Параллельная ботаника

Потрясающее открытие обширного слоя окаменелостей Tirillus около Хам-эль-Доур в Луристанской пустыне было сделано французским палеоботаником Жанной Хелен Биньи, женой знаменитого синдролога Пьера-Поля Биньи, который в течение ряда лет выполнял важное исследование в Сорбонне, в основном в области гидромагнитных излучений биоморфных полей. На фоне этого открытия, которое после открытия Lepelara в Тьефенау является, вне всякого сомнения, наиболее важным событием в ботанической парапалеонтологии столетия, происходит любопытное сплетение научного рвения и личной эксцентричности, которое стоит описать здесь. История, которая в некоторых своих необычных аспектах затрагивает парапсихологию и психолингвистику, была рассказана Рожером Дадином в недавнем номере женского журнала Nous.

Жанна Хелен Биньи, которая, как и её муж, преподаёт в Сорбонне, — учёный, известная как за свою личную эксцентричность, так и за свои важные открытия в палеонтологии, и ещё будучи ассистентом Марселя Деклерка, она достигла определённой известности. Однажды, повинуясь голосу интуиции, она заключила, что в окрестностях Мадлен, в сердце Парижа, должны быть найдены ископаемые остатки крупного Ankylosaurus.

Табл. VI Ископаемая Lepelara из Тьефенау

Молодой палеонтолог, чей дядя Жакоб Шарбин был в то время министром, наделала столько шума, что ей было дано разрешение сделать пробные раскопки под тротуаром, проходящим сбоку от церкви, прямо напротив ресторана Дюваль. Мадам Биньи не нашла окаменелость, но к удивлению всех присутствующих, включая Рожера Дадина, в то время репортёра Figaro de Paris, она раскопала ни больше, ни меньше, чем полный скелет Ceratopsius monoclonius, который теперь выставлен на обозрение в Зале Динозавров Музея Гринье.

С тех пор кроме палеонтологии, которая была областью, где она специализировалась, мадам Биньи начала тайно постигать парапсихологию. Она начала, вначале изредка, а затем часто посещать известную персидскую ясновидящую Фарру Апсалла Хамид, которая могла похвастаться наличием среди своих приверженцев таких людей, как Жан-Роланд Бартан, Реми Антино, Марсель Фуке, и, ходят слухи, даже президент Палаты Депутатов Робер-Мари Атрак. Но с тех пор, как интерес мадам Биньи к параллельной ботанике был пробуждён её подругой Жизмон Паскен, директором лаборатории Jardin des Plantes [Ботанического сада — В. П.], её визиты к прекрасной персидской женщине-медиуму стали более частыми.

Был страшный вечер 14 августа 1971 года, который парижане запомнили из-за сильной бури, которая погрузила все предместья к северу от Сены в полную темноту и привела к остановке всей сети метрополитена, когда Жанна Хелен Биньи, которой овладевали странные предчувствия, сидела за небольшим круглым столом напротив мадам Хамид. Вспышки молнии, приглушённые занавесками, которые бешено развевались в полуоткрытых окнах подобно порванным клочьям парусов, периодически озаряли лица этих двух женщин, заставляя их на мгновение плавать в тяжёлой темноте комнаты. Несмотря на непрерывные раскаты грома, и явно игнорируя потрёпанные нервы своего клиента, медиум непрерывно сыпала словами, бессвязными и не поддающимися пониманию. Её пальцы, унизанные золотыми кольцами, отягощёнными изумрудами и аметистами, слегка поглаживали зловещий предмет, который стоял, прочно воткнувшись своими острыми когтями в толстую красную бархатную скатерть. Это было чучело саламандры, чьи хрустальные глаза, неестественно большие и выпученные, сверкал жизнью в каждой вспышке молнии.

Женщина-учёный напрасно искала какую-либо логическую связь между словами ясновидящей, обрывочными, словно расколотыми раскатами грома, и, в конце концов, покинула апартаменты в состоянии тоски и замешательства. Всё случилось несколько дней спустя, в тишине её рабочего кабинета на Авеню де Арденн, когда те неопределённые и обрывочные фразы внезапно начали всплывать в её сознании, и названия Хам-эль-Доур, Сараб Байнах, и Тихир Эль проявились совершенно ясно и чётко. Мадам Биньи не имела ни малейшего понятия о том, к каким местам или людям могли бы относиться эти названия, и всё же они вошли в её память со всей основательностью вещей из нашего детства, которые мы надолго забыли и затем, бывает, находим в каком-то пыльном старом сундуке.

Целыми днями подряд она искала какое-то объяснение трём названиям, которые явно имели арабское или персидское происхождение. Она обращалась к мадам Хамид несколько раз, но медиум была не в состоянии пролить хоть какой-то свет на их значение; фактически, она отрицала, что когда-либо произносила названия. Но однажды, к своему изумлению, мадам Биньи нашла их случайно в старом путеводителе Блю по Ближнему Востоку.

Сараб Байнах оказался областью в большой пустынной зоне Хам-эль-Доур в восточном Луристане, а Тихир Эль почти точно соответствовал названию деревни в той области, центру оазиса в точке встречи трёх больших караванных маршрутов, которые проходят через пустыню. Поиски в Институте геологии Среднего Востока показали, что именно возле этой деревни иранские археологи в сотрудничестве с командой из Пенсильванского университета обнаружили некрополь, состоящий из чрезвычайно глубоких погребальных шахт, в которых последовательные уровни могил указывали на историческую непрерывность в течение почти четырёх тысячелетий.

Мадам Биньи отправилась в пустыню, убеждённая в том, что она была избрана для того, чтобы сделать сенсационное открытие. Она добралась до места раскопок в Тихир-Эль в конце ноября, и имела там возможность изучить множество очень примитивных артефактов, которые были найдены на нижнем уровне шахты, условно обозначенном буквой F. Среди находок были некоторые обломки известняка, несущие отпечатки, напоминающие протоклинопись знаменитых «табличек Гар», которые были найдены за несколько лет до этого в некрополе Дум Гар Пачинах, лишь в нескольких сотнях километров от Тихир Эль. Но в то время, как археологи, поражённые этой удивительной аналогией, начали указывать на значительную связь между этими двумя захоронениями, мадам Биньи сразу признала несомненно ископаемое происхождение фрагментов. Открытие тех окаменелостей (рис. 6) фактически было поводом, который подтолкнул её к тому, чтобы предпринять исследование, которое привело к открытию знаменитого горизонта, содержащего ископаемые остатки и известного теперь как слой Биньи.

Было выдвинуто много гипотез, призванных объяснить загадку того, почему название пустынной деревни Тихир Эль так близко напоминает название окаменелых растений, найденных под землёй в её окрестностях. Рожер Мосле обратился к этой теме сравнительно недавно, и опубликовал результаты своих исследований в «Обозрении психолингвистики». Главный тезис Мосле касается необычных отношений между параллельным растением и его названием, которое является уникальным в истории семиотики, потому что, как он говорит, в нём отсутствует один из элементов треугольника Боденбаха-Кордобского: имя-вещь-вещь.

Рис. 6 Ископаемые тирилы из слоя Биньи

В каких-то других случаях мы видели, как у некоторых параллельных растений название предшествует физическому существованию растения самого по себе. Согласно Мосле, в случае с тирилом название существует независимо от названной вещи, почти как если бы это была действительность сама по себе, с её собственной сущностью вместо просто символической функции — сама сущность растения была отвергнута. Мосле называет этот процесс «интуитивной кодификацией», и как пример, относящийся к данному вопросу, он приводит название деревни Тихир Эль, основанной во время Дария, когда слой Биньи уже в течение миллионов лет был погребён на глубине, бывшей тогда недоступной.

Доминико Фантеро, бывший ответственным за ряд раскопок в [той] области, высказал возражение, что тирил был известен во время Дария в местах недалеко от Тихир Эль, и потому, вне всяких сомнений, в окрестностях деревни во времена, когда она была основана, существовали поля тирилов. Но Мосле весьма справедливо отмечает, что тирил никогда не был найден перекрывающим его собственные более ранние отложения: «Для тирила было бы невообразимым компромиссом со временем заменить себя самого мёртвого». Он также указывает, что ни название Тихир Эль, ни его вариант Ти-Хирель не имеет никакого смысла на языках и диалектах большей частью кочевых народов, которые жили в различные времена в пустыне Хам-эль-Доур. Также, говорит Мосле, мы не можем ни на мгновение предположить, что название увековечивает память об историческом или божественном персонаже, поскольку во всех местных религиозных верованиях, более ранних, чем время Дария, «запрещено переносить имена царей или богов на обычные вещи земли».

В связи с этим Мосле обращает внимание на ономатокластический указ Актура[13], который запретил использование всех имён собственных людей или мест, за исключением тех, которые использует непосредственно император. Этот указ привёл к таким беспорядкам, что управление империей полностью развалилось. Мосле, между прочим, прибыл в Париж и тщательно опросил медиума мадам Хамид, которая заверила его, что название просто «вылетело у неё изо рта», что она не могла знать о существовании деревни, и что, помимо всего прочего, она никогда не слышала о пустыне Сараб Байнах.

Позже Мосле выяснил, что мадам Хамид даже не была персиянкой, а родилась в Арле, в Провансе, от отца-баска и матери-француженки. В своей юности она выступала на сцене, но с небольшим успехом. Мосле заметил, что на стене её комнаты висит портрет Сары Бернар, и потому он указал на почти невероятное сходство между именем великой актрисы и названием луристанской пустыни Сараб Байнах. В тех заметках он часто приводит это как типичный пример интуитивной кодификации.

В своей статье в «Обозрении психолингвистики» Мосле прослеживает историю названия «тирил» через множество его преобразований, указывая на множество эволюционных пробелов, которые предполагают существование того, что он называет «словесными островами». Он объясняет, что, несмотря на полное отсутствие культурных связей, для некоторых видов вещей эти «острова» вырабатывают аналогичную терминологию, таким образом бросая вызов любому виду отслеживаемой этимологической эволюции. Они скорее подтверждают теорию, что имя существовало раньше и является независимым от любой связи с вещами или идеями. Среди отображений слова «тирил» в большом количестве словесных островов Мосле указывает на крайний случай у табонго из Мого. Не имея ни малейшего понятия о растении, они используют выражение «ti-r-hil» как своего рода обобщенное высказывание, восклицание, которое не имеет никакого указания на что-либо вообще, отличный пример абстрактного ругательства.

Слой Биньи — наиболее важное свидетельство, которое у нас есть в отношении параллельной жизни в доисторическую эпоху. Размер слоя отложений ещё не был точно оценён, но весьма возможно, имеет площадь три или четыре гектара. По странному совпадению, другие ископаемые тирилы показались на свет в разных частях света всего лишь через несколько месяцев после открытия в Тихир Эль. Несмотря на меньшую важность, чем слой Биньи, они, тем не менее, внесли вклад в наше знание о растении, в основном в отношении его очень широкого географического распространения и его выживания в исключительно разнородных геологических и климатических условиях. Очень полезная небольшая книга, изданная Американским Обществом любителей тирилов, «Ископаемые Tirillus», перечисляет и описывает все места, где были найдены ископаемые остатки растений, рассматривая их характерные палеонтологические особенности и приводя список музеев, институтов и частных коллекций, в которых хранятся окаменелости.

Хотя палеонтология предоставила ископаемые свидетельства происхождения растительности на земле и первых параллельных растений, наше знание постепенного или внезапного исчезновения отдельных растений всё ещё довольно отрывочно. Мы знаем, что эти две ботаники — ветви одного и того же исходного «древа», но когда и как произошёл раскол — это на данный момент предмет смутных гипотез, основанных на нескольких в чём-то таинственных открытиях.

28 ноября 1972 года, ровно через год после великой находки в Тихир Эль, Борис Черский и Иоханн фон Ванделунген из Фрайбургского Университета работали недалеко от долины Тьефенау, где они выкопали некоторые окаменелости, которые могли бы представлять стадию развития, непосредственно предшествующую таинственной мутации, посредством которой Tirillus vulgaris стал первым параллельным растением. (Табл. VII) Ископаемые образцы изображают растение, довольно похожее на лук, но которое почти наверняка является тирилом с большим клубневидным корнем. Более крупная из этих двух окаменелостей несёт отпечаток одиночного Tirillus bulbosus, как он сейчас называется, тогда как меньший, знаменитый «Хохштадтский фрагмент», весьма ясно показывает несколько удлинённый клубень, от которого отрастают два обычных тирила.

Открытие одностебельного растения с клубневидным корнем и датировка его Эроценовой эрой в любом случае были бы исключительно интересной темой в научных новостях. Но что сделало открытие абсолютно сенсационным, так это тот факт, что тирилы имеют все особенности параллельных растений, хотя клубни должны быть со всей очевидностью отнесены к ведению обычной ботаники.

Исследования, впоследствии проведённые Шпиндером в области природы клеточной ткани, очертаний отдельных клеток, сохранившихся в виде очень тонкого слоя углерода, равно как анализ остатков волокон целлюлозы, не оставляют сомнений относительно нормального растительноподобия клубней. Но фрагменты тирилов абсолютно идентичны таковым из пустыни Хам-эль-Доур. Они вообще не показывают никаких признаков какого-либо органического характера, и, несмотря на отличное состояние отпечатка, они не оправдывают ожидания даже малейшего проявления, которое могло бы быть отнесено к нормальным жизненным функциям обычного растения. Они совершенно не имеют не только органов, но и любого типа клеточного строения. Их сущность, если можно использовать такой термин, должна была представлять собой неподвижный континуум, даже на субатомном уровне, нечувствительный к импульсам любой природы. Шпиндер не испытывал никаких колебаний, признавая эти две окаменелости палеонтологическим свидетельством момента, когда параллельная и нормальная ботаника пошли своими различными путями.

Однако есть много вопросов, оставшихся без ответа, а именно, какая внутренняя мутация или совокупность внешних факторов могла, возможно, стать причиной такой странной эволюционной аномалии, которой суждено было остаться будоражащей воображение загадкой в течение некоторого времени в будущем. Если мы теперь в состоянии анализировать материю и измерять время даже на самой ранней

Табл. VII Окаменелости клубненосного тирила

заре истории нашей планеты, мы, к сожалению, не обладаем способами анализа не-материи и измерения не-времени. Один из крупных пробелов в знаниях параллельной палеоботаники включает датировку образцов. Тот факт, что, в некотором смысле, растения являются своими собственными окаменелостями, как вполне могло бы показаться, сделал бы более лёгким соотнесение их с конкретными геологическими периодами. Но, к сожалению, это не тот случай. Нормальные окаменелости датируются с помощью исследования объектов, найденных в том же самом окружении и сравнения их с ископаемыми остатками организмов, обитавших по соседству. Но параллельные растения представляют собой случай замещения, метаморфоза, который в момент своего воплощения бесследно стирает предыдущее бытие. Учёные в общем и целом поддерживают гипотезу, что первые параллельные растения появились, плюс-минус несколько миллионов лет, в начале второй половины пост-Фитозойской эры*. Но мы знаем, что растения, которые появились в рамках обычной ботанической комбинации наших предшественников, подверглись параллелизующим мутациям, и даже есть некоторые, кто говорит о процессах десубстанциализации, продолжающихся в этот самый момент. Как мы видим, период времени, на протяжении которого явление имеет место, очень долгий, и в данный момент не позволяет нам делать обобщения.

* В оригинале сказано: «post-Plantain era», что можно перевести приблизительно таким выражением — В. П.

Теоретически, единственным надёжным методом датировки параллельных растений был бы радиоактивный анализ в условиях термической насыщенности, но пока безматериальность растений ставит непреодолимое препятствие [для этого]. Результаты, полученные Борисом Калиновским из тестирования по углероду-16, кажется, дают надежду на то, что в не слишком отдалённом будущем у нас будет надёжная система для датировки всех видов параллельных растений. Успех метода был бы также важным шагом вперёд в изучении нормальной ботаники. В конце концов, параллельное растение — это лишь только переконденсация обычного растения в момент внезапной и завершающей остановки его онтогенеза.

Ископаемые тирилы и находки из Тьефенау — единственные настоящие окаменелости, которыми располагает параллельная ботаника. Они не кажутся многочисленными, но, если подумать о непреодолимом препятствии, которое должна составлять безматериальность для нормальных процессов фоссилизации, их открытие кажется лишь немногим меньше, чем чудо.

Окаменелости параллельных растений были найдены в разных частях света, но, хотя эти объекты несомненно представляют собой большую важность, они не должны рассматриваться настоящими ископаемыми.

На Южном Урале команда русских спелеологов недавно обнаружила важную формацию в пещере в глубине 820 метров.

Она, как считается, богата окаменелостями Эроценовой эры. Согласно заявлению, распространённому палеонтологической лабораторией в Брисконове, где изучаются образцы, они включают две окаменелости лесной пинцет-травы прекрасной степени сохранности. И Моргентцен, и Шпиндер сходятся во мнении, что они являются просто вильчато раздвоенными формами Apsiturum bracconensis, но они отложили любое категорическое суждение до тех пор, пока советское правительство не даст им разрешение непосредственно исследовать экземпляры.

Морфология

Трудности применения традиционных методов исследования к изучению параллельной ботаники проистекают в основном из безматериальности растений. Лишённый в том виде, в каком он есть, любых настоящих органов или тканей, их образ был бы полностью неопределимым, если бы не факт, что параллельная ботаника является, тем не менее, ботаникой, и она также занимается, разве что несколько более отдалённо, многими из наиболее явных особенностей нормальных растений. Эти особенности или качества должны рассматриваться в свете концепции ботаничности («растительноподобия»). Для параллельных растений, которые зачастую не обладают никакой другой реальностью, кроме только лишь внешности, растительноподобие — это единственная вещь, которая позволяет нам распознать и описать их, и, до некоторой степени, изучать их поведение.

Что, в таком случае, мы подразумеваем под растительноподобием?

По своей сути это идеативный гештальт, совокупность тех морфологических характеристик, которые делают растения немедленно распознаваемыми и пригодными для размещения в рамках одного единственного царства. Иными словами, оно состоит из тех распознавательных элементов, которые заставляют нас говорить о предмете «Это растение», или «Это похоже на растение», или даже «Смотрите, какое странное растение!». Это последнее восклицание, кстати, наводит на некоторые мысли относительно того, насколько сильным определительным значением обладают внешние признаки, которые отличают растения от всех других вещей на земле. Но процесс, который кажется столь элементарным, в действительности является довольно сложным. Он включает не только морфологические характеристики растений и наши собственные возможности восприятия, но также и всю совокупность наших сложных и неоднозначных отношений с природой. Растительноподобие — это, фактически, не больше, чем специфический аспект ещё большей концепции органичности, основного качества, присущего всему в природе, которое обычно ставит непосредственную и безошибочно определяемую метку на внешнем облике.

К. Г. Уоддингтон, бывший директор Института генетики животных в Эдинбургском Университете — это один одним из немногих учёных, кто попытался описать формальное различие между произведениями человека и природы, опираясь для наглядности не только на одноклеточное животное Aulonia hexagona, но также и на скульптуры Генри Мура и Барбары Хепворт. В очерке о природе биологической формы он обрисовывает проблему таким образом:

Если некто обнаруживает себя шагающим по берегу какого-то неизвестного моря, покрытому обломками разбитых ракушек, отдельных костей и старых глыб кораллов некоей незнакомой фауны, смешанными с остатками потерпевших крушение странных кораблей, он чувствует, что едва ли смог бы ошибиться, отличая естественное от искусственных объектов. Даже если бурлящие волны довольно сильно разъели их, странные винты, клапаны, радиоприёмники и различное оборудование, даже если оно изготовлено из кости или какого-то другого известкового материала, похожего на раковину, несли бы безошибочно определяемые следы человека-изготовителя, и попытка доказать их естественное происхождение не увенчалась бы успехом. Что же это за признак, которым обладает естественное органическое вещество, а искусственное не обладает? В нём, безусловно, есть нечто, связанное с ростом. Органические формы развиваются. Течение времени — это неотъемлемый компонент их природы.[14]

На первый взгляд фактор роста, упомянутый Уоддингтоном, мог бы показаться веским критерием, но в действительности он не объясняет по-настоящему нашу мгновенную способность различать естественные и сделанные человеком предметы. Рост — это, конечно, жизненный процесс, но он имеет место на протяжении долгих периодов времени, и вовлечённые в него морфологические изменения происходят на субклеточном уровне, невидимые невооружённым глазом. Мы не видим рост, мы просто знаем из предыдущего опыта, хранящегося в наших воспоминаниях, что нечто выросло.

Венгерский биофилософ Кормош Маремш в своём критическом анализе теории Уоддингтона обращает внимание на то, что, если рост фактически является критерием для разделения между природными и созданными человеком вещами, мы бы обнаружили, что трудно объяснить уменьшение. В особенно замечательном отрывке он сравнивает гальку с бильярдным шаром и подчёркивает тот парадокс, что, хотя они оба достигли своей окончательной формы путём постепенного уменьшения объёма и упрощения их первоначальных форм, галька (состоящая из инертного материала) всё ещё остаётся узнаваемой как природный объект, тогда как шар (сделанный из слоновой кости, живого вещества) — вполне очевидно является искусственным предметом.

Чем же тогда является процесс восприятия, посредством которого, ни секунды не колеблясь, мы отличаем естественные вещи от вещей, сделанных человеком? Чем в точности является то качество органичности, которым мы наделяем первое и в чём отказываем второму?

В 1778 году Эбенфасс (The Living Machine) был первым, кто ввёл слово «organisch», когда касался живых организмов. Для немецкого философа термин обладал абсолютно точной функцией: описывать комплекс органов, согласованных гармонично. Но мало помалу, по аналогии с семантическим сдвигом, слово приняло другие и всегда более широкие значения, которые стало всё труднее и труднее определить. В настоящее время мы не думаем дважды о том, чтобы использовать это для описания стиля дома, качества партии товара, формы плавательного бассейна. Но в общем мы могли бы говорить о том, что органичность — это качество, которое характеризует формы природы и которое отсутствует в изделиях человека.

Проблема сравнения природы с искусственно созданным предметом уже была осознана и обсуждалась, хотя довольно поверхностно и всегда в пределах сферы эстетики, многими греческими философами. Но лишь много веков спустя, в эпоху Просвещения, появление элементарных научных технологий позволило ей стать объектом более основательного анализа. То, что она была актуальной темой в начале девятнадцатого века, ясно показывает, хотя лишь косвенно, эскимосская легенда, пересказанная канадским этнологом Филипом Уэллесом (Men and Myths of the Northwest, Vancouver, 1842).

Уэллес, который много лет жил с эскимосами племён инклит и тавайда, описывает легенду как «современную волшебную сказку, вдохновлённую контактом с канадскими торговцами, предлагающими изготовленные фабричным способом товары вроде мячей, стаканов, бус, механических игрушек и даже часов в обмен на шкуры, кость и китовый жир». Легенда была рассказана ему шаманом деревни Фойпу, что у подножия гор Квапуна. Вот она:

Когда бог Канаак пожелал создать жизнь на земле, первыми вещами, которые он изобрёл, были болезнь и смерть, затем папоротники, дуб падуболистный и другие деревья. Потом он сотворил медведя, кита, снежного сверчка, бобра и других животных. В конце концов он изобрел человека и научил его делать вещи, и делать их его собственным способом, несовершенными. И человек делал вещи так, и они служили ему самым лучшим образом. Он сделал каяк похожим на стручок дерева туук, а из костей и волокон растений он сделал рыболовные крючки, гарпуны и сети. Он оделся в шкуры белого волка, а из когтей и зубов медведя он сделал ожерелья и пояса. Но однажды человек обнаружил, что, потирая один камень об другой, он мог подражать песне снежного сверчка; и он делал так. Но один из камней был твёрже другого, и после того, как он тёрся достаточное время, человек понял, что он сделал совершенный шар. Увидев это, человек понял, что он согрешил против бога Канаака; и он испугался. Он повинился и пробовал спрятать шар в дупле дерева, к которому прислонялся, но он выскользнул из его руки и далеко покатился. Человек побежал за ним быстрее и быстрее. Канаак увидел это, но не остановил его. Как наказание он заставил человека бежать за ним, пока он не исчез в бесконечной темноте гор Квапуна.

«И он всё ещё бежит за совершенным шаром» — таков был иронический комментарий Уэллеса, предвосхитив на столетие наше собственное неодобрение индустриально-потребительского общества.

Первым, кто противопоставил понятия природы и искусственности не просто с концептуальных, интеллективных и моральных точек зрения, а в основном с феноменологической точки зрения, был Кормош Маремш. В своём исследовании органичности, «Восприятие и Природа», работе основополагающей важности как для изучения биологии, так и для понимания искусства, путём долгого и скрупулёзного анализа технологии, в которой он прослеживает эволюцию органичности в целом, он приходит к следующему её определению: «непрерывная борьба человека за главенство над хаотичной обречённостью природы с целью сделать её постижимой и просматриваемой». Начиная со дня, когда человек впервые взял камень, чтобы хранить и использовать («первый реальный человеческий жест»), он описывает направление и постепенное преобразование примитивных инструментов и бытовых вещей в промышленно производимую и ориентированную на потребителя технику наших дней. Он видит в развитии изготовленных предметов медленное проникновение языка, который мало помалу меняет их функцию, производя всё более и более абстрактные формы. Тогда как природные объекты не имеют никакой другой функции, нежели существовать в себе, той, которую они выражают морфологически своим единством внешности («самопредставление» Портманна[15]), изготовленные вещи нуждаются в двух факторах эффективности, один из которых механический, а другой символический. «Наравне с механической функциональностью, — пишет Маремш, — человек всегда склонен выбирать для вещей, которые он делает, решение, которое будет самым богатым по информативности, наиболее наполненное смыслом. И таким образом язык предметов подвергся развитию, сравнимому с развитием языка слов: он уже имеет свои собственные грамматику, синтаксис и риторику». И ещё: «История технологии показывает нам постепенное преобразование вещей для использования в объекты обладания, принадлежностей, которые убедительно являются механическими, в ритуально- и абстрактно-лингвистические инструменты».

Если Маремш видит эту эволюцию как результат экономической и политической борьбы, психолог Вольфганг Келлер считает, что он может выделить в ней некоторые психологические причины, свойственные идеативному процессу. Особенно он отмечает то, что называет «геометрическим импульсом», который фактически является названием его недавно изданной книги.[16] Проводя границу различия между инстинктом и импульсом, немецкий психолог пишет: «Хотя некоторые животные обладают зачаточным геометрическим инстинктом, обычно связанным со стандартизованным производством единого объекта (паутина паука, соты), только человек, одарённый воображением, обладает способностью проектировать, проверять, и непреодолимым побуждением выражать вещи в конкретных терминах».

Он продолжает объяснять, что «видение воображаемой вещи — это, как правило, прежде всего, интерполяция, стилизованная и ставшая гештальтом. Её формы появляются в сознании не путём постепенного и систематического дополнения по одной части в каждый момент времени, а одновременным появлением целого. Этот идеативный процесс характеризуется чередованием предположений, которые обязаны достичь высшей точки в выборе формы, которая, в противоположность хаосу реального мира, наилучшим образом представляет чётко распознаваемый порядок, вроде порядка в геометрии.

„Проект“, который является планом, делающим воображаемый объект определённым, тяготеет к выбору из всех придуманных форм ту, которая легче всего воспринимается как гештальт, как организованное геометрическое целое. Эта склонность к геометрии, уже институционализированная в профессии „дизайнера“, ответственна за быстрое появление наиболее абстрактных объектов, всё более и более отличающихся от естественных форм».

Затем Келлер указывает, что геометрический импульс не ограничивается созданием объектов, но также, кажется, подчиняет себе нашу интерпретацию всего вокруг нас, включая природу. Будучи не в состоянии принять хаос, который характерен для свободных форм природы, человек заключает их в тюрьму определимых и измеримых схем, и его собственное тело не является исключением из правила.

Результат целой жизни, посвящённой измерению природы, обширное и исчерпывающе полное издание Д’Арси Томпсона на 1100 страницах «О росте и форме» [17], предоставляет нам все возможные и поддающиеся воображению аспекты математики и геометрии в применении к формам жизни, от роста бельгийских детей до роста сельдей, от изгибов рогов, зубов и когтей до параболы, которую описывает прыгающая блоха, от формы капли воды до расположения листьев на стебле. Проекты, диаграммы, контуры и упрощения преобразовывают живые существа в модели с самой строгой симметрией.

В своей превосходной небольшой книге «Natura e geometria» Альдо Монтю признаётся: «Наблюдение фактов ведёт к инстинктивному противодействию геометрическому упрощению и унификации, что не даёт допущения отдельным событиям — но в действительности имеют место порядок в целом и большая свобода изменений в частностях, и это определяет гармонию всех отношений»[18]. Но затем, не делая допущений для отдельных событий, Монтю продолжает ограничивать и заключать свободные формы раковин, цветов и листьев внутри квадратов, кругов, прямоугольников, треугольников, эллипсов и шестиугольников. Ниже геометрических фигур, однако, фотографии показывают хаотические контуры, случайное распределение пятен, наросты бунтарского вида, прожилки беспорядочного размера и расположения, каждые из которых не только характеризуют индивидуальность, но и включают её sine qua non, тот порывистый беспорядок, который уклоняется от поддающихся измерению обобщений, как это делают природные объекты.

Очевидно, что, когда мы имеем дело с внешностью вещей и нашим восприятием их, диаграммы столь же бесполезны, как и слова. Даже после самого лучшего геометрического анализа или словесного описания образы, которые мы стремимся вызвать к жизни, остаются туманными и нестабильными, склонными к тому, чтобы быть искажёнными малейшим прикосновением интерпретации.

Будучи знакомым с этими трудностями, Маремш поддержал его наблюдения образными примерами теоретических, но реальных ситуаций, из которых посредством прямого сравнения естественных и рукотворных объектов, с величайшей ясностью проявляется смысл органичности.

Признаваясь, что «невозможно научить кого-либо понимать органичность, но, если нам повезёт, мы понимаем её так же естественно, как ходим», венгерский философ привлекает нас непосредственно к пониманию отдельных случаев, в которых ставятся лицом к лицу различные уровни и степени органичности. От изучения примеров, часть которых приводится здесь, концепция органичности приобретает основательность, свободная от ограничивающих крайностей и неверного толкования словесных объяснений.

Взяв теорию Уоддингтона в качестве своей отправной точки, Маремш представляет себя на пляже, глядящим на гальку. Хотя действие воды притупило острые кончики и стёрло какие-то острые грани, формы остаются несомненно органическими и не поддающимися ни малейшему геометрическому определению (рис. 7a). Даже в кучке исключительно правильной гальки, совершенный сферический объект немедленно бросается в глаза как искусственная вещь. Любой ребёнок признал бы бильярдный шар как бильярдный шар, даже если он обработан действием солнца и волн, соли и стачивающего песка (рис. 7b). Так же для нас не будет составлять никакой трудности распознавание гальки среди группы бильярдных шаров (рис. 7c). Но Маремш замечает, что, если бы один из шаров был раздроблен надвое, мы узнали бы его как бильярдный шар только «по ассоциации». Среди гальки этот расколотый шар было бы трудно различить как искусственный объект из-за агрессивной «органичности» излома. «Продолжительное изнашивание, — замечает Маремш, — придаёт человеческим изделиям некоторую степень органичности».

(a)

(b)

(c)

Рис. 7 Из книги «Восприятие и природа» Кормоша Маремша

Рис. 8 Из книги «Восприятие и природа» Кормоша Маремша

Три версии ветки с плодом, висящим на ней (рис. 8), показывают то, что, возможно, является самым известным доводом венгерского философа. Иллюстрации ясно показывают, как красноречиво и органичность, и неорганичность переживают наиболее аномальные обстоятельства. В первом случае ситуация полностью естественна. Хотя невозможно определить вид растения, и хотя это только фрагмент целого растения, ветка, плодоножка и плод, тем не менее, составляют единое целое, которое несомненно обладает органичностью (растительноподобием). Ветка на второй иллюстрации, однако, непосредственно воспринимается как палка, к которой были необъяснимым образом прикреплены настоящая плодоножка и настоящий плод. Третья иллюстрация — это искусственный предмет, который мы истолковываем как стилизованный образ ветки, несущей плод.

Вот (рис. 9) некоторые из знаменитых листьев, на которых, как в вышеприведённом примере, Маремш не только демонстрирует характеристики, которые отмечают органичность вещей природы от неорганичности человеческих изделий, но также ясно демонстрирует некоторых из наиболее типичных признаков растительноподобия. Здесь Маремш иллюстрирует некоторые из существенных пунктов в теории, которую он разрабатывал в своём исследовании «Патология Объекта», особенно в отношении разрушительного действия человека и природы на естественные и искусственные предметы соответственно. Листья в этих примерах немедленно распознаваемы или как органические, или как искусственно созданные объекты (или, как мы обычно говорим, «настоящие» или «ложные»). Из этого ряда иллюстраций наиболее интересны те, которые показывают результаты человеческого воздействия на «настоящие» листьях и воздействия природы на рукотворный лист: обе ситуации, несмотря на их очевидную абсурдность, показывают, насколько легко найти различия между органическими и неорганическими формами.

Кормош Маремш использовал пример бублика, чтобы показать, что, несмотря на значительные изменения в сторону органичности, происходящие под воздействием дрожжей и огня, рукотворный предмет теряет немногое от своего явного человеческого происхождения (рис. 10). Несомненно, имеются случаи, в которых результат воздействия естественных сил оказывается настолько сильным, что стирает исходные формы искусственных объектов, тогда как таким же образом человеческие манипуляции могут завершиться полностью уничтоженной органической формой (как, например, в случае преобразовании сырья).

Рис. 9 Листья Маремша

Рис. 10 Бублик Маремша

Обращаясь к эстетическим проблемам, в которых слово «органический» приобретает особую важность, Маремш даёт нам пример четырёх линий (рис. 11), из которых первая была нарисована человеком механически и со всей очевидностью неорганическая. Вторая линия нарушена фактором органического происхождения (дрожь, ошибка, отказ машины). Третья линия — характерная деталь рисунка американского художника Бена Шана. Многие художественные критики используют термин «органический», чтобы обозначить намерение художника приблизиться к автономной органичности в своём рисунке посредством преднамеренных колебаний, ошибок и дефектов. Это исключительная и очень сложная ситуация, в которой художник выражает наше неоднозначное отношение к природе и фактически намеревается «заменить» природу. На четвёртом рисунке нам показаны линии, образованные трещинами в асфальте тротуара. Согласно Маремшу, эти линии представляют собой «переприобретение почвой под тротуаром органичности, которую человек попытался подавить».

Рис. 11 Линии Маремша

Примеры, приведённые Маремшем, относятся к особенностям формы настолько же, насколько к особенностям текстуры, но, несмотря на остроумную эффективность его метода, они могут дать только частичные ответы на основные вопросы. Когда мы смотрим на иллюстрации, представленные Маремшем, мы часто реагируем или делаем выбор, который не объясним никак иначе, нежели в понятиях знания и опыта, которые накопились в наших воспоминаниях. Ассоциативные связи, прямые или полученные через обучение, которые возникли у нас с миром природы (или людей) в период нашего раннего детства, оставляют нам так много интеллектуальной и полученной через ощущения информации, что они одни позволили бы нам найти свой путь в замысловатом мире, где мы живём.

Но это неадекватно объясняет нашу способность отличать не только естественные вещи от рукотворных, но также и гальку от раковин, птиц от рыб, людей от обезьян и растения от всех других вещей на земле. Хотя наш мир бесконечно сложнее, чем мир животных, мы не можем применять наш дар обобщения просто к нашим человеческим характеристикам. «Не трудно, — заключает Маремш, — почувствовать различие между органичностью естественных вещей и искусственных объектов. Но в то же самое время мы должны допустить, что ни мой пёс Фидель, ни моя коза Каролина не делали когда-либо ошибок».