Последний из оглашенных

— Пытались их спихнуть в океан, но тоже сил не хватило.

— Я только в Чили и Новой Зеландии не был…

— Я и говорю, спился ты совсем! Хоть две страны, как бутылки про запас, оставил… Бутылка ведь тоже вертикальна!

С вертикали само собой перешли на женщин. Почему же это он их не лечит?

— Опоздал. Как мужчина я им больше не интересен, никакого виталина не излучаю. А чтобы лечить, их завлечь надо, чтобы поверили: они так устроены. А мы другие… зачем же иначе Создатель такую стену между нами построил, как целомудрие? Потому что женщина создана на один раз, чтобы зачать. И это в ней навсегда: она застенчива, за стеной, за стенкой, понимаешь? Она — изначальна.

— Ты про Лилит, что ли?

— Про какую еще Лилит?

— Прародительницу рода человеческого…

— Что, еще одна гипотеза? Нет, я про мудрость целости, или про целость мудрости говорю. Все зачатия непорочны! Нет, ты не врубаешься… А я-то тебя ждал, чтобы вроде как завещать тебе нечто.

В растерянности огляделся я по сторонам, увидел полочку с посудой.

— Это ты прав, добра я не нажил… А помнишь, я тебе все истину собирался выдать?

— Конечно, помню. Много раз!

— Много раз обещал или не выдал?

— Какая разница, наверно, поровну.

— Ну и дурак! Совсем ты стал, доктор, дурак! — Павел Петрович счастливо засмеялся. — Врастяжку бы тебя, да пороть как русского.

— Почему как русского?

— Тот же, как ты сказал, геофизический смысл: врастяжку, потому что страна у нас такая, растянутая по параллелям, а пороть поперек, дабы придать тебе хоть некоторую меридиональность.

— Значит, русские, по-твоему, параллельный народ?

— Соображаешь уже. Конечно, параллельный — по линии наименьшего сопротивления. Все лежим, ждем-с. Разлечься и разложиться разве не синонимы? А время свое пропиваем: меридиан — он ведь время измеряет! Хотя отдельные вертикальные герои встречаются… вверх тянутся. Петр, ты думаешь, с чего такой длинный? Вот он меридиональный. И упомянутый Чехов. Тоже ростом вышел…

— Это уже география, а не геофизика.

— Не умничай. География тоже наука вовсе не школьная. Тут уже история с географией… Почему-то в наше время это выражение имело иронический оттенок. Ничего смешного! Параллельные империи все вширь от дома по суше растекались, метрополия растворялась в империи, а меридиональные — все вплавь, дом свой нетронутым оставляя. Но как ни расширяйся, а соединить время с пространством воедино никому не удавалось — ни Александру Македонскому, ни Чингисхану с Наполеоном, ни Гитлеру со Сталиным. Вот чемпионы параллели! Что им Галлилей… для них всегда Земля плоской оставалась, вот они и доходили до ее край-ности.

— Мне во всей географии больше всего нравилась средневековая картинка, как монах за край Земли заглядывает…

— Мне тоже она нравилась. Он ведь не только с любопытством, а с трепетом, на коленях заглядывает, вцепившись в край Земли как за спасательный круг. А эти исторические монстры безоглядными всегда были. По ним уже разрывы времени начинаются, эпохами потом называются. Потому что география не только историческая, но и политическая наука. Слыхал я, что власть наша уже и на само время посягнула. Большевики — те с календаря начали да с алфавита, так что до сих пор непонятно, почему Рождество после Нового года, а слово письменное потеряло свою твердость и окончательность. А эти попробовали было с языком — не по силам, тогда сокращать меридианы начали, чтобы народ время вообще перестал замечать и не проснулся. Боятся они его, что ли?

— Как не бояться… Про время ты хорошо отметил. Нету его у них. Мешает оно им.

— Им все мешает! Я почему еще в пещеру закопался? Заметил, что всем мешаю. Пробовал лечиться и заметил, что все всем стали мешать: больные — нянечкам, врачи — медсестрам… В чем дело, думаю? Вот и пошел сам лечить. А власть у нас как была народная, так ею и осталась: состояние народа всегда в ней первой отразится! Стало ей все мешать, не только урожаи и пожары, а больше всего народ этот, который она собой выражает. Не любят они в зеркале отражаться, вот что! — а ведь каждый день приходится бриться по протоколу. Отразятся, порежутся ненароком и думают, глядя на себя, что все такие, что и народ такой — хоть бы его вообще не было! — вот и давят как на больной зуб, а вырвать боятся. А народ что? Не дай бог как зевнет да встанет! Примет меридиональное положение… Кровищей собственной, конечно, умоется, шило на мыло поменяет, но добьется такой власти, чтобы ей покориться.

— Так ты тоже придерживаешься точки зрения, что каждый народ заслуживает той власти, которую имеет?

— Как, по-моему, и ты. Не ты ли заявлял, что власть, слава и благо (деньги) — это то, что копится всем миром, а потом распределяется верхушкой, и те, кому ничего не достается, называются народ?

— Возможно. Это триединство еще в Библии сформулировано как слава мира. Власть и слава — такая же перестановка трех букв, как Россия и СССР.

— Надо же! «Народ-языкотворец»… И звук не врет. Только я бы прибавил к этому триединству еще и зло. Оно тоже копится всем миром. И тоже неизбежно узурпируется властью, чтобы быть потом распределенным в той же пропорции. Так что те, кто получают по минимуму, тоже народ, зато менее грешны. И это единственное оправдание власти — быть ответственной за общее зло. Потому, быть может, и «от Бога», что в наказание.

— Не чересчур ли нам его уже досталось?

— Чересчур. Для этого и требуется покаяние. А то все вокруг виноваты, кроме нас самих. Оттого мы всегда параллельны собственной истории, что в собственных глазах невиновны. Муки на месте совести. Оттого и власть на месте закона. Она-то хоть самопожирает себя, как и положено злу. Это она, когда приходит ее время, себя свергает, а не народ.

— Так какие же народы все-таки меридиональные?

— Японцы да англичане. Впрочем, про других не знаю, не слышал.

— А пересеченных народов, что ли, нет?

— То есть как это?

— Вот и ты, Пепе, какаешь! — торжествовал я. — Таких, чтобы параллель с меридианом пересеклись?

— Не думаю. Разве что всех русских выпороть…

— По-моему, это уже не раз было… не помогло.

— Убедил, — вздохнул Павел Петрович. — Значит, и не будет таких народов со знаком плюс.

— А евреи что?

— Что евреи! Рассеянный народ. Солью земли себя полагают. А ведь соль — что? — самое растворимое вещество. Про евреев ничего не известно, кроме того, что они есть. Только они эту тайну никогда никому не выдадут.

— А почему? Может, их тайна, что именно они этим плюсом, а не полюсом владеют?

— Интересная идея… надо подумать. Значит, так много у нас плюсиков? А что это тебя, доктор, так евреи заинтересовали? Ты сам-то часом не еврей? Впрочем, нет: ты — дурак.

— Просто меня часто за еврея принимали…

— А ты и обижался. Я тебе скажу, что мне один старый мудрый еврей сказал: все — евреи, только не все об этом знают.

— Они, значит, про себя знают, а мы про себя нет?

— Может быть, и так. Только никакой другой тайны у них нет. Они есть, и нет их. Это и есть их главный секрет. Поэтому они его никогда и не выдадут.

— Хитро говоришь.

— А иначе про них нельзя.

— Почему?

— Опасно. Того и гляди засосет, и в тайну провалишься. Или сам в тайну превратишься.

— Это уже не геофизика и не география, а метафизика.

— Опять умничаешь. Тоже мне Эйнштейн… Сколько, говоришь, у тебя дипломов?

— Ну, пять-шесть…

— Шестой-то зачем?

— Как раз диплом нарколога, причем американский.

— Так и повесь его в сортире!

— Там и висит.

— Вот это по-нашему! А я и без дипломов не пью. А почему?

— Действительно, почему?

— Потому что про-трез-вел. Это трудно вынести. Народ-то ведь у нас трезвый и неглупый, а пьет лишь потому, что трезвому ему тяжело, не спрячешься. Не всем же в пещеру…

— Так ты мне пещеру завещать собрался?

— Да нет же, мы об истине, которую я тебе обещал…

— Да, неоднократно.

— В том и дело, что истину можно выдать лишь однократно. Я-то уже, как видишь, готов, отхожу. А вот готов ли ты, сомневаюсь. Только я рот открою, как ты перебиваешь. К пещере ты не готов.

— Почему?.. — Я решил обидеться.

— Мало еще безнадежности накопил.

Я еще больше надулся: я давно полагал, что дошел до предела.

— А не одичал ли ты здесь, Пепе?

— Как тут не одичаешь? Зато развалины целы… ведь если разваливается что-то великое, то и обломки циклопические?

— Да, от одиночества и до мании величия один шаг.

— Ах, ты так повернул… А знаешь, какая самая большая мания величия? Это как раз вера в Бога и есть. Подумай только: человечишко-червячишко, а в Самого Бога верит? Разъясняю. Отшельник, он ведь от чего, от кого отошел? От мира! А почему? Вовсе не потому, что он такой святой, а потому, что не справился. С жизнью не справился, а не с дьяволом. В миру остаться добрым человеком, да еще верующим, куда сложнее. Вот и приходится бежать от мира, чтобы веру сохранить. Ты хоть молишься иногда? Ты молитвы когда-нибудь читал? Они же все от депрессии! Они все как с похмелья. Потому что жизнь в миру и есть запой, даже без пьянства. Все в той или иной наркотической зависимости: от сластолюбия, от денег, власти, славы, от игры, коллектива, от карьеры, даже от церкви. Отсюда и все грехи смертные… Поэтому-то я и могу запои лечить, что по себе сужу и мерю. Я ведь не проснусь без того, чтобы не прочитать Молитву последних оптинских старцев… Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня… чтобы никого не огорчить и всем содействовать ко благу. Вот где отчаяние, там и вера. Ни в старцы, ни в отшельники я не гожусь, я отсельник, а не отшельник. Протрезвел и отселился, чтобы не запить. Как твой Лев Толстой. Как раньше сыновей от родителей в деревне отселяли. Взрослый стал, что мне со шпаной делать? Кстати, почему это ты нас «оглашенными» прозвал, разве кто из нас некрещеный был? Ты, например?

— Как раз перед нашей «одиссеей» меня и покрестили. Отец Торнике и стал моим крестным.

— Грузин? Впрочем, хорошо. Я остальных имею в виду.

— Не знаю, как Миллион Помидоров, а остальные, кажется, все. Доктор Д. и то говорит, что его бабка втайне от родителей покрестила, хоть сам и верует только в эволюцию.

— Это распространенный миф. Значит, у него родители были партейные. Им же нельзя было, вот они эту неграмотную деревенскую бабку и придумали. Было много атеистов только на словах, а сами порядочнее иных записных были! А когда стало все можно… Ты написал хоть что после «Оглашенных»?

— Ничего путного. Что писать, когда читатель вымирает, как класс! А я ведь и к Богу лишь через нашу литературу пришел… Гласности у нас не было, зато оглашенность была. Сначала, правда, заглушенность… А ты какой пейзаж написал?

— Да не хнычь ты! Я всегда был к одной точке приговорен… Точка ведь — это перекрестье, координата пространства и времени! Пейзаж — это ведь не природа, а осознание себя в ней. Поэтому я в одной точке пейзажа и сидел, что из нее видно! Всегда в перекрестье, как на мушке у снайпера, всегда в плюсе. Как и теперь… — И он махнул рукой в проем, где сразу же заколебалась ветка. — И я не обижаюсь, а горжусь, что я «как оглашенный»! Снова школьником себя чувствую, юным читателем. Книги другие впервые читаю… Сейчас вот всех в купель макают, а мы в наше время — хоть крещеные, хоть некрещеные, а сами в Бога поверили! Кстати, как мы? Как там наши? Как Виктория?

— Умерла.

— Скорбно. Великая была певица. Щастливо пела. Сейчас таких уже не будет. А Даур?

— Из-за него я сюда и приехал. Торжество в его память.

— Значит, и он? Зря это он, ведь моложе всех был. Талантлив же был, как черт. Господи прости! — Павел Петрович быстровато перекрестил рот. — Поспешил наш Даур, недоделал. Грех это!

— Он мой крестник был…

— Не знал. Как его покрестили-то?

— Сергеем.

— Плохо ты молился за РБ Сергея… А наш кривой? Глазом мы его звали… все роман свой под мышкой тискал?

— Сгинул как-то. Роман напечатал, прославился и пропал.

— Да, слава — она даром не проходит… А Андрюшатик?

— Умер.

— Как? Он моложе тебя был!

— Ногу отрезали и умер.

— Добрейшая, непутевая душа! Мне бы его сюда — жил бы… А Салтык, дружок его?

— Умер!

— Ох, жаль! Настоящей души был поэт… Неужели и Зябликов?

— Да.

— Горе! Великий путешественник был и тварь живую всякую любил, даже роман «Лужа» написать хотел… вот умнее меня был человек! Теперь только ты один у меня в дураках остался… — И старец заплакал со всхлипом. — Ладно! Хватит празднословить! — собравшись, решительно заявил Павел Петрович. — Помянуть надо. Развязывай. — И он указал мне под ноги.

— Развязывай… ты же не пьешь совсем!

— Мало ли. Лет двадцать, мало ли?.. Это я без тебя не пью, а с тобой… Все равно не отойду, пока не помяну наших героев! Давай на троих.

— С этим, что ли… у входа?

— Не. Ему нельзя. Он на работе. — Что-то мне это напомнило… — А третьим у нас будет, кого поминать будем. По-боевому. Достань стаканы… Помяни, Господи, и вся в надежди воскресения и жизни вечныя усопшия… — бормотал старец, пока я «трудничал», откупоривая, разливая и обтирая рукавом редиску, — … рабы Божия Викторию, Сергея, Андрея, Сергея, Геннадия… Новопреставленных нет? — деловито спросил Павел Петрович, с достоинством принимая из моих рук стакан.