Лесная пинцет-трава, подобно тирилам, является общественным растением. Она живёт в тени деревьев маненго в джунглях Индонезии, под Kieselbaume [ «галечное дерево»? (нем.) — В. П.] в Шварцвальде и между корнями деревьев бен в Тецугахараиме, колониями, которые иногда превышают сотню отдельных растений. Самый случайный взгляд на эти растения не оставляет сомнений насчёт того, как они получили своё название. (табл. XIII) Два крыловидных листа, очень похожие на листья лесных щипчиков (разновидности толстянковых), симметрично противопоставлены друг другу в жесте редкостной элегантности. За немногими исключениями, их слегка округлённые кончики всегда отогнуты наружу. Менее примитивная, чем тирилы, сама лесная пинцет-трава, однако, довольно простое растение, которое по форме имеет много общего с нормальными растениями, растущими в подлеске, и ботаники только недавно узнали об их существовании. Как в случае многих других параллельных растений, её нельзя перемещать с одного места на другое. Она превращается в пыль при малейшем контакте с любым объектом, чуждым её нормальному экологическому окружению, и только в нескольких случаях была доказана возможность заключить её в мгновенном высыхающий полиэфимерол. У неё глубокий, унылый чёрный цвет, довольно похожий на цвет тирилов, и в подлеске её очень часто трудно увидеть на фоне теней от стволов деревьев. Иногда этот цвет ослаблен слабыми бронзовыми отблесками благодаря покрову из воска, который покрывает наружную поверхность листьев.
Профессор Учигаки Сутекичи, занимающий пост председателя кафедры социоботаники в Токийском университете, опубликовал множество статей на тему предполагаемого общественного образа жизни лесной пинцет-травы и тирилов, выдвигая идеи, которые сначала могли бы показаться произвольными или даже фантастическими, но которые фактически достойны серьёзного рассмотрения. Учигаки думает, что расселение пинцет-травы в том виде, что мы видим сегодня — это заключительный результат замысловатого ряда манёвров, нацеленных на завоевание территории, и что эти манёвры несут отпечаток самого экстраординарного сходства с ходами в игре го. Он говорит, что лесная пинцет-трава была изначально проростками сложного клубка корней, который был переплетён с корнями дерева бен, огромного цветкового растения, которое растёт только в лесах острова Тецугахараима. Этот клубок корней был вместилищем подземного разума, планирующего и хранящего программу постепенного будущего распространения отпрысков, приводящего программу в действие и управляющего различными её стадиями. Стратегические решения, которые повиновались строгим ортогенетическим законам, но которые имитировали жестокую борьбу за выживание, привели, в конце концов, к своего рода статусу-кво, без победителей или проигравших. Оставив иллюзию самоопределения и оставив своё обманное оружие, отдельные растения закончили [борьбу], живя монотонной жизнью в сообществе, словно состарившиеся ветераны. Именно в отношении этой последней стадии игры Учигаки считает, что он может обнаружить момент мутации в сторону параллельной ботаники. Истощение энергий, которые когда-то обещали вырвать у времени и пространства некоторое количество смысла существования для индивидуума, привело к коллективной неподвижности. Хрупкая система, которая, казалось, получала свои эфемерные состояния из неизбежно ошибочных ответов на бессмысленные вопросы, была, таким образом, заменена бесконечной уверенностью, которую могло обещать только параллельное состояние. Учигаки прослеживает то, что он принял как историю отдельной колонии пинцет-травы, проводя параллель с известной партией игры в го, сыгранной много лет назад двумя знаменитыми чемпионами Шараку и Угоме.
Оригинальный tour de force Учигаки произвёл много волнений в японских научных кругах, но не провалился, вызывая некоторое недоумение среди его западных коллег.
Игра го была ввезена в Японию китайским легатом Иен Та-Яо во времена эпохи Хейрю, а более точно — во времена правления императора Шохеи. Вскоре она была с энтузиазмом принята японской аристократией и со временем стала японской национальной игрой. Го, как считается, является самой древней в мире игрой, изобретение которой обычно приписывают китайскому императору Шу, который правил в начале третьего тысячелетия до Рождества Христова. Говорят, он придумал её, чтобы стимулировать мышление своего старшего сына Винг Вена, но намного более вероятно, что старый монарх, изучая движения иши, пытался придать форму предписаниям культа су-чуань, преданным сторонником которого он был. Согласно доктрине су-чуань, каждое действие в жизни должно осознанно тяготеть к моменту заключительного покоя, так называемого та-хенг, который в ритуальной борьбе, известной как шоу-си, представляет собой окончательную неразрывную взаимную неподвижность борцов, тупик, в котором смирение потенциального победителя находится в совершенном балансе со смирением вероятного побеждённого.
Табл. XIII Лесная пинцет-трава
Состояния та-хенг можно достичь в процессе медитации, называемом чен-чжу-лян, при котором мышление представляется маятником, который качается от вопроса к ответу, а от него, сформулированного как вопрос, к дальнейшему ответу в парализующем ряду выборов приоритетов в каждодневных действиях жизни. Это должно было затенить второй процесс, называемый та-цанг-ши, для чего император Шу, как предполагается, изобрёл правила го, с помощью которых, как считал Учигаки, он мог обнаружить социоботаническую структуру колоний лесной пинцет-травы.
Игра фактически состоит из множества стратегических выборов позиции (моку), цель которых состоит в том, чтобы завоевать территорию на игровом поле го и не дать противнику сделать того же самого. С невероятной целеустремлённостью и терпением Учигаки сравнивал распределение пинцет-травы, найденной Сугино Киничи за несколько лет до этого в лесу Овари, с финальным положением, та-хенг, в игре го, и, проигрывая партию назад, устанавливал каждый ход в игре. Таким образом, после партии игры у него была возможность отследить последовательность, в которой проросли растения группы, и продемонстрировать, что они подчинялись точным правилам, которые были очень похожи на правила го, и развивались, как он и предполагал, фактически одинаково с памятной партией, сыгранной Шараку и Угоме (Рис. 15 и 16).
Настойчивость Учигаки в сравнении между распределением проростков в группе Овари при помощи ходов отдельной партии в го ясно демонстрирует наклонность в сторону мистических и эстетических стремлений, которые весьма чужды западному научному мышлению. В любом случае мы обязаны признать, что идея относительно порождающего клубка корней, который создаёт и исполняет генетические программы, имеет, по крайней мере, качество новизны. Дальнейший вес теории придало соображение, упомянутое Учигаки, о том, что, поскольку растения не могут передвигаться, подобно животным, их выбор местоположения всегда категорический и должен являться результатом стратегии, в которой все акты индивидуальной борьбы имеют конечной целью коллективную неподвижность.
Рис. 15 Позиция та-хенг в партии го, сыгранной Шараку и Угоме
Бронзовое факсимиле группы лесной пинцет-травы из Овари можно увидеть в Императорском Музее Естествознания в Токио. Она является центральным экспонатом в самом большом зале в новом крыле, полностью посвящённом параллельной ботанике. Вокруг него расположено восемь го бан, сделанных из ичо (Salisburia adiantifolia): это низкие столики с ножками, формой имитирующими плод кучинаши. В настоящее время кучинаши — это название Gardenia floribunda, но в японском языке это также означает «безротый» и является предупреждением для зрителей, чтобы они соблюдали тишину, когда идёт игра в го.
Именно в Зале Лесной пинцет-травы Музее в течение нескольких последних лет проводились Национальные чемпионаты по го, и не столь уж редко там можно видеть игроков, одетых в традиционные кимоно, повторяющих ход за ходом партию, которая была сыграна тысячи лет назад под гигантским деревом бен, и которая в заключительной ботанической позиции та-хенг чудесно сохранилась неповреждённой до нашего времени.
Рис. 16 Распространение лесной пинцет-травы в Овари
Tubolara
Я часто упоминал безматериальность параллельных растений, обращая внимание не только к полному отсутствию у них органов, но также к факту, что у них нет никакого настоящего внутреннего содержания. Оскар Хальбштайн распространяет это понятие, типичное для параллельной ботаники, на всё в мире, замечая, что внутренность материальных объектов — это ни что иное, как мысленный образ, идея. Он поясняет, что, когда мы разрезаем что-то пополам, мы открываем не его внутренность, как собираемся это сделать, а скорее две видимых внешности, которые не существовали прежде. Повторяя действие бесконечное количество раз, мы просто произвели бы бесконечный ряд новых внешних поверхностей. Для Хальбштайна внутренняя часть вещей не существует. Это теоретическое построение, гипотеза, которая запретна для нашей проверки.
Внутренность параллельных растений, кроме того, уклоняется даже от теоретического определения. Поскольку мы интересуемся веществом, которое является полностью «другим», которое не может быть найдено в природе, оно буквально не поддаётся осмыслению. Хальбштайн говорит о нём, как о «слепом цвете», но мне кажется вольным и рискованным с научной точки зрения проводить даже самые явные поэтические сравнения с нормальным миром. (табл. XIV)
Туболара, которая водится главным образом на Центральном Плато в Талистане, Индия, ставит проблему внутреннего содержания параллельных растений в новом и достаточно ином свете. Это касается не столько их безматериальности, сколько их формы, не столько цельной внутренности их неоднозначной сущности, сколько пустотелой внешности — которая, в некотором смысле, является внешним пределом внутренности растения.
Табл. XIX Tubolara
Вот, в чём состоит парадокс Tubolara: два внутренних содержания, одно из которых в обычных терминах было бы её веществом, и которое в основном ответственно за её присутствие, является незаметным, тогда как то, что мы обычно были бы склонны считать несуществующим, пустота, которую содержит растение, видимо. Парадокс даже становится ещё больше, когда мы думаем, что пустота внутри трубы, видимая внутренность, имеет очень определённую функцию: она содержит, как фрагмент её собственной среды обитания, часть окружающей среды, в которой находится само растение.
В Тантре туболара представляет сосуществование во времени и пространстве женского и мужского начал.[24] Это лингам (мужской орган) и йони (вульва), и как физический союз мужчины и женщины, она символизирует сущность сотворённых вещей. В храмах Талистана, наряду со статуями Кришны и Вишну, мы часто видим стилизованные образы Tubolara, вырезанные из камня. Перед великим храмом Шалампура есть такой, высотой семь метров, и, поскольку никто никогда не имел возможности посмотреть на него сверху, его много лет принимали за лингам. Лишь недавно несколько рабочих, которые поднялись наверх, чтобы починить крышу храма, были невероятно поражены тем, что столб был полым. В результате этого открытия церемония Калата, которая проводится перед посевом семян и достигает кульминации в художественном оформлении предполагаемого лингама, должна была быть радикально изменена. В конце пуджа руководящий богослужением гуру теперь поднимается по шаткой бамбуковой лестнице и бросает рис и цветы в огромную каменную трубу, самую большую Tubolara в мире.
В джунглях Тампура в северном Раджастане встречается много разновидностей Tubolara, значительно более мелких, чем в Талистане. Для местных жителей она — табу. Рамеш Сиштра думает, что это табу происходит из веры, что темнота внутри растений представляет тёмную ночь смерти, населенную белыми летучими мышами, которые вцепляются в тела мёртвых, чтобы пожирать их внутренности. Этот талантливый индийский этнолог обосновывает свою теорию наблюдением, что тампурская Tubolara является любимым укрытием для Qidoptera fenestralis, крошечной белой ночной бабочки, которая может быть неясно видна трепещущей в темноте растений, превращая их в «иной мир», который не менее угрожающий для тех, кто является таким маленьким.
Camporana
Camporana, или растение-воздушный змей, известно в разных частях света под множеством названий. В Эквадоре оно называется куавенчо, как сокол — герой легенд племени аймол. В Гаити она — лист тайхаке, название африканского происхождения. В Дагомее и Верхней Вольте, где она, должно быть, в изобилии росла до массовых переселений племени окуна (во время которых она стала параллельным растением (табл. XV) оказавшись на грани исчезновения); кампорана известна в мифологии народов фон и корумба под названием тиале.
Кампорана — однолистное растение, состоящее из двух главных частей: окаймлённого покрывалом опахала и ножки. Известны две разновидности, Camporana erecta и C. reclinatus. Первая из них стоит на земле вертикально, поддерживаемая покрывалом вокруг длинного стебля, в то время как вторая лежит на земле подобно опавшим листьям. В обоих случаях центральная жилка листьев — просто продолжение стебля, большой черешок, который пронизывает ножку, разделяется в два или три ответвления и сходит на нет в направлении края листа. В случае C. reclinatus в местах, где листья касаются земли, особенно явно выражены часто появляющиеся наросты, известные как «корневые шишки», которые являются, в сущности, возможными рудиментарными корнями. Ножка Camporana обычно почкообразная и маленькая по сравнению со стеблем. С некоторого расстояния растение иногда напоминает нам церемониальное опахало (flabella), которые обычно помещались с обеих сторон тронов восточных владык, и даже в наши дни находятся сбоку от церемониального кресла Папы Римского. Лист сам по себе тонок только на краях, которые зачастую зазубренные. Он разрастается до значительной толщины к середине, но снова истончается в непосредственной близости от центральной жилки. Джеймс Форбс придерживается мнения, что перед параллелизацией растения вздутия на листе Camporana содержали полную систему внутренних жилок. Согласно этому английскому этнографу, которому мы обязаны многими нашими знаниями о Camporana, маленькие наросты, заметные на листе, свидетельствуют о неудачной попытке системы жилок стать внешней.
Табл. XV Camporana
Общая высота Camporana варьирует от 35 до 190 сантиметров, но образцы C. reclinatus редко превышают метр. Во время экспедиции в Верхней Вольте Форбсу удалось сфотографировать один экземпляр 135 сантиметров высотой, у которого внешние очертания были повреждены. Растению было, по крайней мере, семьсот лет, и от местного племени корумба Форбс слышал несколько легенд, которые, казалось, подтверждали его гипотезу, что оно выполняло тотемистическую функцию.
Особый интерес представляет космогонический миф о тиале, который рассказывает о дереве, которое росло около истока реки Двон. У этого дерева было тридцать семь огромных листьев, и оно принадлежало Леопарду. И не было ничего более драгоценного в целом мире, поскольку Леопарду достаточно было только коснуться одного из листьев своим языком, и чего бы он ни пожелал, появлялось бы по волшебству. Шли годы, и Леопард пожелал Мойбу, змею, которая обёрнута вокруг всех островов, и облака, которые дают дождь, и земляных черепах, и даже Кепле, великого паука. Но Леопард был стар, и однажды он почувствовал приближение смерти. Что он должен был делать со своим деревом? Он пошёл спросить совета у зайца Тока, который мог разговаривать лучше, чем другие животные, из-за раздвоенной губы. «Что мне следует сделать с тиале?» — спросил он. Ток посоветовал Леопарду отдать его своим сыновьям до того, как он умрёт. Но Леопард спросил: «Как я смогу разделить листья между моими двенадцатью сыновьями?» «Убей одного из своих сыновей, или двух, или трёх, — ответил Ток, — пока ты не сможешь разделить листья поровну среди тех, которые останутся». Но Леопард догадался, что это было невозможно: ему не удалось разделить тридцать семь листьев ни на какое число вообще. Он спросил совета у Муравья, но Муравей не смог найти ответа. Он спрашивал и Черепаху, и Змея Твембо, и даже бога Наваки, но никто из них не смог найти ответа. Тогда Леопард пошел к гусенице Цо, и Цо сказала: «Возьми меня к дереву тиале». Она заползла на хвост Леопарду, и была доставлена туда. Она сразу принялась за работу и съела один лист[25], и теперь Леопард смог раздать по три листа каждому из своих сыновей и умереть в мире. Гусеница Цо спустилась к реке Двон и там извергла из себя остатки от листьев тиале. Когда река увидела помёт, она слизнула его маленькой волной, и затем среди вод появилось каноэ, а в каноэ были Квеп и Ламу, и от них пошли все сыны людей племени корумба.
Джеймс Форбс, большой любовью которого была ботаника, но который по профессии был этнографом, сделал интересное наблюдение насчёт этого мифа, который объясняет происхождение тотема тиале. «Это никоим образом не простое совпадение, — говорит он, — что миф основан на главном числе, что является довольно утончённой концепцией. Из всех африканских народов корумба наиболее сведущи в арифметике, что можно увидеть по их игре твам-ха-рд, в которую играют с помощью ста восьми галек, каждая из которых имеет отличное от прочих числовое значение».
Африканская мифология выжила в культах вуду у кланов чернокожих из Центральной Америки и Бразилии. В Гаити и в других местах в Вест-Индии, где мифы Берега Слоновой Кости сохранились в большей чистоте, дерево тайхаке фигурирует как божественный инструмент для создания всех живых существ. Согласно легенде, это огромное дерево стояло на облаке под названием Вайко и приносило плоды, содержащие растения и животных, рыб и птиц, черепах, и также мужчину и женщину. Когда бог Ньямбе закончил творить великий океан и все острова, которые плавают в нём, согласно гаитянской легенде, он потряс тайхаке с огромной силой, и зрелые плоды упали на землю и раскололись, освобождая существ, которые созрели внутри них. Когда все плоды упали, Ньямбе пришло в голову послать ангелов, чтобы посмотреть результаты его работы. Он поместил каждого из них на лист и потряс дерево ещё раз. Листья полетели к земле подобно множеству бабочек. Ангелы удостоверились, что всё было хорошо, но, когда они собирались возвращаться в небеса, люди попросили Ньямбу позволить ангелам остаться с ними. Бог позволил двенадцати ангелам остаться на земле и следить за счастьем людей. Ангелы посадили свои листья черешками в землю, чтобы сохранить их живыми в случае, если Ньямбе когда-нибудь позовёт их обратно на небеса. Когда белые люди пришли с оружием и обратили людей вафонга в рабство, Ньямба призвал ангелов к себе. На горе Вабика в Дагомее есть двенадцать отверстий: они были оставлены ангелами, когда они выдернули листья тайхаке из земли.
В своей книге об африканских мифах, изданной более чем за тридцать лет до открытия параллельной ботаники, Фобениус видит листья тайхаке как огромное однолистное растение, которое фактически существовало в Дагомее, и, вероятно, вымерло в середине семнадцатого столетия, во время самого тяжёлого гнёта французских работорговцев.
Он не мог узнать истинной природы растения, но он догадался о его исключительной важности, и допускал возможным, что версия вуду древнего мифа представляет, по его заключению, разрушение африканских культовых объектов французами. Не будучи уверенным, принимать ли гипотезу настоящего растения или культового объекта, великий германский этнограф неосознанно коснулся края новой ботаники, и даже решился, хотя лишь в этнологическом контексте, признать Camporana africana.
Рис. 17 Бехин брата Джиролимо ди Гусме, с рисунка тех времён
Распределение «корневых шишек» на листьях Camporana изучалась средневековыми алхимиками и чародеями. Это именно из их записок, которые иногда чрезвычайно загадочны, мы узнаём о существовании растения в не столь отдалённые времена. В Зихарми мы читаем: «Все вещи приходят, чтобы пройти, таков их порядок здесь. Фигуры, образованные звёздами и планетами, открывают сокрытые вещи и самые глубокие тайны. Таким же самым образом на покрове листьев бехин есть наросты, которые являются звёздами растения». Чародеи исследовали тысячи и тысячи листьев в надежде на пророческие знаки, и бесконечно блуждали по лесам в поисках легендарных листьев. Брат Джиролимо ди Гусма, алхимик и учитель небесных наук, оставил нам ряд диаграмм, иллюстрирующих пятна леопарда и распределения родинок на человеческом теле. Среди них, однако, есть рисунок листа, который, вне малейшего сомнения, является Camporana (рис. 17). На нём положение наростов показано относительно небес и знаков зодиака. «Тот, кто находит бехин, может изучить свою собственную судьбу», заявляет брат Джиролимо, добавляя, что, соответственно тому, находятся ли наросты справа или слева на листе, они относятся к хорошим и удачным событиям, или к плохим и неудачным. Что достойный монах позабыл сообщить нам — так это то, какая сторона листа является передней, а какая задней, и из-за этого мы никогда не можем чувствовать уверенность, отличая правое от левого. Дальнейшее осложнение состоит в том, что, когда гравюры на дереве были напечатаны с первоначальных рисунков, они были с огромной степенью вероятности зеркально развёрнутыми, хотя мы не уверены на сто процентов насчёт этого. Поэтому может статься так, что в неприятном случае, если кто-нибудь наткнётся на лист бехина в каком-то отдалённом лесу, мы можем, по крайней мере, быть уверенными, что знание его судьбы и будущего может счастливым образом быть отклонено им.
В Jardins Publiques в Уагадугу, столице некогда существовавшей французской колонии в Верхней Вольте, есть удивительная маленькая восьмугольная чугунная консерватория, приписанная Эйфелю. Художественное оформление было добавлено позже, в период art nouveau, и замысловатые цветочные мотивы, столь типичные для этого стиля, переплетаются с настоящими растениями, видимыми через пыльные оконные стёкла.
Табл. XVI Camporana menorea
В этой консерватории есть все виды растений, типичных для внутренних районов Берега Слоновой Кости, а особенно те, которые растут вдоль трёх верхних притоков реки Вольты — Чёрной, Красной и Белой, а также Оти. В одном углу находится группа бронзовых фигур, пожертвованных колонии в 1908 году Жаном Филиппом Одо, губернатором территорий, которые теперь образуют государство Того. Одо, который, подобно многим французским бюрократам того времени, был также натуралистом и довольно хорошим малым поэтом, написал: «anciennes audaces de plantes solitaires / negres botaniques d'herbaires silencieux / noyes dans le temps d'un fleuve phantom.» Слова «древний», «одинокий», «чёрный», «тихий» и «призрачный» образуют вербальную цепочку, которая не оставляет сомнений, что растения, которые он описывал, были параллельными растениями, которые за века до этого процветали по берегам большой африканской реки.
Бронзовых фигур, выставленных в консерватории, всего девять. Пять из них представляют Camporana, обитавшую в этой области и известную туземным племенам как тиале или келетиа. Из остальных четырёх три — растения, относящиеся к нормальной ботанике, но четвёртое не может быть с уверенностью отнесено к тому или иному царству. Некоторые эксперты думают, что это четвёртое растение — Sigurya, но экземпляр не имеет достаточного количества пендулантов, чтобы подтвердить эту гипотезу. В то же самое время растение обладает множеством особенностей, которые были бы решительно неправильны в общем ряду тропических растений. Пять кампоран представляют вертикальные разновидности, известные нам. Две из них — почти два метра высотой и имеют довольно нерегулярное распределение наростов. Одна из них — просто миниатюрный вариант больших, с почти одинаковыми пропорциями. Из остальных двух бронзовых фигур каждая представляет C. menorea, название которой происходит (Табл. XVI) отчасти от её меньшего размера (лат. «minus» — меньше), и отчасти от её явственного сходства с менорой, подсвечником с семью ветвями, используемом в еврейских богослужениях (фактически название ему было дано израильским натуралистом Исмаэлем Бродским)[26]. Другая бронзовая скульптура — типичный экземпляр маленькой Camporana «для Грейс обретённой», окрещённая таким образом сёстрами из миссии в Туогохо из-за её почти сердцевидной формы. Добрые сёстры, которые не думали дважды о заключении компромисса с анимистическими культами местного населения, придумали историю, которая нашла завершение в чуде, совершённом святым Трино из Монтассано, чьи молитвы смогли превратить ядовитое растение, вызвавшее смерть тридцати детей — ужасный фухамек[27] — в безвредное растение, которое силой чуда приняло форму Священного Сердца Иисуса.
Protorbis
Над ложем в стиле ампир в Золочёной Комнате замка Шато Нуильи в Венсене висит большое полотно Жерара Мелье, искусного живописца, двоюродного брата известного кинопроизводителя, который пользовался некоторой славой в художественных кругах Парижа в конце прошлого столетия. Это портрет бабушки ныне здравствующей графини Аман Эйн. Хотя изображение самой леди выписано реалистично, в манере, слегка напоминающей стиль Давида, фон указывает на темперамент, который, возможно, в иные времена истории вкусов мог бы найти отражение в столь лирическом плане. Он представляет широкий вид с суровыми горами, устрашающе громоздящимися под грозовыми облаками. В узких долинах можно увидеть чёрные кипарисы, а на неровном горизонте виден силуэт изломанного дуба.
Но фактически это не пейзаж, как кажется на первый взгляд. Вместо него это натюрморт, куча необычных растительных форм, представляющих собой нечто среднее между грибом и картофелиной, из которых прорастает несколько листьев, похожих на листья петрушки или сельдерея.
Разновидность двусмысленной игры; гамбит, который позволяет зрителю преобразовать пейзаж в натюрморт и vice versa, совершенно застаёт его врасплох: это показывает наследственный дар гения, который, подобно листу невообразимого цвета, распускается время от времени на генеалогическом древе Мелье. Но если бы важность той экстраординарной картины на этом завершилась, мы могли бы иметь основание говорить не более, чем о прихоти одарённого, но несколько причудливого нрава. Её важность лежит в иной плоскости, и лишь недавно мы получили возможность почувствовать её истинную глубину.
Грибы, разбросанные по расстеленной зелёной ткани, которую мы воспринимаем в «пейзаже» как холмистый зелёный луг среди суровых гор, фактически являются некоторым количеством Protorbis foetida, который Мелье, беспокойная душа и неустанный путешественник, привёз с собой из Малой Азии, куда отправился в экспедицию со своим другом биологом Жаном Энтига. Мелье был человеком революционного склада, который не смущался, принимая заказы от более богатых эшелонов парижской буржуазии, людей, которые, не желая даже в минимальной степени принимать любой идеологический порядок, увлекались тем, что посвящали свои вечера некоторым из наиболее эксцентричных членов интеллектуальной элиты. Возможно, часть бремени чувства вины могло бы снять то, что живописец создал этот trompe Voeil, будучи абсолютно уверенным, что растения были настолько редки, что никто никогда не поймёт его акта провокации, который в любом случае имел плохой вкус и небольшое политическое значение.
И так дела обстояли до 1935 года, когда профессор Пьер-Поль Дюмаск, друг детства семейства Нуильи, определил, что фантастический пейзаж — это важная группа параллельных растений. Не полностью ясны ни обстоятельства, ведущие к открытию этих Protorbis в Персии, ни наше знание о том, почему они остались во владении Мелье. Тот факт, что Жан Энтига был заядлым коллекционером работ своего друга, предполагает, что таинственные клубни могли быть переданы живописцу в обмен на одну из его картин. С тех пор мы узнали, что Мелье хранил их в прозрачном ящике вроде аквариума, покрытом листом стекла, наряду с тысячей других бесполезных штуковин, которые он привёз из своих путешествий, и которые лежат кипами и расставлены по полкам и всем другим доступным местам в его студии.
После смерти Мелье его сестра Мелинда унаследовала весь этот bric-a-brac. Дюмаск, вдохновлённый своим открытием значения картины, неутомимо вёл расследования, которые привели его в конечном счёте к сыну Мелинды, доктору в Арбье (Indre-et-Loire), который, в свою очередь, унаследовал эту причудливую коллекцию. Было несложным делом убедить доктора пожертвовать аквариум и его таинственных жителей, которые за все эти годы не выказали ни малейшего признака повреждений, в пользу Лаборатории Параллельной Ботаники Ботанического Сада в Париже, где и Дюмаск, и Жизмон Паскен получили возможность изучить их в на досуге. Результаты их исследований были позже опубликованы в специальном выпуске Журнала Параллельной Ботаники (октябрь 1974) под довольно громким названием «Protorbis — параллельный гриб?»
Если сегодня мы владеем теми основными положениями знаний, которые позволяют нам продолжить наше изучение параллельных явлений, то мы в достаточной степени обязаны этим случайному открытию той картины Мелье. Но более важным в конечном счёте было вдумчивое и терпеливое исследование, которое позволило двум французским учёным определить истинную природу Protorbis, который является, несомненно, в высшей степени аномальным и причудливым. (табл. XVII)
Род Protorbis, в котором P. foetida — лишь одна разновидность, имеет некоторые несомненные черты подобия семейству грибов. Они включают форму, цвет и непрозрачность. Что отличает Protorbis от его кузенов с другой стороны границы — это неправильность его очертаний и исключительная массивность шляпки, которая менее похожа на шляпку гриба, нежели на какой-то огромный чёрный трюфель. Важность Protorbis заключена в отсутствии его точных измерений. Он может иметь любой размер, от бесконечно маленького до бесконечно большого; в этом отношении он напоминает нам первую флору из когда-либо существовавших, которая в своей совершенной прозрачности была абсолютно невидимой и потому никаким образом не подчинялась концепции измерения. Вообще, есть мнение, что фактически Protorbis наряду с тирилом являются одними из самых ранних параллельных растений. Некоторые экземпляры в пустынях Нью-Мексико и Аризоны, согласно Энтигасу, столь же велики, как близлежащие mesas, и действительно часто принимаются за эти холмы с их плоскими вершинами, несмотря на различия в форме и веществе. Protorbis фактически состоит из вещества, которое лишь при поверхностном знакомстве имеет облик камня. Если его стукнуть обычным геологическим молотком, оно испускает высокий металлический звук в полную противоположность своей тяжеловесной и матовой наружности. Безматериальность, которая является атрибутом большей части параллельных растений, в случае с Protorbis должна рассматриваться в ином свете и быть полностью пересмотрена. В смысле материала без всякой проверяемой внутренности, имеющего обычную плотность и лишённого любой измеримой характерной тяжести, мы можем всё ещё говорить о безматериальности или невещественности. Но в то же самое время кто-либо, не сведущий в путях параллельной ботаники, может увидеть или коснуться растения и объявить его — согласно его размеру — большим холмом или по сути бесформенным металлическим предметом.
За исключением P. minor, который немедленно распадается от легчайшего прикосновения руки просто-напросто в щепотку белого порошка, все экземпляры Protorbis могут перевозиться (если размер позволяет), а их сохранение не требует никаких специальных методов или условий окружающей среды.
Табл. XVII Protorbis
Дюмаск составил список из семи разновидностей Protorbis, делящихся в основном по разнице в размерах. Это: колорадский проторбис; P. foetida; P. minor; катачекский проторбис; P.bisecta; P. inopsa и P. torbis. Эта классификация, которая теперь принята всеми учёными, первоначально подвергалась значительной критике. И мне кажется, у критиков была хорошая позиция. Как растение, которое не имеет никаких жёстких измерений, для которого теоретически возможным является любой размер вообще, может быть разделено на семь разновидностей по критерию, основанному прежде всего на размере? За исключением P. minor, представляющего собой особый случай из-за своих уникальных свойств, это произвольное разделение видится скрывающим наиболее существенную особенность вида: путь, которым оно изменяется от одного растения до другого, такой, что каждый индивид — это фактически свой собственный вид, никогда больше не повторяющийся каприз природы.
Более того, форма Protorbis менее постоянна и согласованна, чем у других растений; это факт, который сам по себе делает общее описание более трудным. Такое растение обладает не только индивидуальным размером, но также и своей собственной формой. Некоторые из Protorbis в Колорадо и Нью-Мексико, которые стоят в пустыне плечом к плечу с mesas, имеют стволы почти такой же ширины, как шляпка сама по себе. Они фактически имеют цилиндрическую форму и почти неразличимы среди окружающих холмов. В других случаях, как у Protorbis из Каманчистана, обнаруженного сыном Ковольского, ствол не толще, чем ствол дуба.
У почти всех известных экземпляров шляпка округлённая и гладкая. Фактически она довольно похожа на вершину человеческого черепа, или напоминает шляпку гриба, за исключением её размера и цвета. В тундре Катачека, во время поездки через Сибирь и в окрестностях китайской границы, Дюмаск наткнулся на экземпляр Protorbis с шляпкой, покрытой выростами, похожими на тирилы. С первого взгляда он принял их за паразитические наросты, но более близкое знакомство показало, что они были неотъемлемой частью растения, «почти как будто этой морфологической аномалией он желал выразить протест против своей свинцовой неподвижности, бунт против своей собственной аморфной и тупой внешности, делая отчаянную попытку достичь лёгкости и элегантности воздушных вещей»[28]. В настоящее время известный как катачекский проторбис, он попал в каталог параллельной ботаники как аномальная разновидность, но вполне возможно, что он является единственным известным примером иного вида вообще, только с несколькими незначительными чертами сходства с Protorbis. (табл. XVIII)
Индийский P. minor, который обитает в относительном изобилии в джунглях Яндура и в горах Тампала, не крупнее гриба. Экспедиция Миддлтона первой использовала стеофитирол, чтобы упаковать эти растения, которые обычно не переносят прикосновений. Образцы, которые они привезли, теперь демонстрируются в небольших пластмассовых кубах в Зале параллельной ботаники бирмингемского Музея естествознания. Кто-то может выразить удивление, что Бирмингем, один из главных индустриальных центров Великобритании, и уж конечно никак не Мекка для интеллектуалов, обладает одной из наиболее важных и полных коллекций параллельных растений в мире. Однако, мы должны иметь в виду, что угольные пласты этой местности давно сделали Бирмингем великим сталеплавильным городом, и вполне логично, что экономический интерес к природным ресурсам, которые лежат просто под поверхностью земли, должен привлечь те науки, которые также драматично развивались в течение восемнадцатого и девятнадцатого столетий, и были тесно связаны со стремительным прогрессом технологии во время Индустриальной Революции. Открытие важных отложений, содержащих окаменелости, стимулировало палеонтологические исследования в этой области, а они, в свою очередь, привлекли зоологов, ботаников, и, в конечном счёте, студентов паработаники вроде Уэллса и Джозефа Миддлтона. Культурное развитие города, конечно, не останавливалось, и Бирмингем обзавёлся большим университетом, муниципальной галереей искусств и симфоническим оркестром.
Уже в самом начале многие богатые промышленники были осведомлены о том, что их экономические чудеса, воплотившиеся за счёт рабочего (или, скорее, трудящегося из последних сил) класса, становились причиной усиливающегося негодования, и они поняли, что среди интеллектуальной элиты страны их люди смотрелись без особой симпатии. Поэтому они искали способы приложить свои имена к предприятиям высокого культурного и морального престижа, которые в то же самое время не были слишком удалёнными от сферы их непосредственных интересов.
Идея насчёт важного музея естествознания, специализирующегося на подземных науках, была предложена в 1896 году сэром Освальдом Оттертоном на историческом собрании Угольного Клуба, и несколькими годами позже она стала воплощённой причудой. Щедрые пожертвования были увековечены для благодарной публики на памятных табличках, которые выстроились в ряд у входа в каждый зал. Зал параллельной ботаники первоначально финансировался сэром Джонатаном Ховерли, что должным образом увековечено на солидной плите чёрного мрамора.
Табл. XVIII Катачекский Protorbis
Зал имеет соответствующие размеры, приблизительно десять метров на пять; на одной стороне два больших окна, через которые открывается вид на парк, где деревья всех известных видов, каждое из которых несёт своё имя и название, застыли, словно на покрытой травой сцене в середине ботанической комедии Сэмюэля Бекетта. По сравнению с ними параллельные растения, размещённые вдоль других стен и в трёх центральных витринах, кажется, каким-то волшебным образом нашли своё естественное окружение. Возможно, это имеет место потому, что окружение столь явственно музейное, слегка вне времени и изолированное от заурядной суматохи мира. Выдающимися по размеру являются большие листья Camporana, трёхметровой высоты, которые доминируют в зале в центре длинной стены; модель Giraluna gigas, бронзовая копия самого маленького растения в группе леди Изобель Миддлтон, которая была пожертвована музею Мессенсом, который руководил реконструкцией группы (ныне в Британском Музее); и три так называемых ствола Solea, предоставленные для выставки Laboratorio delle Campora.
Ближняя к входу витрина содержит разнородное собрание важных документов, включая известное письмо от Джакопо делла Баркаччии (пожертвованное итальянским правительством), записи Малгуэны относительно Sigurya, камера с полиэфимерольной линзой, которая позволила Нортону фотографировать Giraluna из Тампалы, и маленькую скульптуру г-жи Арп, которая идентична гипсовой модели Artisia, выставленной рядом с ней. Витрина в дальнем конце содержит фрагменты окаменелостей, конкреций и отпечатков, а также маленькую коллекцию семян, плодов, фрагментов ложнокоры и других парамиметических объектов, пожертвованная сэром Джоном Эверстоном.
Центральная витрина, которая вместительнее, чем другие, содержит такое сокровище, как Protorbis minor из экспедиции Миддлтона. Она оборудована специальной системой освещения, предназначенной для того, чтобы показать трёхмерность растений, поскольку при обычном освещении, закреплённые в своих пластмассовых кубах, они склонны терять то проявление массивности, которое характерно для всех разновидностей Protorbis. Коллекция состоит из двенадцати очень похожих экземпляров, почти все в превосходном состоянии.
Особенно красивый образец — тот, который леди Изобел Миддлтон окрестила «Удачей новичка», потому что он был первым из того, что она нашла. Его общая высота — восемь сантиметров, и шляпка довольно неправильной формы, диаметром приблизительно равна высоте растения. Его чёрный цвет определенно более чёрен, чем цвет любого из других образцов в витрине. Растение создаёт впечатление того, что находится в объятиях черноты, словно ночь, которая однажды скрыла его, всё ещё цепляется за него, словно матовая кожа.
Эта бесконечная чернота Protorbis, и особенно бирмингемского P. minor, стала одной из наиболее интересных и оригинальных особенностей лекции, данной Нортоном в Угольном Клубе и частично опубликованной в ежегодных Протоколах Клуба. По Нортону, чёрный цвет P. minor — это ne plus ultra среди цвета параллельных растений. Чтобы почувствовать его во всей полноте и бросить беглый взгляд на его значение, мы должны пересмотреть в полном объёме наши отношения с внутренней стороной вещей. «Мы не признаём того, — сказал Нортон, — что есть различие между внутренним и внешним ландшафтом, и мы склонны переносить на внутренний мир вещей их освещённую солнцем оболочку как она есть, без изменения, нелепо освещённую несуществующим светом. Таким образом мы воображаем внутренность нашего тела: многоцветный пейзаж, в котором кроваво-красный и желчно-зелёный смешиваются на палитре, и только это является достаточно знакомым. Мы можем только предполагать, что мог бы быть чёрный орган, чтобы понять, что Сатана обладал нами, и что только наиболее сильный сеанс экзорцизма когда-нибудь вернёт свет дня нашим жизненно важным частям. Если любой, кто видит внутреннюю часть вещей как непроницаемую темноту, рискует получить диагноз неизлечимо депрессивного больного, то, пожалуй, наш истинный невроз состоит в отсутствии у нас способности видеть и принимать вещи такими, какие они есть в действительности».
Нортон продолжает рассказ о том, как, будучи в Индии, он научился думать о внутренней стороне вещей, не причиняя насилия их целостности, как он сумел думать о своих собственных наиболее ценных органах, лёгких, сердце и печени, как о чёрной плоти, погружённой в чрезвычайную черноту его тела, и не ощущать дискомфорта от этой мысли. И затем, однажды, он вдруг понял черноту Protorbis. «Достаточно логично, — написал он, — что растения, у которых нет никакой настоящей и характерной сущности, а только экзистенциальный континуум, ограниченный исчерпанием их собственной формы, не должны иметь внешности, подобной внешности других вещей на земле. Внешняя сторона, которую мы видим в их случае — это не своеобразная обёртка, которая содержит, скрывает и защищает несуществующие огни и цвета, а просто видимый предел их внутренней темноты. Они являют себя нам во всей своей полной наготе, точно показывая нам, каковы они в действительности».
Люди народности амишед из Тампалы отлично знакомы с P. minor, который они называют бахан. Английский офицер, присланный в эту область вскоре после Первой Мировой войны, некий майор Джеймс Рональдсон, заинтересовался их этнологическими проблемами и оставил нам документ, дающий информацию о ряде местных легенд, в которых явно фигурирует бахан. В то время ни один европеец никогда не видел растение, и даже Рональдсон был убеждён, что это было вымышленное растение, плод воображения народа. Но много лет спустя он наткнулся на Протоколы Угольного Клуба и без труда идентифицировал растение, описанное Нортоном, как легендарный бахан. Хотя ему к тому времени было около восьмидесяти, майор Рональдсон вошёл в контакт с известным ботаником-фотографом и послал ему свой сборник легенд Тампалы. Они вдвоём встретились у Бенсингтона в Кенте, и фрагменты беседы, которая произошла в саду коттеджа под большой плакучей ивой, к которой майор Рональдсон, неисправимый остряк, любил обращаться как к своей «плачущей вдове», были опубликованы как длинное приложение к Анналам Бирмингемского музея естествознания в 1974 году.
Из легенд, рассказанных Рональдсоном, наиболее интересна та, которая наиболее явно относится к P. minor. Вот она полностью:
НАНДИ И НОЧЬ
Каждый весну бог Кришна имел обыкновение спускаться с гор, чтобы пасти своего телёнка Нанди[29] на зелёных лугах долины Андрапати. Но однажды, хотя солнце горячо сияло в небе, он нашел луга, всё ещё покрытые снегом. Когда настала ночь, Нанди заплакал и сказал Кришне: «Мой господин, я голоден. Заставь снег таять, а траву расти так, чтобы я мог есть, становиться сильным и быть счастливым».
Так Кришна пошёл, чтобы встретиться с Ночью, и сказал ей: «Нанди хочет есть. Заставь снег таять, а траву расти». Но Ночь ответила: «Кришна, я только Ночь. Я не могу растопить снег». Тогда Кришна сказал: «Скажи солнцу, чтобы оно растопило снег». Но Ночь ответила: «Я только Ночь. Я не могу командовать солнцем». Когда Кришна услышал эти слова, он рассердился и сказал: «Тогда я возьму часть тебя, чтобы накормить Нанди, который голоден». И он так и сделал. Он взмахнул своим большим мечом в небе, и кусок Ночи упал и разбился у его ног. Бог Кришна собрал куски и принёс их Нанди. Нанди съел то, что Кришна принёс ему, и, когда он наелся, посмотрел на небо и сказал: «Господин мой Кришна, ты сделал дыру в небесах». И Кришна ответила ему: «Это луна». И Нанди заснул. Когда он проснулся на рассвете, снег растаял и поля были зелены. В течение трёх дней Кришна пас своего телёнка в долине. Затем прилетела птица Вардатур и унесла оттуда Кришну и Нанди. Крошки от куска Ночи остались разбросанными под большими деревьями гененза. Они называются «бахан», и до них нельзя дотрагиваться, потому что они — пища Нанди, священного телёнка Кришны. Если их случайно тронуть рукой, они вернутся обратно на небо и заполнят дыру Ночью, и поэтому луна исчезнет навсегда.
Эта легенда — наиболее чёткое доказательство того, что бахан людей племени амишед — это ни что иное, как Protorbis minor, открытый леди Миддлтон. Упоминание о долине Андрапати и лесе деревьев гененза, описание чёрного-как-ночь цвета растений и их странного избегания прикосновений — всё это не оставляет у нас никаких сомнений в этом. Нам остаётся только выяснить, когда сложилась легенда. Рамеш Драпавати, профессор санскрита в университете Бароды и специалист по «Вадрахане», относит историю в её существующей форме к эпохе Пачина, но не исключает, что она могла бы быть намного старше, датируясь, возможно, даже эпохой Акда. Такая датировка подтвердила бы гипотезу, выдвинутую Мессенсом, согласно которой Protorbis, наряду со скромным тирилом, является одним из первых параллельных растений на земле.
Компактная и простая форма обоих этих видов показывает довольно низкий уровень растительноподобия, который, тем не менее, в своей изумительной неподвижности, заряженной усмирённой яростью, создал прелюдию для растительного царства, которое тысячи лет спустя мягко высветилось на чернозёме нашего сознания.
Часть третья. Эпилог
Дар Таумаса
На протяжении нескольких лет швейцарский биолог Макс Шпиндер собирался на летние каникулы в Эмплос, группу маленьких белых домиков на краю земель Hotel Peleponnesus, высоко на утёсах мыса Антонозиас. Прошлым летом, гуляя под вековыми соснами, он встретил американского археолога Джона Харриса Альтенхауэра, который прибыл в Эмплос, чтобы изучить близлежащие руины храма Кано для принятия решения о том, стоит ли привлекать Крэнстонский университет к интенсивной программе раскопок. Эти два человека, разделяющие любовь к Греции и страсть к исследованию неизвестных миров, скоро стали верными друзьями.
Однажды утром они решили выйти на прогулку по утесам, по тропе, которая ведёт через заросли сосен и миртов и на расстоянии трёх километров от Эмплоса достигает белоснежных фрагментов храма Кано, разбросанных в подлеске под очищающим светом солнца. Они говорили о своей работе, и Шпиндер сожалел о скептицизме, с которым научные круги, и даже некоторые из его собственных коллег, встречали новости, касающиеся фактов, которые были пока ещё необъяснимы, но которые он уже доказал экспериментально. Когда они были на расстоянии броска камнем от руин, Альтенхауэр прервал его, чтобы заметить, что больше двух тысяча лет назад, на этом самом месте, где они гуляли, Гераклит и Теэтет вели известный диалог, увековеченный Платоном.
Взяв своего друга за руку, как будто желая воссоздать сцену, с иронически театральным жестом он продекламировал ключевое предложение диалога: «Но если тебе, о Теэтет, придётся увидеть среди миртов ягоду, белую, словно жемчуг, и угловатую, как куб, отверг бы ты её с презрением и отвращением как ужасную прихоть природы, или взял бы её с радостью и благодарностью, как божественный дар Таумаса?»[30] И в этот момент Шпиндер грубо стряхнул руку Альтенхауэра со своей руки, сошёл с дорожки и стал настойчиво прокладывать путь сквозь плотный подлесок, пока не достиг большого куска белого мрамора, возможно, блока колонны, который лежал, почти целиком скрытый от взглядов примерно в десяти метрах от дорожки. Там он остановился, наклонился и, почти подавив эмоции, позвал своего друга. Когда Альтенхауэр присоединился к нему, взволнованный тем, что же, спрашивается, случилось, Шпиндер указал на два странных чёрных растения не больше двадцати сантиметров высотой, которые стояли вертикально, словно маленькие бронзовые статуи посреди крошечной прогалины, в маленьком круге голой земли среди колючего кустарника.
Дул слабый морской бриз, напоенный ароматами морских водорослей и тимьяна, и самые длинные ветви сосен колыхались, а листья кустарников трепетали; но два маленьких растения оставались совершенно неподвижными, бросая ярко окрашенную и необычно светящуюся тень на обожжённую солнцем глинистую почву. Всё было так, словно лучи солнца чудесным образом проходили сквозь них, как сквозь призму, отбрасывая на землю не тень, а радугу.
Удивление охватило этих двоих мужчин, и некоторое время они стояли там, таращась в беспомощном безмолвии. По опыту Шпиндер знал, что растения распадутся в пыль при первом контакте, поэтому он решил возвратиться в Эмплос и привезти фотографическое оборудование.
