Помоги проекту - поделись книгой:
Оно представляло собой мужскую фигуру громадного роста и таких непомерных мускулистых объёмов, перед которыми оба «качка» выглядели довольно хлипко.
Эта мощь принадлежала Веньке Круглову, с юных лет прозванному Шатуном. Ровесник Вани Брянцева, он уже годам к шестнадцати вымахал под два метра, и плечи его на сельских работах развернулись чуть не в метр… И однако же, как многие парни и мужики столь крупных размеров, характером он обладал донельзя мирным. Более того — слыл среди сверстников недотёпой и увальнем. Настолько, что его корешу с детских лет Ване частенько приходилось вступаться за могучего приятеля, защищая его от подначек языкастых ровесников. Ленивым Вениамина нельзя было назвать никоим образом: наоборот, он был как раз из тех, на ком, что называется, воду возят все, кому не лень. Однако ни школьному учителю физкультуры, ни армейским тренерам, восторгавшимся Венькиной силищей, не удалось втянуть его в большой спорт, — он, игравший двухпудовыми гирями, как мячиками, а штангой, как лыжной палкой, на все уговоры и посулы только лениво отмахивался и с доброй улыбкой отвечал: «Ни к чаму!» Положенные нормы выполнял — но и только. Одно слово — недотёпа!..
И не женился-то Шатун, когда пришла пора, тоже из-за своей сверхспокойной натуры. На танцы изредка ходил, когда ровесники его вытаскивали, да, но по большей части «подпирал стенку», опасаясь наступить во время танца девчонке на туфельку и раздробить все косточки. Уже и в дом разные родственницы приводили ему достаточно высокого роста девушек «на смотрины», — а он лишь смущённо улыбался и молчал. Либо, вздыхая, говорил матери: «Ох, мам, боюсь — раздавлю!» Тут возразить было нечего. А ведь уже срочную отслужил вместе со своим дружком Ваней Брянцевым, уже у того первенец появился, — а великан Веня всё ходил в холостых… А потом судьба Круглова крутанулась так, что не до обзаведения семьёй ему стало.
Так вышло, что в афганском пекле Венька оказался вместе со своим корешем и односельчанином. И, в отличие от него, почти что без царапины вернулся оттуда, да ещё и с орденом, который вскорости стал ему спасательным кругом в его злоключениях. Потому что домой Шатун возвращался через Москву, да без Вани, раньше его воротившегося в родную деревню после ранения из госпиталя. И, лишённый опеки и поддержки своего рассудительного друга, задержался в столичном круговороте — да и загулял, и влип в очень скверную историю. И один за другим отмотал два срока на северном лесоповале, ибо и в «зоне» его простодушие сослужило ему недобрую службу. Но в конце концов, по его словам, «соскочил с эскалатора»: вышел по амнистии, второй срок ему скостили, учитывая его истовое трудолюбие да боевой орден. И, к удивлению многих односельчан, вернулся в Старый Бор. Вернулся к могилкам отца и матери, не дождавшихся его — и стал жить в старом, но ещё крепком отцовском доме…
Лагерная жизнь Веньку не сломала, добрый нрав ему не порушила. Разве что, как говорил Ваня, «раскочегарился» Шатун чуток в зековских своих бедованиях, стал посмекалистее, лишился прежней недотёпитости. А его громадные, каждая с лопату, ручищи, его обогатившаяся в северной тайге смётка и сноровка в работе с техникой — всё это куда как к месту пришлось в нынешней жизни Старого Бора. Словом, стал Веня Круглов трудиться под началом своего старого дружка, более того — во всём, что требовало приложения рук и тяжких физических усилий, стал его первым помощником. Хотя поначалу кое-кто из осторожных староборцев косо смотрел на возвращение недавнего зека. Тем более, что Вениамин, особенно на первых порах (появившись в родной деревне почти одновременно, кстати, с появлением камышового найдёныша в брянцевском доме) никак не мог отделаться в разговоре от лагерной «фени». Всяческая «блатная музыка» обильно вторгалась в его талабский говор. Ваня Брянцев даже грозился выгнать его с работы, если тот не перестанет величать его то «бугром», то «паханом», то «авторитетом». Но понемногу все привыкли к таким «родимым пятнам» Венькиного прошлого… Втянулся и он сам в новую жизнь.
Вот этот-то Шатун и заслонил собой дорогу «мерседесу», в котором сидели «крутые» и их хозяин, не сумевшие ни купить, ни умыкнуть брянцевского любимца… Иномарка было дёрнулась в сторону — но Круглов гаркнул: «Стоя-а-ть!», гаркнул с такой силой, что водитель предпочёл за лучшее остановиться. Венька рванул на себя переднюю левую дверцу и наполовину засунул своё медвежье тело в машину. Что он там говорил — никому не известно. Однако Ваня Брянцев, выбежавший из дому с винтовкой, подлетая вместе с собаками к воротам, услыхал заключительную часть Венькиных обещаний незваным гостям; его друг произносил их, уже распрямившись над машиной во весь свой могучий рост:
— Вы меня поняли, отморозки! Мне терять нечего… Чтоб вами тут не воняло, суки отвязанные! А наедете — растырка вам тут будет мазевая, поминки тогда по себе сначала закажите! — И Шатун хлопнул дверцей так, что она прогнулась внутрь машины.
…Так что винтовка Вани, равно как и клыки его лаек, и когти его кота в тот вечер, слава Богу, не нашли себе дальнейшего применения в обороне против несостоявшихся покупателей камышового чуда. Эти «упакованные» ребята больше не появлялись в Старом Бору. Быть может, на них оказали глубокое впечатление напутственные слова Вени Шатуна. Может, они были крепко ошарашены боевыми способностями брянцевского приёмыша и не желали больше встречи с ним. Или же — у них нашлись дела поважнее, чем разборка в деревне с непонятливым и упрямым мужиком. Но, говорю, больше они не приезжали.
И никому из желавших заполучить Ивана Ивановича в свою собственность не удалось преуспеть в этом…
А наш камышовый герой в такого рода встречах только обострил своё чутьё на тех двуногих, которые хотели бы принести ему зло.
6. ЖЕНИХИ
Но в большинстве-то своём жители Старого Бора и его ближних и дальних окрестностей в нашем талабском краю — люди хорошие. Иногда просто замечательные. Ну, в крайнем случае, просто неплохие. Зла никому не желающие и не творящие. Тем более такому дивному существу, как брянцевский необыкновенный кот, — им староборцы и другие жители приозерья, повторяю, в большинстве своём, гордились и восхищались…
Потому-то и желали многие из них, особенно хозяйки, заполучить котика, хотя бы в главных чертах схожего с Иваном Ивановичем. И способ, как этого добиться, многим виделся простой, да и естественный. Думаю, вы догадались… Ловить камышовых котят в плавнях — дело трудоёмкое, мало успешное, да и небезопасное. Так что сам собой напрашивался другой путь: получить от Ивана Ивановича потомство. Да, котят!
И вот по весне, — а то была уже вторая весна жизни одомашненного дикого кота под брянцевским кровом, — по весне к Тасе стали одна за другой наведываться односельчанки и жительницы окрестных селений с корзиночками и кошолками. В этих корзиночках они приносили своих Мурок, Мусек, Машек и Дашек, но также и Виолетт, и даже Клотильд. Одна из принесённых кошек звалась Афродитой (впрочем, все предпочитали звать её Фроськой). И никому не известно, какое уменьшительное имя было у пушистого создания, наречённого Травиатой!..
Такого грандиозного конкурса кошачьих невест наши края ещё никогда не видали!
Но все усилия хозяек этих красавиц оказались тщетными. Не суждено было сбыться их мечтам о том, чтобы завести у себя в доме верного, прыгучего, бесстрашного и чистоплотного защитника домашней живности, такого Барсика или Рыжика, который унаследовал бы лучшие качества брянцевского камышового богатыря… Ни одна из великого множества предложенных Ивану Ивановичу невест не зажгла его сердце.
Он, надо отдать ему должное, не отшвыривал приносимых в дом Басек, Анджел и Пушинок. Он вёл себя, как джентльмен, по-рыцарски, казалось, понимая, что его хозяева ведут себя согласно неписанному уставу деревенской жизни и должны принимать у себя в гостях столь внушительное количество этих женщин — двуногих и четвероногих… Царственно-вежливо (кое-кому казалось, что даже с поклоном) он взглядывал на каждую извлекаемую из корзинки красотку. А к некоторым приближался и порой одобрительно мурчал. Кое-кого даже лизал в нос. Но — и всё. И удалялся, слыша за спиной сокрушённые вздохи двуногих представительниц женского пола и обиженное мяуканье их пушистых любимиц.
Правда, некоторые киски, едва увидев своего предполагаемого жениха, с жалобным писком шарахались прочь и убегали. Видимо, принимая Ивана Ивановича за совершенно дикого, не прирученного кота, от которого ничего хорошего ждать нельзя. И всё же чаще всего эти зеленоглазые гостьи сразу же начинали кокетливо льнуть и ластиться к нему. Но — напрасно! Не помогали ни уговоры, ни увещевания, равно как и обильное угощение, приносимое владелицами кошек в качестве приданого. Оно оставалось невостребованным. Холоден оставался камышовый кот к домашним кошкам…
Причём холоден даже в ту вешнюю пору года, когда кошачья чувственность (впрочем, как и человечья) у всех молодых особей берёт верх над всеми прочими чувствами, желаниями и доводами рассудка. Не зря же существует понятие «мартовский кот»… Больше всего женщин Старого Бора, соседних Гориц и Замошья, ближних Демешкина и Заклинья, дальних Жидилова Бора и Полей, а также приезжих горожанок из райцентра Каменки и аж из самого Талабска возмущало нежелание брянцевского кота проявить в деле инстинкт продолжателя рода именно в те весенние недели, когда все домашние коты взбираются на крыши.
— Этому-то и бегать никуда не надо, на блюдечке ему таких красавиц подносят — а ему всё ничто, ровно и не кот, а лягуха какая! А ведь не холощёный… Ишь, цаца какая! — И почти каждая из них сопровождала своё женское возмущение столь острыми выражениями, что я не решаюсь их здесь воспроизвести…
Не обошлось на том конкурсе кошачьей красоты и без совершенно анекдотических случаев. Однажды пожаловала к Брянцевым старушка из очень дальнего села Кудеверь. Её корзина была большой, заплечной: в таких носят скошенную траву или яблоки. Охая и проклиная дальнюю и ухабистую дорогу, поминутно извиняясь перед хозяйкой, что заявилась без предварительной договорённости, эта бабка бухнула корзину на пол — и тут выяснилось, что столь объёмная тара для переноски её кошки была выбрана не случайно. «Моя кошечка-то хоть и молодая, да здоровунная, поводе другого кота!» И впрямь, извлечённое из корзины пушисто-хвостатое и усатое существо оказалось очень крупных статей. Без всякого стеснения это существо сразу же кинулось к миске на полу, наполненной доверху вкуснейшим печёночным паштетом, и урча от удовольствия, слопало всё содержимое миски. Паштет же этот был принесён владелицей кошки, только что «не прошедшей по конкурсу». Эта женщина ещё не ушла, она была давней знакомой Таси, и они обе, давно не видевшие друг дружку, оживлённо болтали за столом, попивая чай. Тася пригласила присесть к столу и старушку из Кудевери.
— Не, ронная[1] моя, благодарствую, лучше опосля. Как ваш котик своё мужско дело сделает — вот тады и чайку можно. А иде ж красавец-то ваш хвалёный, не вижу, а? Я ить на глазы-то слабая, без очков ничо не вижу, а куды их сунула, не помню…
Но Ивана Ивановича в тот момент не было в доме, он куда-то исчез, видимо, притомившись от просмотра предлагаемых ему подруг. Зато его последняя несостоявшаяся невеста мирно дремала под столом у ног своей хозяйки. Насытившись на даровщинку паштетом, кудеверская кошка огляделась — и подбежала к лежащей под столом полосатой красотке. Через несколько минут из-под стола донеслось мурлыканье обеих кошек — и вдруг они обе друг за другом сиганули в раскрытую форточку на двор, едва не свалив горшок с бальзамином, стоявшим на подоконнике…
Дальнейшее развитие событий привело всех в неописуемое ошеломление, смешанное у одних с восторгом, а у других — то есть, у кудеверской старушки, со стыдом и негодованием. Ибо через несколько минут в горницу вбежал Ваня и, корчась от хохота, крикнул пожилой гостье: «Мамаш, кого ж это вы нашему коту привезли? Наш Ван Ваныч, слава те, Господи, не гомосек! Гляжь-те на двор, бабы!»
Женщины глянули на двор. Существо, которое кудеверская старушка считала кошкой, активно осуществляло любовно-супружеские отношения с несостоявшейся невестой Ивана Ивановича… Это был кот!
Долго потом всем собравшимся пришлось утешать владелицу кошки, оказавшейся котом, слушать её причитания и жалобы на подслеповатость, сыгравшую с ней столь злую шутку: «Ить мне котёночка-то подсунули, сказали — кошечка! А что там я разгляжу: махонький же он был, а я без глаз… А люди-то, люди-то пошли — ни стыда, ни совести, лишь бы обманить старуху…» Пришлось Брянцевым поднести кудеверской бабке рюмочку, потом другую, да и оставить её ночевать. Впрочем, Ваня и Тася всегда были гостеприимны, не утеряли этого свойства и в новые трудные времена. Старушка же утешилась тем, что наконец-то, хоть и через конфуз, но дозналась до истины в отношении своего кота…
Наконец Брянцевым надоел весь этот «бабий штурм» их любимца. «Хватит, — сказала Тася, — наш котик вам не осеменитель». Федюшка же, из мальчика превращавшийся в подростка и, следовательно, знающий о взаимоотношениях полов гораздо больше, чем взрослые, заметил: «Ни один мужик не любит, когда на него женщины бросаются. И вообще — Ван Ванычу только дикая зазноба нужна!» Впрочем, ещё лучше об этом юный лирик сказал стихами:
Федя знал, о чём говорил и писал. Но это знали уже и все Брянцевы… За год до столь неплодотворных кошачьих «смотрин» Иван Иванович доставил своим хозяевам немало переживаний…
Он исчез на целую неделю. Правда, то случилось не в марте, а в апреле, когда с верб уже слетает желтоватая пыльца, и стволы берёз влажны от слезящегося целебного сока. И когда половодье сгоняет всех пернатых и четвероногих обитателей приозерья во мшаники и мелкие ольшаники, в тальниковые и вересковые заросли вдоль ручьёв, становящихся в ту пору настоящими бурными речками. Там-то и начинаются любовные игры птиц и зверей талабского побережья.
— …Невжель не вернётся наш Ван Ваныч? Не дай Бог — сманила его какая профура дикая. А ведь запросто: дитё ещё малое котофей-то наш! В первый раз ведь женихаться направился… — Так сокрушалась Тася, все глаза проглядевшая в сторону озера. Дочка же с присущей ей математико-логического язвительностью подливала масла в костёр брянцевских страданий: «Ничего не попишешь — зов предков, голос крови!» Федюшка же прямо извёлся в своих тревожных гаданиях. Почернел и почти ничего не мог есть…
Но, «проблудовав», по выражению той же Верушки, дней семь-восемь, Иван Иванович вернулся в ставшее ему родным домом людское жилище. Вернулся с новым, необычным огоньком в его огромных крыжовенных глазах. Исхудавший, но гораздо более ловкий и гибкий, чем прежде: именно с той поры, после первого «жениховства» его прыжки стали просто фантастически длинными, превратились в стремительные полёты.
Но той весной его хозяева ещё не могли знать точно, куда именно он отправился для встречи с первой любовью. А вот в начале мая следующего года это им стало известно — причём, что называется, по свидетельству очевидца…
Рано утром к Ване Брянцеву, проверявшему тракторы перед севом, подошёл Шатун. Встал рядом, но, вместо того, чтобы заняться делом, стоял и молчал. Ваня вопросительно поднял глаза на своего давнего кореша и увидал, что тот как-то по особенному улыбается — со значением, будто что-то интересное знает, но сказать не торопится. На всякий случай Брянцев спросил: «Что ль мириться хочешь?» Венька ответил: «Мне чего с тобой мириться, ты ж со мной вчера поругался, не я с тобой…»
А дело было в том, что предыдущим днём Вениамин во время перекура читал обрывок газеты, в которую был завёрнут его хлеб с маслом и колбасой. Когда с ним такое происходило, он обычно обменивался с Ваней своим мнением о прочитанном — чаще всего на темы политики. Вот и в тот раз, читая на промасленном газетном обрывке размышления одного московского политика о судьбе первого лица в стране, Шатун то ухал, то эхал, то матерился, и, наконец, спросил приятеля: «Вань, слушай, тут вот такая залипуха: „Он единственный, кто обладает харизмой“. Что за харизма такая, не знаешь?»
Ваня, занятый мыслями о гораздо более конкретных и насущных для него и Старого Бора делах, пожал плечами и сказал первое, что пришло в голову: «Не знаю… По-моему, харя, только очень здоровенная…» Шатун же воспринял этот вполне серьёзный ответ как шутку, но чувство юмора ему на сей раз изменило, и он рявкнул: «Ты, бугор, хоть думай, что говоришь. Я ж тебя взаболь спрашиваю, тут про державу разговор идёт, а тебе всё шутки». И вдруг заржал: «Ну, ты даёшь, бугор! Харизма — это харя здоровенная! а точно, глянешь на этого алкаша — харизма…»
Но тут уже взорвался Брянцев: «Какой я тебе, на хрен, бугор! Сколько раз тебя просили — говори ты по-русски, брось ты эти лагерные штучки свои. Ей-Богу, Венька, что задела — с детства я тебе Ванькой был, а нойма — то бугор, то пахан, тьфу! мать твою…» Короче, слово за слово, верные друзья разлаялись и за целый день сказали друг другу лишь несколько слов сугубо по делу… Вот и решил Ваня, что Круглое, как всегда меж ними бывало после таких размолвок, первым идёт на мировую. Тут Венька и сказал, что никакой ссоры и не было. И нежданно спросил: «Твой кот, что ль, в бега уканал?»
— Ага! Пятый день где-то блыкает, — ответил его приятель. — По бабам, верно, побежал. Время подоспело, вот и загулял. Природа своего требует, — так моя Веруха говорит… А чего ты про него спросил?
— Значит, это точно его я вечор в плавнях видал. Как мы вчера с тобой друг на друга наехали, у меня на сердце будто параша встала. Вот, думаю, бес-дурак ты, Шатун, и зона тебе ума-разума не вложила, с лучшим корешем — и то полаялся. Ну, чтоб успокоиться, сел в чёлн да побежал к озеру. А ещё светлынь была… Там твоего приёмыша и засёк. Издаля, но верняк — он, Ван Ваныч твой… Его ни с кем не спутать.
— Ну вот, — откашлявшись, продолжил Венька, — радуйся: маруху он там себе надыбал. С марухой той я его и засёк. По масти она вроде него, только пожиже будет. Сидели они там, у Косого Островца, на усохе — ну, как пахан с паханкой на хазе. Мазёво им, видно, было. На харизмах — полный кайф!
— Ни хрена себе! — только и смог выдохнуть Ваня, ошеломлённый этим рассказом приятеля.
— Стало быть, — улыбнулся Шатун, — скоро твой феномен, ежели вернётся, той марухе алименты платить будет, мясо ей носить. Либо котёнка тебе притаранит, готовься…
Так что, когда и на этот раз приёмный четвероногий член семьи Брянцевых вернулся домой после любовного загула, его встретили уже не только возгласами радости, но и залпами шуток по поводу его возможного грядущего отцовства.
— Я ж говорила — зов крови! — торжествующе восклицала Верушка. — Он соблюдает чистоту расы!
— Ах, котинька, и рисковый же ты гулёна, — приговаривала Тася, наполняя миску для отощавшего приёмыша. — Вот погоди, соберутся все староборские кошурки да отомстят тебе за то, что побрезговал ими, а диким кошкам пошёл котят делать. А когда бабы озлятся — немыслимое дело, страшней мужиков. Берегись, не то охолостят тебя кошечки наши, не оправишься…
И лишь Федя, безмерно счастливый от возвращения своего питомца, не иронизировал и не ёрничал. Считал, что шоколадно-шёрстый блудный сын их дома дважды доказал его, Федину, правоту. И тем доказал, что настоящая любовь в его камышово-коша-чьей судьбе могла иметь место — и свершилась! — только в его изначально-родной стихии, среди сородичей, в камышовых плавнях. Вдобавок — совсем неподалёку от того места, где когда-то обнаружил Ваня Брянцев логово его матери. Лишь немного выше по течению речушки, разделявшейся у озера на несколько протоков… А ещё тем доказал Иван Иванович правоту Феди, что всё-таки вернулся с той «усохи», с подсохшего после половодья островка, рядом с тем таинственным Косым Островцом, где во время давней большой войны был партизанский тайник, — вернулся в людское жилище…
И потому Федя нисколько не смутился, услыхав отцовскую шутку над загулом кота. «Ну, сынок, будь готов, как раньше пионерам говорили, — скоро у нас камышовое поголовье увеличится, будешь с евонными дитятами нянчиться!»
Будущий художник слова тут же отпарировал: «Я-то, папка, всегда готов, но лучше ты сам готовься: будешь скоро дедом. Вон у Кольки факты на лице. Так что покупай коляску, а то и зыбку мастери!»
Ване Брянцеву после этих слов младшего сына оставалось только крякнуть да почесать в затылке. У Федюшки, перестававшего быть «мелким», право на такую шутку было значительно весомее…
Тем-то и забавна, и примечательна была эта ситуация, что новый любовный поход Ивана Ивановича к озеру совпал по времени с первым же любовным загулом старшего сына Брянцевых.
Уже целый месяц Николай жил как в бреду. Просто — весь дымился!
Он уже и в предыдущем году бегал на танцы и в староборский клуб, и в соседние Горицы, и на дискотеку в райцентр Каменку. Замечали его и сидящим с девчонками в копнах на пойменном лугу. Ничего удивительного: Коля рос очень видным парнем. Уже к шестнадцати годам он на голову вытянулся над отцом, широко развернулся в плечах. А глаза у него были Тасины — большие и зеленовато-карие. «С приворотом глазы-то у твоего старшенького, — говорили Тасе сведущие в этих делах односельчанки. — Ох, присуха девкам ростет!»
Но в ту весну присуха вышла на самого Кольку. Зазнобила его девчонка из Каменки. И стал он летать на своей «Яве» в райцентр что ни вечер. А возвращался под утро, почти что к началу рабочего дня… И все Брянцевы враз заметили, что он обрёл странное сходство с вернувшимся в дом после своего камышового загула Иваном Ивановичем: тот же мерцающий блеск в покрасневших от недосыпа глазах, та же худоба мускулистого тела, те же обтянутые скулы…
Верушка, по своим девчачьим статям стремительно превращавшаяся в «мисс Каменский район», но прежде всего из-за своих математических занятий не имевшая возможности, как она сама говорила, «вести нормальную личную жизнь», язвительно вымещала на Коле свою тоску по оной жизни: «Ты, братец, скоро и прыгать начнёшь, как Ван Ваныч — до того похож на него стал. А то и дальше него — от алиментов!»
Федюшка же, напротив, быть может, предчувствуя подобные лирические катаклизмы в своей грядущей судьбе, сочувствовал старшему брату — равно как и своему камышовому воспитаннику. Тогда-то впервые в его творчество стали входить мотивы любовных страданий, лет через пять получившие под его пером серьёзное развитие:
Родители же особо не возражали против такого, напряжённо-любовного ритма жизни своего старшего сына. Была тому веская причина. Осенью Кольке «стукало» восемнадцать, и ему предстояло идти в армию. А по давним сельским традициям в таких случаях парень перед призывом имел право как следует «нагуляться». Разве что Тася иногда вздыхала: «Колюшка, ты б хоть себя пожалел, ведь кожа да кости скоро останутся, как на Ван Ваныче, когда он с озера пришедши был!»… Но у приёмыша любовно-гулевая жизнь завершилась к середине мая, а у Николая она с началом лета лишь разгорелась по-настоящему.
Было и ещё одно существенное отличие. Наш камышовый герой возвращался из плавней без потерь и царапин, разве что действительно сильно потерявший в весе. А вот старший сын Брянцевых однажды вернулся из Каменки заполночь с довольно сильно изменённым, по выражению его сестры, «портретом хари лица». Нос у него был расквашен, под каждым глазом сияло по «фонарю». А правый глаз вообще «заплыл». Отсутствие двух зубов при разговоре тоже ощущалось. Вдобавок будущий воин прихрамывал…
Колька вначале всех уверял, что в темноте по оплошности угодил в кювет. Но ему сразу же никто не поверил. На мотоцикле, в отличие от его наездника, не виднелось ни единой царапины. Постепенно открылась истина… Староборский Ромео застал у своей возлюбленной целую компанию парней. «Знакомься, это мой троюродный брат из Талабска, а это его друзья!» — весело и без всякого смущения чирикнула юная хозяйка. Коля сел за стол без особой радости, но — что поделаешь, не уходить же лишь потому, что у подруги гости… Однако вскоре он заметил, что один из гостей в застолье по-хозяйски кладёт руку на плечо его, Колькиной, избраннице и, главное, опускает эту руку чуть ли не в самый вырез на груди. А она лишь похохатывает, стреляя глазами. «Тут-то я и не выдержал! — горестно повествовал юный механизатор, немного отойдя от физических и моральных страданий. — С одним бы запросто справился, да и с двумя тоже, а их четверо… Но всё равно — я им кренделей горячих накидал, каждый ещё красивше меня стал, долго они помнить будут!»
Отец сочувственно кивал, слушая старшего сына, а потом, втайне радуясь, взъерошил ему буйно-кудрявые волосы. «Не горюй, сынок, что ни делается — всё к лучшему. То добро, что сейчас ты прознал эту твою деваху, а не, к примеру, через год, в армии, а то и после венца».
Пыталась утешить сына и Тася, но безуспешно. После того, как с её языка в адрес неверной подруги сына слетело «сучка мокрохвостая!», Колька скрипнул зубами и обрезал: «Хватит, мать!» И, помолчав, нежданно добавил: «Сам я во всём виноват». Эти слова паренька остались для его семьи загадкой, которая разгадана была лишь через несколько лет… Впрочем, он и без утешений недолго тосковал.
Но сущий восторг всех Брянцевых вызвало сострадание, с которым Иван Иванович отнёсся к травмированному парню. Когда Колька впервые никуда вечером не поехал, отлёживаясь в сенном сарае, кот подошёл к нему и, сочувственно мурлыкая, стал лизать ему те самые «факты на лице», о которых упоминал Федя. И это повторилось ещё раза два… «Друзья познаются в гульбе», — сказал по этому поводу младший брат, тоже умащавший боевые ранения старшего всяческими травяными примочками.
И вскоре Николай, залечив с помощью камышово-кошачьего языка и братних снадобий свои раны, внезапно изменил направление своих главных любовных ударов. Вместо райцентра он стал гонять свою «Яву» по вечерам в соседние Горицы. Тамошнюю новую его подружку старшие Брянцевы знали уже давно, как и её родителей, и потому восприняли такой поворот в бурной личной жизни сына спокойно. Ваня, правда, обмолвился: «Смотри, гулёна, это тебе не в районе тискаться. В Горицах у нас полно родичей. Ежели оттуда нам в подоле принесут, пеняй на себя. Не посмотрю, что ты длиньше меня вымахал. Таких батухов навешаю — никакой Ван Ваныч не залижет!»
Но в Горицах у Николая как-то всё обошлось без происшествий и потрясений…
А вскоре, через несколько месяцев, необыкновенные свойства Ивана Ивановича вновь соприкоснулись с судьбой старшего сына Брянцевых. Да так фантастически, что удивились даже те, кто уже перестал поражаться уникальности камышового кота.
7. РОКОВОЙ ПРЫЖОК
…Николаю оставалось уже всего ничего до отправки на призывной сборный пункт.
Уже он укоротил в районной парикмахерской буйные свои кудри, оставив короткий непокорный ёжик. Уже собран был рюкзак со всеми предписанными и необходимыми вещами. Уже и Тася ежедневно ходила с мокрыми глазами. И присмирели, перестав устраивать свои словесные потешные баталии, Вера с Федей. Грустно им стало от надвигающегося и неотвратимого расставания со старшим братом, добрым и надёжным.
Сам же Коля к будущей воинской службе относился не то что бы со светлыми надеждами, но без страха, спокойно. Можно сказать, даже и с некоторым интересом. Конечно, ему известно было, что в армии теперь мало порядка и много безобразий, и что, скорее всего, придётся там ему, по крайней мере, в первое время не очень сладко… Но, во-первых, то же отсутствие порядка и множество всяких безобразий паренёк видел и вокруг, в повседневном сельском бытии. «Бардак» — это словцо стало обиходным именно в первые годы его осмысленной жизни, так что ко всяческим раздраям и непорядкам ему было не привыкать… Кроме того, старший сын Брянцевых не очень осознанно, но всё-таки верил в себя. Знал, что себя в обиду не даст нигде и никому. Как тем же четырём городским парням во время последней встречи с неверной райцентровской девчонкой, — крепко ему досталось, но с ног его не сбили…
Наконец, Николай знал: служил и воевал его отец, был офицером и воевал в великой войне его дед, и другой дед тоже, а уж его легендарный прадед и вовсе с трёх войн возвращался и с крестами, и с орденами на груди. Так что ни на миг никакие мысли об увёртывании от воинской доли его не посещали. Городская мода «косить» от армии с помощью всяких болезней, прежде всего мнимых, да комитетов сердобольных матерей — ещё не докатилась в тот год до талабской губернии. И Николай, в общем, без грусти смотрел на своё армейское будущее. Не говоря уже о том, что, как всякому молодому, ему хотелось повидать иные края, чего он, как главный помощник отца в его механизаторских делах, пусть и по своей воле, но не мог сделать… Самые же чёрные думы — о том, допустим, что он попадёт в какую-либо «горячую точку», где его могут убить или покалечить — его почему-то вообще не посещали.
Л вот его отец с каждым днём становился темнее тучи. И было с чего… Каждый день и радио, и телевизор несли самые чёрные вести о каких-нибудь непотребствах, творящихся в армии, на флоте и в пограничных войсках. Ваня уже не верил почти ничему из того, что нёс «ящик», рад бы был не верить и этим кошмарам, — но уже немало ребят из Старого Бора и окрестностей, отслуживших срочную в последнее время, возвращались домой с искалеченными телами и душами. Да что далеко ходить: вокруг Талабска дислоцировались уже с давних пор несколько прославленных авиадесантных частей, и уже все талабцы знали, в каких бедованиях живут и служат офицеры и солдаты этих элитных полков и дивизий. А с недавних пор само приозерье стало приграничным, и горькой мукой было видеть ребят в зелёных фуражках, мёрзнущих зимой в землянках и развалюхах на своих новых заставах… Черно от всего этого на душе было у сельского механизатора, недавнего «афганца» и танкиста. Не любил Ваня Брянцев, как все простые русские люди, громких слов, но понятие «армия» для него было поистине святым. И что же теперь? Сыну идти в армию, долг исполнять, а у отца от этого тоска в глазах… Ну, времечко!
А самое главное — в последние недели перед Колькиным призывом у всех на устах и на слуху только и стало, что замятия на Кавказе, мятежная Чечня. Новой кавказской войной пахло… Вот и ходил старший Брянцев темнее тучи. Дома-то он держался, а вот на работе, особенно с Веней Кругловым разговаривая, так выплёскивался, что закалённый зековской жизнью Шатун всерьёз начал тревожиться за своего старого кореша и порой начинал утешать его, как бывало в детстве: «Ванька, Ванька, ну-ка, встань-ка, боли — не боли, а поле поли, боли — не боли, а дровы коли!» Как ни странно, от этого дурашливо-шуточного присловья их мальчишеских лет Ваня Брянцев немного успокаивался. Но ненадолго.
— Мы-то с тобой, Веньямин, когда служили, так знали, за что голову можем сложить. Врут сейчас, будто в Афгане мы того не знали — ещё как знали: не покончим с «духами», так они к нам, в Союз хлынут. Так оно и получилось, бляха-муха, вот они все юга наши нойма искровенили и дальше лезут. Не, знали… Государство, власть — то верно, много дуроломства было. Да всё ж власть была, какой-никакой порядок был. И армия была что надо… А теперь — куда их, как баранов, погонят? А, главно дело, за что, за какую власть?! Как в прошлом годе, что ль, в Москве осенью — по своим же стрелять да танками давить? Не дай Бог!..
Не, Венька, я не к тому… Вес Брянцевы погоны носили, и Колька через армию должен пройти. Без этого парень мужиком не станет. Под мамкину юбку, или, как ты там говорил, в бега канать — я ему сам не дал бы, да и не такой он у нас. Это мы с жёнкой дёргаемся, а он хвост трубой держит, ровно Ван Ваныч свою камышину… А всё одно — горько, тошно, часом так просто погано на душе!
Так отводил отец призывника душу со своим другом. Тут надо заметить, что Шатун разговаривал и с Ваней, и с другими людьми, уже не пересыпая свою речь лагерной «феней». На исходе второго года жизни и работы в родной деревне зековский налёт стал понемногу сходить с него, словно полая вода с заливного луга, открывая опалённую, но почти детскую в своей доброте душу бывшего увальня… Зато в говоре Веньки появилась иная крайность. В последние месяцы сильно увлёкся бывший «афганец» и бывший зек чтением Ветхого Завета, Евангелия и других книг православных, во множестве обнаруженных им в комоде покойной матери. Не часто, но всё же стал похаживать в село Дворец, находящееся верстах в двух от Старого Бора, в дивный древний храм, твёрдостью каменных стен своих обязанный тому, что его не порушили ни войны, ни атеистические лихолетья… Вот и зазвучали в речи Шатуна церковно-славянские глаголы и обороты — поначалу вперемешку с лагерными словечками. И на горькие откровения своего друга Вениамин порой отвечал примерно так: «Всё в Воле Божией, Ваня. А Бог — не фрайер!»
Однако едва ли не сильнее двуногих обитателей брянцевского дома печаловался о скором прощании с Колей наш камышовый герой. Как могло стать ему ведомо, что именно старшему сыну Вани и Таси предстоит вскоре надолго покинуть отчий кров — это тоже остаётся тайной, достойной, чтобы её разгадывали лучшие умы бионики и парапсихологии. Но, так или иначе, а суровейший, словно древний римлянин-воин (сравнение, прозвучавшее однажды в устах Федюшки), Иван Иванович стал просто ластиться к Николаю. Частенько он подходил к нему и, подобно обычному домашнему коту и против своего прежнего обыкновения терся о его ногу и довольно жалобно мурлыкал.
Такое необычное поведение гордого патриция семейства кошачьих стало приводить в ещё большую печаль семейство Брянцевых. Особенно — Тасю. «Ой, не к добру это!» — то и дело говорила она, глядя на впадающего в меланхолию кота…
Тут справедливости ради надо упомянуть и о другом четвероногом друге брянцевского семейства — о Малыше. Эта подросшая лайка тоже, видно, почуяла призрак возможной беды, дух печали, воцарившийся в доме. Завидев Кольку, Малыш тоже подбегал к нему, прыгал на грудь, вилял хвостом, повизгивая и поскуливая. Тут собака и кот проявили редкостную солидарность в чутье… Окончательно же добило всех поведение Ивана Ивановича вдень перед отправкой Николая на сборный пункт в район.
Вечером того же дня в доме Брянцевых устроена была «отвальная», на которую собралось множество родственников и друзей семьи… Кто помнит ту осень, тот помнит: она была невероятно тёплой почти по всей России, и даже у нас, на холодном и сыром в такую пору северо-западе, стояла удивительная теплынь. Потому и на дворе брянцевской усадьбы было поставлено несколько столов с угощением: в доме, где застолье заняло и горницу, и кухню, все гости просто не поместились бы. А во двор мог зайти любой житель Старого Бора, чтобы, крикнув в раскрытое окно — «Ну, чтоб тебе служилось, Николай!» — пропустить в себя рюмку-другую. Правда, Тася, вздыхая, говорила мужу, что ведь двумя рюмками и даже тремя их односельчане, особенно мужики, никогда не ограничиваются в таких случаях, но Ваня с горделиво-радушной небрежностью отмахивался: «Пущай!.. Меня ещё и не так провожали: два дня весь Старый Бор гулял, хоть маленько то застольное время вспомним…» Федя поправлял отца: «Застойное время, папка, застойное». Тот кивал: «А я про что и говорю — застольное…»
Но началось то застолье совсем не сразу после прихода гостей. Когда все уселись, когда отец завтрашнего воина уже хотел громко попросить Степана Софроновича как одного из самых уважаемых в округе людей произнести первый напутственный тост, произошло нечто совершенно непредвиденное.
Иван Иванович нежданно прыгнул на стол! — но вовсе не затем, чтобы чем-либо полакомиться…
Он повернулся к только что севшему за стол Николаю и уставился ему в глаза.
И никто не в состоянии был прогнать кота — все просто оцепенели от происходящего… Тогда призывник сам решил устранить возникшее за столом напряжение: надо же было начинать «отвальный» пир. Он протянул руки к Ивану Ивановичу и погладил его по голове и по спине, чтобы затем бережно удалить любимца семьи со стола на пол.
И тут все увидели, что из ставших совсем огромными жёлто-зелёных глаз камышового кота льются слёзы!..
Этого Тася вынести уже не могла. Она заголосила, по-бабьи завыла, и сё пришлось увести в спальню. Но и оттуда слышались её рыдания взахлёб, перемежаемые громкими истошными выкриками: «Ой, на смерть сыночка забирают! Ой, да на погибель Колюшка мой уходит! Ой, Ванечка, не отпускай его! Ох, тошно мне! Ох, Коленька, не уходи!»..
Вслед за матерью призывника заплакали, заголосили, запричитали и завыли другие женщины, собравшиеся в гости. Немало смущёны были и мужики, кое у кого из них на глазах тоже выступили слёзы. И видно было, что сквозь бурый «вечный» загар на лице Вани Брянцева проступает смертельно-меловая белизна. Его губы прыгали, он часто моргал, он не знал, что сказать и что делать, мечась меж спальней, где в рыданиях билась жена, и гостями… Взахлёб заплакали и Федя с Верой. Вдобавок, во дворе раздался громкий вой Малыша, и глухо подвывала сыну стареющая Джулька. Правда, сам виновник торжества, готового развалиться в слёзном хаосе, сам Николай, хоть и был потрясён, хоть и хлопал глазами, но плакать не собирался, — напротив, он лихорадочно соображал, что именно надо предпринять, чтоб не дать дальнейшего ходу этому замешательству, чтоб застолье всё-таки началось. Но тут ему и подоспела помощь, столь же неожиданная, сколь нежданным было вторжение камышового приёмыша в эту «отвальную»…
Внезапно этот многоголосый разнобой рыданий, причитаний, охов и ахов был буквально проломлен и заглушён громовым стуком пудового кулачища об стол.
Стук был таков, что со стола посыпалась на пол посуда, а на столах, стоящих рядом, затряслись и попадали на скатерть бутылки, рюмки, стаканы и графины. То грохнул кулаком по столу Веня Круглов!
Грохот был тем более внушительным, что бывший зек ещё и топнул могучей ногой по полу, отчего звякнули стёкла в окнах горницы…
— Ма-ал-чать, сявки! Ша, салаги! Слушать сюда-а! — раздался его оглушительный голос. Но вослед за этими восклицаниями послышалась уже речь не бывшего заключённого, а бывшего «афганца»:
— Мужики! Встать! Сми-и-рна-а! Слушать меня!
Все и впрямь замерли почти мгновенно, ошеломлённые силой этого грозового голоса. А ещё более — тем, что Венька Шатун, за все два года, которые он прожил в Старом Бору, вернувшись издалека, Венька, ни разу ни на кого не повысивший голоса всерьёз и ни в чём предосудительном не замеченный, — вдруг вот так да проявил себя! Смолкли все, даже Тася в спальне…
Поделиться книгой: