Я отправился на телеграф и дал в Симбирск телеграмму: «Большая победа. Позиции на реке Ик прорваны. Наступаем со всех сторон. Кавалерия в тылу противника. Много пленных».
СЛАВНЫЕ ДНИ БУГУЛЬМЫ
Наполеон был болван. Сколько, бедняга, трудился, чтобы проникнуть в тайны стратегии! Сколько всего изучал, прежде чем додумался до своего «непрерывного фронта». Учился в военных школах в Бриенне и в Париже... Изобрел досконально разработанную собственную военную тактику... А в конце концов дело закончилось поражением под Ватерлоо.
Ему многие подражали и всегда получали взбучку. Сейчас, после славных дней Бугульмы, победы Наполеона, от осады мыса Лаквилетты до сражений под Мантуей Кастильоне и Асперн, кажутся совершеннейшей ерундой.
Я уверен, что, если бы Наполеон под Ватерлоо поступил подобно мне, он наверняка разбил бы Веллингтона.
Когда Блюхер врезался в правое крыло его армии, он должен был распорядиться, как я у Бугульмы, когда корпус добровольцев генерала Каппеля и польская дивизия оказались у нас на правом фланге.
Почему он не приказал своей армии врезаться в левый фланг Блюхера, как это сделал я в своем приказе Петроградской кавалерии?
Петроградские кавалеристы творили подлинные чудеса. Поскольку русская земля необозрима и какой-нибудь лишний километр не имеет никакого значения, они домчались до самого Мензелинска и под Чишмами и бог знает где еще зашли в тыл противника и гнали его перед собой, так что его победа обернулась поражением. К сожалению, большая часть вражеских войск стянулась к Белебею и Бугуруслану, а меньшая, подгоняемая сзади Петроградской кавалерией, оказалась в пятнадцати верстах от Бугульмы.
Вэ ти славные дни Бугульмы Тверской Революционный полк во главе с товарищем Ерохимовым неустанно отступал перед потерпевшим поражение противником.
На ночь он обычно размещался по татарским деревушкам и, уничтожив там подчистую всех гусей и кур, отступал дальше, постепенно приближаясь к Бугульме; затем останавливался в новых деревнях, пока наконец в полном порядке не вступил опять в город.
Ко мне прибежали из типографии с сообщением, что командир Тверского полка Ерохимов грозит заведующему револьвером и требует напечатать какой-то приказ и объявление.
Я взял с собой четверых чувашей, захватил два браунинга, кольт и отправился в типографию. В канцелярии я увидел сидящего на стуле заведующего типографией, а напротив, на другом стуле,— Ерохимова.
Положение печатника было не из приятных, поскольку Ерохимов держал револьвер у его виска и твердил:
— Напечатаешь или нет?
Напечатаешь или нет? Я услышал мужественный ответ заведующего:
— Не напечатаю, голубчик, не могу!
Тогда его «собеседник» с револьвером начал упрашивать:
— Напечатай, душенька, миленький, голубчик! Напечатай! Ну, япрошу тебя!
Увидев меня, Ерохимов, в явном смущении, подошел ко мне, сердечно обнял, пожал руку и, подморгнув заведующему, сообщил:
— А мы тут ужа с полчаса беседуем. Давненько я его не видел.
Заведующий сплюнул и проворчал:
— Хороша беседа!
—Я слышал,— обратился я к Ерохимову,— что вы
хотели дать что-то напечатать: объявление какое-то, или приказ, или еще что-то в этом роде... Не были бы вы так любезны дать мне познакомиться с текстом?
Я взял со стола бумагу, которой так и не удалось прочесть жителям Бугульмы. А они, несомненно, были бы чрезвычайно удивлены тем, что приготовил
К этому мой друг Ерохимов хотел присоединить еще приказ:
Приказ № 3
Чрезвычайный Революционный Трибунал Бугульминского округа сим извещает, что бывший комендант города Гашек, на основании приговора Чрезвычайного Революционного Трибунала расстрелян за контрреволюцию и заговор против Советской власти
— Это на самом деле только шутка, голубчик,— вкрадчиво сказал Ерохимов.— Хочешь револьвер? Возьми его. В кого мне стрелять?
Его уступчивость показалась мне подозрительной. Обернувшись, я увидел, что четверо моих чувашей с грозным и непреклонным видом направили на него дула своих винтовок.
Я приказал им опустить винтовки и принял револьвер от Ерохимова. А он, уставившись на меня своими детскими голубыми глазами, тихонечко спросил:
— Я арестован или на свободе?
Я рассмеялся.
— Вы просто дурак, товарищ Ерохимов! За шутки не арестовывают. Вы же сами сказали, что это только шутка. Я должен был бы арестовать вас за другое — за ваше позорное возвращение. Поляки разбиты нашей Петро градской кавалерией, а вы отступали перед ними вплоть до самого города. Могу вам сообщить, что из Симбирска получена телеграмма с приказом Тверскому полку, что бы он добыл новые лавры на свое старое революционное знамя.
Револьвер, который вы мне сдали, я вам возвращу, но при одном условии — что вы со своим полком немедленно покинете город, обойдете поляков и приведете пленных. Но ни одного пленного не смеете пальцем тронуть! Мы не можем срамиться перед Симбирском. Я уже телеграфировал, что Тверской полк взял много пленных.
Я ударил кулаком по столу.
— А где твои пленные? Где они?—И, размахивая перед ним кулаком, я зло и угрожающе выкрикнул: — Погоди! Ты у меня допрыгаешься! Может, хочешь еще что-то сообщить перед тем, как отправиться за пленными?.. А ты знаешь, что я теперь командующий фронтом, высший начальник?
Ерохимов стоял, как вкопанный, и только моргал глазами от волнения. Опомнившись наконец, он отдал честь и отчеканил:
— Сегодня же вечером разобью поляков и приведу пленных. Спасибо вам!
Я отдал ему револьвер, пожал руку и сердечно распрощался...
Ерохимов блестяще сдержал слово. К утру Тверской полк начал приводить пленных. Казармы были набиты ими до отказа, их уже некуда было девать.
Я пошел взглянуть на них и... от ужаса чуть не обмер. Вместо поляков Ерохимов насбирал по ближайшим деревням татар: поляки не стали дожидаться внезапного нападения Тверского полка и трусливо скрылись.
НОВАЯ ОПАСНОСТЬ
Товарищ Ерохимов решительно не хотел понять, что мирные татары из местного населения никак не могут сойти за поляков. Поэтому, когда я отдал приказ выпустить на свободу всех «пленных», он почувствовал себя оскорбленным и тотчас же помчался на телеграфное отделение Петроградского полка и попытался отправить Революционному Военному Совету в Симбирск телеграмму такого содержания:
Начальник телеграфного отделения телеграмму от товарища Ерохимоза принял, заверив его, что она будет отправлена, как только освободится линия, а сам тут же сел в сани и приехал ко мне.
— Вот вам, батюшка, и Юрьев день! — приветствовал он меня с выражением полной безнадежности на лице.— Прочтите-ка вот это,— и подал мне телеграмму товарища Ерохимова.
Я прочитал и спокойно сунул ее в карман. Начальник телеграфного отделения почесал в затылке и, нервно моргая глазами, проговорил:
— Поверьте, мое положение очень тяжелое, просто чертовски тяжелое! Согласно распоряжению Народного Комиссариата, я обязан принимать телеграммы от командиров полков. А вы явно не хотите, чтобы эта теле грамма была послана. Я ведь пришел не для того, чтобы отдать ее вам. Хотел только, чтобы вы познакомились с ее содержанием и послали одновременно против товарища Ерохимова свою телеграмму.
Я сказал начальнику телеграфного отделения, что глубоко уважаю Народный Военный Комиссариат, но мы находимся не в тылу.
— Здесь фронт. Я — командующий фронтом и могу делать то, что считаю необходимым. Приказываю вам принимать от товарища Ерохимова столько телеграмм, сколько ему заблагорассудится составить, но запрещаю их отсылать. И приказываю немедленно доставлять их ко мне!..
— Пока что,— закончил я,— я оставляю вас на свободе, но предупреждаю, что всякое отклонение от нашей договоренности будет иметь для вас далеко идущие последствия, какие вы себе даже и представить не можете.
Мы попили с ним чаю, беседуя при этом о разных будничных вещах. На прощание я ему велел сказать Ерохимову, что телеграмма отправлена.
После ужина ко мне ворвался стоявший на посту чуваш и сообщил, что здание комендатуры оцеплено двумя ротами Тверского Революционного полка и товарищ Ерохимов держит к ним речь, извещая, что «пришел конец тирании».
Действительно, вскоре в канцелярии появился товарищ Ерохимов в сопровождении десяти солдат, которые со штыками наперевес встали у дверей.
Не говоря мне ни слова, Ерохимов начал размещать их по комнате:
— Ты идешь туда, ты — сюда, ты будешь стоять здесь, ты иди в тот угол, ты встань к столу, ты стой у этого окна, ты — у того, а ты будешь все время при мне.
Я свертывал цигарку, а когда зажег ее, был уже окружен направленными на меня со всех сторон штыками и мог с интересом наблюдать, что предпримет товарищ Ерохимов дальше.
По его неуверенному взгляду чувствовалось, что он не знает, с чего начать. Подошел к столу со служебными бумагами, штуки две разорвал, затем несколько раз прошелся по канцелярии, сопровождаемый по пятам солдатом с примкнутым штыком. Остальные солдаты, стоявшие вокруг меня по всем углам, держались очень строго, и только один из них — совсем мальчишка — спросил:
— Товарищ Ерохимов, можно закурить?
— Курите,— разрешил Ерохимов и сел против меня. Я предложил ему табак и бумагу, он закурил и не уверенно произнес:
— Это симбирский табак?
— Из Донской области,— ответил я кратко и, не обращая на него внимания, начал разбираться в бумагах на столе.
Наступила томительная тишина... Наконец Ерохимов тихо спросил:
— Что бы вы сказали, товарищ Гашек, если бы я был председателем Чрезвычайки ?
— Мог бы вас лишь поздравить,— ответил я.— Не хотите ли еще закурить?
Он закурил и продолжал как-то печально:
— А что, если я и в самом деле им являюсь, товарищ Гашек? Если Революционный Военный Совет Восточного фронта действительно назначил меня председателем Чрезвычайки?
Он встал и многозначительно добавил:
— И если вы теперь в моих руках?!
— Прежде всего,— ответил я спокойно,— покажите мне ваш мандат.
— Наплевать на мандаты! — воскликнул Ерохимов.— Я и без мандата могу вас арестовать!
Я улыбнулся.
— Сядьте-ка спокойно, товарищ Ерохимов. Сейчас принесут самовар, и мы с вами побеседуем о том, как назначаются председатели Чрезвычайки.
— А вам тут нечего делать!— повернулся я к провожатым Ерохимова.— Давайте-ка отсюда! Скажите им, товарищ Ерохимов, чтобы моментально исчезли.
Ерохимов смущенно улыбнулся.
— Идите, голубчики, и скажите тем, снаружи, чтобы тоже шли по домам.
Когда все вышли и был внесен самовар, я сказал Ерохимову:
— Видите ли, если бы у вас был мандат, тогда вы могли бы меня и арестовать, и расстрелять, и вообще сделать со мною все, что, по вашему мнению, вы должны были совершать в качестве председателя Чрезвычайки...
— Я этот мандат получу,— тихо отозвался Ерохимов.— Обязательно получу, мой милый.
Я вынул из кармана злосчастную телеграмму Ерохимова и показал ему ее.
— Как она к вам попала? — воскликнул потрясенный Ерохимов.— Ее уже давно должны были отправить!
— Дело в том, дорогой друг,— ответил я ласково,— что все военные телеграммы должны быть подписаны командующим фронтом. Поэтому мне и принесли телеграмму на подпись. Если желаете и настаиваете на своем, я могу ее подписать. Можете даже сами отнести ее на телеграф, чтобы убедиться, что я вас не боюсь.
Ерохимов взял свою телеграмму, разорвал ее и начал всхлипывать:
— Душенька, голубчик, я ведь просто так! Прости, друг ты мой единственный!
И мы почти до двух часов ночи распивали чай. Он остался у меня ночевать. Спали на одной постели.
Утром мы опять попили чаю, и я дал ему на дорогу четверть фунта хорошего табаку.
ПОТЕМКИНСКИЕ ДЕРЕВНИ
Уже восемь суток отделяло нас от славных дней Бугульмы, а о Петроградском кавалерийском полку все еще не было ни слуху ни духу.
Товарищ Ерохимов, который после своей последней аферы прилежно меня навещал, ежедневно внушал мне свое «твердое подозрение», что петроградские кавалеристы перешли на сторону противника.
Он предлагал:
1. Объявить их предателями республики..
2. Послать в Москву телеграмму, в которой подробно описать их подлый поступок.
3. Организовать Революционный Трибунал фронта, перед которым должен предстать начальник телеграфного отделения Петроградского полка, так как он должен знать, что произошло; а если даже и не знает,— все равно судить его, поскольку он начальник связи.