Современная Германия граничит с Польшей и Чехией; немецкие и славянские земли были соседями испокон веков. Идиш развился в западной части Германии, но вскоре евреи начали мигрировать на восток; многие выражения, которые мы считаем типично еврейскими, пришли из славянских языков. Помимо вышеназванных слов, в идише есть такие известные славянизмы (позже из идиша они пришли в английский), как нудник, кишке, чашке и бобкес — и тысячи других. Идишский синтаксис тоже в основном славянского происхождения. Эс холемт зих мир а вайсер нитл переводится как «снится мне белое Рождество». Слова эс, зих, мир, а, вайсер пришли из немецкого. Холемт — слово из лошн-койдеш (холем), которое ведет себя как немецкий глагол. Нитл — вежливое обозначение Рождества — слово из романского диалекта евреев, предшественника идиша. В этом предложении нет ни одного славянского слова, но такая синтаксическая конструкция знакома любому поляку.
Некоторое славянское влияние ощущалось в западном идише еще до развития восточного. Один из первых славянизмов в идише — междометие небех («какая жалость», «увы»), от чешского nebohy («бедный», «убогий», «покойный»), В Западной Европе на славянских языках не разговаривали, и лишь несколько слов из этих языков, в том числе небех, проникло в западный идиш. В восточном идише есть существительное небехл (человек, на которого только глянешь — и думаешь: «Вот бедолага!»).
Слово небех сумело добраться со славянских территорий на запад потому, что оно было необходимо почти для каждого еврейского разговора. С XV века евреи причитали «ой, небех» по всей Европе и продолжают делать это здесь, в Северной Америке. Без небех многие идишские фразы звучали бы незавершенно. Если вы — пресс-секретарь президента, а президент чувствует себя неважно, то вы скажете: «Президент болен, небех». Если вы из тех граждан, кто разделяет понятия «должность» и «человек», то тоже скажете небех, пусть даже голосовали за другого кандидата. Но если вы — журналист, претендующий на беспристрастность, то скажете: «Президент болен». Примените этот метод в разговоре о родственниках: вот увидите, по наличию или отсутствию небех вы узнаете все о семейных отношениях собеседника.
Умение вовремя вставить небех так важно, что уже почти стало условным рефлексом (я много лет мечтаю открыть псевдоанглийский паб «Небех и вздох», где никогда не будет того, чего вам хочется: «У вас есть пиво? — Небех»). Неслучайно именно это слово стало одним из первым славянизмов, проникших во все диалекты идиша, — ведь оно так подходит языку, который превратил жалобу в вид искусства.
Некоторые идишисты подчеркивают домашний, уютный характер большинства славянизмов, считая, что «когда в языке встречаются слова-синонимы или близкие понятия, одно из которых — немецкого, а другое — славянского происхождения, то ближе к народу второе, хотя германизм, предположительно, старше»[9]. Эти славянские заимствования, конечно же, хранят память о штетлах, еврейских местечках. Местечковый дух проник в язык, уже ставший самостоятельным организмом, — и усилил его самостоятельность. Давайте рассмотрим, как это происходило.
Глава 2
В гробу я видел эти бублики:
идиш в действии
I
Вот самое убедительное доказательство того, что идиш — не просто диалект немецкого, а отдельный язык: немецкие евреи, переселившись на славянские земли, не отказались от своего прежнего языка полностью (в отличие от их французских и итальянских предков). Видимо, идиш лучше всего подошел для выражения их мыслей. Все заимствования из языка новых соседей проверялись по тем же критериям, что и небех когда-то: хорошо ли это для евреев? может ли идиш это использовать?
Славянские слова и структурные особенности сильно повлияли на идиш, но они изменили только его строение, а не настроение. Попав в язык, они лишь усилили его дух. В конце XIX — начале XX века евреи начали массово уезжать из Восточной Европы в Западную и в обе Америки. Эмигранты так решительно избавлялись от славянизмов, что даже великие еврейские писатели — отцы-основатели современной идишской литературы{11} — начали редактировать издания своих книг, убирая из них устаревшие и «ненужные» заимствования. Несмотря на то что их повседневная речь была пронизана этой лексикой, они с легкостью выбросили множество слов из произведений, к тому времени уже ставших классикой литературного идиша. Но вот славянские синтаксические конструкции стали такой важной частью восточноевропейского идиша, что от них нельзя было избавиться, не разрушив саму канву языка. Сейчас они так же явственно слышны в языке, как и сто лет назад.
В современном идише осталось очень много славянизмов, но я хочу подчеркнуть, что сохранившиеся слова либо обозначают непереводимые реалии (например, блинце — у этого блюда нет точного немецкого аналога), либо имеют смысловой оттенок, которого нет у их германских синонимов. Так, германизм нопл («пупок») используется в формальном или техническом контексте — скажем, в беседе с врачом или в научной работе об отсутствии пупка на изображениях Адама и Евы. Но в разговорной речи нопл звучит слегка высокопарно; здесь чаще встречается славянское пупик (часто произносится как пипик). Так еще называют куриные и индюшиные пупочки; на кошерных обедах в День благодарения и сейчас можно услышать: «Кому положить пупик?»
У каждого слова — своя сфера употребления. Если вы хотите послать в чей-то адрес истинно еврейское проклятие, то можете сказать: «зол дир дрейен фарн нопл» (но не «фарн пупик») — «чтоб тебя на пупе вертело». Вообразите себе такую картину: ваш пупок — отверстие в центре виниловой пластинки, лежащей на проигрывателе; ваш живот (вместе со всем содержимым) крутится, а остальное тело неподвижно. Теперь уберите из этой картины проигрыватель и представьте, что с такими ощущениями вам придется жить.
Видимо, нопл как более «официальный» термин используется здесь потому, что подобные проклятия — нечто вроде злорадных врачебных диагнозов. Если же вы говорите «а данк дир ин пупик» (дословно — «спасибо тебе в пупок») — вот тут нужен именно пупик. Эта фраза переводится примерно так: «Спасибо, что стоял рядом и ничего не делал», «Спасибо ни за что». Мойше Пипик (то есть Моисей Пупок) никогда не станет Мойше Нопл; это имя нарицательное, означающее «никто», «ноль без палочки», небехл. В переделанном Микки Кацем американском поп-шлягере «You Belong То Ме» есть такие чудесные строки: «Плеск волны и звуки нежных скрипок,/ И с тобою рядом Мойше Пипик»{12}.
Но это еще не все. Кроме восточнославянского пупик в идише есть и польский вариант того же слова — пемпик, так называют маленького упитанного человечка, похожего на пожарный гидрант. На польском же это слово означает только «пупок»; возможно, полученное в идише значение — свидетельство того, что среди восточноевропейских евреев преобладают выпуклые, а не втянутые пупки.
Нопл, пупик и пемпик — примеры того, как значение слова сужается из-за обилия синонимов. Когда понадобилось как-то назвать пупок, идиш вдруг обнаружил, что у него embarras de richesses[10], и решил воспользоваться этим излишком. Однако славянские языки не только принесли в идиш новые оттенки лексических значений, но и изменили уже существующие выражения (в том числе взятые из нееврейских культур). Прекрасный пример тому — одна из популярнейших еврейских идиом, бобе-майсе («чепуха на постном масле», «враки»). Сейчас мы увидим, как западный идиш «обработал» романский материал и как потом славянские языки «обработали» их обоих.
Бобе (часто произносится как бубе) означает «бабушка», а майсе — «история», «сказка»; то ли быль, то ли небыль. Удивительное сходство идишского бобе-майсе с английским old wives’ tales (дословно — «сказки старых женщин») и русским «бабушкины сказки» — просто случайность, поворот еврейской истории. Эта поговорка «стала бабушкой» не сразу, а в очень почтенном возрасте. До этого она звучала как Бове-майсе, «сказка о Бове». Бове — идишский вариант имени Бово, а оно, в свою очередь, — итальянский вариант английского и англо-норманнского Бевис{13}. Сэр Бевис из Хэмптона, наряду с сэром Ланселотом и Робином Гудом, — сказочный рыцарь, герой средневековых боевиков, которые когда-то были главными произведениями народной литературы. Судя по всему, изначально повесть о Бове была написана на англо-норманнском (диалект французского языка, который в 1066 году принесли в Англию норманны-завоеватели), потом переведена на английский, а еще позже — на другие языки, включая итальянский. Бевис никогда не был такой звездой, как рыцари Круглого стола, но у него были свои поклонники — и, судя по среднеанглийской{14} версии поэмы, он их заслужил. Человек, который приехал в Лондон (где в то время проживало около 5000 человек) и убил 32000 горожан, причем помогали ему только два сына-близнеца и воинственная лошадь по имени Арондель, — самый настоящий Стивен Сигал четырнадцатого века, а то и Шварценеггер или Сталлоне.
«Приключения Бевиса» были переведены с итальянского на идиш в 1507–1508 годах, а изданы в 1541-м. Это была первая светская книга на идише. Роман перевел Эли Бохер (то есть Парень Илья), в нееврейской среде известный как Элияху Левита, — выдающийся еврейский филолог и грамматик. Его «Масорет ѓа-масорет» («Масоретская традиция», дословно «масора к масоре»), работа о знаках кантилляции{15} в Библии, и сейчас считается классикой библеистики. Левита — немецкий еврей, попавший в Италию, где тринадцать лет преподавал иврит кардиналу, а потом почти всю оставшуюся жизнь искал работу.
Было бы замечательно, если бы в этом еврейском рыцарском романе принцессы купались в микве, а рыцари накладывали тфилин поверх кольчуги. Но, как мы уже поняли, идиш невозможен без разочарований. История Бове — помесь «Гамлета» и дешевого триллера в духе Микки Спиллейна, и все это верхом на лошади. Мать Бове подстраивает убийство мужа — короля Антоны — и выходит замуж за убийцу. Боясь, что мальчик отомстит за отца, когда вырастет, мамаша с новым мужем пытаются убить и его. Бове сбегает, его продают в рабство во Фландрию, потом он спасает Фландрию от нашествия вавилонян — кого же еще? — садится на волшебную лошадь (Арондель на идише зовется Рунделе) и отправляется вызволять фламандского короля из плена — в общем, будни еврея; озаряет их лишь любовь Бове к принцессе Друзиане, дочери фламандского короля. После множества приключений герои добираются до счастливой развязки. Бове убивает дружка королевы, саму королеву отправляет в монастырь (монашки, не дай они обет молчания, тоже болтали бы на идише), а потом живет долго и счастливо с Друзианой и их сыновьями-близнецами.
Уже на первый взгляд история довольно сомнительная. Говорящие на идише рыцари и дамы — это еще ничего, вспомните, на каком языке говорят друг с другом фашисты в кино. А вот общее поведение персонажей совершенно не еврейское (кроме длинной сцены, где Бове отказывается перейти в ислам даже под страхом смерти). События, естественные для европейской литературы, никак не вписываются в еврейскую действительность. Самый доверчивый читатель, закрывающий глаза на все остальные детали, никогда бы не поверил в существование еврейского рыцаря. Тогда это было так же невообразимо, как сейчас — еврейский скинхед.
По законам жанра в подобном сюжете и должны быть какие-то невероятности (ведь большинство фильмов-боевиков также фантастичны, как и «Бове Бух»). Но некоторые эпизоды смотрятся странно даже по меркам рыцарского романа. Едва действие поэмы начинает разворачиваться, как читатель спотыкается о самый поразительный поступок во всей идишской литературе.
Мать Бове, Брандония, решает отравить сына, чтобы убрать его с дороги. Для еврейской литературы это необычное, но не из ряда вон выходящее событие. Однако лишь поэт, в чьей душе звучал идиш, мог так переиначить исходный сюжет. В его пересказе королева пытается отравить Бове самым коварным из всех возможных еврейских способов. Однажды вечером он приходит домой, усталый и голодный. Мать оставила ему перекус. Бове спасают лишь везение и статус главного героя. Служанка предупреждает его, что курица — источник живительной похлебки, которая тоже фигурирует в истории, — была отравлена. Чтобы еврейская хозяйка испортила хорошую курицу отравой — нет, это немыслимо.
Поэма «Бове Бух» имела оглушительный успех и переиздавалась почти непрерывно пятьсот лет без малого. В конце восемнадцатого века начали появляться ее обработки, изложенные в духе того времени, — «Бове майсе». Последняя из них, написанная более-менее современной прозой, была издана большим тиражом в 1909–1910 годах. К тому времени поэму еще не забыли напрочь, но уже подзабыли — когда прошла мода на рыцарские романы, она начала стираться из народного сознания. Само слово «Бове» давно вошло в идиш и оставалось там, когда уже мало кто помнил, что оно означает.
Бове майсе так прочно укоренилось в языке, что уже стало необходимым, поэтому забытое «Бове» не исчезло, а подверглось ассимиляции. Этот процесс происходит почти во всех языках. Ассимилироваться не значит завести роман с гоем или купить рождественскую елку; Бове ничего такого не делал, он всего лишь поменял имя. По сути, языковая ассимиляция и есть перемена имени. Устаревшее слово не исчезло из языка, а осталось в составе сложных слов или устойчивых выражений, но смысла оно уже не имеет, поэтому заменяется сходным по звучанию словом. От этого выражение далеко не всегда становится логичнее. Главное, что звучит знакомо и удобно, а уж смысл люди додумают сами.
Возьмем английское bridegroom («жених»). Староанглийское brydguma превратилось в bridegroom уже в эпоху Чосера и Бевиса. Guma, позже gome или goom, — один из множества архаизмов, означавших «мужчина». Bridegoom — «мужчина невесты (bride)», главная мужская роль на свадебной церемонии. Но goom продержалось в языке недолго, поскольку звучало слишком глупо и зачастую становилось поводом для кабацких драк: «Слышь, ты! Ты кого это гумом назвал?!» Однако выбросить нужное слово из языка англичане не могли, поэтому они взяли нечто похожее на goom по звучанию и приставили его к bride. И никого не волновало, что в то время groom означало «мальчик», а конкретно — «мальчик-конюх». Важно было то, что слово все знали. Если фраза вошла в обиход, никого уже не интересуют значения ее компонентов.
Бове канул в забытье — значит, пришла пора заменить его чем-то другим. Интересно, что этим «чем-то» оказался славянизм. В «Бове Бух» более 5200 строк — и только одно славянское слово{16}. Во времена Левиты центр еврейской жизни еще только начал смещаться в Восточную Европу, славянизмы редко встречались в идише, так что на первый взгляд обычная замена Бове на бобе — не что иное, как история европейских евреев (и их языка) в миниатюре. Между двумя словами лежит по меньшей мере столетие.
По форме и содержанию бобе-майсе соответствует «бабушкиным сказкам» — но это, как мы уже сказали, просто удачное совпадение. Народ без труда истолковал старую поговорку по-новому: раньше она означала «невероятные истории о рыцарях и их подвигах», а теперь — «бабушкины побасенки о старых добрых (или злых) временах». Чушь собачья — всегда чушь собачья, независимо от породы собаки. Чтобы герой на белом коне стал беззубой старушкой, он должен добраться из Венеции в Вильну{17} и пройти через все, что сулит эта дорога.
II
Бобе-майсе и прочие россказни можно отмести, сказав: «А нехтикер тог» — «Ерунда, ничего подобного» (дословно — «вчерашний день»). Если вы рассказываете учителю, что несли в школу домашнее задание, как вдруг из ниоткуда возник Иисус Христос, вырвал тетрадь у вас из рук и вознесся на небо, — учитель, скорее всего, посмотрит на вас и скажет: «А нехтикер тог! Расскажи кому другому!»
Докопавшись до источника этих слов, можно увидеть, как в идише проявляется еврейский характер. Пятый стих псалма 89-го, читаемого в шабат и на праздники, гласит: «Ибо тысяча лет в глазах Твоих, как день вчерашний, когда минул он». В тайч{18} — идишском переводе священного текста, напечатанном параллельно с оригиналом, — «день вчерашний» превратился в «а нехтикер тог».
Пока что все понятно, но откуда появилось значение «ерунда»? Смысл стиха в том, что даже человек, проживший тысячу лет, перед лицом Бога — всего лишь пишер («сосунок»), такой же незначительный, как для нас — минувший день. Как мы знаем от Битлов, «вчера» прошло, оно уже не залезет и не взлетит обратно. Далее псалом сравнивает человеческую жизнь со сном, с травой, живущей один день. Так и придуманное вами оправдание: в ваших мыслях оно цветет пышным цветом, но стоит произнести его вслух — вянет, превращается во «вчера».
В идише много цитат, подобных нехтикер тог, — они пришли из Библии или раввинистической литературы, но их происхождение скрыто под славянской или германской оболочкой. Обратите внимание, что приобретенное значение — «фигня» — не осквернило священный текст из псалма. Наоборот, таким образом святое вплетается в повседневную жизнь. Где-то в глубинах языка, вне сознания говорящего, кроется образ Бога, который с грустной снисходительной улыбкой смотрит вниз — на тщеславные человеческие стремления. Идиш — это язык, в котором вопль «Фигня!» может стать способом толкования библейских текстов.
III
Но идиш не ограничивается толкованием Библии. Его жизненная философия, выросшая из талмудической логики, применима абсолютно ко всему. Возьмем, к примеру, фразу ѓакн а чайник («стучать по чайнику»). Чаще всего она употребляется в отрицательной форме — ѓак мир ништ кейн чайник («не стучи мне по чайнику»). Это означает: «Хочешь болтать — болтай. Но будь добр, прекрати талдычить об одном и том же».
Когда еврейские родители говорят детям: «Не стучи, не тарабань, не колоти мне по чайнику!» — те удивляются ходу родительских мыслей. И каждое новое поколение разочаровывается, поняв, как все просто на самом деле. Представьте себе чайник с крышкой. Вы наливаете в него воду, закрываете, зажигаете огонь, выходите позвонить — и напрочь забываете о нем. Чем сильнее кипит вода, тем громче дребезжание. Чем меньше содержимого, тем больше шума. Крышка раз за разом подскакивает и падает, совсем как челюсть болтуна — клац-клац, а все без толку; ѓак мир ништ кейн чайник, не колоти мне по голове, как крышка — по пустому чайнику.
Образ получился настолько ярким, что ѓакн а чайник стало одним из самых популярных идишских выражений. Миллионы евреев и неевреев узнали его из скетчей комического трио Three Stooges{19} («Три придурка»). Мо собирается в ломбард (на английском — hockshop); Ларри, узнав об этом, говорит: «Как будешь там, заложи мой чайник» (hock me a tshaynik). Когда Stooges объявляют в розыск, заподозрив их в похищении ребенка, Ларри переодевается в китайца из прачечной. Полицейский спрашивает его: «Китаец? Какой такой китаец?» В ответ Ларри начинает тараторить на идише. Его речь начинается так: «Их бин а китайский парень фун[11] Нижний Ист-сайд»{20}, а кончается: «Эфшер[12], ты еще не понял — ѓак мир ништ кейн чайник».
Во многих семьях детям запрещали смотреть это шоу, поскольку Stooges подбивали друг другу глаза, тянули за нос, раздавали оплеухи; в моей же семье их поведение считалось образцовым. Моих родителей беспокоило другое — идиш, на котором говорили герои, иногда был слишком непристойным — особенно когда Мо наряжался Гитлером. Благодаря Stooges, Ленни Брюсу и ранним выпускам журнала Mad{21} миллионы детей, родившихся после Второй мировой войны, познакомились с идишем и его философией. Вопль «Не стучи мне по чайнику!» будто бы сошел со страниц Mad.
По чайнику стучали не только СМИ. Когда мы жили на юге Канады, в Альберте, кто-то из сердобольных соседей — наверно, ночью — подложил в наш ящик для молочных бутылок{22} Новый Завет на идише, чтобы показать, чего нам не хватает для полного счастья. Как известно, Первое послание к Коринфянам апостола Павла гласит: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий» (1 Кор. 13:1). Так вот, в этом переводе Нового Завета «медь звенящая» выглядела так: «…ѓак их нор а чайник» («я лишь стучу по чайнику»). Я, конечно, понял, что Павел имел в виду, — но кому нужна Библия, написанная языком бобе? Послание Павла мне в один пейс влетело — ин дер линкер пейе («в левый пейс»), — а из другого вылетело; до ушей оно так и не добралось.
IV
В предыдущих полутора главах мы познакомились с выражениями ништ гештойгн ун ништ гефлойгн, а нехтикер тог, ѓакн а чайник, ин дер линкер пейе. Из них можно сделать вывод — в идише три основных источника метафор, а именно: окружающие явления, буквальные значения слов, религия и традиции. Давайте рассмотрим подробнее каждый из этих источников.
Окружающие явленияСлава Богу, изобретатель парового двигателя Джеймс Уатт не был евреем. Подпрыгивающая на чайнике крышка работает по тому же принципу, что и паровой двигатель, — но, в отличие от двигателя, она не приносит никакой пользы. Ни один еврей не создал бы мультфильм о дребезжащем чайничке из Ромашкова. Умный шотландец посмотрел на пар от кипятка и придумал паровоз; такой же умный еврей посмотрел на такой же пар и принялся жаловаться на нытиков, которые жалуются.
Уатт сформулировал принцип и расширил область его применения; еврей заметил сходство между двумя процессами (на первый взгляд несопоставимыми) и описал один из них с помощью другого. Способность увидеть общие черты в разных вещах — основа образного мышления. И чем менее очевидно сходство, тем ярче метафора. Поэтому не стоит размениваться на простенькие жалобы вроде «ах, как я страдаю» или «смерть — мой единственный выход», ведь можно придумать квеч поинтереснее — например, лигн ин др’эрд ун бакн бейгл («лежать в земле и печь бублики»).
Это одновременно и квеч, и постановка задачи. Отличный пролог к любой жалобе. Не знаю, почему нужно печь именно бублики, но лигн ин др’эрд означает «быть мертвым» или, если речь идет о делах, «обстоять хуже, чем хотелось бы». Если вы встречаете знакомого и говорите: «Привет, Мойше. Как бизнес?», а Мойше отвечает «Ин др’эрд» — значит, его бизнес покоится с миром, можете отсидеть шиву{23} по нему. Можно сказать кому-то «Иди ин др’эрд» — это идишский аналог «иди к черту».
Однако в поговорке про бублики ин др’эрд явно обозначает конкретное местонахождение. Мало того что вы умерли, вам еще и предстоит целую вечность работать пекарем в пекле. Поскольку вы умерли, то вам незачем есть бублики, некому продавать их — ведь под землей можно общаться только с другими мертвецами, а им тоже незачем есть и нечем платить. Кроме того, они все заняты, поскольку тоже пекут эти чертовы бублики и не могут от них избавиться.
Вот вам еврейский миф о Сизифе. Но Сизиф — грек. Он толкает камень, тот скатывается обратно. Он толкает, камень скатывается. Сизиф, по крайней мере, накачивает мускулы. А еврей даже после смерти не находит покоя — вокруг лишь новые поводы для жалоб.
Своей изысканностью поговорка напоминает проклятия, которыми так славится идиш. Например: «Але цейн золн дир ойсфалн, нор эйнер зол дир блайбн аф цонвейтик» («Чтоб у тебя все зубы выпали, только один остался и разболелся»). Причем здесь не сказано, что зубная боль начнется сразу же. Нет, этот единственный зуб останется в качестве залога. Он разболится только тогда, когда автор проклятия будет готов нанести удар. Как говорится, а клоле из ништ кейн телеграм — зи кумт ништ он азой гих («проклятие — не телеграмма, оно не приходит так быстро»). Про́клятый бедняга может сидеть, ждать, волноваться — и, если повезет, умереть от сердечного приступа до того, как зуб заболит. Выходит, он сам все испортил, сам довел себя до гибели.
В идише заложен этот диалектический процесс, одновременно превращающий человека и в жертву, и в виновника собственных несчастий. И отчасти поэтому идиш считается языком изгоев, который евреи должны забыть, как только вернутся на свою землю. Некоторые идишисты считают, что сионисты враждебно относятся к идишу из-за незнания языка или неверного представления о нем, — но для большинства первых израильских политиков идиш был родным языком. Государственные деятели чувствовали, что язык, пропитанный идеей «мы — жертвы», будет мешать формированию нового еврейского характера, свободного от рамок гетто. Они были бы в ужасе, если бы на израильском гербе красовалась свирепая изжога на фоне жареной грудинки с надписью «Золст онкумен цу майн мазл» («Чтоб у тебя было такое же счастье, как у меня»).
Эти политики отстояли свои позиции, но идиш все-таки настиг их. Поистине странно воплотилась в жизнь фраза лигн ин др’эрд ун бакн бейгл: Давид Бен-Гурион, первый премьер-министр Израиля, был посмертно обращен в мормонизм{24}.
А еще через неделю у него разболелся зуб.
Буквальное значение словаВспомните, как студенты называют «хвостом» зачет или экзамен, не сданный в срок: сила метафоры зависит от того, насколько человек способен уловить подобие между буквальным и переносным значениями слова.
В идише, где почти любое существительное или глагол легко превратить в оскорбление, подобных случаев очень много. Слово клоц («деревянный брус», «чурбан») пояснений не требует. Совсем безнадежного идиота могут обозвать гломп («кочан капусты»), бесхарактерного человека — лемешке («каша»).
Разумеется, это явление встречается во всех языках, но только в идише могло появиться выражение, подобное клоц-каше. Означает оно «тупой вопрос» — настолько тупой, что может (хотя бы на время) положить конец любому спору. Как мы уже знаем, клоц переводится как «чурбан». Каше — «вопрос», но не простой, а запутанный, требующий долгих разъяснений (это слово произошло от ивритского «трудный», не путайте его со славянизмом каше — «[гречневая] каша»). В Талмуде каше — это риторический вопрос-нападка на оппонента: «Таки вы говорите, что сущность предшествует существованию?»
Большинство евреев — даже те, кто слабо знаком с Талмудом, — знают термин каше, потому что он упоминается во время седера, ритуальной пасхальной трапезы — в начале обряда младший ребенок задает традиционные фир кашес («четыре вопроса»). Любой, кто бывал на седере, знает, что от фир кашес до трапезы может пройти несколько часов, пока присутствующие не ответят на все четыре.
Клоц-каше — полная противоположность этим вопросам — огромный чурбан, который никак не обойти, он останавливает дискуссию точно так же, как дерево, упавшее поперек трассы, останавливает движение. Это не просто тупой вопрос, он еще и пытается выглядеть умным. Допустим, группа историков обсуждает исход евреев из Египта или Гражданскую войну в США. Вдруг один из них спрашивает: «А что, разве рабам так уж плохо жилось?» Вот это — клоц-каше.
Религия и традицииВероятно, большая часть идишских фразеологизмов возникла именно здесь. Термины и образы пришли из религии и традиций (эти понятия были почти неразличимы еще два-три поколения назад), а сюжет — из быта. Мать может сказать своей ненаглядной дочери или даже сыну: «Эс ништ ди хале фар а-мойце», то есть «Не ешь халы (хлеба), пока не произнесешь благословение». Вполне здравый, хотя и банальный, религиозный совет. Но в переносном смысле он означает «до свадьбы — ни-ни». Секс, как и трапеза, разрешается только после выполнения определенных мицв.
Чтобы увидеть связь между тремя источниками метафор, разберем три поговорки, означающие «вконец измотанный» (из каждого источника — по поговорке).
1) Сравнение, навеянное природным явлением: ойсзен ви а ѓон нох ташмиш, то есть «выглядеть как петух, потоптавший курицу». Те, кто бывал на птицеферме или читал Чосера, знают: петух может обслужить сколько угодно кур за одну ночь (тем самым дав хозяевам возможность выспаться утром). Слово ташмиш вносит в эту фразу нотку юмора. Это стандартное сокращение от ташмиш ѓа-мите (дословно — «использование постели», обычный в раввинистической литературе эвфемизм для обозначения полового акта. Часто переводится как «супружеский долг»). Со времен написания Талмуда и по сей день ташмиш ѓа-мите рассматривается в талмудических комментариях и законах. Муж должен выполнить свой долг, когда жена, окунувшись в микве по окончании менструального цикла, вернется домой. Конечно, если речь идет о курах, «супружеский долг» звучит смешно — все равно что «он выглядит как петух post copulam carnalem». (Термин copula carnalis — «плотская связь» — использовали схоласты, в частности Фома Аквинский). Но что такое copula carnalis знают только священники и специалисты по истории Средних веков, а талмудическое ташмиш знакомо любому еврею. Идиш взял привычный для народа образ усталого петуха на скотном дворе и связал его с рьяным исполнением религиозного долга — того самого долга, который не дает иудеям нормально поспать. Петух превращается в еврея, а еврей с его множеством мицв никогда не высыпается: поговорка обязывает.
2) Здесь все просто, ни одного слова в переносном смысле — ойсгемучет ун ойсгематерт, «обессиленный и изможденный». Так уж получилось: ойсгемучет и ойсгематерт означают одно и то же. В обоих причастиях есть германские приставки ойс- (из-, вы-) и ге- (приставка, образующая причастие прошедшего времени). Единственное различие между словами — корни (славянский — муч- и немецкий — матер[13]-), но к ним можно присоединить одни и те же приставки и суффиксы. Однако здесь мы имеем дело с устойчивым выражением; поодиночке ни одно из этих слов не имело бы такой силы. В идише подобные повторения нередки — ученые объясняют это влиянием библейских параллелизмов{25}. Даже в этой незатейливой фразе можно увидеть, как случайно поставленные рядом германское и славянское слова превращаются в древнееврейский слог.
3) Сугубо еврейское сравнение ойсзен ви ан опгешлогене ѓойшане («выглядеть как измочаленный ивовый прут») связано с праздником Сукес, или Кущи: в праздничном ритуале используются разные растения. Седьмой день Сукес называется ѓошана раба, «великая ѓошана». В этот день читается множество ѓошан (отсюда слово «осанна») — молитв о спасении и помощи. Закончив читать ѓошаны, каждый берет пучок из пяти ивовых прутьев (их называют ѓойшанес, по ассоциации с молитвами) и бьет им о землю пять раз. После пятого удара хрупкие прутики выглядят еще хуже, чем нагулявшийся петух. Тот, кого сравнивают с опгешлогене ѓойшане, — потрепанный судьбой, еле живой человек, смирившийся со своей участью. Типично еврейская ирония: «избиение» прутьев сопровождается молитвой о воскрешении умерших.
Во всех трех идиомах, даже в самой простой, есть особое свойство, порожденное традиционной еврейской культурой. Немецкие и славянские слова в итоге оказываются идишскими, поскольку были пересажены в еврейскую почву. Об этой культурной почве мы скоро поговорим, но сначала нужно вкратце ознакомиться с диалектами восточного идиша.
Глава 3
Очередной повод пожаловаться:
диалекты идиша
I
Представьте себе такую неразбериху — одна половина народа произносит слово «пуля» как «пуля», а вторая — как «пиля», из-за чего обе половины ужасно возмущаются друг другом. Именно так обстоит дело с устным идишем. Это такой язык, на котором что ни скажешь — все неправильно.
Существовало три основных диалекта восточноевропейского идиша — пойлиш, литвиш и галицьянер, то есть польский, литовский и галицийский. Носители этих диалектов — соответственно полякн, литвакес и галицьянер. Полякн и галицьянер сказали бы «пиля»; литвакес предпочитали «пулю». Что касается галицийского (юго-восточного) диалекта, то на нем говорили как евреи из Галиции, так и их многочисленные собратья, жившие на территориях современных Румынии и Венгрии. Галиция — провинция Австро-Венгрии, включавшая в себя немалую часть современной Польши (в том числе Краков) и Украины (например, Львов). Галицьянер считались отдельным обществом, поскольку до Первой мировой войны Галиция была административной единицей с четкими границами, и даже когда она исчезла как провинция, в памяти людей остался образ галицьянер. Идиш, на котором говорили галицийские евреи, был ближе к пойлиш, чем к литвиш. А теперь поговорим о великом идишском расколе между польским и литовским диалектами.
Пойлиш и литвиш как языковые термины несколько сложнее, чем может показаться из названия. С точки зрения языка жители Минска и Киева — литваки, хотя никто не считает Киев литовским городом. Идиш обзавелся картой Восточной Европы четыреста пятьдесят лет назад и обновлять ее не собирается. Вторая мировая война превратила идишские диалекты — наречия разных краев — в наречия предков. Довоенные границы диалектов соответствовали политическим границам Польши и Литвы до подписания Люблинской унии (это соглашение 1569 года: Польша и Великое княжество Литовское объединились в одно государство, Речь Посполитую, чтобы защититься от нападений Руси). В 1569 году Литва была гораздо больше, чем сейчас, а в Польшу входила немалая часть Украины. Говоря о пойлиш и литвиш, люди тем самым говорят о границах, исчезнувших почти пятьсот лет назад. Очень в духе евреев, если вспомнить все то, что мы с вами уже узнали о талмудическом образе мышления. Одно из первых произведений современной идишской литературы, «Дос пойлише йингл» («Польский мальчик»), повествует о мальчике с юга Украины. Это как если бы действие романа Марка Твена «Жизнь на Миссисипи» происходило на реке Колорадо — и никто бы не удивлялся. Научные названия диалектов, «центральный идиш» и «восточный идиш», понятны лишь профессиональным филологам, а любители пользуются народными названиями: пойлиш и литвиш. Язык, не имеющий собственного постоянного государства, описывает сам себя посредством зыбких терминов: на протяжении почти всего существования идиша эти страны были не реальными государствами, а надеждами или воспоминаниями. С 1569 года Польша и Литва как независимые державы существовали только время от времени, их границы каждый раз менялись. Чтобы прояснить устройство своего языка, евреи — народ без страны — использовали имена других стран, которые и сами то появлялись, то исчезали.
К сожалению, тема диалектов чем дальше, тем больше теряет связь с действительностью. Почти все идишеговорящие люди моложе сорока (кроме тех, кто родился и вырос в хасидских общинах) выучили идиш в университете, как и большинство их преподавателей. Язык, на котором они говорят, никогда не звучал в синагоге и на базаре, в спальне и на кухне, на небе и земле. Это клал-шпрах — «стандартный язык», который в 20-30-е годы начали разрабатывать ученые из ИВО (Идишер Висншафтлехер Институт{26} — Еврейский научный институт, основанный в Вильне; сейчас базируется в Нью-Йорке). Ученые мечтали о всеобщем языке, который можно было бы использовать в средствах массовой информации, публичных выступлениях, вузах и так далее. Такой язык давно был необходим евреям — уже хотя бы для того, чтобы академики-литвакес не сбегали с лекций по булевой алгебре, возмущенные тем, что лектор говорит на пойлиш.
Клал-шпрах был инструментом, попыткой ввести твердые стандарты правописания, произношения и словоупотребления — в некоторых регионах идиш не мог нормально развиваться, поскольку не было общих правил. Грубо говоря, этот язык взял от литвиш произношение гласных и дифтонгов, а от пойлиш — систему родов и падежей. Стандартный идиш был создан вовсе не для того, чтобы стереть особенности идишских диалектов. Никто не собирался петь детям колыбельные или оплакивать умерших на этом языке. В том-то и дело, что клал-шпрах не был ничьим маме-лошн. Он жил в карманном самоучителе, а не в ворковании еврейской мамы. Дома на клал-шпрах не общались — вы же не разговариваете со своими детьми как с журналистами на пресс-конференции.
Многие умные люди использовали клал-шпрах, развивали его. Но помимо них стандартный язык заинтересовал не в меру рьяных нудникес, которые стали разговаривать только на нем или на той версии клал-шпрах, которую разработал их кружок. Вот они и впрямь общались с детьми как с представителями прессы. К счастью для всех, эти редакторы человеческих душ имели влияние только в своих узких кругах, а круги эти (по крайней мере, в Северной Америке) существовали по принципу «вы нас не знаете, и мы вас не знаем».
Жестоковыйность евреев (впервые подмеченная самим Богом), их безразличие к левой идеологии, недоверие идишистов-любителей к языковым новшествам — вследствие всего этого клал-шпрах почти не выходил за пределы компаний клал-шпрахников. Польские и галицийские евреи не хотели, чтобы кучка литваков указывала им, как надо говорить, а литваки возмущались тем, что их диалект «прилизывают», чтобы создать стандартный язык.
Клал-шпрах не устраивал никого. Его назвали «идишем для тех, кто только говорит об идише». На письменный язык он, конечно, повлиял, а на речь амхо — простого люда — не особенно. Клал-шпрах был основан главным образом на литвиш (который был ближе к немецкому), а не на пойлиш (на котором говорило большинство евреев) — поэтому тогда, в 30-е годы, он так и не стал популярным в Европе. Даже сейчас хасиды из Бруклина, для которых идиш остался неотъемлемой частью религии, считают клал-шпрах диковинкой: им непонятно, зачем люди общаются на этом языке, ведь еврейские общины на нем не разговаривают. Сами бруклинские хасиды говорят в основном на венгерском диалекте идиша, на который наложили отпечаток шестьдесят лет жизни в Америке. Наверно, для клал-шпрахникес такой идиш звучит как туземные напевы; тем не менее это — настоящий, живой язык, который охватывает все стороны жизни самостоятельного общества. Клал-шпрах заводит себе сторонников, а хасиды — детей.
II
Клал-шпрах с его усредненным литовским произношением вовсе не похож на тот идиш, на котором когда-то говорили в Варшаве. Студенты, изучающие идиш в университетах, зачастую не понимают польский и галицийский диалекты. Сравните два разных звучания одной и той же фразы. Сначала стандартный язык:
Майн ман войнт ин а гутер штот мит а шейнер фрой.
Это означает «Мой муж живет в хорошем городе с красивой женщиной». А вот то же самое предложение на пойлиш — диалекте, в среде которого я вырос. Слова, которые отличаются от клал-шпрах, выделены жирным:
Маан ман воонт ин а гитер штут мит а шайнер фроо.
Одно существительное, ман, осталось таким же; ин, мит и а тоже особо не переделаешь. Все остальные слова звучат иначе:
| Клал-шпрах | Пойлиш |
| майн — [ай] | маан — долгое [а] |
| войнт, фрой — [ой] | воонт, фроо — долгое [о] |
| гутер, фун — долгое [у] | гитер, фин — краткое [и] |
| штот — глубокое долгое [о] | штут — краткое [у] |
| шейнер — [эй] | шайнер — [ай] |
Самое важное из этих различий — третье, ведь именно благодаря ему появились такие известные (и часто обсуждаемые) варианты произношения, как мешуге/мешиге («сумасшедший») и кугл/кигл («запеканка из лапши или картофеля»). Эти слова попали и в английский, причем из пары кугл/кигл было заимствовано только слово кугл, а вот мешуге и мешиге (и их производные мешугенер[14] и мешигенер) используются в английском с равным успехом. Мешугенер означает то же, что и мешуге, но употребляется с артиклем или существительным. Можно сказать «Он мешуге» или «Что он делает, а мешугенер!»; «Она придумала а мешугенер план — а чего вы хотели, она же мешуге»; «Ты что, совсем мешуге?!». В старой песне Луи Примы поется: «Я мешуге от подруги,/ А подруга — от меня»; у Слима Гайяра{27} есть композиция «Мешугене мамбо». Если все равно никак не получается запомнить, какая из форм требует артикля (или существительного), а какая — нет, тогда вот вам поговорка. Это одна из лучших в идише личностных характеристик: «фриш, гезунт ун мешуге» («бодрый, здоровый и чокнутый»).
Раскол в произношении возник из-за вавилонской системы огласовок, которая развилась в иврите задолго до появления идиша. Звук [у] в мешуге — ивритский гласный, который на письме обозначается тремя нисходящими вправо точками: ֻ. Эта огласовка называется кубуц. Сейчас в иврите используется система огласовок, созданная в Земле Израильской, в городе Тивериада (сейчас — Тверия). С Тивериадской системой соперничала вавилонская, согласно которой этот гласный произносился как [и]. Сама эта огласовка в Вавилонии называлась кибуц, и даже в современных ивритских словарях даются два произношения: основное — «кубуц», дополнительное — «кибуц».
Идиш выбрал вавилонское произношение, применив его и к другому ивритскому гласному — шурек (звучит так же, как и кубуц — [у]). Многие польские, венгерские, румынские, западноукраинские евреи, в отличие от литовских, произносили гебраизмы и арамеизмы на вавилонский манер — например, мешиге вместо мешуге или сиде («торжественный обед», «пиршество») вместо суде. Праздники Швуэс и Пурим превратились в Швиэс и Пирим. Вавилонская традиция распространилась и на тексты богослужений: известная молитва Овину Малкейну («Отец наш, царь наш») стала Увини Малкайни, а фраза «ве’ал кулом» («и за все это») из Шмоне-Эсре — главной молитвы каждой синагогальной службы — преобразилась в легендарное «ве-и’лл килл’им»{28}.
Гласный [у] превратился в [и] около полутора тысяч лет назад, предвосхитив развитие идиша. Подобное явление произошло и в немецком языке, именно оно поможет нам разобраться с кугл и кигл. Но сначала хочу предупредить: если вы никогда не задумывались о разнице между кугл и кигл, мешуге и мешиге — дальше вам может быть трудновато читать эту главу. Возможно, вы захотите перейти к главе 4 и вернетесь сюда, только когда дочитаете книгу до конца. Но если вам надоело выслушивать обвинения в том, что ваш идиш — «неправильный», что ни один нормальный человек не разговаривает так, как ваши родители, — на следующих страницах вы найдете все, что нужно, чтобы отбиться от критиканов.
Слово Kugel и сейчас существует в немецком. Оно означает «шар», «сфера», «пуля»; Kugel Eis — «шарик мороженого в стаканчике». В идише, как и в немецком, звук [у] изначально был долгим, поскольку стоял в конце слога: ku-gel (ударение падает на [у]). Если слог кончается на гласный звук, то он называется открытым; если на согласный — закрытым. Гласный в конце открытого слога удлиняется: краткое [у] превращается в долгое.
Итак, в немецком слове Kugel два слога; первый слог — открытый, в нем стоит долгий звук [у]. В средненемецких диалектах звук [у] зачастую превращался в гласный переднего ряда [и]. Поэтому в идише есть две полноправных формы одного и того же слова: верхненемецкое нуцн и средненемецкое ницн («использовать»). Эти слова попали в идиш независимо друг от друга, поэтому иногда люди, которые едят кугл (а не кигл), могут при этом говорить ницн — просто слово ницн пришло к ним уже со средненемецким звуком [и]. Сдвиг долгих гласных характерен не только для немецких диалектов, но и для идиша — так кугл превратилось в кигл.
Как мы видим, в идише и немецком в разное время происходило одно и то же явление: долгий [у], вытесненный в переднюю часть ротовой полости — так сказать, отправленный в изгнание, — становится звуком [и]. В вавилонской традиции произношения абсолютно все [у] превращаются в [и]. В немецком же меняются только долгие гласные в открытом слоге. Что касается идиша, то в некоторых диалектах слова ивритского и арамейского происхождения подчиняются вавилонскому правилу, а все гойише слова — немецкому. Причем к гойише относятся не только немецкие слова: наряду с германизмом кигл в идише есть и славянизм пипик.
В некоторых словах гласные сдвинулись еще на ранних этапах формирования языка. Немецкое слово Jude, «еврей» (которое сначала из иврита попало в латынь, а оттуда — в немецкий), состоит из двух слогов — ju [йу] и de [де]. В некоторых формах средненемецкого и во всех диалектах идиша [у] в первом слоге превратилось в [и]; на идише это слово всегда произносится как йид, и никак иначе.
Jude стало йид, потому что в открытом слоге долгое [у] меняется на [и], но как объяснить превращение немецкого gut («хороший») в идишское гит — ведь слог, казалось бы, закрыт? Дело в том, что идиш предвзято относится к гойским словам. В слове из лошн-койдеш, чтобы закрыть слог, достаточно поставить после гласного звука один согласный; нееврейское слово (будь то славянизм, германизм или еще что-нибудь) платит вдвойне: здесь слог считается закрытым, только если после гласного стоят два согласных.
Именно удлинение гласных — причина многих различий между диалектами: пары войнт/воонт и фрой/фроо возникли потому, что в немецких словах-прототипах были разные гласные: современное слово Frau в средневерхненемецком звучало как frou [фроу], а в некоторых позициях — frô [фро]. Позже удлинились гласные и в словах, пришедших из других языков. Варшавские евреи говорили гоо вместо гой. Типичное для ашкеназов (то есть европейских евреев) произношение ивритских слов — тоже результат удлинения. Моисей на иврите — Моше, на идише — Мойше. Слово состоит из двух слогов: Мо-ше. Краткий гласный [о], удлиняясь, становится дифтонгом [ой]. В закрытом же слоге краткий «о» не меняется: ивритское йом («день») и в идише осталось таким же (например, в названии праздника Йом Кипур).
То же самое случилось с попавшими в идиш ивритским гласным [э] (огласовка сегол ֶ) и европейским кратким [э]. Ивритские слова дерех («путь»), мелех («король») разбиваются на слоги так: де-рех, ме-лех. Согласно немецкому правилу, краткий [э] удлиняется, превращаясь в дифтонг [эй]. Так в идише появились слова дейрех, мейлех и Пейсах («Пасха») вместо ивритского Песах. То же самое произошло с германизмами редн («говорить») и бетн («просить») — они стали рейдн и бейтн.
В настоящем[15] литовском диалекте идиша никогда не было удлинения, там вообще все гласные — краткие. В литвиш существуют только такие формы, как редн и гут. Именно это произношение выбрали создатели стандартного идиша — выходцы из Вильны.
III
В предложении, которое мы рассмотрели, главное различие между литвиш и клал-шпрах — слово войнт («живет»). В языке, когда-то звучавшем в еврейских кварталах Вильны, это слово произносили как вейнт. На стандартном идише вейнен означает «плакать»; для литовских евреев жизнь и плач неразделимы. [ой] — губной дифтонг, то есть, чтобы его произнести, мы округляем губы, вытягиваем их трубочкой. [эй] — негубной. Превращение [ой] в [эй] — характерная черта литовского диалекта; отсюда название Йель (так на литвиш звучит древнееврейское имя Йоэль). Один мой идишеязычный друг назвал обед в нью-хейвенском{29} «Макдональдсе» «обедом в шотландском ресторане возле литвацкого колледжа».
Наличие губного или негубного гласного — не просто одно из отличий идишских диалектов. Это еще и доказательство того, что Род Серлинг, создатель сериалов «Сумеречная зона» и «Ночная галерея», был литваком. В его пьесе «Реквием по тяжеловесу» есть герой по имени Мейш, менеджер боксера-тяжеловеса. Мейш — сокращение от Мейше, а Мейше — литовский вариант имени Мойше, а Мойше плачет по адресу: Нью-Йорк, Бруклин, еврейский квартал.
Мы уже увидели, как ивритское [о], удлиняясь, превращается в идишское [ой], например, в слове «Мойше». Посмотрите, в каком положении находятся ваши губы, когда вы говорите «ой»; обратите внимание на то, как они вытягиваются трубочкой. Теперь попробуйте произнести тот же звук без «трубочки» — держите губы в одном и том же положении. Послушайте, что получится. А теперь, не меняя положения губ, скажите «Мойше». Слышите, как это звучит? Литваки, в отличие от других идишеязычных евреев, не округляют гласные. Они разговаривают, поджав губы, и ни за что не желают расслабиться. Сложившийся в народе образ литваков — суровые, чопорные и держатся, словно аршин проглотили, — основан, хотя бы отчасти, на их выговоре.
В пойлиш губными стали и другие дифтонги — в том числе и те, которые в стандартном идише остались негубными. Отсюда различие между [эй] (клал-шпрах) и [ай] (пойлиш) в шейнер/шайнер. Замена [ай] на [эй] — характерная черта польского и галицийского диалектов.
