Бриллиант для короля

— Почему бы и нет? В конце концов, она твоя жена...

— Повезло же ей с мужем! — заметила герцогиня Елизавета. — Однако не стоит беспокоиться, господа. Вы боитесь того, кого не боюсь я. Я поеду к королю и обо всем его расспрошу.

В то самое время, когда Елизавета Орлеанская приняла решение поговорить с Его величеством, другая дама уже задавала вопросы королю. Мадам де Монтеспан столько лет была близка с ним, что ни о какой робости или опаске не могло быть и речи. Исчезновение Шарлотты не давало маркизе покоя, и она решила добиться разгадки этой странной тайны.

Когда король, в последний раз перекрестившись и благоговейно закрыв молитвенник, вышел из часовни, путь ему преградили волны серо-голубой тафты маркизы, присевшей в низком реверансе.

— Сир, — обратилась она к королю, улыбаясь самой ослепительной из своих улыбок, — я прошу короля уделить мне несколько минут для частной беседы.

— Вы хотите с нами поговорить, мадам? Но о чем?

— Об одном происшествии, которое Его величество, вполне возможно, сочтет незначительным, но для меня оно имеет большое значение.

— Что ж, пройдемтесь немного вместе.

— Король знает, какое для меня счастье находиться с ним рядом, и этим несказанным счастьем я хотела бы насладиться одна, — сообщила маркиза, бросив взгляд на соперницу, которая стояла позади Людовика, скромно опустив глаза. — Особенно сегодня, потому что то, о чем я хочу поговорить с вами, сир, не предназначено для посторонних ушей. Кабинет Вашего величества представляется мне самым подходящим местом для нашей беседы.

— Так и быть. Пойдемте! Мы увидимся позже, мадам, — добавил он, посмотрев на мадам де Ментенон, и та, едва согнувшись в реверансе, удалилась, явно раздосадованная, под насмешливым взглядом неизменно прекрасной Атенаис.

Пять минут спустя швейцарские гвардейцы пропустили короля и его спутницу в кабинет. Людовик отдал шляпу, перчатки и молитвенник слуге, тут же отослав его повелительным жестом, подошел к бюро и сел возле него, указав на стул и своей посетительнице.

— Ну вот мы с вами и одни, как вы хотели. Говорите, но поскорее, у меня сегодня много дел. Так что вы хотели?

— Задать Вашему величеству один вопрос... Если Наше величество позволит.

— Спрашивайте.

— Я хотела бы знать, куда исчезла мадам де Сен-Форжа, которую никто не видел с того самого печального дня, когда нас покинула королева.

— Мы обязаны это знать?

Величественное «мы» и нахмуренные брови не ускользнули от взгляда маркизы, но она видела и не такое!

— Я не знаю никого, кто был бы осведомлен в этом деле лучше Вашего величества. Шарлотта вошла в этот кабинет крайне взволнованная, и, судя по тому, что мне известно, она его не покидала.

— Я бы посоветовал вам следить за своими словами, мадам, и помнить, к кому вы обращаетесь. Что вы себе вообразили? Что мы вот уже месяц держим ее у себя в стенном шкафу?

— Нет, в этом не было бы никакого смысла. Король тут же отправился в Сен-Клу.

— Так что вы хотите? Мы можем вас уверить, что она была во дворце, когда мы его покинули, и мы понятия не имеем, что с ней произошло.

— Она осталась в этом кабинете одна?

— Вы задаете слишком много вопросов, мадам, что недопустимо в беседе с королем. И вы должны были бы знать об этом!

— Я знаю, сир. Но мне известно и другое — чудесные времена, когда мы, утомленные любовью, без удержу смеялись и король был для меня просто Людовиком... Я испытываю дружеские чувства, сир, к малютке Шарлотте... Может быть, из-за сходства, которое щемит мне сердце печальными воспоминаниями, а может быть, потому, что судьба ополчилась против нее и забирает одну за другой ее покровительниц.

— У нее есть супруг, насколько я знаю. Не забывайте об этом, мадам...

— Главное, что есть человек, сир, который, судя по всему, считает своим долгом ее уничтожить. Не спрашивайте меня кто, вы знаете это не хуже меня, и даже если бы вы спросили меня об этом, я бы вам не ответила. Поэтому я решаюсь повторить свой вопрос, и он будет последним: она осталась здесь одна?

— Нет. Она была с де Лувуа, когда мы отсюда уехали. Это должно вас успокоить. Он ведь, кажется, из ваших друзей?

— Безусловно! Но я никогда бы не доверила ему столь красивую молодую женщину, как мадам де Сен-Форжа. У него непомерные аппетиты, и он безудержен в своих прихотях.

— Вы знаете об этом по собственному опыту?

— Он никогда бы не осмелился. Он выказал бы неслыханное самомнение, отважившись охотиться в местах, принадлежащих величайшему в мире королю. Они недосягаемы ни для кого...

Лесть была грубовата, но Атенаис знала своего Людовика даже лучше, чем свои пять пальцев. И действительно, он сразу смягчился, и на лице его вдруг появилось мечтательное выражение, которое ему совсем не шло.

— Прелестные места, тенистые, ласковые, блуждать по ним было так сладостно...

Внезапно зыбкая надежда затеплилась в сердце маркизы... Но умерла, не успев воскреснуть.

— Сир! — произнес елейный голосок. — Может быть, лучше сказать правду мадам де Монтеспан, а не заставлять ее теряться в нелепых догадках?

Бог мой, это ведь Ментенон! Она стояла в кабинете, неизвестно как проникнув в комнату без приглашения, что говорило о многом, но гордая порода Мортемаров не снисходила до сопоставлений. С высоты своего величия Атенаис смерила взглядом непрошеную гостью.

— Ну надо же! И вы здесь! И по-прежнему сохранили оригинальную привычку подслушивать у дверей?

Раздражение вспыхнуло в Людовике с новой силой, и он поспешил на помощь своей наперснице.

— До чего неуместный тон, маркиза! Мадам де Ментенон может входить, когда и куда ей угодно с тех пор, как я доверил ей спасение моей души!

— Неужели отец Лашез до такой степени расхворался, что попросил помощи у мадам? Вот уж скверная новость, ведь духовности у вашего духовника не отнять. А это качество присуще отнюдь не всем.

— Прекратите насмешничать, мадам. Мне это не нравится!

— Я в отчаянии, что не угодила Его величеству, но почему бы королю не последовать совету, который он только что получил? Что это за правда, которую не худо было бы мне узнать?

— С позволения Его величества я сообщу ее вам: мадам де Сен-Форжа оскорбила короля. Он не счел возможным выслушивать ее речи дальше и предоставил господину де Лувуа возможность успокоить юную фурию.

— Фурию? Это о Шарлотте? В тот самый миг, когда смерть королевы повергла ее в горе и тоску?

— Откуда вы это знаете? Вас здесь не было.

— Другие были и рассказали мне. Но коль скоро вы столь многознающи, мадам, то не расскажете ли мне, чем это бедное дитя могло оскорбить Его величество?

— Я не страдаю свойственным вам неуместным любопытством, мадам. Я знаю, что она провинилась, но не знаю в чем, — пропела мадам де Ментенон с добродетельнейшим видом.

— После вашего появления в кабинете мне показалось, что болезнью неуместного любопытства страдаете именно вы! А бедную девочку, как только она появилась при дворе, вы сразу начали сживать со света!

— Я? Вы фантазируете, мадам. У меня нет никаких причин...

— У вас их множество — слишком молода, слишком хороша, да еще и сходство, которое вы сочли опасным!

— Память играет с вами дурные шутки, мадам. Не я вытеснила и заняла место мадемуазель де Лавальер, ввергнув ее в отчаяние.

— Возможно, я сожалею об этом больше вас, но мы не властны над собственным сердцем, когда в нем загорается любовь, и все, что не является предметом нашей страсти, исчезает из наших глаз...

От этой страсти низкий теплый голос бывшей фаворитки вдруг завибрировал, и сердце Людовика неожиданно откликнулось на проявление ее чувств. Ом обернулся к госпоже де Ментенон.

— Благодарю вас за желание мне помочь, мадам, — произнес он ласково, — но я хотел бы закончить наш разговор с мадам де Монтеспан... Мы увидимся с вами позже.

Что тут скажешь? Пришлось сделать реверанс и удалиться. Но красные пятна, вспыхнувшие на щеках мадам де Ментенон, откровенно свидетельствовали о том, в каком гневе она пребывает. В восторге от своей маленькой победы, великолепная Атенаис благоразумно удержалась от язвительных замечаний. Людовик подошел к ней ближе, пристально глядя на бывшую фаворитку, и в глубине его глаз разгорался огонь, которого она уже не надеялась увидеть.

— Осталось ли что-то от страсти? — прошептал он, подойдя так близко, что она почувствовала его дыхание. — Или один только пепел?

— Угли тлеют под пеплом и жаждут вспыхнуть огнем...

Воцарилось молчание, наполненное невысказанными эмоциями, воздух затрепетал предвестием грозы, и на отдаленное ворчание грома отозвался вздох. Когда губы их разомкнулись, Атенаис услышала:

— Я сейчас же отправлюсь охотиться в леса Кланьи. Жди меня там!

Выходя из королевского кабинета, мадам де Монтеспан уже не помнила о поводе, который привел ее туда... Можно ли думать о чем-то другом, кроме мига, когда солнце своими лучами вновь согреет ее одинокую постель? Она тут же уехала в свой замок Кланьи.

А герцогиня Елизавета в тот же вечер слегла с температурой и не смогла поехать к королю, как собиралась прежде. Двор в скором времени перебрался в Фонтенбло, а она, к своей радости, из-за болезни осталась в Сен-Клу, чтобы набираться сил и выздоравливать.

В Фонтенбло между тем разыгралась комедия, которая была бы очень смешна, если бы не трагическая развязка. К королю прискакал из Версаля курьер с сообщением, что северное крыло, которое только-только начали строить, обрушилось. Людовик позеленел от злости и вылил всю свою ярость на Кольбера, который, по мнению короля, был во всем виноват: кто, как не он, отвечал за сохранность королевского имущества, а заодно и за строительство, и, как видно, нанял сущих бездельников.

— Или работники никудышные, или никудышные материалы! — гремел король. — И значит, кто-то нагрел на этом руки! Мой дворец заслуживает лучшего попечения! Позаботьтесь, чтобы подобное не повторилось!

— Сир! — проговорил министр, побледнев как полотно. — Никогда король не говорил со мной таким тоном, и я полагал...

— Все имеет не только конец, но и начало! Вы прекрасно знаете, что я требую совершенства! Отправляйтесь и позаботьтесь, чтобы крыло было восстановлено как можно скорее.

Несколько минут спустя Кольбер, задыхаясь от едва сдерживаемого гнева, уехал из Фонтенбло и направился в Версаль, где буквально испепелил строителей, потом вернулся в свой парижский особняк и лег в постель. Прошло три дня, и Кольбера не стало. Все невольно похолодели.

Когда мадам Кольбер увидела, что ее супруг затворился в кабинете и отказывается обедать и вообще принимать пищу, она отправила к королю слугу, намереваясь известить его о том, что случилось. Король снизошел до того, что отправил своему министру короткую записку, приказывая ему хорошо питаться и заботиться о себе. Но Кольбер никому не хотел отвечать. «Теперь я буду держать ответ перед царем царей...» — повторял он. Раз и навсегда он покончил с китайскими головоломками, которыми мучил его чересчур пристрастный к роскоши король-строитель, постоянно страдая от нехватки денег. Министр ушел если не с ощущением счастья, то уж точно с чувством облегчения; он сложил со своих плеч груз, ставший непосильным для его шестидесяти четырех лет. Многочисленные враги великого министра, отличавшегося безупречной ледяной вежливостью, за которую мадам де Севинье прозвала его «господин Север», возрадовались, среди них был и де Лувуа, его соперник, почувствовавший себя наконец-то всемогущим.

Смерть государыни и последовавшая почти сразу за ней смерть министра притушили блеск двора, который почитал себя самым блестящим в мире. Обе кончины наступили так внезапно и так скоро, что в воздухе вновь завитали мысли об отравлении, перелетая от одной группы встревоженных придворных к другой. Мария-Терезия, находившаяся в полном здравии, сгорела за четыре дня. Кольбер, отличавшийся завидным здоровьем, которого хватило бы лет на сто, ушел еще скорее... Хочешь не хочешь, а поневоле ощутишь трепет!

После этих двух смертей стало очевидно, что король изменил свой образ жизни, что теперь он на пути добродетели и время, посвящаемое раньше утехам плоти, он посвящает ее усмирению и молитвам. Переменилось и все вокруг. Четки и молитвенники заменили дамам веера, и клан набожных святош пополнился совершенно неожиданными новообращенными, такими, как, например, графиня де Граммон, герцогиня дю Люд, мадам де Субиз, мадам де Тианж, сестра мадам де Монтеспан и даже сама маркиза. Кроме того, весь Версаль, а вместе с ним и прекрасная маркиза задавались вопросом: женится ли король снова?

В сорок пять лет, обладая аппетитами, которые были известны всем, вряд ли он собирался жить вдовцом. Так не означает ли его добродетельная жизнь стремления убедить какую-то европейскую принцессу занять место — весьма, прямо скажем, незавидное! — усопшей инфанты? И в этом случае было бы весьма несвоевременно укладывать к себе в постель столь очаровательную юную женщину, как Шарлотта. Хотя, с другой стороны, она была замужней, и значит, на короля его связь не накладывала никаких обязательств... В общем, мадам де Монтеспан в ожидании новых порядков готова была умерить свое любопытство. Особенно после того, как узнала, что участь Шарлотты находится в руках всесильного де Лувуа! Впрочем, тоже одного из ее друзей...

***

Однако в Париже все-таки был один человек, которого участь Шарлотты заботила всерьез. Этим человеком была мадемуазель Леони де Куртиль де Шавиньоль, которая пеклась о девочке после смерти ее отца до того самого дня, когда мать отправила ее в монастырь урсулинок в Сен-Жермене, откуда Шарлотта в конце концов сбежала. Мысли о Шарлотте не оставляли Леони с того самого утра, а точнее, с 28 декабря предыдущего года, когда молодой полицейский Альбан Делаланд, в доме которого мадемуазель Леони нашла пристанище после того, как мать Шарлотты выбросила ее на улицу, вернулся домой бледный как смерть, донельзя усталый и даже позабыл с ней поздороваться. Альбан сразу же откупорил бутылку вина, опустошил ее до капельки, а потом опустил голову на стол и глухо зарыдал от отчаяния. Рыдания стихли, когда сон одолел горе молодого человека, и он забылся. Мадемуазель Леони все это время молча сидела на своем табурете, скрестив на груди руки, и терпеливо ждала, прекрасно понимая, что любое ее вмешательство не поможет молодому человеку. Альбана нужно было оставить в покое. Столь бурное проявление отчаяния было неожиданно в этом сдержанном человеке, но, очевидно, у него не выдержали нервы, слишком уж долго они находились в напряжении.

Когда в комнате стало тихо, мадемуазель Леони поднялась со своего места, подошла и внимательно посмотрела на спящего. Она приподняла ему голову, собираясь вытереть лицо, но поняла, что его можно только умыть, и в конце концов решила уложить Альбана в постель. Ничто другое не пошло бы ему сейчас на пользу. Но одна она с таким подвигом не справилась бы. Ей нужна была помощь. Мадам Жюстина Пивер, привратница из особняка принца де Монако на улице Льон-Сен-Поль, приходившая помогать ей по хозяйству, тоже явно не справилась бы с могучим Альбаном, которого нужно было поднять на второй этаж и дотащить до спальни. Поэтому мадемуазель Леони сняла фартук, удостоверилась, что чепец безупречно сидит на ее седых волосах, и отправилась к соседу напротив.

Соседом у них был очень симпатичный немолодой господин, с которым она познакомилась возле их приходской церкви еще в начале зимы. Выходя после мессы, она спускалась по заснеженным ступенькам, поскользнулась, подвернула ногу и упала. Приятный мужчина помог ей подняться и даже предложил подвезти в своей карете — из-за плохой погоды, несмотря на небольшое расстояние, он решил не ходить пешком. Оказалось, что он тоже живет на улице Ботрей в добротном доме, принадлежавшем его брату, советнику парламента. Сам он на протяжении пятнадцати лет занимал пост французского посла в Мадриде, где вынужден был жить набожным аскетом под подозрительным взором инквизиции и среди людей, враждебно настроенных по отношению к Франции. Смерть советника, старого холостяка, не имевшего детей и гораздо более богатого, чем младший брат, избавила его от его тусклого существования и возродила к жизни. Получив наследство, он зажил счастливым эпикурейцем в красивом особнячке с не менее красивым садом, окружив себя книгами и заботами Эглантины, расторопной кухарки, и Фромантена, могучего лакея, служившего ему еще и кучером. Между ним и мадемуазель Леони, в которой он сразу признал даму благородного происхождения, возникла взаимная симпатия. Они оба были остры на язык, взыскательны и придирчивы, знали толк в хороших вещах и достойных книгах. Однако настоящая дружба возникла после того, как Исидор рассказал новой знакомой о своем возвращении из Испании, — это событие он считал одним из главных в своей жизни. Во время путешествия его заботам были поручены две фрейлины Ее величества королевы Марии-Луизы, которые возвращались во Францию по приказу короля Людовика. Одну из них звали Сесиль де Невиль, а вторую Шарлотта де Фонтенак. Вспоминая о них, он до сих пор не мог сдержать слез.

— Никогда в жизни не было у меня ничего приятнее этого долгого путешествия! Мои подопечные были столь очаровательны! Я бы с радостью удочерил или одну, или другую, или обеих вместе, став им заботливым дядюшкой, но они принадлежали королевскому двору, и я не решился сделать им подобное предложение. С тех пор я их больше не видел, — со вздохом заключил он.

Получив столь весомый знак доверия, мадемуазель Леони, назвавшаяся поначалу родственницей Альбана Делаланда, того самого полицейского, о котором Исидор Сенфуэн никак не мог позабыть, потому что по приезде в Париж он увез мадемуазель де Фонтенак на долгих два часа, сочла своим долгом рассказать и свою собственную историю. Собеседник назвал их встречу знамением небес, и с тех пор их добрососедские отношения превратились чуть ли не в родственные. Вот почему в то печальное утро, когда Альбан вернулся домой, походя на корабль, разбитый бурей, мадемуазель Леони без колебаний отправилась за помощью к господину Исидору.

Спустя пять минут она уже возвращалась обратно в сопровождении широкоплечего Фромантена и взволнованного Исидора, который просто дрожал от любопытства. Альбан по-прежнему находился в невменяемом состоянии.

— Все понятно! — коротко сообщил Фромантен.

Не теряя времени, он засучил рукава, взвалил молодого человека, словно мешок с зерном, себе на спину, поднялся на второй этаж и свалил его на постель, после чего выставил мадемуазель Леони за дверь и позвал своего хозяина.

— Его нужно раздеть и уложить как следует, — объяснил он мадемуазель. — А там посмотрим.

Но смотреть было не на что: оказавшись под одеялом, Альбан улегся на спину и захрапел что было силы.

— Часок-другой он поспит, — поставил диагноз господин Исидор. — Это для него сейчас самое лучшее. Так вы сказали, что он выпил одну бутылку? — спросил он, поворачиваясь к мадемуазель Леони. — Человека его сложения одна бутылка вряд ли свалили бы с ног. Я уверен, что он может выпить намного больше. Но лицо у него в самом деле страдальческое. Как вы думаете, что могло с ним произойти?

— Я сама хотела бы это узнать. Если бы вы видели его полчаса назад! Само страдание! Я не оставлю его и буду сидеть рядом, пока он не очнется!

В ее тоне звучала такая решимость, что никто не посмел даже думать, что можно предложить свою помощь сменить мадемуазель на дружеском посту. Да и лучше, наверное, будет, если Альбан, придя в себя, увидит знакомое лицо. И потом, судя по тревожному сну и метаниям страдальца, очнуться он должен был довольно скоро.

Молодой человек проснулся около полуночи. Мадемуазель Леони, сидя с вязаньем возле камина, услышала, как он повернулся на постели, подошла и увидела, что глаза у него открыты. И снова они были полны слез... Она села на край кровати, взяла Альбана за руку и ласково спросила:

— Мы с вами не виделись два дня. Что случилось? Что повергло вас в такое состояние?

Альбан попытался улыбнуться, но вместо улыбки получилась жалкая гримаса.

— Странно, не правда ли? Я не подозревал, что мне будет так больно!

— О чем вы? Или, вернее, о ком? Что-то случилось с... Шарлоттой?

Мадемуазель Леони давно догадывалась о любви Альбана к своей воспитаннице, но ни единым намеком не давала ему понять о том, что она знает о его чувстве.

— Вы все знаете?

— Это было секретом Полишинеля. А теперь скажите, что произошло. С ней случилось что-то страшное?

— Для меня — да. Прошлой ночью в Версале она обвенчалась с жалким придурком де Сен-Форжа. Все произошло так быстро, что я узнал об этой свадьбе в самый последний миг. Я замешался в толпу слуг, которые держали факелы при выходе из церкви. Она... она была так хороша, что могла бы свести с ума даже святого!

— А кто этот де Сен-Форжа?

— Один из дружков-красавчиков брата короля. Пустельга в лентах и бантиках.

— Не думаю, что Шарлотта могла в такого влюбиться.

— Конечно нет! Он всего-навсего ширма. Я убежден, что, став графиней де Сен-Форжа, она будет предназначена совсем другому!

— Кого вы имеете в виду?

— Короля, кого же еще? Нужно было видеть, какими глазами он на нее смотрел! Он просто раздевал ее!