Нужно защищать общество

Парадокс обнаруживается с первого взгляда. Кажется, что подобно развитию государств с начала средневековья практика и институты войны претерпевают видимые изменения. С одной стороны, они сосредоточивались в руках центральной власти, которая одна имела право на войну и обладала средствами войны; в силу того же факта они постепенно отходили на второй план в отношениях человека к человеку, группы к группе и становились в ходе эволюции все более принадлежностью государства. С другой стороны, война вследствие этого становится в профессиональном и техническом отношениях уделом военного аппарата, тщательно подобранного и контролируемого. Одним словом, насквозь пронизанное военными отношениями общество мало-помалу заменяется государством и его военными институтами.

Однако едва закончилась эта трансформация, как появился определенный тип дискурса об отношениях общества и войны. Сформировался дискурс об отношениях общества и войны. Историко-политический дискурс — весьма отличный от философско-юридического дискурса, ориентированного на проблему суверенитета, — делает из войны стабильную основу всех властных институтов. Этот дискурс появился несколько позже окончания религиозных войн и в начале английских великих политических битв XVII века. В соответствии с этим дискурсом, который в Англии был выражен Коуком, Лилберном, во Франции Буленвилье и позже дю Бюа-Нансэ, именно война предшествует рождению государств: но не идеальная война — которую философы находят в естественном состоянии, — а реальные войны и настоящие сражения; законы рождаются из экспедиций, завоеваний и объятых пламенем городов; но война также продолжает бушевать внутри механизмов власти, или по меньшей мере представляет собой скрытый двигатель институтов, законов и порядка. Позади забвения, иллюзий и лжи, которые заставляют нас верить в естественную необходимость или в функциональную неизбежность порядка, нужно вновь обнаружить войну: она зашифрована в мире. Она постоянно и полностью разделяет общество; она помещает каждого из нас в тот или другой лагерь. И недостаточно обнаружить в войне принцип объяснения; нужно ее оживить, заставить ее сбросить маскирующие и скрывающие ее формы, в которых она незаметно для нас продолжается, и привести ее к решающему сражению, к которому мы должны подготовиться, если хотим быть победителями.

Через эту тематику, охарактеризованную еще очень смутно, можно понять значение рассматриваемой формы анализа.

1. В этом дискурсе высказывается субъект, который не может занять позицию юриста или философа, то есть позицию универсального субъекта. В той всеобщей борьбе, о которой он говорит, он принужден находиться с той или с другой стороны; он присутствует в сражении, имеет противников, борется за победу. Конечно, он стремится заставить ценить право; но это его право — особое право, отмеченное печатью завоевания, господства, это право, освященное древностью; право расы, право победоносных нашествий или захватов, закрепившихся на тысячелетия. И если он говорит об истине, то это перспективная и стратегическая истина, которая позволяет ему одержать победу. Значит, существует здесь историко-политический дискурс, претендующий на истину и право, но сам явно исключающий философско-юридическую универсальность. Его роль не та, о какой мечтали законодатели и философы от Солона до Канта: встать между противниками, в центре схватки или над ней, принудить к перемирию, основать примиряющий порядок. Речь идет о том, чтобы установить право, зараженное асимметрией и функционирующее как привилегия, которую нужно удержать или заново установить; речь идет о том, чтобы заставить ценить истину, действующую в качестве оружия. Для субъекта подобного дискурса универсальная истина и всеобщее право представляют собой иллюзии или ловушки.

2. Вместе с тем речь идет о дискурсе, в котором разрушаются традиционные схемы мышления. Он предполагает объяснение снизу, объяснение не с помощью самого простого, элементарного и ясного, а, наоборот, объяснение через самое смутное, темное, неупорядоченное, наиболее подверженное случайности. Понимание общественных отношений следует искать в смеси насилия, страстей, ненависти, реванша, а также в мелких обстоятельствах, которые приводят к поражениям и победам, Немногословный и темный бог сражений должен осветить долгие дни порядка, труда и мира. Ярость должна объяснить гармонию. Именно таким образом в качестве основы истории и права будут рассматривать грубые факты (физическую мощь, силу, черты характера), случайности (поражения, победы, успех или неуспех заговоров, восстания или союзы). И именно только над этим переплетением может утвердиться и вырасти рациональность, рациональность расчетов и стратегий — рациональность, которая, по мере того как она развивается, становится все более и более хрупкой, все более ничтожной, все более связанной с иллюзией, химерой, мистификацией. Здесь, значит, имеется нечто совершенно противоположное традиционным анализам, которые стремятся обнаружить за областью поверхностных и случайных явлений, за явной силой тел и страстей постоянную фундаментальную рациональность, сущностно связанную со справедливостью и благом.

3. Этот тип дискурса развивается целиком в историческом измерении. Он не трактует историю, несправедливые формы правления, злоупотребления и насилия с помощью идеального принципа разума или закона; напротив, он стремится обнаружить скрытое за институтами и законодательствами забытое прошлое реальных форм борьбы, побед или замаскированных поражений, обнаружить спёкшуюся кровь в кодексах законов. Он соотносится с бесконечным движением истории. Но он в то же время может опереться на традиционные мифические формы (утраченная эпоха великих предков, неизбежность новых времен и тысячелетнего реванша, появление нового королевства, которое сотрет следы прежних поражений): такой дискурс способен одинаково хорошо выразить и ностальгию уходящей аристократии, и горячность народного реваншизма.

В целом, вследствие противоположности философско-юридическому дискурсу, основанному на проблеме суверенитета и закона, этот дискурс, раскрывающий постоянство войны в обществе, является по существу историко-политическим дискурсом, истина в нем фигурирует в качестве оружия для победы определенной стороны, это дискурс мрачно критический и одновременно в большой степени мифический.

Курс этого года был посвящен появлению отмеченной формы анализа: вопросу о том, как же война (и ее различные аспекты: нашествие, сражение, завоевание, отношение победителей к побежденным, грабеж и узурпация, восстания) использовалась в качестве отправной точки анализа истории и вообще социальных отношений?

1) Нужно прежде всего устранить некоторые ошибочные аналогии. Это относится прежде всего к Гоббсу. То, что Гоббс называет войной всех против всех, ни в коем случае не является реальной и исторической войной, а представляет игру воображения, с помощью которой каждый взвешивает опасность, грозящую ему со стороны другого, оценивает волю другого к борьбе и измеряет, каким может быть для него риск в случае, если он обратится к силе. Суверенитет — идет ли речь об «установленном государстве» или о «приобретенном государстве» — устанавливается вовсе не в силу господства военного происхождения, а, напротив, в силу расчета, который позволяет каждому избежать войны. У Гоббса именно не-война основывает государство и придает ему его форму.

2) История войн стала рассматриваться в качестве матрицы государства, вероятно, в XVI веке, в конце религиозных войн (во Франции, например, Хотманом). Но указанный тип анализа особенно стал развиваться в XVII веке. Прежде всего в Англии, в среде парламентской оппозиции и у пуритан возникает идея, что в XI веке английское общество было завоевано: монархия и аристократия с их собственными институтами происходили от нормандцев, тогда как саксы сохраняли якобы, не без труда, некоторую часть своих первоначальных свобод. Основываясь на идее военного господства., английские историки типа Коука или Селдена восстанавливают главные эпизоды истории Англии; каждый из эпизодов был проанализирован толи как следствие, толи как оживление исторически первого состояния войны между двумя враждебными расами, отличающимися друг от друга своими институтами и интересами. Эти историки были современниками, свидетелями и иногда главными действующими лицами революции, которая, с их точки зрения, оказывалась последним сражением старой войны и реваншем за поражение в ней.

Анализ такого же типа появляется во Франции, но гораздо позже, и особенно в аристократической среде конца царствования Людовика XIV. Буленвилье придает ему наиболее строгую форму; но на этот раз история рассказывается и права требуются от имени победителя; французская аристократия, приписывая себе германское происхождение, присваивает право, основанное на завоевании, а значит, верховную собственность на все земли королевства и абсолютное господство над всеми его обитателями, галлами или римлянами; но она приписывает себе также прерогативы в отношении королевской власти, которая изначально была создана только с ее согласия и должна всегда сохраняться в установленных тогда границах. Написанная таким образом история не является больше, как это было в Англии, историей постоянного столкновения побежденных и победителей, в качестве основной формы которого выступают восстание и вырванные им уступки, во Франции культивируется история узурпации или измен короля в отношении знати, от которой он и происходит, история его противоестественного сговора с буржуазией галло-римского происхождения. Такая схема анализа, воспринятая Фрере и особенно дю Бюа-Нансэ, была мишенью острой полемики и поводом для значительных исторических исследований вплоть до революции.

Главное заключается в том, что принцип исторического анализа искали в области дуализма рас и расовой войны. Именно исходя из этого и через посредство работ Огюстена и Амедея Тьерри в XIX веке развились два типа расшифровки истории: один из них исходит из классовой борьбы, другой — из столкновения биологического характера.

Контекст курса

Данный курс Фуко, прочитанный им с 7 января до 17 марта 1976 г., то есть между выходом в свет «Surveiller et Punir»[28] (февраль 1975 г.) и «La Volonte de savoir»[29] (октябрь 1976 г.), занимает в мысли и исследованиях Фуко особое, можно бы даже сказать стратегическое, положение: это своего рода пауза, момент остановки и, конечно, поворота, когда он оценивает пройденный путь и намечает пути будущих исследований.

В начале курса «Нужно защищать общество» Фуко в форме подведения итога и разъяснения дает общий набросок «дисциплинарной» власти — власти, которая применяется особенно к телам с помощью техники надзора, нормализующих санкций, паноптической организации карательных институтов, и в конце курса очерчивает контур того, что он называет «биовластью» — властью, которая применяется к населению в целом, к жизни и к живым. Именно в попытке установить генеалогию этой власти Фуко задается затем вопросом о «системе правления», о власти, которая реализуется с конца XVI века через механизмы и технологии государства и «полиции». Вопросу о дисциплине Фуко посвятил лекции 1972–1973 гг. («La Societe punitive»), 1973–1974 гг. («Le pouvoir psychiatrique»), 1974–1975 гг. («Les anormaux») и, наконец, работу «Surveiller et Punir»; правительственной власти и биовласти он посвятил первый том «Истории сексуальности» («La Volonte de savoir», декабрь 1976 г.) и затем лекции 1977–1978 гг. («Securite Territoire et Population»), 1978–1979 гг. («Naissance de la biopolitique») и начало курса 1979–1980 гг. («Du gouvernement des vivants»).

Вопрос о двух типах власти, об их специфичности и связи, будучи центральным в данном курсе — вместе с вопросом о войне как отправной точке анализа властных отношений и с вопросом о рождении историко-политического дискурса борьбы рас, — оказался удобным для того, чтобы попытаться осветить условия его возникновения, напомнить о некоторых положениях, которые, как нам кажется, дали место недоразумениям, ошибкам, ложным интерпретациям, иногда даже фальсификациям. Это требует рассмотрения вопросов, с одной стороны, о рождении проблематики власти у Фуко; а с другой — о его трактовке функционирования механизмов и технологий власти в либеральных обществах и при тоталитаризме, о его «диалоге» с Марксом и Фрейдом по поводу процессов производства и сексуальности и, наконец, о формах сопротивления. Мы будем использовать прямые свидетельства, особенно извлеченные из текстов, собранных в «Dits et Ecrits»[30]. Тем не менее нужно подчеркнуть, что полного материала по вопросу о власти не будет до конца публикации курсов и что, значит, нужно будет подождать, прежде чем пытаться подвести определенный итог.

Фуко никогда не посвящал книгу власти. В нескольких местах он наметил ее основные очертания; он неутомимо высказывался; он не скупился на предупреждения и уточнения. В многочисленных исторических анализах, которые он сумел проделать в отношении приютов, безумия, медицины, тюрем, сексуальности, «полиции», он изучал, скорее, ее функционирование, ее воздействия, то, «как» она реализуется. Вопрос о власти раскрывается во всех упомянутых анализах, он составляет с ними единое целое, он имманентен им, и вследствие этого он от них неотделим. Поскольку проблематика обогащалась под давлением

обстоятельств и в ходе внутреннего ее развития, то тщетно было бы стремиться ее любой ценой упорядочить, представить как безупречную линейную непрерывность. Скорее, каждый раз речь идет о новом рассмотрении: в силу свойственной ему манеры Фуко до конца жизни не переставал «перечитывать», заново пересматривать и интерпретировать свои старые работы в свете последних, осуществляя своего рода непрерывную реактулизацию. Вот почему он всегда остерегался желания представить «общую теорию» власти, которую ему старались приписать, например, в связи с «паноптизмом». Об отношениях истина — власть, знание — власть он говорил в 1977 г.: «…этот слой объектов или, скорее, отношений трудно ухватить; и так как для их изучения нет общей теории, то я являюсь, если угодно, слепым эмпириком, то есть нахожусь в худшей из ситуаций. У меня нет общей теории, и нет и надежного метода.» (DE, III, 216: 404). Еще он говорил в 1977 г., что вопрос о власти «начал возникать в своей обнаженности» в 1955 г. на основе «двух гигантских теней», «двух черных наследий», какими были для него и для его поколения фашизм и сталинизм. «Отсутствие анализа фашизма является одним из важных политических фактов последних тридцати лет» (DE, III, 218: 422). Если вопросом XIX века была бедность — говорил он, — то фашизм и сталинизм выдвинули вопрос о власти: «слишком мало богатств», с одной стороны, «слишком много власти» — с другой (см.: DE, III, 232: 536). Начиная с тридцатых годов в троцкистских кружках анализировали феномен бюрократии, бюрократизации партии. Вопрос о власти был заново поднят в пятидесятые годы в связи с «черным наследием» фашизма и сталинизма; именно в этот момент образовалась трещина между прежней теорией богатства, рожденной «скандалом» нищеты, и проблематикой власти. Это годы доклада Хрущева, начала «десталинизации», венгерского восстания, войны в Алжире.

Властные отношения, факты господства, практика порабощения присущи не только «тоталитарным режимам», они пронизывают и общества, называемые «демократическими», которые Фуко изучал в своих исторических исследованиях. Каково отношение между тоталитарным и демократическим обществами? В чем их политическая рациональность, сходны ли они или отличаются друг от друга по использованию технологий и механизмов власти? В связи с этим Фуко говорил в 1978 г.: «Западные общества, вообще индустриальные и развитые общества конца этого века пронизаны глухим беспокойством или даже совершенно открытыми движениями протеста, которые ставят под вопрос род перепроизводства власти, продемонстрированный в обнаженных и чудовищных формах — сталинизмом и фашизмом.» (DE, III, 232: 536). Немного раньше на той же лекции он сказал: «Конечно, фашизм и сталинизм, оба соответствовали определенной и очень специфической обстановке. Конечно, они имели последствия в масштабах, до того неизвестных и относительно которых можно, если не обоснованно предполагать, то надеяться, что их не узнают снова. Следовательно, это единичные феномены, но невозможно отрицать, что во многих пунктах фашизм и сталинизм только развили те механизмы, которые уже существовали в социальных и политических системах Запада. В конечном счете организация больших партий, развитие полицейских структур, существование техники репрессий в виде трудового лагеря, все это в самом деле определенное наследие западных либеральных обществ, которое сталинизм и фашизм только подобрали» (DE, III, 232: 535–536). Рано или поздно следовало бы спросить себя о причинах очень странной связи между нормальным и патологическим, даже чудовищным, которая существовала между «либеральными обществами» и тоталитарными государствами. Еще в 1982 г. Фуко писал по поводу этих двух «болезней» власти, этих двух типов «горячки», какими были фашизм и сталинизм: «Одной из многочисленных причин того, почему они так нас озадачивают, является их совершенная, вопреки их исторической единственности, неоригинальность. Фашизм и сталинизм использовали и расширили механизмы, уже присутствующие в большинстве других обществ. Но дело не только в этом, несмотря на их внутреннее безумие, они в большой мере использовали идеи и методы нашей политической рациональности.» (DE, IV, 306: 224). Значит, перенос технологий и их продолжение вплоть до болезни, безумия, почти чудовищности. Существует также «связь» между фашизмом, сталинизмом и биополитикой, ориентированной на исключение и истребление лиц, политически опасных и нечистых в этническом отношении, — биополитикой, утвердившейся с XVIII века с помощью медицинской полиции и перенятой в XIX веке социальным дарвинизмом, евгеникой, легальными медицинскими теориями наследственности, вырождения и расы; по этому поводу следует прочесть рассуждения Фуко на последней лекции от 17 марта курса «Нужно защищать общество». В конце концов, одной из существенных целей этого курса, конечно, является анализ употребления фашизмом (но и сталинизмом) расовой биополитики в «управлении живыми» путем использования принципа чистоты крови и идеологической ортодоксии.

Фуко поддерживал своего рода «непрерывный диалог» с Марксом по поводу отношений между властью и политической экономией. Маркс действительно рассматривал вопросы о власти и о формах дисциплины, можно в этой связи сослаться хотя бы на анализы, содержащиеся в первой книге «Капитала» (относительно «рабочего дня», «разделения труда и мануфактуры», «машин и большой индустрии») и во второй книге (относительно «процесса обращения капитала» см.: DE, IV, 297 [а. 1976]: 182–201, особенно 186 и след.); Фуко со своей стороны также интересовался характером влияния экономических процессов на организацию дисциплинарных пространств. Но Маркс считал, что отношения господства на фабриках установились единственно вследствие «антагонистического» отношения между капиталом и трудом. У Фуко, наоборот, такие отношения сделались возможны только в результате порабощения, дрессировок, надзора, которые предварительно были введены и утверждены с помощью дисциплины. По этому поводу он говорил: «.. когда в условиях разделения труда появилась потребность в людях, способных сделать то или другое, когда существовал также страх, что народные движения сопротивления, бойкота, восстания смогут перевернуть едва нарождающийся капиталистический порядок, тогда нужно было установить строгое и непосредственное наблюдение за всеми индивидами, и я думаю, что с этим связана медикализация, о которой я говорил» (DE, III, 212: 374). С этой точки зрения не «капиталистическая» буржуазия XIX века изобрела и навязала отношения господства; она их унаследовала от дисциплинарных механизмов XVII и XVIII веков и только использовала их или изменила, усиливая одни из них и смягчая другие: «Не существует единственного центра, из которого вышли бы, как в результате эманации, все отношения власти, а существует переплетение властных отношений, которое в целом делает возможным господство одного класса над другим, одной группы над другой» (DE, III, 212: 379). «В основном, — пишет еще Фуко в 1978 г., — верно, что вопрос, который я задал, я задал марксизму, как и другим концепциям истории и политики, и он состоял в следующем: не представляют ли властные отношения, например в сопоставлении с производственными отношениями, особый уровень реальности, одновременно сложный и относительно, но только относительно, независимый?» (DE, III, 238: 629). И можно было бы тогда спросить себя, не представлял ли со своей стороны «капитализм», способ производства, в который должны вписаться властные отношения, не представлял ли он собой большой механизм кодирования и интенсификации этих «относительно автономных» отношений с помощью распределения задач, иерархий, разделения труда, которые устанавливаются в мануфактурах, мастерских и на заводах, с помощью отношений, бесспорно «экономических», включающих конфликт между рабочей силой и капиталом, но также и прежде всего с помощью дисциплинарных регламентации, порабощения тела, санитарной регуляции, которые адаптировали, интенсифицировали, приучали эту силу к экономическому принуждению на производстве. В таком случае не труд породил бы дисциплину, а скорее дисциплина и норма сделали бы возможным труд таким, каким он предстает в экономике, называемой капиталистической. То же самое можно было бы сказать о «сексуальности» (диалог на этот раз, но в более живой форме, ведется с медициной XIX века, и особенно с Фрейдом). Фуко никогда не отрицал «центрального» положения сексуальности в формах медицинского дискурса и практики с начала XVIII века. Но он отвергал высказанную Фрейдом и теоретически развитую затем «фрейдо-марксизмом» идею о том, что сексуальность только отрицалась, отодвигалась, подавлялась; согласно Фуко, она, напротив, была областью умножения в высшей степени позитивных дискурсов, с помощью которых осуществлялась в действительности контролирующая и нормализующая власть в отношении индивидов, их поведения и населения, то есть биовласть. «Сексуальность» оказывалась в таком случае не средоточием тайн, которые следовало бы открыть и расшифровать, чтобы раскрылась истина индивидов; она была бы скорее областью, в которой начиная с кампании против детского онанизма, проводившейся в Англии в первой половине XVIII века, реализовалась власть над жизнью в двух формах: «анатомо-политической» власти над «человеческим телом» и «биополитической» власти, ориентированной на «население». В области сексуальности соединялись бы таким образом, опираясь друг на друга и друг друга взаимно усиливая, две власти, власть дисциплины тела и власть, управляющая населением. «Дисциплина тела и регуляция населения составляют два полюса, — писал он в „Воле к знанию“[31], — между которыми происходит организация власти над жизнью. Формирование в течение классической эпохи двуликой громадной технологии — анатомической и биологической, индивидуальной и видовой, — обращенной на физические параметры тела и на процессы жизни, характеризует власть, важнейшая функция которой состоит теперь не в том, чтобы убивать, а в том, чтобы насквозь пронизать жизнь» (с. 183). Отсюда важность секса, но не как хранилища тайн и ключа к истине об индивидах, а скорее как мишени, как «политической цели». Действительно, «с одной стороны, секс зависит от дисциплины тела: от дрессировки, интенсификации и распределения сил, от регулирования и экономии энергий. С другой стороны, он принадлежит к области регуляции населения по причине связанных с ним глобальных эффектов […] Его используют как матрицу дисциплины и как принцип регуляции» (DE, III, 238: 191–192).

Итак, специфическая особенность и важность труда и сексуальности, интенсивность их использования дискурсом политической экономии, с одной стороны, и медицинским знанием — с другой, объясняются тем, что в них и через них соединяются, усиливая таким путем свои позиции и проявления, как формы дисциплинарной власти, так и техника нормализации биовласти. Эти две власти не составляют, как иногда говорят, две «теории» Фуко, из которых одна исключала бы другую, была бы от нее независимой или следовала бы за ней, они, скорее, представляют два взаимосвязанных способа функционирования знания — власти, правда, с особыми центрами, пунктами применения, конечными целями и ставками: дрессировка тел, с одной стороны, регуляция населения — с другой. На эту тему можно прочесть рассуждения Фуко о городе, норме и сексуальности в лекции от 17 марта курса «Нужно защищать общество» и заключительную главу «Право смерти и власть над жизнью» из «Воли к знанию».

Там, где существует власть, всегда имеется сопротивление, одно связано с другим: «…с тех пор как существует власть, существует и возможность сопротивления. Власть никогда нас не поймает: всегда можно изменить, при определенных условиях и стратегии, ее воздействие.» (DE, III, 200: 267). Значит, область развертывания власти не представляет собой «мрачного и стабильного» господства: «Повсюду идет борьба […] и каждую минуту можно наблюдать переход от сопротивления к господству, от господства к сопротивлению, и именно это постоянное движение я и хотел бы попытаться выявить» (DE, III, 216: 407). Для власти, в ее расчетах и маневрах, характерна, следовательно, не безграничная сила, а род определенной бездейственности: «Власть не всемогуща и не всезнающа, наоборот», — говорил Фуко в 1978 г. в связи с анализами, проведенными в работе «Воля к знанию». «Если власть проводит исследования, анализирует модели знания, то это происходит именно потому, — добавляет он, — что власть не была всевидящей, а была слепой, находилась в тупике. Если можно было наблюдать развитие стольких форм властных отношений, стольких систем контроля, стольких форм надзора, то это объясняется тем, что власть всегда была бессильной» (DE, III, 238: 629). «Если история — это хитрость разума, то является ли власть хитростью истории в том, что всегда выигрывает?» — спрашивает он еще в «Воле к знанию». Напротив: «Так думать, значило бы не понимать строго реляционистского; характера властных отношений. Они могут существовать только в связи с многочисленными очагами сопротивления: последние играют роль противника власти, ее мишени, оправдания, выступа, за который можно ухватиться. Эти пункты сопротивления в системе власти находятся повсюду» (с. 126). Но как проявляется такое сопротивление, какие формы оно принимает, как можно их анализировать? В этой связи нужно прежде всего подчеркнуть следующее: если власть, как Фуко об этом говорит в двух первых лекциях курса, не проявляется и не практикуется в формах права и закона, если она не есть что-то, что можно взять и обменять, если она не создается, отталкиваясь от интереса, воли, намерения, если она не имеет своего источника в государстве, если она не выводится и не мыслится, исходя из юридическо-политической категории суверенитета (даже если право, закон и суверенитет могут представлять род кодирования, даже усиления власти — см.: DE, III, 218:424; 239: 654), то тогда сопротивление также не может принадлежать к области права, какого-нибудь права, и совершенно выходит за юридические рамки того, что начиная с XVII века называли «правом сопротивления»: оно не базируется на суверенности предполагаемого субъекта. Власть и сопротивление с их меняющимися, подвижными, многочисленными формами тактики сталкиваются друг с другом в области силовых отношений, логика которых состоит не столько в регулировании и кодировании, свойственных области права и суверенитета, сколько в стратегии и воинственности, присущих борьбе. Отношение между властью и сопротивлением принадлежит не столько к юридической области суверенитета, сколько к стратегической области борьбы, которую и надо бы анализировать.

Здесь раскрывается основная направленность курса, связанная с тем временем, когда Фуко близко интересовался военными институтами и армией (см. по этому поводу: DE, III, 174: 89; 200: 268;229: 515;239: 648, и позже, в 1981 г, IV,297:182–201). Тогда поставленный им себе вопрос состоял в следующем: можно ли анализировать означенную борьбу, столкновения, стратегии в бинарной и массивной форме господства (господствующие — подчиненные) и поэтому в конечном счете в форме войны? «Нужно ли в таком случае, — писал он в „Воле к знанию“, — перевернуть формулировку и сказать, что политика — это война, проводимая другими средствами? Или, если хочется постоянно поддерживать различие между войной и политикой, нужно бы скорее настаивать на том, что множественность силовых отношений может быть представлена — частично, а вовсе не полностью — либо в форме „войны“, либо в форме „политики“; тогда были бы две различные стратегии (но готовые перерасти одна в другую), могущие интегрировать эти неуравновешенные, гетерогенные, нестабильные, напряженные силовые отношения» (с. 123). Упрекая марксистов по поводу понятия «классовой борьбы» в том, что они скорее интересуются проблемой классовой структуры общества, а не проблемами борьбы (см.: DE, III, 200: 268; 206: 310–311), он утверждал: «Я хотел бы дискутировать с Марксом не по проблеме социологии классов, а относительно стратегического метода борьбы. Тут заключен мой интерес к Марксу и, исходя из этого, я хотел бы выдвигать проблемы» (DE, III, 235: 606).

Об отношениях между войной и господством Фуко уже говорил на лекции от 10 января курса 1973 г., посвященного «карающему обществу». Он там выступает против теории Гоббса о «войне всех против всех», анализирует отношения между гражданской войной и властью и описывает меры по защите общества от «социального врага», каким стал с XVIII века преступник. В 1967 и 1968 гг. Фуко, как вспоминает Даниэль Дефер в своей «Хронологии» (DE, 1: 30–32), читал Троцкого, Гевару, Розу Люксембург и Клаузевица. По поводу текстов Черных Пантер, прочитанных им в то же время, он говорил в письме: «В них осуществляется стратегический анализ, свободный от марксистской теории общества» (DE, 1: 33). В одном из писем от декабря 1972 г. он выражает намерение предпринять анализ властных отношений, исходя из «самой обесславленной из войн: не войны Гоббса, не войны Клаузевица, не классовой борьбы, а войны гражданской» (DE, 1: 42). Наконец, в августе 1974 г. в другом письме он писал еще: «Мои маргиналы невероятно обыкновенны и однообразны. Я хочу заняться другими вещами: политической экономией, стратегией, политикой» (DE, 1: 45). Что касается пригодности стратегической модели для анализа отношений власти, то Фуко в этом отношении сильно колебался: «Не являются ли отношения господства более сложными, более запутанными, чем война?» — задавался он вопросом в беседе, состоявшейся в декабре 1977 г. (DE, III, 215: 391). И в вопросах, посланных журналу «Геродот» (июль-сентябрь 1976 г.), он писал: «Понятие стратегии важно, когда хотят провести анализ знания и его отношений с властью. Означает ли оно с необходимостью, что когда ставят под вопрос знание, ведут войну? — Позволяет ли стратегия анализировать властные отношения как технику господства? — Или нужно сказать, что господство есть только непрерывная форма войны?» (DE, III, 178: 94). Немного позже он писал: «Являются ли силовые отношения на уровне политики отношениями войны? Лично я в данный момент не чувствую себя готовым ответить определенно да или нет» (DE, III, 195: 206).

Этим вопросам посвящен в основном курс, который мы публикуем, Фуко анализирует здесь темы войны и господства в историке-политическом дискурсе борьбы рас у английских левеллеров и диггеров и у Буленвилье: фактически их повествования о господстве нормандцев над саксами после битвы при Гастингсе и господстве германских франков над галло-римлянами после их занятия Галлии основаны на истории завоевания, которую они противопоставляют «фикциям» естественного права и универсализму закона. Здесь, а не у Макиавелли или Гоббса, рождается, по Фуко, радикальная форма истории, которая говорит о войне, завоевании, господстве и функционирует как оружие в борьбе против королевской власти и знати в Англии, против королевской власти и третьего сословия во Франции. Фуко здесь, прямо или косвенно перенимая тезис, сформулированный в 1936 г., хотя и в ином теоретико-политическом контексте и с иными целями, Фридрихом Майнеке в его работе «Die Entstehung des Historismus», называет «историцизмом» историко-политический дискурс завоевания: дискурс борьбы, дискурс сражений, дискурс рас. «Диалектика» в XIX веке закодировала и, значит, «нейтрализовала» эту борьбу, что произошло после того, как Огюстен Тьерри использовал идею борьбы в своих работах о нормандском завоевании и о формировании третьего сословия, и до того, как нацизм использовал расовый вопрос в известкой политике дискриминации и истребления. И если правда, что историко-политический дискурс вынуждает историка стать на ту или другую сторону, удаляясь от «средней» позиции — позиции «арбитра, судьи, универсального свидетеля» (DE, III, 169: 29), какая была характерна для философов от Солона до Канта, — если правда также, что подобные дискурсы рождаются в ситуации войны, а не мира, тем не менее остается верным, что бинарное отношение, появившееся в этих дискурсах как отражение фактов господства, отношение, выражающее смысл войны, совершенно не может дать отчет ни о множественности реальной борьбы, пробужденной дисциплинирующей властью, ни, еще менее того, о последствиях управления со стороны формами поведения биовласти.

Однако именно на анализ последнего типа власти были направлены исследования Фуко после 1976 г., и это, может быть, одна из причин, если не отказа от проблематики войны, которая в лекциях курса «Нужно защищать общество» еще находится в центре, то, по крайней мере, сомнения относительно нее. В «полемичной» по сути действительности «мы все боремся против всех», — говорил он в 1977 г. (DE, III, 206: 311). Но это, no-видимости гоббсовское, утверждение не должно породить иллюзии. Речь идет не о большом бинарном столкновении, то есть интенсивной и резкой форме борьбы, какую она приобретает в некоторые, но только некоторые, моменты истории: столкновении, закодированном в форме «революции». Речь идет скорее о совокупности в области власти форм точечной и рассредоточенной борьбы, о множественности локальных, непредвидимых, гетерогенных сопротивлений, которые не могут быть ухвачены в однозначной форме господства и в бинарной логике войны. В 1982 г., к концу жизни, в тексте, который можно было бы считать его философским «завещанием», он попытался, как часто это делал — это даже может считаться одной из «особенностей» его мысли, — переосмыслить и обрисовать перспективу всех этих вопросов в свете своих последних работ. Фуко здесь писал, что он не ставил перед собой цель «пронализировать феномены власти или заложить основы такого анализа», скорее она заключалась в том, чтобы представить «историю различных способов субъективизации человеческого существа в нашей культуре». Практика власти, с этой точки зрения направлена на то, чтобы «управлять формами поведения» наподобие христианского пастора и «правительственной власти». «Власть, — писал он, — по сути принадлежит не столько к уровню столкновения двух противников или договора одного с другим, сколько к уровню „управления“» (DE, IV, 306: 237). И он делал (но текст нужно читать целиком) такое заключение насчет отношений между властью и различными формами борьбы: «В целом всякая стратегия столкновения стремится стать властным отношением; а всякое властное отношение, и тогда, когда оно следует собственной линии развития, и тогда, когда оно сталкивается с фронтальным сопротивлением, стремится стать выигравшей стратегией» (DE, IV, 306: 242). 302

Фуко ставил вопрос о власти со времени «Истории безумия»[32], о той власти, которая действует и проявляется через административную и государственную технику «большого заточения» опасных индивидов (бродяг, преступников, душевнобольных). Вопрос снова будет рассмотрен в начале семидесятых годов в курсах в Коллеж де Франс о производстве и формах истинного правления в античной Греции, о карательных механизмах в Европе начиная со средневековья, о механизмах нормализации в дисциплинарном обществе. Но на заднем плане всего этого находится политическо-миллитаристский контекст, «исторические обстоятельства», как их называл Гангийем, связанные с международными конфликтами и социальной борьбой во Франции после 1968 г.

Мы не можем здесь излагать историю этих обстоятельств. Напомним кратко для памяти, что это были годы войны во Вьетнаме, «черного сентября» (1970 г.) в Иордании, студенческих волнений (1971 г.) в Португалии, направленных против режима Салазара за три года до «революции гвоздик», террористического наступления ИРА (1972 г.) в Ирландии, усиления арабо-израильского конфликта вплоть до войны на Кипре, нормализации обстановки в Чехословакии, режима полковников в Греции, падения режима Альенде в Чили, фашистских покушений в Италии, забастовки шахтеров в Англии, свирепой агонии франкизма в Испании, взятия власти красными кхмерами в Камбодже, гражданских войн в Ливане, Перу, в Аргентине, Бразилии и во многих африканских государствах. Интерес Фуко к власти имеет свой источник здесь — в том неусыпном внимании и интересе, с которыми он следил за тем, что Ницше называл «die grosse Politik»: распространение фашизма почти во всем мире, гражданские войны, установление военных диктатур, агрессивные геополитические цели великих держав (особенно Соединенных Штатов во Вьетнаме); интерес Фуко коренился также и прежде всего в его «политической практике» семидесятых годов, которая позволяла ему взять из жизни, изучить непосредственно на месте функционирование тюремной системы, наблюдать судьбу заключенных, материальные условия их жизни, разоблачать практику тюремной администрации поддерживать конфликты и возмущения везде, где бы они не происходили.

Что касается расизма, то эта тема появилась и начала разрабатываться на семинарах и курсах по психиатрии, наказаниям, по анормальному поведению на основе исследования всех знаний и практик, в связи с которыми в XIX веке на основе медицинской теории «вырождения», медико-юридической теории евгеники, социального дарвинизма и уголовной теории «социальной защиты» разрабатывается техника дискриминации, изоляции и нормализации «опасных» индивидов: это истоки этнических чисток и трудовых лагерей (которые Ж. Левейе, французский криминалист конца XIX века, во время Международного пенитенциарного конгресса в Санкт-Петербурге посоветовал своим русским коллегам построить в Сибири, как напоминает об этом сам Фуко; см.: DE, III, 206: 325). Новый расизм родился, когда «теория о наследственности», которой Фуко думал посвятить свои будущие исследования, как свидетельствует его речь при выставлении его кандидатуры в Коллеж де Франс (см.: DE, I, 71: 842–846), соединяется с психиатрической теорией вырождения. Обращаясь к своей аудитории, он в конце последней лекции (19 марта 1975 г.) курса «Ненормальные» 1974–1975 гг. говорил: «О том, что анализ психиатрии XIX века показывает, почему психиатрия с этим ее понятием вырождения, с этим ее анализом наследственности смогла фактически сомкнуться с расизмом, а точнее представить почву расизму».[33] И добавлял, что нацизму оставалось только «направлять» этот новый расизм, выступавший как средство внутренней защиты общества от анормальных, в сторону этнического расизма, который в XIX веке распространился довольно широко. Отправляясь от войны, войн, борьбы и восстаний тех лет, когда, как об этом говорили, «окружающий фон был красным», Фуко в курсе «Нужно защищать общество» смог осуществить слияние, соединение, сочленение политической проблемы власти и исторического вопроса о расах: обрисовать генеалогию расизма, построенную на основе исторических дискурсов о борьбе рас в XVII и XVIII веках и их трансформаций в XIX и в XX веках. В связи с войной, которая пронизывает область власти, приводит в действие силы, разводит друзей и врагов, порождает господство и восстания, можно было бы упомянуть о «детском воспоминании» Фуко, как он сам о нем рассказывал в беседе 1983 г., воспоминании об «ужасе», который охватил его в 1934 г. во время убийства канцлера Дольфуса: «Угроза войны была фоном, рамками нашего существования. Затем война пришла. Не столько сцены семейной жизни, сколько события мирового плана составляют субстанцию нашей памяти. Я говорю „нашей памяти“, потому что почти уверен, что большинство молодых французов и француженок того времени имели тот же опыт. Постоянная угроза висела над нашей частной жизнью. Это и является, быть может, причиной, по которой я зачарован историей и отношениями между личным опытом и событиями, в которые мы вписаны. Здесь, я думаю, центр моих теоретических устремлений» (DE, IV, 336: 528).

Если поставить вопрос об «интеллектуальной конъюнктуре» предшествующих данному курсу лет, отмеченных кризисом марксизма и подъемом неолиберального дискурса, то трудно, если не невозможно, узнать, с какими работами, скрыто или явно, Фуко соотносился при разработке курса «Нужно защищать общество». С 1970 г. он перевел и опубликовал работы М. Вебера, X. Арендт, Э. Кассирера, М. Хоркхаймера и Т. В. Адорно, А. Солженицына. С явным почтением говорится в курсе о книге «Анти-Эдип» Ж. Делёза и Ф. Гваттари. Фуко, кажется, не делал записей прочитанного и не любил спора одного автора с другим: полемике он предпочитал проблематизацию (см.: DE, IV, 342: 591–598). Мы можем также только предположить, каким был его способ чтения книг, использования документации и источников (нужен большой труд, чтобы понять «фабрику» производства его книг). Мы не знаем достаточно хорошо и того, как он готовил свои курсы. Тот, который мы опубликовали и относительно которого могли сверяться с рукописью благодаря любезности и помощи Даниэля Дефера, почти целиком изложен письменно. Тем не менее он не соответствует тому, что произнесено на самом деле: именно «блоки мысли» служили Фуко знаком, зарубкой, руководящей нитью, и, отталкиваясь от них, он часто импровизировал, развивал и углублял тот или другой пункт, предвосхищая такой-то курс или возвращаясь к другому. Возникало также впечатление, что он действовал не в соответствии с заранее установленным планом, а скорее исходил из проблемы, проблем, и его курс разворачивался как бы «самостоятельно», через своего рода внутреннее рождение, с отклонениями, забеганиями вперед, с обрывами (например, была обещана лекция о «репрессии», но ее не было, зато эта тема появится в «Воле к знанию»). Относительно своего способа работы Фуко писал в 1977 г.: «Я не философ и не писатель. Я не создаю произведение, я занимаюсь историко-политическими исследованиями; я часто бывал увлечен проблемами, которые вставали передо мной при написании одной книги и которые мне не удавалось в то время разрешить, тогда я пытался их решить в следующей книге. Внешние обстоятельства в определенный момент также заставляют заниматься проблемой, представляющейся политически необходимой, актуальной, и я по этой причине ею интересуюсь.»(DE, III, 212: 376–377). Что касается «метода» и в связи с «Археологией знания», он говорил: «У меня нет метода, который бы я одинаково применял в различных областях. Напротив, я сказал бы, что есть определенная область объектов, которую я пытаюсь выделить, используя инструменты, которые нахожу или которые сам придумываю в тот самый момент, когда произвожу исследование, но я не выдвигаю вперед проблему метода.» (DE, III, 216:404). С дистанции в двадцать лет публикуемый курс нисколько не утратил своей актуальности и необходимости: остаются значимыми отрицание юридических теорий и политических доктрин, не способных объяснить властных и силовых отношений при столкновении знаний и в реальной борьбе; новое прочтение эпохи Просвещения, в которой надлежало бы скорее видеть дисквалификацию «второстепенных» знаний в процессе централизации, нормализации, установления порядка в господствующих знаниях, чем прогресс Разума; критика идеи, согласно которой история была бы изобретением и наследием восходящей буржуазии в XVIII веке; обоснованное прославление «историцизма», той истории, которая говорит о завоеваниях и господстве, одним словом «истории-борьбы», основанной на борьбе рас в противоположность естественному праву; наконец, в связи с трансформацией этой борьбы в XIX веке выдвижение проблемы биополитической регуляции поведения, проблемы, при решении которой требуется память о прошлом и представление о близком будущем это, по сути, проблема рождения и развития расизма и фашизма. Читатели Фуко, привыкшие к таким переменам декораций, к модификациям перспектив по отношению к господствующим идеям и установленным знаниям, не будут удивлены. Что касается специалистов, можно только их просить не забывать, что этот текст не книга, а курс лекций, и что его и воспринимать нужно в качестве такового: не как работу эрудита, а скорее как позицию по «неотложной» проблеме расизма, открытие стартовой дорожки, эскиз генеалогического пути, сделанный с целью попытки переосмысления проблемы. Как следует его читать? Можно было бы в этой связи в заключение напомнить, что сказал Фуко в 1977 г.: «Философский вопрос ориентируется на настоящее, каким являемся мы сами. Вот почему философия сегодня является целиком политической и целиком исторической. Она есть политика, имманентная истории, и история, необходимая для политики.» (DE, III, 200: 266). Относительно работ, которые Фуко мог использовать при подготовке этого курса, у нас есть только гипотезы. Источники упомянуты в примечаниях, но практически невозможно узнать, читал ли Фуко их в оригинале или использовал для знакомства с ними другие издания. «Научная» библиография могла бы быть установлена только исходя из примечаний, которые Фуко готовил тщательно, выписывая цитату на лист с библиографическими указаниями, включая издание, страницу; но он их затем классифицировал тематически, а не как справочный аппарат к определенному тому или курсу. Работу по восстановлению «библиотеки» Фуко остается еще проделать, во всяком случае она выходит за рамки данного комментария.

Для начала и для ориентации читателей и будущих исследователей мы ограничиваемся здесь указанием на несколько работ, которые относятся к поднятым в данном курсе вопросам и существовали в период, когда Фуко его готовил:

«Троянский миф» и история рас: Simar Th. Etude critique sur la formation de la doctrine des races. Braxelles: Lamertm, 1922; Barzun J. The French Race. New York: Columbia University Press, 1932; Block M. Sur les grandes invasions. Quelques positions de problemes. Revue de synthese, 1940–1945; Huppert G. The Idea of Perfect History: Historical Erudition and Historical Philosophy in Renaissance France. Urbana: University of Illinois Press, 1970 (французский перевод: L'ldee de l'histoire parfaite. Paris: Flammarion, 1973); Poliakov L, Histoire de I'antisemitisme. III: De Voltaire a Wagner. Paris: Calmann-Levy, 1968, et Le Mythe aryen. Paris: Calmann-Levy, 1971; Dubois C.-G. Celtes et Gaulois au XVIe siecle. Le developpement d'un mythe litteraire. Paris: Vrin, 1972; Devyver A. Le Sang epure. Les prejuges de race chez les gentilshomraes franc.ais de l'Ancien Regime, 1560–1720. Bruxelles: Editions de l'Universite, 1973; Jouanna A. L'ldee de race en France au XVIe siecle et au debut du XVIIe siecle. Диссертация, защищенная в университете Париж IV в 1975 г. и опубликованная издательством Шампьон в 1976 г. Подчеркнем также, что проблема историографии рас была после Майнеке поставлена Г. Лукачем в VII главе работы: Die Zerstorung der Vemunft. Berlin: Aufbau Verlag, 1954 (французский перевод: La Destruction de la Raison. Paris: L'Arche, 1958–1959), и в работе: Der historische Roman. Berlin: Aufbau Verlag, 1956 (французский перевод: Le Roman historique. Paris: Payot, 1965). Упомянем также в связи с вопросом о троянском мифе две старые немецкие работы: Luthgen E. Die Quellen und der historische Wert der frankischen Trojasage. Bonn: R.Weber, 1876, и диссертацию: Klippel M. Die Darstellung des frankischen Trojanersagen. Marburg: Beyer und Hans Knecht, 1936.

Левеллеры и диггеры: Frank J. The Levellers. Cambridge Ma.: Harvard University Press, 1955; Brailsford H.N. The Levellers and the English Revolution (издано Ch.Hill). London: Cresset Press, 1961, и особенно Hill Ch. Puritanism and Revolution. London: Seeker & Warburg, 1958; тот же. Intellectual Origins of the English Revolution. Oxford: Clarendon Press, 1965; тот же. The World Turned upside down. London: Temple Smith, 1972.:

Римская имперская идея и «translatio imperii» («судьбы империи») от Средневековья к Ренессансу: Yates F.A. Astraea. The Imperial Theme in the Sixteenth Century. London; Boston: Routledge and Kegan Paul, 1975 (французский перевод: Astraea, Paris: Boivin, 1989).

Буленвилье: Simon R. Henry de Boulainvilliers. historien, politique, philosophic, astrologue. Paris: Boivin, 1942, и Un re volte du grand siecle, Henry de Boulainvilliers. Garches: 'Ed. du Nouvel Humanisme, 1948.

Спор между «романистами» и «германистами» по поводу французской монархии, историографии и «конституции» в XVIII веке: Carcassonne E. Montesquieu et le probleme de la constitution franchise au XVIII siecle. Paris: PUF, 1927 (Geneve, Slatkine Reprints, 1970); Althusser L. Montesquieu. La politique et l'histoire. Paris: PUF, 1959.

Огюстен Тьерри и французская историография в эпоху Реставрации и Июльской монархии: Moreau P. L'Histoire en France au XIXe siecle. Paris: Les Belles Lettres, 1935; Carroll K.J. Some Aspects of the Historical Thought of Augustin Thierry. Washington, D.C.: Catholic University of American Press, 1951; Engel-Janosi E Four Studies in French Romantic Historical Writings. Baltimore, Md.: Johns Hopkins University Press, 1955; Reizov B. UHistoriographie romantique franchise (1815–1830). Editions de Moscou, 1957; Mellon S. The Political Uses of History in the French Restoration. Stanford, Ca.: Stanford University Press, 1958; Seliger M. Augustin Thierry: Race-minking during the Restoration // Journal of History of Ideas. Vol. XIX. 1958; Smithson R.N. Augustin Thierry: Social and Political Consciousness in the Evolution of Historical Method. Geneve: Droz, 1972.

«Антисемитизм» французских левых в XIX веке: Byrnes R. F. Antisemitism in Modern France. New York: H. Fertig, 1969 (1-е издание 1950 г.); Rabi [Rabinovitch W.]. Anatomic du judai'sme fransais. Paris: Ed. de Minuit, 1962; Poliakov L. Histoire de rantisemitisme. III. Paris: Calmann-Levy, 1968. Фуко, может быть, знал многочисленные работы Е. Зилбернера, собранные в томе: Sozialisten zur Judenfrage. Berlin: Colloquium Verlag, 1962, и работу: Zosa Siajkowski. Jews and the French Revolutions of 1789,1830 and 1848. New York: KtavPubl. House, 1970 (переиздано в 1972 г.).

Отметим, наконец, появление в издательстве Галлимар двух томов Р. Арона «Осмысление войны. Клаузевиц».

Алессандро Фонтана и Моро Бертани

Комментарии

Лекция от 7 января 1976 г.*

(1) Здесь Мишель Фуко имеет в виду то движение в психиатрии (определяемого поочередно как «антропо-феноменология», или Daseinanalyse), представители которого искали новые концептуальные подходы в философии Гуссерля и Хайдеггера. М. Фуко интересовался этим с первых своих работ (ср. «Болезнь и существование» в работе: Maladie mentale et Personnalite. Paris: Presses universitaires de France, 1954. Chap. IV; «Введение» к кн.: Binswanger L. Le Reve et l'Existence. Paris: Desclee de Brouwer, 1954; «Психология с 1850 по 1950» в кн.: Weber A., Huisman D. Tableau de la philosophie contemporaine. Paris: Fischbacher, 1957; «Психологические исследования» в кн.: Des chercheurs s'interrogent, etudes presentees par J.-E. Morere. Paris: PUF. 1957; три последние текста опубликованы в подготовленном Д. Дефером и Ф. Эвальдом в сотрудничестве с Ж. Лагранжем издании: Dits et Ecrits, 1954–1988. Paris: Gallimard (Bibliotheque des sciences humaines, 1994, 4 vol.; I: 1954–1969; II: 1970–1975, III: 1976–1979; IV: 1980–1988; CM. I, N 1,2,3) и снова к этому вернулся в последние годы (см.: Colloqui con Foucault. Salerno, 1981; во французском переводе: Dits et Ecrits, IV, N 281).

(2) О В. Райхе см.: Die Funktion des Orgasmus; zur Psychopathologie und zur Soziologie des Geschlechtslebens. Wien: Internationa I er psycho-analytischer Verlag, 1927 (французский перевод: La Fonction de l'orgasme. Paris: L'Arche, 1971); Der Einbruch derSexualmoral. Berlin: Verlag fur Sexualpolitik, 1932 (французский перевод: L'Irruption de la morale sexuelle. Paris: Payot, 1971); Charakteranalyse. Wien: Selbstverlag des Verfassers, 1933 (французский перевод: L'Analyse caracterielle. Paris: Payot, 1971); Massenpsychologie des Faschismus; zur Sexualokonomie der politischen Reaktion und zur proletarischen Sexualpolitik. Copenhagen; Prag; Zurich: Verlag fiir Sexualpolitik, 1933 (французский перевод: La Psychologic de masse du fascisme. Paris: Payot, 1974), Die Sexualitat im Kulturkampf. Copenhagen: Sexpol Verlag, 1936.

(3) Мишель Фуко, понятно, имеет здесь в виду Г. Маркузе, автора книг: Eros and Civilisation: A philosophical inquiry into Freud. Boston: Ma., Beacon Press, 1955 (французский перевод: Eros et Civilisation. Paris: Seuil, 1971) и One-dimensional Man: Studies in the ideology of advanced industrial society. Boston: Ma., Beacon Press: 1964 (французский перевод: L'Homme unidimensionnel. Paris: Seuil, 1970).

(4) Deleuze G., Guartari F. L'Anti-CEdipe. Capitalisme et schizophrenic. Paris: Ed. de Minuit, 1972. Следует напомнить, что М. Фуко развивал эту интерпретацию Анти-Эдипа как о «книге-событии» в предисловии к ее английскому изданию (Anti-Oedipus. New York: Viking Press, 1977; см. французский перевод этого предисловия: Dits et Ecrits. Ill, N 189).

(5) Понятия «меньшего» и «меньшинства» — скорее единичных событий, чем индивидуальных существ, скорее индивидуации через «бытие-в-мире», чем через субстанциальность — были разработаны Ж. Делезом совместно с Ф. Гваттари. См. их работу: Kafka. Pour une litterature mineure (Paris: Ed. de Minuit, 1975), вновь развиты Делёзом в статье «Философия и меньшинство» (Critique, fevrier 1978) и затем особенно в книге: Deleuze G., Guattari F. Mille plateaux. Capitalisme et schizophrenie. Paris: Ed. de Minuit, 1980. «Меньшинство» связано также с понятием «молекулярный», разработанным Ф. Гваттари в работе: Psychanalyse et Transversalite. Essai d'analyse institutionnelle (Paris: Maspero, 1972), смысл которого может быть выражен понятиями «становление» и «интенсивности».

(6) М. Фуко имеет здесь в виду споры, которые начались особенно после публикации: «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук» (первое французское издание вышло в Париже в издательстве Галли-мар в 1966 г., первое русское издание — в 1994 г. в Санкт-Петербурге) в связи с понятием эпистемы и статусом прерывности. Всем критикам М. Фуко ответил серией теоретических и методологических разъяснений (особенно в «Ответе на один вопрос», Esprit, mai 1968, p. 850–874, и в «Ответе Кружку эпистемологии», Cahiers pour l'analyse, 9, 1968, p. 9–40: в Dits et Ecrits, I, N 58–59), вновь появившихся затем в «Археологии знания» (французское издание вышло в Париже в издательстве Галлимар в 1969 г., русское — в Киеве в 1996 г.).

(7) В ту эпоху депутат от Французской коммунистической партии.

(8) Ср. Hegel G.W.F. Grundlinien der Philosophie des Rechts. Berlin, 1821, N 182–340 (французский перевод: Principes de la philosophie du droit. Paris: Vrin, 1975); Freud S. Das Unbewussten: в Internationale Zeitschrift furartzlichePsychoanalyse. 1915. Vol. 3(4) и (5); и Ole Zukunft einer Illusion. Leipzig; Wien; Zurich: Internationaler Psychoanalitischer Verlag, 1927 (французский перевод: L'Avenir d'une illusion. Paris: Denoel, 1932; переиздано Paris: PUF, 1995). Относительно Райха см. выше, прим. 2.

(9) М. Фуко намекает на хорошо известную формулировку принципа Карла фон Клаузевица (Vom Kriege. Liv. I, chap. I, N XXIV в Hinterlassene Werke. Bd 1–2–3. Berlin, 1832; французский перевод: De la guerre. Paris: Ed. de Minuit, 1955), согласно которому «Война есть только продолжение политики другими средствами»; она «не только политический акт, но и подлинное орудие политики, продолжение политических отношений, проведение их другими средствами». Клаузевиц К. О войне. М., 1994. С. 5–56.

(10) Обещание не было выполнено. Тем не менее существует вставленная в рукопись лекция о «репрессии», прочитанная, вероятно, в иностранном университете. Вопрос снова будет рассмотрен Фуко в работе: La Volonte de savoir. Paris: Gallimard, 1976 (русский перевод см. в кн.: Фуко М. Воля к истине. М., 1996).

Лекция от 14 января 1976 г.*

(1) Hobbes Th, Leviathan, or the Matter, Forme and Power of a Common-Wealth, Ecclesiastical! and Civill. London, 1651 (французский перевод: Leviathan. Traite de la matiere, de la forme et du pouvoir de la republique ecclesiastique et civil. Paris: Sirey, 1971). Латинский перевод текста, который был фактически его новой версией, появился в Амстердаме в 1668 г.

(2) М. Фуко делает здесь намек на знаменитый фронтиспис издания «Левиафана», так называемого head edition (см. прим. 1), появившегося у Эндрю Крука, фронтиспис, на котором изображено «тело» государства, составленное из его подданных, а голова представляет суверена, который в одной руке держит шпагу, а в другой — жезл. Наверху основные атрибуты двух властей — гражданской и церковной.

(3) Reich W. Der Einbruch der Sexualmoral. Op. cit.

(4) Reich R. Sexualitat und Klassenkamp; zur Abwehr repressiver Entsublimierung. Frankfurt a. Main: Verlag Neue Kritik, 1968 (французский перевод: Sexualite et Lutte de classes. Paris: Maspero, 1969).

(5) Речь идет о «наполеоновских кодексах»: Гражданском кодексе (1804 г.), уголовно-процессуальном кодексе (1808 г.) и Уголовном кодексе (1810 г.).

Лекция от 21 января 1976 г.*

(1) Основные труды Е. Коука следующие: A Book of Entries. London, 1614; Commentaries on Littleton. London, 1628; A Treatise of Bail and Mainprise. London, 1635; Institutes of the Laws of England. London, I, 1628; II, 1642; HI–IV, 1644; Reports. London, I–XI, 1600–1615; XII, 1656; XIII, 1659. О Коуке см. ниже, лекция от 4 февраля.

(2) О Дж. Лилберне см, там же.

(3) О Х. де Буленвилье см. ниже, лекции от 11,18 и 25 февраля.

(4) Большая часть работ Н. Фрере впервые была опубликована в «Мемуарах Академии наук». Потом они были собраны в «Полное собрание сочинений». Париж, 1796–1799.20 томов. См. среди прочих: «De l'origine des Francais et de leur etablissement dans la Gaule» (t. V); «Recherches histoiriques sur les mceurs et le gouvernement des Francois, dans les divers temps de la monarchic» (t. VI); «Reflexions sur l'etude des anciennes histoires et sur le degre de certitude de leurs preuves» (t. VI); «Vues generates sur l'origine et sur le melange des anciennes nations et sur la maniere d'en etudier Fhistoire» (t. XVIII); «Observations sur les Merovingiens» (t. XX). О Фрере см. ниже, лекция от 18 февраля.

(5) Joachim comte d'Estaing. Dissertation sur la noblesse d'extraction et sur les origines des fiefs, des surnoms et des armoiries. Paris, 1690.

(6) M. Фуко в своей лекции от 10 марта (ниже) опирался в основном на работу Э. Ж. Сийеса «Что такое третье сословие?», ч. I, 1789 (см. переиздания этого текста: Париж, PUF, 1982 и Фламмарион, 1988).

(7) См. Buonarroti F. Conspiration pour l'egalite, dite de Babeuf, suivie du proces auquel elle donna lieu et des pieces justificatives. Bruxelles, 1828. 2 vol. (русское издание: Буонарроти Ф. Заговор во имя равенства. Т. 1–2.М., 1963).

(8) Исторические работы О. Тьерри, к которым М. Фуко обращается особенно в лекции от 10 марта (ниже): Vues des revolutions d'Angleterre. Paris, 1817; Histoire de la conquete de l'Angleterre par les Normands, de ses causes et de ses suites jusqu & nos jours. Paris, 1825 (русское издание: История завоевания Англии нормандцами, с изложением причин и последствий этого завоевания вплоть до наших дней, СПб., 1859; Lettres sur l'histoire de France pour servir d'introduction а l'etude de cette histoire. Paris, 1827; Dix ans d'etudes historiques. Paris, 1834; Recits des temps merovingiens, precedes de Considerations sur l'histoire de France. Paris, 1840; Essai sur l'histoire de la formation et des progres du Tiers-Etat. Paris, 1853.

(9) О В.А. Курте де л'Исль см. особенно: La Science politique fondee sur la science de t'homme. Paris, 1837.

(10) CM. Vernant J.-P. Les Origines de la pensee grecque. Paris: PUF, 1965 (особенно главы VII и VIII); Mythe et Pensee chez les Grecs. Etudes de psychologie historique. Paris: La Decouverte, 1965 (особенно главы III, IV, VII); Mythe et Societe en Grece ancienne. Paris: Seuil, 1974; Vernan J.-P., Vidal-Naquet P. Mythe et Tragedie en Grece ancienne. Paris: La Decouverte, 1972 (особенно главу III).

(11) Что касается Солона (см. особенно фрагмент 16, изд. Диль), мы отсылаем к анализу «меры», который М. Фуко дал в лекции в Коллеж де Франс в 1970–1971 гг., посвященной «Воле к знанию». Относительно Канта мы ограничимся отсылкой к «What Is Enlightenment?», «Qu'est-ce que les Lumieres?» (в: Dits et Ecrits, IV, N 339 и 351) и к его лекции от 27 мая 1978 г. во Французском философском обществе, опубликованной под названием «Что такое критика?» (Bulletin de la Societe fransaise de Philosophic. 1990. Avr.-juin. P. 35–63). О Канте см.: «Zum ewigen Frieden; ein philosophischer Enwurf». (Konigsberg, 1795; см. особенно второе издание 1796 г.): Werke in zwolf Ba'nden. Frankfurt a. Main: Insel Verlag, 1968. Vol. XI. P. 191–251;Der Strut dcr Fakultaten in drei Abschnitten. (Konigsberg, 1798), ibid., p. 261–393 (французский перевод: Projet de paix perpetuelle et Le Conftit des facultes. B: Kant E. (Euvres philosophiques. Paris: Gallimard / Bibliotheque de la Pleiade, vol. Ill, 1986). Фуко располагал полным собранием сочинений Канта в издании Эрнста Кассирера (Берлин: Бруно Кассирер, 1912–1922) и томом Эрнста Кассирера: Kants Leben und Lehre (Berlin, 1921).

(12) По Заключению к Курсу 1975–1976 гг. в Коллеж де Франс (в: Dits et Ecrits, III, N 187 и др.).

(13) О Макиавелли см. в Курсе 1977–1978 в Коллеж де Франс: «Безопасность, территория и население». Лекция от 1 февраля 1978 г. («Система „правления“»); см. также «„Omnes et singulatim“: Toward a Criticism of Political Reason» (1981 г.) и «The Political Technology of Individuals» (1982 г.) (в: Dits et Ecrits, III, N 239; IV, № 291 и 364).

(14) Об Огюстене Тьерри см. выше, прим. 8. Из трудов Амедея Тьерри см.: История галлов от самых давних времен до полного подчинения Галлии римскому господству. Париж, 1828; История Галлии во времена римской администрации. Париж, 1840–1847.

Лекция от 28 января 1976 г.*

(1) Слово летописи для римских писателей до Тита Ливия означало древние истории, которые они обрабатывали. Летописи — это примитивная форма истории, события в ней излагаются от года к году. Annales maximi, составленные Великим Жрецом, были изданы в 80 книгах в начале II века до новой эры.

(2) М. Фуко, естественно, имеет здесь в виду работы Ж. Дюмезиля, в особенности: Mitra Varuna. Essai sur deux representations indo-europeennes de la souverainete. Paris: Gallimard, 1940. Mythe et Epopee. Paris: Gallimard, I: L'ideologie des trois fonctions dans les epopees des peuples indo-europeens. 1968; II: Types epiques indo- europeens: un heros, un sorcier, un roi. 1971; III: Histoires romaines. 1973.

(3) Tile-Live. Ab Urbe condita libri (от нее нам остались книги I–X, XXI–XLV и половина пятой части).

(4) «Quid est enim aliud omnis historia quam romana laus?» (Petrarque. Invectiva contra eum qui maledixit Italiae, 1373. Подчеркнем, что эта фраза из Петрарки процитирована Е. Пановским в его работе: Renaissance and Renascenses in Western Art. Stockholm: Almqvist & Wiksell, 1960 (французский перевод: La Renaissance et ses avant-courriers dans I'art d'Occident. Paris: Flammarion, 1976. P. 26).

(5) От Минье до Мишле, кроме авторов, которых М. Фуко будет рассматривать в последующих лекциях.

(6) Речь должна бы идти в действительности о письме К. Маркса Ж. Вейдемейеру от 5 марта 1852 г., где Маркс, в частности, писал: «Наконец, на твоем месте я вообще указал бы господам демократам, что им следовало бы ознакомиться с самой буржуазной литературой, прежде чем осмелиться тявкать на литературу, противостоящую ей. Эти господа должны были бы, например, изучить исторические работы Тьерри, Гизо, Джона Уайда и др., чтобы уяснить себе прошлую „историю классов“» (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Т. 28. С. 423). См. также письмо Маркса к Энгельсу от 27 июля 1854 г., где Тьерри определен как «„отец классовой борьбы“ во французской историографии» (там же. С. 321). В рукописи М. Фуко пишет: «Еще в 1882 г. Маркс говорил Энгельсу: история революционного проекта и революционной практики неотделима от контристории рас и той роли, которую она сыграла в политической борьбе на Западе» (цитировано явно по памяти).[12]

(7) См. особенно: Thiers A, Histoire de la Revolution francaise. Paris, 1823–1827. 10 vol. (русское издание: Тьер О. История французской революции. СПб.; М., 1873–1877. 5 томов) и Thiers A. Histoire du Consular et de l'Empire. Paris, 1845–1862. 20 vol. (русское издание: Тьер О. История консульства и империи во Франции. СПб., 1846–1849. 5 томов).

Лекция от 4 февраля 1976 г.*

(1) «При отсутствии гражданского состояния всегда имеется война всех против всех». «Отсюда видно, что пока люди живут без общей власти, держащей всех их в страхе, они находятся в том состоянии, которое называется войной, и именно в состоянии войны всех против всех» (Гоббс Т. Левиафан. Сочинения: В 2 томах. М., 1991. Т. 2. С. 95). О «bellum omnium contra omnes» см. также: Elementorum philosophiae sectio tertia de cive. Paris, 1642, 1,1, XIII (французский перевод: Le Citoyen, on les Fondements de la politique. Paris: Flammarion, 1982).

(2) Гоббс Т. Левиафан. С. 96.

(3) Там же. С. 97.

(4) Там же.

(5) Там же. С. 93–95.

(6) Там же. С. 95.

(7) Во всей последующей дискуссии М. Фуко обращается ко второй части «Левиафана». Гоббс Т. Сочинения: в 2 томах. М., 1991. Т. 2. С. 134.

(8) См.: там же. С. 134.

(9) Там же. С. 154.

(10) Там же. С. 155–156. См. также: De Cive, И, IX.

(11) О К. Марксе как читателе В. Скотта см.: Marx-Aveling E. Karl Marx — Lose Blatter в «Osterreichischer Arbeiter-Kalender fur das Jahr 1895», p. 51–54; Mehring F. Karl Marx. Geschichte seines Lebens. Leipzig: Leipziger Buchdruckerei Actiengesellschaft, 1918. XV, I (русское издание: Карл Маркс. История его жизни. М., 1990); Berlin I. Karl Marx. London: T. Butterworth, 1939. Chap.XI.

(12) Действие «Айвенго» (1820 г.) разворачивается в Англии времен Ричарда Львиное Сердце; в романе «Квентин Дорвард» (1827 г.) показана Франция Людовика XI. Известно, какое влияние оказал роман «Айвенго» на О. Тьерри и его теорию победителей а побежденных.

(13) Это цикл легенд и рассказов, связанных с мифической фигурой бретонского государя Артура, вождя сопротивления нашествию саксов в первой половине V века. Эти легенды и рассказы были объединены в первый раз в XII веке: см.: Monmouth Geoffrey. De origine et gestis regum Britanniae libri XII (Heidelberg, 1687). Wace Robert. Roman de Brut (1155) и Roman de Rou (1160–1174); это называется «бретонским материалом», переделанным Кретьеном де Труа в «Ланселота» и в «Персеваля» во второй половине XII века.

(14) Джеффри Монмоут рассказывает историю бретонской нации, начиная с первого завоевателя, Труайяна Брута; историю, которая после римских завоеваний закончилась сопротивлением бретонцев 126 захватчикам саксам и упадком бретонского королевства. Речь идет об одном из популярных произведений средневековья, которое ввело легенду об Артуре в европейскую литературу.