иванов день. Никто не спит — танцует весь корабль, за исключеньем тех, кто стал на вахту и зорко наблюдает бесконечность. Танцует весь корабль, покуда солнце не всходит над долиной Дорис. Но оно не всходит! — Грозный окрик яви. В долинах Дорис жизнь казалась сном, чего же мы от залов Мимы ждем? И вот танцзал, летящий в бесконечность, становится вместилищем видений, и сетований, и горючих слез. Окончен бал, и музыка замолкла. Пустеет зал — уходят люди к Миме. Она на время снимет напряженье, развеет память о долинах Дорис, она покажет новые миры, и мы забудем тот, что потеряли. Зачем же Мима нас околдовала, и мы из Мимы сделали кумира, и женщины, блаженно трепеща, приклеились к подножью божества?

8

Мечтаем мы до умопомраченья, мечтой сменяя прежнюю мечту,— так убегаем мы от скудной яви в пестрящую мечтами пустоту. За далью даль, рубеж за рубежом, — в дали мы ставим дом, в дали живем, а я живу своей долиной Дорис, живу недурно и вполне здоров, как всякий житель призрачных миров. О чудо-корабле, везущем нас, не думает никто, и лишь подчас обряд кремации напоминает нам, что нет у нас путей к иным мирам, и встрепенется стая черных дум, мечась под сводом непреодолимым; лишь эхо откликается на шум в молчании пространств непостижимом. А Мима-утешительница ждет, всегда полна приманок и щедрот. И тысячи кишат тогда в проходе, потоком устремляясь к Миме в зал. И тут мы вспоминаем наш корабль: что он длиной в шестнадцать тысяч футов, а шириной — в три тысячи, людей же в нем обитает восемь тысяч душ; что предназначен он возить переселенцев, что он — один из тысячи таких же голдондеров, которые стартуют на Марс и на Венеру регулярно; что сбился с курса только наш голдондер и что астролоб корабельный объяснил: нам, выпавшим из внутреннего поля, необходимо приложить все силы, чтоб жизнь во внешнем поле превратилась в эксперимент, не знающий подобных: полет к другому внутреннему полю. Когда же Руководство уяснило, что путь к Земле отрезан навсегда и что законы внутреннего поля, дающие возможность путешествий, во внешнем поле попросту другие, то панику отчаянье сменило, потом апатия под бурей чувств раскинулась подобно мертвой зыби. Тогда-то и явилось утешенье: показывая нам другую жизнь, экран видений озарила Мима.

9

Как только Мима начала работать, незамедлительно открылось, что мысль ее идет своим путем, не схожим с человеческим ни в чем. Вот, например: как совершает блок отбора захват, расклад и синтез при ходе третьего вебена, когда включен протатор 9 и фокусировке в фазе полного мерцанья? Изобретатель был сражен, увидев, что половина созданной им Мимы его анализу не поддается. Наполовину Мима — самородок. Изобретатель скромно изменил спой пышный титул, тем признав, что Мима как сложившаяся личность — превосходящая величина, а он — лишь подчиненный ей миматор. Миматор умер, Мима процветает. Миматор умер, а она нашла свой стиль и до конца познала свои ресурсы и свои пределы: она — не гордый, но прилежный, честный телегратор, искатель неподкупный, работящий, фильтровщик истины, кристально чистый. И разве удивительно, что я, служитель Мимы здесь, на Аниаре, введен во искушение толпой молящихся самозабвенно Миме? И я шепчу одновременно с ними: — Даруя утешенья, дай ответ, не с ними ли идет к нам вечный свет, который в этот беспросветный час в пустынном мирозданье ищет нас?

10

Пустой, бесплодный космос ужасает, он не спускает с нас стеклянных глаз. В хрустальных круглых окнах корабля созвездия застыли без движенья. Мы бережем свои воспоминанья о долах Дорис. В море без воды, без бурь, без волн, без ряби — вздорожали и взрывы чувств, и даже сновиденья. Пустячный вздох — как ветер в жаркий день, рыданья — родники, корабль — олень, что к Лире мчит бесшумно и легко, а Лира непостижно далеко, как будто не прошли мы долгий путь и время здесь не движется ничуть. Все будто вмерзло в вечность, как в скалу,[8] все кажется навек окоченевшим, алмазной крошкой[9], вкрапленной в кристалл, чьи грани заключают бесконечность в один прозрачный, монолитный зал. Как часто мы в горах или на море неправильно слова употребляли, не проникая в сущность их значений, не ведая, что эти пошлые словечки когда-нибудь понадобятся нам на корабле, держащем курс на Лиру. Вот здесь они воистину уместны, а мы авансом истаскали их. Теперь же бессловесно созерцаем, как безгранично и неизмеримо простерся во все стороны Аид. Отныне стали нашим утешеньем словечки с уменьшительным значеньем; запретным словом сделалась «звезда», моднейшими — «грудь», «бедра» и «живот», но «мозг» не произносим без стыда: мы посланы в Аид его раденьем.

11

Сегодня представитель Руководства так говорил собранью пассажиров: — Не следует отчаиваться, лучше научно-ясно видеть свой удел. Не в первый раз случается такое. Лет шестьдесят тому назад голдондер с четырнадцатью тысячами душ погиб — аппаратура отказала. С огромным ускорением голдондер пошел к Юпитеру, и там в пустынях был погребен под плотной атмосферой из гелия и водорода — эта холодная перина одевает проклятую звезду броней тысячемильной. Такая участь в принципе возможна. Но нам благоприятствует судьба: от звезд и звездных свит мы ускользнули. Теперь нас ожидает одиссея длиною в жизнь. Там, впереди, конец. И он наступит, рано или поздно. 

12

Оркестр фантазмами нас просто загонял. Моя партнерша Дейзи — идеал. Она жила когда-то в Дорисбурге. И хоть не первый год и не второй приходит Дейзи Дуди в этот зал, но разницы не видит никакой, где ей балдеть в ее потрясном йурге — на Аниаре или в Дорисбурге. Танцуя йург, я понял очень ясно: все, что зовется йургом, то прекрасно, когда кружится Дейзи в ритме йурга, болтая на жаргоне Дорисбурга.  — Негонден будешь, как сголдондишь гамму. А я — глянди — долбаю эту драмму. И Чэдвика взвинчу я, — шпарит Дейзи, — я радиоактивна, гейгер в лондо, я голодна и оголдую гонда, а гладь на платье оголдеть как мондо. Я весело кружусь. Я с толку сбит. Глядишь, моя тоска и улетит: дитя Земли, придя в экстаз от йурга, лупцует смерть жаргоном Дорисбурга.

13

Пять лет мы, не снижая скорость, шли к застывшему изображенью Лиры. Вот выступает главный астроном с докладом о космических глубинах. В руке он держит чашу из стекла. — Мы понимаем, кажется, что космос, в котором мы находимся, — не то, что означало наше слово «космос», рожденное земным воображеньем. Мы ощутили глубину глубин, в которых заблудилась Аниара. Весьма наивно было, исходя из свойства человеческого мозга, решить, что у Загадки есть структура. Мы поняли: стеклянная прозрачность, которая обстала Аниару, есть дух, непостижимый вечный дух, и мы вершим свой путь по морю духа. То, в чем свой путь свершает Аниара, обходится без черепной коробки, живет без мозгового вещества. То, в чем мы путь вершим свой, существует, в мыслительных процессах не нуждаясь, поскольку дух превыше мира мысли. Сквозь Бога, Смерть, Загадку лег наш путь. Кривая вывезет куда-нибудь. Полезно было б сообщить Земле, что гордый наш корабль в пространстве духа – не более чем пузырек в стекле. Я расскажу, что слышал о стекле, и вы поймете. Всякое стекло, покуда не сотрется в порошок, хранит в себе пузырики-пустоты, пузырики ползут в стеклянной массе, и через много сотен лет пузырик, глядишь, проделал путь в своем стекле. И Аниара в пропасти парсеков пузыриком таким вершит свой путь, и сводов бездны ей не разомкнуть. Хотя мы и глотаем расстоянья и скорость наша очень велика, но, по масштабам космоса, она лишь скорости пузырика равна, пузырика в стекле прозрачной чаши. *** Дрожа от этой ясности, бегу я туда, где Дейзи кружится, ликуя, и где не гаснет жаркий красный свет. Прижавшись к ней, шепчу я, как заклятья:  — Впусти, впусти меня в свои объятья, там ясной и холодной смерти нет! Живут долины Дорис в залах Мимы, долины лоном Дейзи заменимы. Забудем мы, вжимая тело в тело, что Аниарой бездна завладела.

14

На корабле возникла секта «терок». Собравшиеся члены трут друг друга. Здесь больше женщин, но глава — мужчина, который называется «терпуг». (Словечко из доголдонских времен.) Все это связано с понятьем «пища», «кухня», где пищу помещали на огонь. Так объясняет «Голубой архив». Вот все, что я узнал. Когда-то в школе, я припоминаю, показывали нам живое пламя. Горело деревянное полено: возник огонь и появился дым и вроде бы тепло. Полено тут же опустили в воду, веселый и живой огонь погас. Деревья — редкость. Много их росло в доголдонское время, но позднее их погубила радиоактивность. Смотрели мы, дыханье затая, как дерево рождало теплый свет. Какая даль, какая это даль. 

15

Я отключаю Миму, обхожу корабль, прислушиваясь к разговорам. Вот начинает старый космонавт рассказ о Нобби — о своей любви. — Малышка Нобби не была казиста — она болела лучевой болезнью, схватив три дозы, чуть не померла. Врачи ее выхаживали долго и гаммосалем, и ТЭБЭ-лучами. Пробыв не год, не два в палатах скорби больничного барака Тундры-2, дешевеньким голдондером вернувшись на Землю, стала Нобби жить, как прежде, устраивая всяческую помощь нуждавшимся на Марсе и Венере. Народ на Марсе гробят холода, а на Венере — сырость и болота. Моя худышка просто извелась, не говорила ни о чем другом. А я — я думал о своей зазнобе: как в Тундру-2 я прилетал, как с Нобби гуляли и мечтали мы вдвоем. Я был тогда на «Максе» новичком. Наш барк ходил вначале на Венеру, но брошен был возить на шарик тундр переселенцев с ихним обустройством. Окончилась война тридцать вторая, вовсю внедрялся третий план контроля. Конечно, выборы и новый Дик на троне, а по подвалам — пряники для тех, кто улизнул от выборов в кусты. Исправившийся получал рюкзак, прогулочку в голдондере-тюрьме, три года торфоразработок в Тундре-9. Паршивей места просто не нашлось на целом Марсе. Я там был разок. Но это все — наружность. Изнутри куда страшнее этот «план контроля», поскольку доброта на перфокартах засчитывалась, как огромный минус, жестокость получала перевес над затаенным даром к состраданью. Плутали мы по зарослям контроля. Но мимы — молодчаги: содержали такую гору сведений в порядке! Ведь всяк играл по три-четыре роли, затеявши спасительные прятки. 

16

Людской поток проглатывают двери. Из-за дверей я слышу смутный гул. В нем — смесь надежд, отчаяний, безверии. Но гул помалу в песне потонул. Мистическая песнь твердит сурово, что могут огнестойкость даровать виденья, поставляемые Мимой, и пустота космических пространств.  - Приди, прекрасный век, чугунный век, сжирайте все живое, огнь и хлад, — не покорится гордый человек. Приди, прекрасный век, чугунный век. Гул побеждает. Все уходят к Миме, стенают там, как пред стеною плача, покуда из таинственных миров не поднесут им сладостный улов. Блаженный брег поймала как-то Мима, и блеск его нас долго утешал, потом блаженный мир промчался мимо: другим далеким миром послан вал, унесший прочь блаженное виденье. Бессильна Мима против мрачных теней. И снова охватило всех смятенье. 

17

Поднаторев в нырянье в глубину, ты любишь глубиною козырять, но здесь твоим уменьям грош цена: здесь нет глубин и некуда нырять. Мы видим мнимую величину твоих заслуг, ныряльщик в глубину. В кристалле этим славы не стяжать: ты думаешь, что истинно нырнул, а крутишься на месте все равно. И уважать твои нырки смешно. А мудреца не манит глубина, ныряет он, но цель его ясна, нырнет — и возвращается назад и сразу же снимает свой наряд, что мудрость припасла для променад. Его конкретно интересовало то облако из белого металла, единственное в этих небесах, которое, сияя белизной, застыв беззвучно, с быстротой такой летит, что испугается любой, лишь заикнись, как быстро день за днем мы к Лире мчимся вместе с кораблем. Я должен был проверить блоки Мимы и вышел в космос, что необходимо. И с расстоянья в восемь километров мощь Аниары стала мне ясней. В немыслимой дали от долов Дорис побитая лодчонка, хорохорясь, на Лиру от космических гвиней влачится, зубом времени полна. Наш груз весомее слоновьих бивней. На этот груз поставил метку «символ» недосягаемый враждебный мир. Без груза был бы бег результативней. 

18

То мысленно на волю мы бежим, то от одной мечты скользим к другой — тем и живем сейчас. И животворные порывы чувств, и полная бесчувственность равно спасают нас. Забыв ответ, в вопросы углубиться, забыв про жизнь, в мечтаниях обжиться, забыв движенье, по мирам кружиться — так учит аниарская темница. 

19

И обитель Мимы женщина-пилот вошла. Без слов махнула мне рукой — и я включаю Миму. Как независим наш пилот, как неприступен, а ранит побольнее всякой розы, хотя и не — как говорят — шипами. Нет, роза ранит лишь самой собой, бывает, что поранишься колючкой, но чаще ранит просто красота, своим огнем пронзая, как шипом. А Дорис на шестом году полета, как звездочка далекая, блестит, как искорка, застрявшая в глазу, и колет сердце золотой иглой сквозь космос одуряюще-прозрачный. Вблизи она светила, но не жгла. Чем дальше Дорис — тем острей игла. Включаю Миму я, сажусь и жду: сейчас произойдет преображенье, лицо у женщины-космопилота засветится, обрушится стена, скрывающая жизнь ее лица. Проявится пред Мимой все, что скрыто. И вот лицо сияет и пылает, а голову кружит небесный хмель: ведь жажда недоступного огромна, а космос так богат недостижимым! Она, как бы в объятиях богов, растерянно, восторженно смеется. Она в блаженстве. Вдруг переменился знак фокуса у третьего вебена. Волна другого мира вторглась в Миму. Красавица бледнеет на глазах. Стоп, Мима. Утешай, но не терзай. Не нужно здесь показывать миры, похожие на брошенную Землю. Безвыходностями, в которых мы запутались, бродя в долинах Дорис, не стоит эту женщину томить. И для нее я выключаю Миму. Ведь Мима честно тащит на экран, не разбирая, все, что попадется. Красавица кивком благодарит: она мою заботу оценила. С порога обернувшись, молча просит позвать ее, когда поймает Мима... Я понимаю эту речь без слов. О теплой Дорис, о прекрасной Дорис, далекой Дорис, о звезде всех звезд, теперь осталось только тосковать. И не поймешь, в которой стороне мерцаешь ты, средь звезд неразличима теперь, когда прошло пять лет полета. О Дорис, драгоценная звезда. 

20

Теперь мы одного хотим от Мимы: чтоб из долины пролетевших волн летели к нам далекие картины давно минувших радостей и бед. Путем неоднократных отражений — природа их для нас непостижима — волна изображений мчит сквозь космос, и вести всех миров к нам поступают. Приходят злые вести непрерывно. Но о добре вестей почти что нет, добро не предприимчиво по сути, оно струит всегда один и тот же свет. 

21

Мечтатели мечтают, а сомненье съедает их мечты, как кислота, но в Миме сохраняются виденья, их теплая живая красота. Я консервирую все, что походит на жизнь и утешеньем отдает. Когда по кораблю тревога бродит, когда тоска терзает людям нервы — мы с Мимой подаем мечты-консервы. 

22

А врач, который лечит нам глаза и видит: гаснут в них тепло и свет, открыл — поди ж ты — lacus lacrimalis[10] в краю, где крокодилов вовсе нет. О долах Дорис люди слезы льют — наплакан в залах Мимы целый пруд. И все же эти искренние слезы никак не назовешь живой водой. Они чисты — но как струи дождя, которые в прозрачности повисли, до плодородной грязи не дойдя. То плач рассудка в Аниаре мысли. 

23

Астролоб, знавший все про звездный свет, Служил нам утешеньем много лет. Внезапно в его собственном мозгу звезда рассудка канула во мгу. Мозг не предвидел смертной маяты. Мозг умер от духовной нищеты. 

24

Клянут пространство, проклинают время бессильные, беснуясь, как в угаре, но многие теперь на Аниаре задумались о справедливой каре. Вселенский суд нам присудил судьбу: себя мы сами заперли в гробу. Хвалите свой роскошный саркофаг, покуда гордость не спустила флаг. Быть может, миллионы лет спустя одно из отдаленнейших светил приманит нас, как некогда светильник в долине Дорис мотыльков манил. Тогда-то бег в пространстве прекратится, тогда-то смогут крепким сном забыться все те, кто в залах Мимы слезы лил. 

25

Мы молча мчимся в нашем саркофаге, не попадая больше в передряги, и шшеты не грозят нам вечным сном, и можно быть предельно откровенным, когда, плутая по пустым вселенным, голдондер мчится от Земли, гоним стыдом.

26

Глухой поведал каменно-безмолвно:  - Я слышал самый худший в мире звук. Он был чуть слышен. Ухо, разрываясь, поймало шелест камыша — так был фотонотурбом взорван Дорисбург. Он был чуть слышен, — заключил глухой, — пока включался слух, душа уже успела разорваться, уже успело тело распылиться, и вывернуло дважды наизнанку кусок земли, где Дорисбург стоял, когда фотонотурбом был взорван мегаполис Дорисбург. Так говорил глухой, и был он мертв. Так вот что значит — «камни возопят»: глухой мертвец заговорит из камня.  — Вы слышите? — он вопиет из камня.  — Оглохли вы? — он вопиет из камня.  — Я — житель Дорисбурга, Дорисбурга! Потом пошел рассказывать слепой о том, как он ослеп, увидя страшный и резкий свет. Но описать его слепой не мог, нашел одну деталь: он видел шеей. Череп превратился в глаз, который был ослеплен взрывной безмерностью, рванулся вверх, рванулся вниз в слепой надежде на смертный сон. Но сон не наступил. А дальше было так же, как с глухим. Так вот что значит «камни возопят»: слепой с глухим заговорят из камня. Из камня вопиют слепой с глухим. Из камня и Кассандра вторит им. Рванулся к Миме я, как будто можно теперь остановить огонь и смерть. Но Мима все транслирует бесстрастно: и смерть, и огневую круговерть. И муку мук мою о мертвой Дорис я вопию, увидев эту смерть:  — Все сущее сполна защищено от стужи, от огня, от бурь и ран, от невозможных и возможных бед. Защиты лишь от человека нет. Мы слепы там, где нужно зрячим быть, но зорки там, где можно сделать зло: в чужую душу влезть и растащить хранимое про черный день тепло. Вдруг Миму ослепило синей вспышкой. И онемел я в этот страшный миг. Страдалицы-Земли слепящий крик попал мне в сердце, словно в рану — штык. Я, верной Мимы голубой литург, застывшей кровью злую весть постиг: погибла Дорис, умер Дорисбург.

27

Утешь меня последним утешеньем, о Дейзи, о последняя из жен, здесь говорящая по-дорисбургски, а я — последний из мужей, который поймет, когда ты радостно лепечешь с приманчивостью птичьего манка.  - Фантазмы — кайф что надо, — шпарит Дейзи, - паркуй сюда, нагейгеряем лондо, я голодна и оголдую гонда, а гладь на платье оголдеть как мондо. Я думаю: фотонотурбом стерт мой милый Дорисбург с лица земли. Да будет мир хотя бы в мире Дейзи. Не трону очарованный мирок, в котором Дейзи все еще живет, беспечно занимается любовью, придя в экстаз от йурга. — Дейзи, Дейзи, уж несколько часов, как ты вдова, вдова разрушенного Дорисбурга. Мурлычем вместе «Песню чугуна», ту самую, что в Гонде сложена, а город Гонд дотла сожгла война. Лепечет Дейзи радостно, беспечно, от головы до ног сотворена для йурга и для славословий йургу. Я был бы зверем, если бы разрушил тот теплый очарованный мирок, что создан сердцем, любящим любовь. Хмельно болтая, Дейзи засыпает, и Аниара оцепеневает, но не от сна. От ясности вселенной, от ясных мыслей о Земле бесценной. Спит Дейзи беззаботно. Аниара от ясности зашлась, как от кошмара.

28

Когда был уничтожен Дорисбург, два дня терзали Миму сильные помехи. Скопление позора над Землей не мог пробить вебен. На третий день просила Мима выключить ее. А на четвертый день дала совет касательно трансподов кантор-блока. И лишь на пятый день, придя в себя, показывала мирную планету, работали все блоки очень четко. Былая мощь как будто к ней вернулась. И день шестой настал. Из блоков шум донесся, - я никогда его не слышал прежде — индифферентный тацис сообщил, что он ослеп — и самоотключился. Внезапно Мима позвала меня за внутренний барьер. Иду, готовый к худшему, и содрогаюсь. Стоял я перед ней, похолодев: она была в ужасном состоянье. Вдруг фоноглоб ее заговорил на языке, который до сих пор мы с Мимой всем другим предпочитали: на тензорном могучем языке. Она сказать просила Руководству, что ныне со стыда она горит, как камни. Ибо позабыть не в силах ни вопли искореженной Земли, ни белых слез, уроненных гранитом, ни превращенья в газ руды и щебня. Страданья камня Миму потрясли. День ото дня мутнели блоки Мимы, познав бесчеловечность человека, и вот дошли до точки и сломались, и вот настал ее последний час. Он имени того, что видит тацис и что невидимо для наших глаз, желает Мима обрести покой, отныне прекращая свой показ. 

29

Свершилось. Я пытался удержать толпу, бежавшую по коридорам. Не удалось — ни окриком, ни ором. Как шквал, толпа рванулась к Миме в зал: не прозевать бы, что там происходит! А там их ужас дикий ожидал. Экраны Мимы молнийно сверкнули, и в залах Мимы так загрохотало, как в долах Дорис при грозе бывало. Толпа метнулась прочь неудержимо, давя друг друга. Многих раздавили. Так в Аниаре умирала Мима. Ее последним словом был привет всем нам от Разорвавшегося в Клочья. Она хотела, чтобы, запинаясь и разрываясь, он поведал лично, как это больно — разрываться в клочья, как бросилось бежать от смерти время. Как время бросилось на помощь жизни, покамест в клочья рвался человек. Как сдавливает жуть, как распирает страх. Как это больно — разрываться в клочья. 

30

И вот лихие времена настали. Но я не бросил ту, что умерла, пронзенная лучом из дальней дали — свирепым, сумрачным посланцем зла. Во всеоружье тензорных умений богине грудь я вскрыл, ища исток — чудесный центр искусств и утешений, но починить богиню я не смог. У фоноглоба голос был заглушен, и сенсостат поломки не избег, и беотийский дух[11] вконец разрушен — убито все — и бог, и человек. А тут еще дурацкие издевки ломившейся ко мне толпы людской. Я оказался как бы в мышеловке, и без того израненный тоской. Шефорк[12], жестокий деспот Аниары, обрушил на меня насмешек град. Суля для виду и суды, и кары, на самом деле был он злобно рад. Значенью своему на космоходе мистический он придал колорит, чтоб накрепко уверились в народе: дорога наша — это путь в Аид. Шефорку помогал в его стремленье всеобщий страх пред ясностью пустот. К ничтожеству, затем — к уничтоженью Шефорк ведет отныне свой народ. 

31

И вот над нами грянул гнев Шефорка. Тогда в психушку мы укрылись, чтобы тихонько отсидеться в нижнем трюме, пока не опустеет чаша злобы. Внизу со мной сидели корифеи — специалисты в тензорном ученье, а те, кто пачкал чистые идеи, — те принимали знаки восхищенья. Они твердили длинно и сумбурно: в крушенье Мимы вы одни виновны, вы собственное «я» ввели в программу — и утешенья потекли неровно, вы замутили мыслями своими и ток пространств, и излученья Мимы. Мы поклялись в невинности своей, мы попытались объяснить словами, без формул, непонятных для людей, какая ясность брезжит перед нами. Но не давался нам язык словесный, слова от слов стремились ускользнуть, средь ясности они играли в жмурки, а ясность есть космическая суть. Пытались мы, как дикарям эона[13], в рисунках разъяснить им тезис свой. (День духа многослоен. Время оно — эон — нижайший, предрассветный слой.) Деревья рисовали и растенья, вычерчивали мы речную сеть, надеясь простотой изображенья нечеткость языка преодолеть. Мы среди слов беспомощно блуждали, от мира формул слишком удалясь, самих себя уже не понимали и не смогли с людьми наладить связь. В конце концов третейский суд, который спасал нас от вселенского суда, дифференцировался ad absurdum[14], и мост меж нами рухнул навсегда. 

32

На логостилистический анализ всех циклов Мимы не жалел я сил, и тайны предо мною открывались, и к таинству стекла я подступил. Спустя три года после смерти Мимы открыл я транстомический закон, диктующий, что спад нерасторжимо с подъемом предстоящим сопряжен. Я чуть не спятил при таком открытье. Я как-то сверхъестественно был рад. И оком стал мой дух и стал пространством в безмерности космических палат. Нас выпустили из глухой темницы — сидела там и женщина-пилот — и допустили вновь в обитель Мимы. Вся Аниара радуется, ждет. Все шепчут, что сокровище найдется, что Мима в нашу ночь еще вернется. 

33

Загадка за разгадкой вслед ступала. Я радовался в неурочный час. Ключ оказался в глубине кристалла — космически-прозрачных плотных масс. Где Мима, где поддержка и охрана? Мой дух ослаб, мой дух почти иссяк, мой мозг сочится кровью, словно рана. Лишь я к останкам Мимы сделал шаг — померк зеркальный мир, открытый мною. Пожарище, подумал я с тоскою, и эта грудь — угаснувший очаг. 

34

Я безымянен. Я — служитель Мимы и называюсь просто «мимароб». Я приносил присягу «Голдондэв». Когда я испытания прошел, из перфокарт мое изъяли имя. Красавице-пилоту Изагели определил придуманное имя ее особый аниарский статус. А как ее зовут на самом деле, она шепнула мне. Но это — тайна. От этой тайны у нее глаза сияют неприступно и прекрасно: таинственность бывает светоносна, когда важнее тайна, чем краса. Она кривую чертит; в полутьме пять ноготков посвечивают мягко.  — Вот здесь следи за ходом мысли, — говорит, - где от моей печали тень лежит. И встала Изагель из-за стола. Как мысль ее блистательно светла! Молчим. Слиянье наших душ тесней день ото дня. Я поклоняюсь ей. 

35

Суровый космос возвращает нас к забытым ритуалам и обрядам, явлениям доголдонских времен. И вот четыре аниарских веры: культ лона, и зазывные йургини, и общество хихикающих терок, и та, с колоколами и распятьем, — явились в космос, требуют местечка у вечности, в чудовищных пустынях. А я, служитель Мимы, мимароб, ответственный за крах людских иллюзий, всех разместить обязан в склепе Мимы, всех согласить: кумиров и богов, обрядовые танцы, пантомимы, и выкрики, и звон колоколов. 

36

Здесь женщины хотят прельщать без меры. Для большинства задача нетрудна. Вот это Йаль — йургиня дормифида, полна любовной силы и юна. А Либидель пришла из кущ Венеры, где плодородна вечная весна. Тщебеба — в завлекательной тунике, пьяна от йурга, точно от вина. Вот дормиюна Гено и новики, которых Гено пестовать должна. Мне в голову однажды мысль пришла: использовать возможности зеркал. Пускай глядят друг в друга зеркала, чтоб наш мирок, расширясь хоть для глаз, иллюзию простора создавал, как будто вырос в восемь тысяч раз. Мы в двадцать зал вместили тьму зеркал, изъятых из восьмидесяти зал. И вот — триумф зеркальной дребедени: четыре года морок навожу на тех, кто коченел без утешений. Дурманю я народ на новый лад: зеркальный дом дурманами богат. Зеркальные услады помогли, все мысли о невзгодах отошли. Теперь я мог урвать часок для йурга с той самой Дейзи, что из Дорисбурга, с Тщебебой я и с Йалью тоже мог поотражаться в зеркалах часок. Я рад: течет, течет река людская к йургиням и либидницам во храм, сима себя зеркально умножая и в ритмах йурга бодрость обретая. Себе мы представляемся сейчас небесным воинством, летящим в танце, от множества зеркал увосьмерясь. Увосьмерилась Гено, как и Йаль, и зал, лишенный стен, простерся вдаль. Там Либидель, искусная в любви, умело будит зуд в мужской крови, Тщебеба там йургически кружит, в зеркальное Ничто вот-вот влетит, где фигуряет легион Тщебеб, фигурой потрясая весь вертеп. Как много зраку зрелищ в зеркалах: и призрак йург на призрачных ногах, и залы йурга, где нашлась теперь в долины Дорис призрачная дверь. 

37

Бок о бок вера с похотью идет, катит повозка в зал. Ее влечет толпа лонопоклонников исправных. Вот хладный тирс подъяла Изагель, фонарь на нем зажгла. — Вот Либидель и причет из восьми либидниц славных творят молитву богу своему. Потом толпа, согревшись жаром жриц, погрузится в довольную дрему, и Изагель, упавший тирс подъяв, святые мощи Мимы фонарем три раза тронет, как велит устав. Тростник ли шелестит? Нет, это Йаль, освободясь на время от страстей, припала к Миме, что-то шепчет ей, тревожа сей священный катафалк. Спокоен, светел юной жрицы взор: «О День из дней» — запел над гробом хор из Изагели, Либидели, Хебы и подхватившей этот гимн Тщебебы.

38

Зимой в своей гримерной в час полночный сидела Либидель, отсоблазняв, ни часиков набедренных не сняв, ни будды-кошки — брошки напупочной. Между грудей согревшись, в полумраке сердечко-медальон горит красней, соски ее в блестящем черном лаке — два зеркальца для культовых огней. Давненько не мурлыкает тигрица, судьба в засаде ждет ее, как тать, ей предстоит со злоязычьем биться, отступников немилостью карать. Еще красива жрица, это ясно, но дни придут — всему свои пределы,— и бикинильник явит не соблазны, а лишь пороки вянущего тела. Уже от взглядов жрица укрывает последние к святилищу подходы, бирюльки из Ксиномбры украшают все то, что привели в негодность годы. А богомольцы между тем глазасты, иной тайком нет-нет да усомнится. Теперь при отправленье культа часто простаивает лоно главной жрицы. Расческу Либидель, дрожа, берет, и будда-кошка будто жжет живот. Но может быть, объем груди завидный и бедер красота — ее оплот — помогут продержаться ей хоть год, теперь, когда по всем приметам видно, что осень поджидает у ворот? Одета в дамастин и бархаталь, конфетка Йаль чуть-чуть в сторонке ждет. Она юна, ей времени не жаль. Однажды в звездопад, в свой лучший год, старуху Либидель заменит Йаль.

39

Однажды утром в гупта-кабинете, кривыми Йендера поглощена, открытье совершила Изагель, которого никто не ожидал. На крик ее я кинулся к столу, где только что она свое открытье в устойчивую форму облекла и, радостно крича, прижала к сердцу живую трепыхавшуюся мысль, нежданное дитя своей любви — любви к Великому Закону Чисел. Я осмотрел дитя, найдя его математически-жизнеспособным, как все, что создавала Изагель — вернейшая из слуг в усадьбе чисел. Открой она такое в долах Дорис, и если б долы Дорис были местом, где может мирно жить художник чисел — перекроило бы ее открытье все гупта-матрицы и все ученье. Но здесь гиперболический закон приговорил нас к вечному паденью, и этому открытью суждено остаться отвлеченной теоремой, блестяще сформулированной, но приговоренной падать вместе с нами все дальше, к Лире,— и потом исчезнуть. Сидели мы и думали: как много могло бы дать внезапное открытье, когда б не заточение в пространстве, когда бы не паденье в пустоту. И грустно было нам, но и тогда мы не могли не радоваться мысли, а радость чистой мысли будет с нами, пока мы пребываем в бытие. Но Изагель порой глотала слезы, подумав о загадочном пространстве, где сущее обречено паденью, где суждено отгадчице загадок с разгаданной загадкой падать вместе. 

40

Рассказ матроса

Переселенье в Тундру-3 шло девять лет. Из Гонда выселяли десять лет. Я на восьмом голдондере ходил, переселяли мы не только гондов — кантонцев, бенаресцев и т. п. Мы взяли на борт за пять лет работы три миллиона потрясенных душ. Такого навидались — страшно вспомнить. А про отлеты уж не говорю — одно сплошное душераздиранье И скрежет был зубовный, и рыданья, и тут же — бодрый марш космокурсантов. Когда очередная группа гондов подходит к психосанпропускникам, чтобы покинуть грех Земли и срам, в последний миг иной назад рванется, да ведь идешь с потоком, а не сам, поток несется к шлюзам, а уж тут бывалые вояки с Марса ждут. Контроль. Взгляд нелюдей. И все, прощай. Острят солдаты: «В добрый час, езжай из города святого прямо в рай». А людям не до шуточек — сейчас проверят вашу личность — это раз, два — ваша психоперфокарта тут, три — в дешифратор карточку введут, негоден гонд — в голдондер не возьмут. Одни взмывают в небо, в направленье планеты Тундр — там рай, оздоровленье, других манит болотная планета. А что их ждет — так в этом нет секрета. Всех помещают в шахты. С человеком обходятся, как с вещью. Помаленьку всех сортируют и развозят в Особнячки Иголы. Уму непостижимая жестокость; ее и описать-то невозможно: специалисты-палачи, всегда на страже у кранов, у контактов, у замков, глазки, чтоб службе смерти было видно нутро Особнячков. Мигнет снаружи световой сигнал — служитель смерти сатанинским глазом Особнячок окинет, наблюдая, как узник борется с камнями стен. *** Бараки расползались год от года по Тундре-2, где с Нобби мы весной мечтали побродить среди природы нерадиоактивной и живой. Растут там только черные тюльпаны - сей гордый вид к морозам приобвык, — да Петел криком доказует рьяно, как штат природы здешней невелик. Трагически-голодный, всеми чтимый, изведал Петел бед неисчислимо. Еще там есть арктическая ива — тверда, как сталь, черна, искривлена, — японцы бы нашли ее красивой. Листва ее в готовку негодна. Полей холодных дар, стальную сдобу переварить способен только Петел с тройным желудком в дополненье к зобу. Когда бы Петел больше лопать мог, он этим посадил бы под замок последний шанс людей на выживанье: тогда бы Петел уничтожил сразу свою и нашу кормовую базу. И трапезы петушии у нас рождали смех и содроганье враз. А Нобби эту землю полюбила и привязалась к тундре всей душой. В природе изобилье очень мило, а здесь дается жизнь такой ценой! Пайковая кладовка тундр пуста, но есть душа у каждого куста. К весне поближе Петел голосил, и к маленькому солнцу ошалело ивняк тянулся из последних сил. Бродила Нобби по лугам и пела. Послав на Землю черный листик ивы, писала: это лист из рощи духа, здесь ветер по лугам души гуляет и сердце тихим счастьем наполняет. Лихое было время: Гонд, спаленный фотонотурбом, превратился в газ, приют бегущих из долины Дорис исчез, спиралью огненной кружась. Ну, тут, конечно, всякий согласится, что воздух Тундры-2 куда свежей, а Петел обернется Синей Птицей, хотя похож он на мешок костей. Блаженство Нобби оценили мы, когда у нас настало царство тьмы. И как она сумела — просто чудо — найти такие россыпи в пустыне, на шарике, где так немного видов живых существ — раз-два, да и обчелся. Среди бараков ходит Нобби, смотрит. Лютеют люди. Злобною толпой, голодные как волки, за жратвой они несутся: Петел им желанен, хотя худой и жесткий марсианин отнюдь не схож с провизией земной. Она на все свое имела мненье, считала, что не стоит осужденья беглец, который в тундру удирал, кого барак в два счета забывал. И эта жизнь без всякой лакировки казалась нам игрой кривых зеркал, повинных в непомерной утрировке. На взгляд же узника, который знал, что зеркала правдиво говорят, она страшней казалась во сто крат. Мне любо вспоминать о человеке, который не был никогда ленив на состраданье людям и на жертву (слова, давно снесенные в архив). Когда алтарь обшарпан, окровавлен, все думают: он божеством оставлен. Последний раз была весна в природе, но умерла природа в ту весну: ворвался в Ринд с нагорья жаркий ветер и грохотом наполнил всю страну. Взорвалось солнце, молнии ширяли. Еще вопили люди: «Sombra! Sombra!»[15] Ослепшие, безумные, они бросались к богу, жаждая прохлады, не ведая, что бог и сам в огне и что растерзанное вещество карает древним пламенем Ксиномбру. *** Зажаты исполинскими тисками, мы в лютую годину угодили, в поток сплошных напастей и свирепства. Еще пытались люди устоять за счет каких-то внутренних богатств, да разве с исполином совладаешь? В судьбу когда-то верили и в рок. Но вера потеряла всякий смысл: все драмы, судьбы все в одно слились. Безбурный, неуклонный, всех увлек повального бессилия поток. Всех низвело до клеток государство, а требовало в дань душевный лад. Что всякий лад оно само сломало — то государству было невдогад. И люди, отправляясь в Тундру-2, не знали вовсе за собой вины, но знали: исполин неумолим, поборы исполинские страшны, а будущая участь их тяжка там, в пасти цезисского рудника, и знали о вращающемся замке, отколь и недра рудника видны, и Анталекс — столица той земли. Ее землей возмездья нарекли. *** В те годы царство божие предстало обителью и вправду неземной, и возносилось в небеса немало телес, не обзаведшихся душой. Из долов Ринда орды всякой швали в голдондеры рвались, утратив стыд. Мы силою порядок охраняли от все топтавших буйловых копыт. А скромники в сторонку отступали, а скромникам любезны тишь да гладь. Преуспевали буйволы, и скоро всеобщая настала благодать: смутясь перед разнузданным хамьем, повымирали скромники тишком. Высокоробких и глубокоскромных, их Ринд родимый гамма-облучал, они на небо тоже возносились, не попадая вовсе к Миме в зал. Все так и было, я тому свидетель. Я тридцать лет порхал туда-сюда от шарика Земли до плешки Тундры, а это не проходит без следа. Когда глядишь по сторонам дороги, так многое сумеешь уяснить. Я делал ставку на малышку Нобби — не будь ее, не стоило бы жить. Для доходяг она стирала, шила, жалела всех, забывши о себе. Вот почему я описал, мой милый, самаритянку Нобию тебе. 

41

Дитя

Счастливее Тщебебы в мире нет: у гробика сидит в расцвете лет. Уложен в гробик розовый бутон. Тщебеба не хотела, чтобы он на Аниаре цвел. И входит Йаль. Она в расцвете лет. Она глядит на нерасцветший цвет и говорит, спокойна и тверда:  - Тебя ждет дом, а мы должны всегда на Аниаре жить. И входит Гено. Речь ее светла:  - Дитя, к тебе я с уваженьем шла: перед тобой личины не нужны, одни лишь ты, не ведая вины, на Аниаре спишь. Исчезла Йаль, и Хеба подошла. Она стояла молча у стола. Смотрела, как спокойно спит дитя, ко Дню всех дней пространствами летя от Аниары прочь. 

42

Песня Либидели перед зеркалом

Ах, суть моя сокрыта в недрах. Придешь ли ты когда-нибудь? Явись ко мне упорным, щедрым — тогда в мою проникнешь суть. Ты скачешь к Лире без оглядки, но только, рыцарь, не забудь, что суть — под шелковою складкой, что достижима эта суть. Что Лира, звездные распутья? К моим дверям держи свой путь, ведь суть — в природе нашей сути, и достижима эта суть. Войдешь, и я тебя согрею. Пускай глядит в окошко студь — и студь, и синь мы одолеем. Мечта и та мне греет грудь! О, как бы я любви хотела! Поклонники постыли мне. Как излюбили это тело и в рифмах, и на полотне! 

43

При Миме поштукарили мы всласть: сидим да на экранчики глядим, не нужно делать ничего самим — нам подадут и муки, и борьбу. И ощущений дьявольских вкусив, и привкус крови чувствуя во рту, мы просим операторов сменить пластинку, запустить другой мотив, приятненький, блюдя для объедал разнообразье: радостный рассвет сменял ночную смерть, как бы в ответ страдающим вдали, откуда шквал за шквалом к нам с вестями долетал. Среднеарифметический итог не так уж плох. И коль на то пошло, напроцветавшись, Гонд вполне созрел, чтоб по нему прошло дозором зло. С экранов беспристрастных к нам рвались Ксиномбры сногсшибательные муки. Мы претворяли, устремляясь ввысь, чужие муки в образы и звуки. Огонь Ксиномбры, Дорисбурга пламя испепелили Миму навсегда. Мы жертвы провожали в смерть глазами. Набьет гиена брюхо без труда, хотя убийств, как лев, не совершает и совести своей не сокрушает. В какой ни порезвились мы резне, в каких ни побывали мы боях — не перечесть. Смотрели, как в огне, упав, поднявшись, люди устремлялись в атаку на очередной волне. Передавала Мима все подряд, не путая частей, без искаженья. Порой с экрана доносился смрад, натура вызывала отвращенье. Но мерзких дел настолько было много, что в памяти лишь худшие остались. Запоминали мы вершины зла, все остальное бездна погребла. 

44

Зал номер шесть — большая мыслетека. Почти не посещается, хотя здесь пищи для ума невпроворот. Наименован "Другом мысли" тот, кто каждому дает для изученья "Начальный курс первооснов мышленья". И грустно Другу: кабы эти мысли да вовремя послать на помощь духу, и все могло другим путем пойти. Но дух у нас был вечно не в чести, и мысли в кладовой забвенья кисли. Но вот, наскучив долгой пустотой, иной зайдет, попросит указать на образ мыслей древний и чудной, его трактуя, увлечется — глядь, хоть как-то занят мозг на час-другой. 

45

И день и ночь в работе ЭВМ, рассчитывает минимум надежды, и обгоняет наших мыслей бег, и так дробит предметы размышленья, что просто смех. И наша мысль скользит на льду машинных совершенств — и шлеп! Смеется мозг, как беззащитный сноб на гололеде мыслей, с толку сбит. Мыслитель-примитив понять не в силах, как бесконечной дробью стала мысль. Что ж ЭВМ? Она пожмет плечами — то древний жест, ирония пространств и ледяного духа пустоты. 

46