Помоги проекту - поделись книгой:
И Тоня обидчиво поджала алые, пухлые губы. В ней, пожалуй, и были по-настоящему красивыми одни губы. Губы казались чужими на ее бесцветном лице с птичьими одичалыми глазами — это не раз отмечал про себя Алеша.
Отъезжающих обступили со всех сторон. Девушки по-сорочьи трещали своей стайкой, ребята старались держаться как можно поближе к Алеше и Илье. И только «женихи» Митька Кучер и Санька Дугин не спеша прохаживались несколько в стороне, у самых трамвайных путей.
Илья Туманов, радостно возбужденный, суетливый, несколько раз отходил к билетным кассам и возвращался с неизменным:
— Все еще оформляют. Лейтенант пошел с литерами к военному коменданту.
Оно было уже из новой Алешиной жизни, это короткое, звучное и манящее слово — «литер». Конечно же, оно не имело никакого отношения к литературе. Впрочем, литеры рифмовались с юпитерами, с пюпитрами и еще со многими-многими заведомо поэтическими словами. Жаль, что у Блока в стихах нет литеров. В его времена это было презренной прозой. Он больше писал о Прекрасной даме и Фаине, И еще Карменсите, перед явлением которой слезы счастья душили ему грудь.
А с Костей Алеша, пожалуй, помирится. Ну погорячились оба и хватит. Всякое в жизни бывает. Может, больше и не доведется увидеть друг друга. Например, начнется война, должна она начаться. А Косте никто и никогда больше не принесет из библиотеки новых стихов.
— У вас литер один на всех? — спрашивал дотошный Сема Ротштейн.
— Нет, у нас несколько литеров. Я сам видел, — в тон ему, серьезно отвечал Илья.
И все-таки это было хвастовством: столько раз повторять полюбившееся слово. Примитивностью мышления. Алеша никогда бы не стал жонглировать этим словом, стыдно. И Костя тоже. А Костя в общем-то умный парень, только Влада его подпортила. Правду говорят, что с кем поведешься, от того и наберешься. Вот и ехидничает он и не очень дорожит мужской дружбой. Но помириться с ним все-таки надо. И Алеша порывисто подвинулся к Косте, и сказал:
— Живут вместе, как мы, привыкают, а потом однажды расстаются…
Это было сказано таким тоном, словно разлука Алешу нисколько не касалась, словно уезжал кто-то третий. И Костя почесал затылок, невесело улыбнулся. Он понимал Алешино состояние, потому что сам чувствовал сейчас примерно то же. И не выдержал, положил свою широкую ладонь на Алешино плечо:
— Эх, Леша, Леша! Не поминай лихом!
— Ладно, — с облегчением вздохнул Алеша, казалось, только теперь осознавший все, что происходит. — Я напишу тебе. Но ты отвечай подробно. Интересно ведь нам, что у вас тут.
Костя по-дружески обнял Алешу за плечи, и они отошли от ребят, чтобы их никто не слышал. И тогда Костя наставительно сказал:
— Ты не ругайся с Ильей.
— Да-да! — вдруг вспылил Алеша. — Ты хоть здесь-то не играй, Костя, в рыцаря! Пижон твой Илья! И ты это сам знаешь. Уж как он тебе нравится! Великодушен? Не набил тебе морду? А ведь набьет, подожди немного.
— Он честный и добрый, Илья.
И вот Алешу неожиданно озарила мысль, что это никто иной, а Костя сказал Петеру о ресторане. Ведь только ему, Косте, говорил Алеша об этом. Какой же Алеша дурак, что подошел мириться и в момент раскис, когда надо было совсем не замечать Костю. Да и как же иначе поступать с предателями!
Алеша уши развесил, слушая Костины советы. «Не ругайся с Ильей, он честный, он добрый»… А сам-то честен, Костя!? Еще и другом называешься!
— Знаешь, знаешь!.. — смуглые щеки Алеши побледнели. — А ведь я тебе не прошу! Как хочешь, так и считай. Я ничего не боюсь… Но ты поступил подло!
— Ты о чем это? — удивился Костя.
— Сам знаешь! А дружить с тобой не стану!
— Эх ты! Ну и не надо! — Костя плотно сжал сухие, запекшиеся губы.
Примирение не состоялось. Они разошлись и уже не подходили друг к другу до самого отправления поезда.
С огольцами подкатил на трамвае Васька Панков. Ватага с ходу шумно врезалась в толпу. Васька редко показывался одноклассникам со своими уличными дружками, стыдился он своей компании. И сейчас, заметив в толпе длинного Илью Туманова, он круто отвалил от огольцов. На какую-то минуту Васька совершенно потерялся из виду и подскочил к Алеше уже со стороны вокзала.
— Привет славной советской авиации! — живо заговорил он. — А мы что? А я что?.. Кто любит ползать — летать не может. Разве не так? Но бог не фрайер, он правду видит. И я вот соберусь и рвану в Китай по следам старика Пржевальского!
Девушки сдержанно рассмеялись. Влада кокетливо дернула розовым носиком:
— Да ты уж лучше в Африку, на Замбези, например. На озеро Чад, к пигмеям.
— А чем Китай хуже? Кашгария, Гоби, Лхаса! — сказал Васька, упиваясь звуками чужих названий. — Я всем докажу. Я побываю в этой варварской стране… Я пройду с караваном верблюдов по горячим пескам Синцзяна!
Он потянулся к Алеше и горячо зашептал на ухо:
— Не подумай, что треплюсь.
Девушки потихоньку затянули подходящую к случаю песню:
— Споем, ребята!
— Давайте все. Начинайте по новой!
Высокие голоса девушек зазвучали проникновенно, уверенно. Песню подхватили парни, перекинулась она и на другой конец привокзальной площади, и вот ее уже пели все. И Алеша пел, хотя совсем не думал сейчас о песне. А думал он почему-то о том, что на вокзале не было Веры из десятого «Б», той самой синеглазой Веры, с которой репетировал Алеша в «Медведе». Конечно, она ему никто, но все же могла бы проводить. Она красивее Влады, и как только этого не замечают парни! И правильно, что не замечают, а то скажут ей, и вообразит она себя бог знает кем.
Наконец появился затянутый новыми, скрипучими ремнями лейтенант. Он махнул веером из бумажек:
— Разобраться по двое. Взять вещи.
Алеша поднял свой легонький фанерный чемодан, и тут к нему подбежала сестренка. Она ласково забросила руки на плечи, и он нагнулся и поцеловал ее. И на мохнатых ресницах сестренки увидел слезы.
— Не плачь, Тамарочка. Я буду приезжать, — с нежностью сказал Алеша. Хорошо бы никогда не разлучаться с сестрой. Но что поделаешь, ему нужно ехать.
На перроне призывно ударил колокол, двинулись к поезду добровольцы. А за ними хлынула шумливая волна провожающих. Железнодорожники сначала хотели сдержать эту волну, преградили ей путь, но их тут же отбросило далеко в сторону.
Вскоре началась посадка. Молодая проводница, отбиваясь от гогочущих парней, открыла дверь общего вагона, и в тамбур градом полетели мешки, рюкзаки, чемоданы. Лейтенант забегал, попытался навести какой-то порядок, но его никто не слушал. Наконец, выйдя из себя, он дал петуха, сорвал голос и отступился.
В какие-то минуты вагон забили до отказа. Сидели и вповалку лежали на полках, на полу, в тамбурах, в туалете — где только можно было хоть как-то примоститься. Проводница и лейтенант чудом пробирались из одного конца вагона в другой.
— Переходите в соседний вагон! — требовала умученная проводница. — Пол мне продавите. И дышать нечем, как в катухе.
— А мы привычные, небалованные, — весело, задиристо отвечали ей.
Было жарко и душно. Ребята взмокли. Лишь когда поезд лязгнул буферами и тронулся, в окна повеяло приятной вечерней свежестью.
«Отец, верно, уже кончил работу», — пронеслось в голове у Алеши.
Отец не пришел на вокзал. Впрочем, они простились утром.
А мать, конечно, пришла бы, будь она жива. Как у Ильи Туманова, как у всех других. Пришла бы, и Алеше, наверно, было бы легче.
А поезд набирал скорость. И где-то внизу, под полкой, на которой лицом вниз лежал Алеша, ребята горячо говорили об Испании и Халхин-Голе. И еще о чем-то тревожном и значительном.
Под стук колес Алеша задремал, а когда вдруг открыл глаза, за окном уже была непроглядная, липкая темень, такая черная, словно стекла кто-то залил тушью. Ни огонька в степи, ни далекой звезды, ни светлой полоски зари на померкшем небосводе.
В вагоне стало свежее и просторнее. На верхней полке, напротив Алеши спал один парень, а не двое, как прежде. Значит, все понемногу утряслось. Теперь и Алеше можно было снять фуфайку и даже разуться.
Потом парни внизу ужинали, и Алеша плотно поел вместе с незнакомыми ребятами. Они угостили его желтым салом, нарезанным тонкими пластами, и крольчатиной. После такого ужина ему нестерпимо захотелось пить, и он сполз с полки намереваясь прямиком пройти к чугунному бачку с водой. И здесь громко, на весь вагон, его окликнул Илья Туманов. В соседнем купе он, согнувшись коромыслом, смотрел, как на чемодане, положенном плашмя на колени, призывники резались в очко.
— Устроился? — приветливо спросил Илья.
— Как бог!
— А я не успел попрощаться с Владой. В последний момент ее оттеснили. Обидно, черт возьми! Я ведь ее люблю очень.
Алеша неопределенно пожал плечами. Какое ему сейчас дело до чувств Ильи! И к чему Илья говорит все это? Никогда прежде он не откровенничал с Алешей и вдруг разговорился. Что ж, наверное, так и бывает на чужбине. Вот оторвались они от привычной жизни, оказались среди незнакомых людей, и потянуло Илью к Алеше.
Подумав о том же самом, Илья сказал:
— Будем держаться вместе.
И оба вздохнули разом. Последние, робкие и призрачные огни города давно позади. Они отлетели, а что ждало ребят, никто им не мог сказать. Сами ж они считали, что непременно будет только хорошее. Им ведь было всего по семнадцати или около того.
Перрон опустел как-то сразу, едва скрылся в пепельном сумраке последний вагон поезда. А Влада отошла к воротам и остановила Костю, чтоб им идти вдвоем.
Проводив поезд, Костя почувствовал себя совсем скверно. Вот уехали в Ташкент Илья и Алеша, а он остался. Ему вообще не везет. Алеша набросился на него, а за что? Насильно мил не будешь — правильно говорят люди. Но жалко, что так вышло именно сегодня, в день Алешиного отъезда. А с Ильей Костя простился как положено. Илья не должен обижаться.
Если б можно было что-то изменить в этой истории с военным училищем! Ведь Костя так надеялся, что его возьмут в летчики! Он говорил об этом, как о решенном деле. А теперь ему было и обидно, и неловко перед Владой за свою самоуверенность, словно Костя повинен в том, что не поехал с Ильей и Алешей.
Илья, разумеется, был сейчас героем для Влады, она ведь не пыталась понимать того, что случилось.
Костя во время проводов старался держаться в тени. Он не подходил ни к Илье, ни к Владе, хотя в душе был недоволен собой. Не трусость ли это, если уж говорить честно? А может, лицемерие? Все равно как это называется, но он не мог поступить иначе, такой уж он есть.
Они медленно шли мимо спрятавшихся за тополями белых мазанок, мимо редких трамвайных остановок, которые угадывались по стоявшим у рельс людям. Шли по плохо освещенным сквозным улицам, убегавшим далеко-далеко в горы.
И странно: эти, хорошо знакомые, места казались Косте совсем чужими, словно не он, Костя, восторженно и неизбывно любил свой город. Сейчас он не находил в душе даже слабого отзвука этому чудесному весеннему вечеру, желтым цепочкам огней, говорливым арыкам и тополям. В душе была какая-то ужасающая путаница чувств.
И мысли его путались, словно распущенный клубок ниток. В памяти быстро мелькали вроде бы ничем не связанные картины, будто случайные кадры кино. То Костя вспоминал зеленые бахчи с осыпанными росой полосатыми арбузами, то пыльные машины, доверху груженные рогастым саксаулом. Чертовщина какая-то! Впрочем, это были куски все той же Костиной жизни. Она как мозаика: каждый камешек врозь ничего не значит, а все вместе имеют какой-то большой смысл.
Влада шла неторопко, чуть впереди, устало переставляя ноги. Костя на ходу перебрасывался с ней малозначащими, случайными словами. Она сказала:
— Все мы тщеславны.
— Да, — рассеянно ответил он, но тут же спросил ее: — Это почему же?
— А потому, что каждому хочется быть не как все. И даже не обязательно быть, а хотя бы казаться. Мы артисты. И ты артист, да-да, Костя, — она искоса посмотрела на него смеющимися глазами.
Разговор был явно мелким для сегодняшнего вечера. И, может быть, даже не столь мелким, а, вообще, совершенно не тем, какого ожидал Костя. Ведь внезапный отъезд Ильи должен изменить отношения Кости с Владой. Или сблизить их навсегда или разъединить. И Костю страшила возможная размолвка.
Он чувствовал, что нужно заговорить о самом важном или уж совсем молчать. Влада обычно не терпит пустословия. Но Костя остановился на минуту и спросил только:
— Ты веришь в судьбу?
— Я тебя не совсем понимаю, — продолжая думать о чем-то своем, с усилием сказала она.
— В предопределение веришь? Чему быть, того не миновать — так?
— Не верю.
— И я тоже не верю, — сквозь стиснутые зубы медленно сказал он.
Они вошли в зыбкую полосу света, отбрасываемого плафонами у подъезда большого черного здания. Влада остановилась, привычным жестом поправила коротко стриженные волосы. И Костя увидел, как ярко блеснули белки все еще смеющихся ее глаз.
— Человек должен быть сильным, достаточно сильным, чтобы самому сделать свою судьбу, — негромко сказала Влада.
— Конечно, — согласился Костя. — Но не всегда и далеко не все зависит от воли и желания человека. Есть объективные причины, так ведь?
— Которые выдуманы людьми слабовольными, — отвернувшись от Кости, куда-то в сторону бросила она.
Он уловил в ее мягком и милом голосе иронию. Но Влада тут же сказала, как бы извиняясь:
— Кажется, я нагородила тебе всяческой чепухи. Хотя, откровенно признаться, мне импонируют сильные натуры. Им все возможно, все доступно.
— Это что же, сверхчеловеки?
— Да, такого бы я полюбила, пожалуй, — словно не расслышав, что сказал Костя, подумала она вслух. — Тебя временами не мучает ощущение пустоты?
— В голове, что ли? — задиристо спросил он, хмурясь.
— Да, если хочешь. Это бывает, когда теряешь цель.
— А ты ее не теряй. Идем, — сказал Костя и осторожно коснулся рукой ее острого, точеного локтя.
Она вздрогнула от этого короткого прикосновения и решительно высвободила руку. И Костино сердце ужалила обида. Первым желанием было покинуть Владу, никогда больше не быть с ней.
«В чем я виноват? Что остался дома? Вздорная она и глупая. Вот возьму и сразу скажу ей все», — мстительно подумал Костя.
Однако он ей ничего не сказал, а только замолчал, и они молча шли до самой калитки. И это еще больше злило его.
Костя поздно вернулся домой. Не зажигая света лег в постель. И слово за словом перебрал в памяти весь разговор с Владой. И нисколько не пожалел о случившемся. Отъезд Ильи, разумеется, тут ни при чем. Владе просто скучно, она не может жить без этих сложностей, она сама создает их.
Костя проснулся и увидел у своей постели мать. Располневшая с годами, она, скрестив руки на животе, устало и грустно глядела на сына.
— Поссорились с Владой-то? Я так и рассудила вчера, когда ты тут охал. Уж и не ведаешь, где найдешь, где потеряешь. Может, оно и к лучшему все. Ну не бывает же так, чтобы одна девка гуляла с двумя парнями! Это же чистое позорище, когда вот так. Балованная, значит, она и в жены не каждому годится.
— Хватит, мама, — нахмурился Костя.
Поделиться книгой: