Последний из оглашенных

— Никого не припомню. Стоп! Увидел… на Фазиля! Есть у него сходная гримаса…

— А Фазиль кто? Где он, кстати?

— Что, ты не знаешь Фазиля!?

— Ну знаю. Его Миллион Помидоров когда-то охранял… а Миллиона Помидоров ты зря недооценил! Не бездельник, как ты. Неленивый человек, а теперь уже и серьезный пацан стал. У него и здесь, у меня, свой небольшой бизнес. Знаешь, мне сколько всего несут! Особенно чачи, чтобы никогда больше не пить… Так у него здесь целый склад образовался.

— Зачем ему? Он же миллионер! Помнишь, Даур удивлялся, зачем Пеле бегать по полю, когда у него уже миллионы? «Был бы у меня миллион, — говаривал он, — так миллион бы бегал, а не я».

— Это только шутка была. Помнишь, он же утверждал обратное: хочу много золота! А на вопрос, зачем так уж много, отвечал: чтобы начать искать золото.

— Это Даур. Поэт и бизнес — вещи несовместимые.

— Как гений и злодейство, говоришь? У бизнеса, быть может, тоже своя муза есть. Кстати, ты, образованщина, у греков разве музы золота не было?

— Не припомню такой.

— А разве мы тогда, по наущению Даура, не за золотым руном направились?

— Может быть. Только оказались на родине Берии.

— Берий — это что, император такой? Или это он бог торговли?

— Работорговли.

— А Меркурий с крылышками на пятках? Крылышки у него всегда золотые…

— Он мужского полу. Вот он, кажется, божок торговли.

— Ну, значит, муза торговли должна быть! Иначе почему это одним прет, а другие никакого таланту к везухе не имеют? Кстати, талант — это что?

— Тайна. У каждого свой.

— Вот видишь, у каждого… А талант, насколько помню из Писания, это деньга такая. Которую нельзя зарывать. А теперь что? Теперь у нас общество потребления! Никто не работает, а каждый зарывает свой талант поглубже и живет как бы на проценты. А тем временем уже и не золота, а воздуха и воды не хватает, Солнце жжется, земля иссыхает… потом вдруг все головкой своей больной удивляются, с чего это кризис? А это похмелье такое вселенское — похмелье потребления!

— Ну ты, Пепе, отрастил бородищу и прямо Марксом стал!

— Только что был похож на Никельса и вот уже Маркс! А мне они оба по…! Только все равно зарытый талант не прорастает и всходов не даст. Пусто! Что, и не осталось ничего? — Павел Петрович потряс пустую бутылку. — Ты больше не принес?

— Только две.

— Опрометчиво. Впрочем, ты не думал меня здесь встретить.

— Я сбегаю!

— Куда? Здесь пустыня. Говорю тебе: чачи у меня залейся! Но она вся на складе у Миллиона Помидоров. — И Павел Петрович указал на таинственную дверь. — Я же не пью! А они мне все несут и несут, чтобы не искушаться больше. Ну, я их кодирую. Бабы и остатки в благодарность принесут, соблазну чтобы не было. У Миллиона Помидоров уже тонны! А как мужик раскодируется, то ничего вокруг нет. Они тогда лезут к Миллиону Помидоров за помощью, а он родственникам и особо близким по особому доверию втридорога назад продает. А тут все родня… Ну, потом они, естественно, назад ко мне на четвереньках ползут кодироваться.

— И все это у тебя на глазах?

— Нет, что ты! Это его от меня секрет. Я как бы и не подозреваю… У него лавочка с того конца пещеры.

Так мне стала понятна тайна столь массивной двери.

— Так это что же, совместный бизнес получается?

— Скорее, симбиоз, как сказал бы Доктор Д.

— Доктор Д. был о симбиозе невысокого мнения. Никакого симбиоза нет, утверждал он, лишь взаимное паразитирование.

— Что ж, помню эту его мысль и целиком ее разделяю. Тут я не без греха. Но я беспомощен и без Миллиона Помидоров не могу обойтись. А он окупает свой труд как умеет. Кстати, Доктор Д. еще не занялся этологией бизнеса? Подскажи ему эту идею о бизнесе как симбиозе. Звучит мягче, чем воровство, а, может быть, и точнее. Миллион Помидоров ведь еще какой бизнес учудил: у местных охотников дичь на чачу выменивает и перепродает за немалые деньги в элитный ресторан, а что уж они там своим олигархам за это накручивают, ты представляешь.

— Доходное дело, выходит, лечение от алкоголизма?

— И не говори! И мне стыдно, да и бабы на Миллиона Помидоров сильно злы — решили скинуться на киллера. Так что никуда он от своей «маслины» не денется. Разве что обратно в Москву, может, там его забыли…

— Мы-то его не забыли! Пускай отстегивает нам бутылочку чачи из твоих подвалов!

— Тут мы с тобой прокололись. Во-первых, я не пью и он должен в это свято верить…

— Но ты уже пьешь! А во-вторых?

— А во-вторых, я ему дал увольнительную и он уже спустился в город, к нему баба приехала, а он темноты и собак боится. Так что его давно уже нет.

— Так сами возьмем, твоя же собственность!

— А это уже в-третьих… У него на этой двери замок с кодом, а кода я не знаю.

— Тогда я все-таки сбегаю…

— Шею сломаешь. Ладно, что уж там… доставай из-за божницы! Там она, там, моя заветная, заговоренная, последняя…

Я полез, поковырялся в пылище… И что же? Она там была!

Лежала под свечами. Я и свечу прихватил для Павла Петровича — а то предыдущая уже совсем в его бороде растворилась.

Тут огромная луна поместилась ровно в отверстие входа, залив все. Стало лучше видно бутылку… Это был легендарный «коленвал» андроповского розлива.

— Слушай! Где ты такую достал? Я таких уже лет сто не видел…

— Сто, говоришь… а я думал, двадцать. Вернее, четыре-двадцать! Я ведь с той цены не пью! Тебя, выходит, ждала.

— И дождалась! — Рассмешила меня бутылка: как можно было ей не поверить… но я не поверил. — Мы же пили с тобой на баррикадах… Тогда уже не могло быть такой бутылки!

— И не говори. Я ее в горбачевскую кампанию так заныкал, что и сам не нашел. А когда нашел, то уже не пил. Тогда и дал себе зарок, что она будет последняя в моей жизни. Не откупоривай, дай мне, я сам. Засвети мне новую свечку.

Под луной красиво серебрилась его борода.

— Не узнал тебя под бородой… — в ожидании глотка сказал я.

— Теперь уже не сбрею. — И он ласково погладил и ее, и бутылку. — Двадцать лет растил. Помнишь своего друга-армянина, который так «хохотовался» над нашим словом «подбородок», когда понял, что «подбородок» — «под бородой», понял, что слово образовалось, когда бород вообще не брили?

— Он умер.

— Жаль. Догадливый был человек. Сколько ему было?

— До семидесяти немного не дотянул…

— Ну это еще ничего. А вот почему тогда у баб тоже подбородок, он не успел спросить?

— У них отношение к женщинам уважительное. Знаешь, что ему внучка на кладбище сказала?

— Не могу знать.

— Ты, Грантик, веди себя там хорошо, чтобы я могла тебя там встретить!

— А ей сколько?

— Да только говорить тогда научилась.

— Устами младенца…

— Извини, Петрович… а тебе сколько?

— Чего сколько? Грамм? Мы же поровну выпили.

— Нет, лет.

— Ах, лет… Ты какой возраст имеешь в виду, биологический или метрический?

— Давай метрический.

— Метрика еще в войну утеряна, а паспорт я пропил. Теперь полноправный бомж, пещерный житель! А биологически я помладше тебя буду! Удивлен? Когда мы с тобой в последний раз выпивали? Да, во время путча, на баррикадах… как же-с, помню, помню… Значит, двадцать лет как!.. — Павла Петровича развезло, и он протянул руку со стаканом. — А ну налей! Ах, не нальешь!? — И он взглянул на меня свирепым пугачевским взглядом. — Так вот биологически я даже младше тебя! На те же двадцать лет… — И он еще крепче прижал к груди свою заветную бутылку. — Истина, говоришь? До истины еще далеко, доктор ты мой. Я тут одной книгой увлекся… Я ведь, кроме Писания, ничего не читаю, суета это. А тут книга несуетная, «Почему животные дают себя снимать?» называется. Написали ее эти ребята из Би-би-си, что про живность всякие фильмы снимают… я бы им давно Нобелевскую премию мира дал, кабы моя воля. Великие ребята, делом заняты. Им что бабочка, что рыба, что лев, что гусь — все едино!

— Где, когда издана? — залюбопытствовал я, ибо фильмы эти всегда любил, а про книгу такую никогда не слышал.

— Не знаю, я имен не помню. Да такая книга, без обложки, из журнала какого, может, выдрана. И куда засунул, найти не могу. А может, она мне и приснилась даже… только я потрясен ею был. Про-све-щен!

— Чем же?

— Это странная книга, понимаешь ли… даже не поймешь, о чем она. Вроде ни о чем. Как бы и содержания нет, и мысли. Обо всем сразу! Она обволакивает тебя, как облако. Это как вера, что ли… Там все живое тебя любит. Да и неживое тоже. Что цветок любит пчелу, а пчела цветок, это как бы всем ясно. Но там даже ягненок любит волка не меньше, чем волк любит его. Там всё любит всё. А уж как любят друг друга самец и самка одного вида, ты и не представляешь: не просто любят — о-бо-жают! Обожать — ведь это обожествлять, не правда ли? И все готовы умереть друг за друга! Мог бы ты умереть от одной лишь любви, как лосось? А он умирает, кончая от одного вида икры! Он от образа возлюбленной умирает, ни разу не разглядев ее… Вот рыцарь бедный!.. Почва любит дерево, а дерево любит почву и небо, которым оно живет, ни разу не взглянув на него. И ветер, и луна, и волны… Все Творение — акт любви, и авторы ни разу не упоминают это слово — как и имя Бога — всуе. Просто вдруг становится прозрачно, что все связует только любовь и поэтому до сих пор и мы еще есть. Все еще цело, потому что целиком, ни одно звенышко не выпадает. Кроме человека. А дают все твари и тварюшки себя снимать, преодолевая страх, даже ужас, лишь потому, что пытаются передать нам это послание, или, как вы теперь говорите, ме-ме…

— Месседж?

— Во-во! В книге тоже встречалось это слово. Пытаются передать нам эту весть о связи всего, о целом.

— Как инопланетяне, что ли?

— Это мы инопланетяне, будто Земля нам не родина, мы варвары и захватчики, а они как раз земляне и есть! Они пытаются передать нам память об утерянном рае, а мы не слышим.

— Дай почитать!

— Да я сам не могу ее найти…

— Да была ли она?

— Вот еще! Я ее осязал как вещь, она у меня перед глазами…

— Может, это истина твоя и была?

— Не, не моя.

— Тогда давай за этих твоих ребят выпьем!

— За них всегда! Наливай!

— Так у тебя же бутылка! — Я давно стоял перед ним с протянутой рукой, со стаканом наготове.

А он все гладил и гладил бутылку. Взгляд его прояснился и стал ярче луны.

— И знаешь еще что, — сказал он твердо. — Ты не жди. Не буду я пить с тобой Эту Бутылку. Хотел я и ее тебе завещать, но Она — все-таки моя. Моя цикута! Не отдам. Тебе уже хватит. Ты ступай домой. Тебя там ждут.

— Ночь же!

— Ничего. Луна сейчас полная, небо чистое, дорогу хорошо видно. Я буду за тебя молиться, и ничего с тобой не случится.

— А Истина! — вскричал я в негодовании. — Ты же обещал мне выдать, наконец, истину!

— А истина пока вот какая: это последняя бутылка, которую ты не выпил, и последняя, которую видел.

— Ты что, кодируешь меня?

— Считай, как хочешь. Ты теперь последний. Понимай главное.

— Что главное?

— А вот все это! И небо, и луна, и звезды, и муравей, которого ты раздавишь по дороге — все это главное. И все это любит тебя. А ты люби его.

— Кого?

— Всё! О чем мы говорим… — И он отмахнулся от меня, как от мошки. — Ступай же, наконец! А я и за твоего Гранта помолюсь, и за здравие его умной внучки. Да и за твое тоже. И главное! Береги свою вторую ногу!

Я застыл в проеме перед неправдоподобной луной. Было действительно светло как днем.

— Когда вернешься-то? Впрочем, что это я. Я же тебя не дождусь. А то возвращайся в эту пещерку. Так и быть, я тебе ее завещаю. Глядишь, еще чего напишешь. Тогда и покалякаем.

— А ты не уйдешь тут без меня?

— Куда я уйду? Я же вечен.