Европа в пляске смерти

В изгнанную Бельгию*

Немного надо было мне думать, чтобы выбрать, куда прежде всего направить путь, раз я решил посетить разные углы Франции в тяжелую для нее годину.

Ведь есть такой уголок ее территории, где она более интимно спаялась с другой страной, в которой среди несчастья и жестокостей народу этому выпала на долю судьба странная и героическая.

Я говорю о Бельгии, которой «благодарная» Франция соорудила теперь маленькую, почти игрушечную столицу в Сент-Андресе под Гавром.

Сам Гавр полон сейчас бельгийцев.

И раз нашему брату журналисту почти совершенно невозможно заглянуть в Бельгию оккупированную, поеду в Бельгию-изгнанницу, чтобы с почтительным состраданием заглянуть в эту рану человечества.

По дороге в Руан

На ловца и зверь бежит. Долго выбирал я купе в густо занятом экспрессе Париж — Гавр и попал, вероятно, в самое интересное.

Действительно, едва выехали мы за Версаль, как четыре соседа моих начали разговор одновременно интересный — и объективно — по сведениям, которые можно было почерпнуть из беседы, — и особенно субъективно — по чувствам, которые прорывались в словах и интонациях моих типичных собеседников.

Тем-то они были интересны, что типичны.

Действующие лица диалога выяснились очень скоро.

Один был добродушный, в меру своего звания резервиста, бравый французский территориальный пехотный офицер. Другой — коммивояжер магазина «Au bon marché». Рыхлый, мирный, по-французски тонкий и культурный, великолепный образчик демократического буржуа, культивирующего комфорт и систему «односыновнего брака».

Третий на вид был похож на актера, а в петлице имел синюю ленточку. Выяснилось, что это было лицо, имевшее возможность порассказать интересные вещи: он был муниципальный советник города Нанси.

Наконец, четвертый был бельгиец. Прежде я замечал, что бельгийский валлонец, если он блондин, всегда включает в свой организм достаточно фламандской флегмы, чтобы быть медлительно-уравновешенным.

Но момент меняет людей и расы. У моего бельгийца было явное разлитие желчи. И черт возьми! Кто посмел бы за это его упрекнуть?

Разговор начал муниципальный советник, оторвавшись от газеты.

— Вот так война, — сказал он, — немцы ничего так не хотят, как подорвать нашу индустрию. Первое, что они предпринимают повсюду, — разоряют фабрики и заводы, разрушают машины. Их артиллеристы остаются нашими торговыми конкурентами. Сразу видно, что их офицеры в мирное время были коммивояжерами.

— В значительной мере вы правы, — ответил офицер, — но надо принять во внимание общее артиллерийское правило: все, что видно на поле битвы и что способно послужить прикрытием врагу, должно быть разрушено. Часто наши собственные артиллеристы с болью в сердце должны до основания разрушать французские же фермы и деревни.

Рыхлый человек от «Bon marché» вдруг взволновался и восхитился:

— Приятно, приятно видеть офицера, — сказал он, — который старается остаться объективным. А пруссаки? Защищать их и трудно, и не стоит. Но не наделали ли они достаточно позорных дел, чтобы лучшим оружием нашим стала правда без преувеличений, диктуемых местью и ненавистью?

Я невольно с интересом стал смотреть на этого французского коммерсанта-наемника.

— Так часто слышишь вопли и жалобы, — продолжал рыхлый седой человек, и бесформенный нос его покраснел от волнения, — что невольно спрашиваешь себя порою: да разве мы все еще слабейшая сторона? Не будем преувеличивать. Уверяю вас: трудовое население не преувеличивает. Я вчера был в Бетюне. Накануне было убито и ранено 40 человек. При мне 8-10 снарядов упало на город. Но все спокойны. Наши удивительные сограждане заняты делами, а детвора играет на тротуарах.

— Как, — перебил нансийский советник, — разве власти не рекомендовали гражданскому населению покинуть Бетюн?

— О, да! И многие уехали. Но их с лихвой заменили беглецы из деревень. Не думаете ли вы, что это так легко — покинуть очаг? Куда бежать? До последней крайности большинство предпочитает оставаться дома, хотя бы и под бомбами. Копи в Брие работают, хотя снаряды долетают туда часто. Мирное население Франции мужественно. В его изумительном спокойствии, уверяю вас, — один из главных залогов нашего конечного успеха.

Тогда офицер со слов своих знакомых стал передавать об ужасах медленной смерти Арраса1 и о том, как цеплялось население за его развалины. Когда рухнула знаменитая башня «Le grand beffroi d'Arras», несмотря на дождь снарядов, жители побежали на площадь, а женщины долго плакали над грудой камней.

Невольно им от этой страшной картины хотелось повернуться к утешительной надежде. Стали говорить о последних официальных сообщениях, об уверенности в конечной победе.

— Но она далась трудно! — воскликнул офицер. — Шарлеруа2! Какой ужас! Кто только не думал, что это новый Седан3! Только нам удалось потом оправиться…

Бритое лицо муниципального советника с восточной границы передернулось.

— А, Моранж! — воскликнул он. — Я объездил окрестности, ибо по поручению президента мусье Мирмана мы старались успокоить мэров маленьких бургад4…Я ничего не мог понять. Сотни ружей, тысячи патронов повсюду. Они бросали все и бежали, бежали! Ими овладела паника, они бежали в тупом страхе. Я встречал наших солдат в ста километрах от фронта: у них были сумасшедшие расширенные зрачки, бледные лица с трясущимися губами; они повторяли: «Нельзя, невозможно, это сверх сил человеческих!». С тех пор французы доказали, что это не сверх их сил, они поднялись до уровня самоотверженности, требуемого войной, а теперь наши солдаты среди всех этих ужасов как будто в своей атмосфере, шутят, веселы. Но как было тяжело тогда. Ведь вы знаете, что южане дрогнули. «Matin»5 был прав. Бежали марсельцы. Другие их упрекали. На этой почве возникли дуэли между офицерами. Ужасные, ужасные дни.

— Южане! — перебил бельгиец, ноздри его длинного носа раздулись, а лицо стало красным. — Северные французы не очень-то уважают южных солдат! Это северяне грудью сдерживают врага!

Последовало молчание. Я оглянулся на трех французов. Все они были как будто сконфужены и немного раздражены. Нет! Если война раздробила человечество на нации, пусть не удастся ей по крайней мере раздробить нации на племена.

Между тем бельгийца прорвало. Он говорит теперь с запальчивостью итальянца об ужасах в Бельгии.

— Все правда! Все правда!.. Они расстреливали мужчин из митральез6. Шпион, живший раньше в Льеже, встретив знакомую красивую даму, потребовал, чтобы она шла с ним, и крикнул ей: «Разве вы хотите, чтобы я донес на вашего мужа?». Да, да!.. Они насиловали всюду наших женщин. Клянусь вам честью: их офицеры насильно водили к себе даже мальчиков. И если бы вы видели, что сделали они в Лувене, Термонде, вы сказали бы, что сказал весь наш народ: «Вечная ненависть Германии!».

— Ну все же, — перебил человек из «Bon marché», — мы не станем разрушать Кёльнский собор.

— Вы думаете? — кричал бельгиец. — Я надеюсь, что наши подымутся над приличиями и будут слушать только голос ненависти!

Бедный, бедный маленький бельгиец! А в Брюсселе он был старшим клерком нотариуса!

Вот уже и нансийский советник идет на уступки.

— Нет, — говорит он, — ответить должны власть имущие. Да не мешало бы расстрелять пару профессоров из подписавших известное воззвание.

Но «Bon marché» не уступает: «Полно, полно! Выждем после войны один месяц. Постараемся вести себя в течение его по-французски, а потом спросим этих профессоров: „Стыдно? Ведь стыдно вам?“. Ах, милый, милый французский Бомарше!»

Разговор переходит на английских солдат. «Нанси» старается отнестись критически: «Нельзя импровизировать солдат».

Но тут бельгиец преображается. Все нравится ему в Томе Аткинсе7: «Ach, le beau soldat, ach, le beau soldat! — восклицает он. — Это самый дорогой, но и самый великолепный солдат! Нельзя импровизировать? Но это избранные. Это волонтеры. И англичанин — спортсмен: он овладеет в 100 дней тем, для усвоения чего нужно 1 1/2 года континентальному типу. Мне рассказывали такой факт: батальон шотландцев, изнемогая, отбивал атаку втрое сильнейшего врага. Полковник сказал: „Я потребую подкреплений“. Тогда один сержант повернул к нему раненую голову: „Подождем 10 минут, парни из 2-го батальона еще не допили чай“. Через 10 минут 2-й батальон кончил пить чай и с громким „Hourra!“ прогнал пруссаков».

Мы подъехали к Руану.

«Киевская мысль», 23 ноября 1914 г.

Собор Руанской богоматери

И Вальтер Скотт, и Казимир Делавинь8 (уроженец Гавра, откуда я пишу) изображают нам Людовика XI9 за молитвой10, произносящего странные жалобы: «О, присночтимая Дева, Владычица Парижская, сколько раз уже Вы обещали мне исполнение всех желаний моего сердца. Но, хотя я, со своей стороны, не забыл ни одного данного Вам мною обета, Вы медлите увенчанием моих ожиданий. Никогда, никогда не поступала так со мною Ваша блаженная Реймская сестра».

Но для художников нашего времени mutatis, mutandis Notre-Dames Франции остаются действительно полными очарования и высочайшей гармонии, как бы живыми сестрами-богинями, пленяющими поколения кристаллами человеческого творческого труда.

Стоя перед странной громадой Руанского собора — такого причудливо единого в своей разнохарактерности, такого личного в своей мозаичности — я всматривался в него, как в живую Блаженную сестру еще страдающей и сокрушенной Богоматери Реймской. Стоит только человеку отложить на минуту в сторону поздно приобретенный «позитивный разум»11 — чудится, что каменная красавица чутко прислушивается, телепатически сострадая к неслышной нашему уху проклятой канонаде, вновь как раз вчера возобновленной немцами в Реймсе.

Но в то время как я медленно обходил этот многоликий космос, он повествовал свое прошлое, и я почувствовал, что прекрасным великанам, созданным веками, не так уж страшны самые грозные события.

Разве не горел Руанский собор три раза? Разве страшный ураган не тряс его и не рвал? Люди не унижали, не портили, не грабили? А он становится все лучше от времени.

Ни прибавления, ни реставрации ему не страшны. Поставят люди какую-нибудь новую заплату на ветхую, узорную ризу, пройдет время, и, если уж никак не ассимилируешь ее, она отпадет, а чаще сама осветится веками, сживется, спаяется с соседями и, смотришь, уже стала неотъемлемым членом целого. Этому особенно учит именно Руанский собор.

Да и поработало же над ним время! Сверху что-то белое на него падало, словно едкий снег, который грыз карнизы, местами источил целые статуи. Седина веков. Камень тает в воздухе, по полсантиметра в столетие.

Но зато коричнево-серая паутина украсила ветхие камни почтенной и трагичной красотою. Она больше всего объединила элементы здания.

С этой точки зрения мне кажется любопытным сделать маленькую экскурсию в многострадальную, но славную биографию собора.

Его рождение теряется во мраке веков. Руан — это древний Ротомигус, а первый собор в нем стал воздвигаться в IV веке. Но от сооружений, датирующихся раньше XII века, остались лишь редкие следы.

Зато XII век представлен торжественно — прочной четырехугольной романской башней св. Ромэна, сестрою рухнувшей кампаниллы12 Сан-Марко, только более простой и пуританско-серой согласно своему северно-средневековому характеру.

Остальное более или менее сгорело как раз на пороге XIII века.

Фасад в существенном был закончен в XIII веке. Но от строгости тогдашнего стиля немного осталось за позднейшим кружевным нарядом. Зато боковые врата, так называемые Врата Книгопродавцев, — настоящее чудо средневекового настроения. Помимо изящества ювелирной и такой чистой вкусом каменной работы врата поражают целой фантасмагорией светских, языческих картинок, рассыпанных в сотнях миль маленьких барельефов. Тут и вся первая часть библии в наивном и грациозном резном повествовании, тут и многое другое: целые десятки чудовищ получеловеческого облика, поражающих ладностью своей организации при головокружительной фантастичности достойных Брейгеля13 членосочетаний, тут какие-то фокусники, козел-пономарь, врач с рыбьим хвостом, рассматривающий пузырек с жидкостью на свет, человек, в ужасе бегающий от зайца, и т. д., и т. д.

XIV век дал собору замечательного архитектора в лице Перье14, который создал большую ризу. Но в XV веке отыскался подлинно великий строитель, следы которого встречались повсюду в соборе, — Гильом Понтиж15.

Это он воздвиг павильон — изящный, летучий колпак на Сен-Ромэне. Капитул16 находил, что это обойдется дорого, и высказался за плоскую кровлю — террасу. Но художник боролся страстно и настоял на своем при поддержке города. Но ниже павильона он построил еще верхний этаж башни — безумную фантазию из гранитной пены. Из камня соткал он и аванпортал Книгопродавцев, наконец, ему же принадлежит каменная лестница — виртуозная, как весь стиль поздней готики, но благородная и ласкающая пропорциями.

Наконец, он же заложил лучшее украшение собора — знаменитую «Масляную башню». Это грандиозное проявление строительного гения готических мастеров XV века было большей частью сооружено на сбережения на масле, воспрещенном на время особо провозглашенных постов. Ели сухое и строили красивую башню.

Под ее подножием оказалась вода. До трети доведенная громада вдруг накренилась. Великий архитектор не смутился. Он придал зданию новые устои и продолжал строить. Он умер в 1489 году, а «Масляную башню» блистательно кончил блистательный ученик гениального художника — Рулан де Ру17.

Ему же принадлежит замысловатый, богатейший убор главного портала. Но у Рулана была мечта. Посередине нефа18, где он пересечен трансвером19, где высится «фонарь»20, он хотел на месте деревянной высокой стрелки, крытой золоченым свинцом, бросить в небо еще более легкую и стремительную, но каменную стрелу.

Ему не удалось. Он только создал как бы полный игры и готовящийся к прыжку, упругий силами пьедестал для нее. Мы увидим, как кончил это дело наш железный век! Пока мы видим мистиков за работой. Но вот пробуждается ratio! Молодой прозаик не хочет щадить порождения туманного, от земли рвущегося чувства.

В 1562 году21 собор выдерживает осаду наподобие своей реймской Блаженной сестры. Каноники наскоро припрятали, что могли, остальное протестанты, ворвавшиеся толпой, уничтожили безжалостно. Не щадили не только статуй, но даже могил. Мощи были сожжены. Все ценное было разграблено.

В 1683 году страшные опустошения произвел небывалый ураган. А XVIII век принес предвестников урагана человеческого, тоже небывалого.

В глазах «разумных людей» этого века Руанский собор был чудовищным нагромождением камней, истинным сыном средневекового хаоса. Они принялись украшать его по-своему. Они снабдили его изящным алтарем в стиле m-me de Pompadour. Могила Генриха II22, Ричарда Львиное Сердце, прекрасное хранилище, где было похоронено сердце Карла V23, завещанное им городу Руану, — все это было разрушено. Правда, надгробные камни перенесли на хоры. Часть здания внутри была перестроена Кутюром24 — строителем неогреческой св. Магдалины Парижской. Он и здесь пустил в ход ионийский ордер25. Алтарь сохранился, как и две статуи Клодиона26. Они приспособились. «Я, XVIII век, тоже здесь был и принес посильный дар». Но пристройки Кутюра собор отбросил.

Не подумайте, что каноники защищали собор от «нового стиля»! Нет. Они находили тоже, что храм слишком темен, по их почину миланские маляры в 1778 году выкрасили его внутри охрой! Время, однако, было слишком скандализовано. Своею бесшумной дланью оно скоро стерло желтую краску и восстановило лицо камня.

Революция суровой рукой сорвала со здания свинец и медь. Они были нужны на полях битв… С 1793 по 1795 год Руанский собор считался Храмом Разума. Он был наскоро переделан. Алтарь заслонили огромной ширмой из красной бумажной материи. Перед ширмой стоял трофей из знамени, украшенный фригийской шапкой27.

Лишь конкордат вернул собор церкви28. А в 1882 году новый пожар опустошил его.

Тут-то и принялся его отделывать архитектор Алавуан29. Он решил выполнить мечту Рулана де Ру — увенчать храм высокой стрелкой. Но сделать стрелу соответственной высоты и красоты из камня XIX века, конечно, не мог. Алавуан предложил отлить ее из чугуна! Так и сделали.

Мысль почтенного реставратора была остроумна и по-своему мощно выполнена. Если вы знаете собор по фотографиям, то, пожалуй, импозантнее всего вам покажется именно эта колоссальная воздушная стрела. Но в натуре она страшно проигрывает. Нет! Она не удержится на соборе. Да, она высока, легка…, но что-то фабричное, спешное, чрезмерная легкость исполнения, отсутствие печати труда делает ее какой-то хвастливой parvenue рядом с благородно-богатой «Масляной башней». Это уже какой-то «футуризм» на здании содержательных и добросовестных культур.

Но не все реставраторы похожи на Алавуана. К концу XIX века смелость оставила их. Они перестали говорить: «Рулан не мог, а я могу. Закажу на заводе — сделают!», они прониклись благоговением к «векам архитектуры», а Соважо30 научно и артистически изучил строение.

Шэне укрепил верхний этаж Сен-Ромэна и возобновил павильон Понтижа с изумительной точностью. И сейчас храм берегут как зеницу ока.

Желая лучше ориентироваться внутри, я обратился к сторожу. В ливрее и треуголке, этот не старый еще человек, нацепив очки на конец носа, читал что-то посреди церкви. Он неохотно согласился пройтись со мною. Но когда по некоторым замечаниям понял, как я люблю его собор, оживился и преобразился. Он оказался неисчерпаем. Сдвинув треуголку на затылок, с чисто галльской живостью сыпал он историческими сведениями, артистическими замечаниями, археологическими пояснениями. Я знаю, эти люди всегда обладают некоторой эрудицией. Но по памяти, по-попугайски. Этот был настоящий ученый своего храма. Его глаза блестели, когда он ласкал ими очаровательных женщин могил, чистые образчики раннего Возрождения, каких и в Италии мало сыщешь. Он долго не мог оторваться от характерной головы младшего Амбуаза31 работы великого мастера. Тут он бросил замечание: «Он живет, живет! Он прочнее и живее нас с вами». Он радовался моему восхищению. Когда я поразился блистательной чистотой рисунка на одном камне конца XIII века, он сказал: «Однако, заметьте, — это лицо в trois quart? Перспектива грешит. — И добавил успокоительно: — Есть две правды в рисовании: одна правда согласования с миром вне нас, вторая правда согласования со стилем, т. е. нашею душой».

Тут он остановился перед другой могилой и окончательно меня удивил: «Мосье Мале, лучший иконограф века, считает эту могилу гробом епископа Мориса, а внизу изображен синод! Какая ошибка! Я четыре года работаю над этим камнем, я передам вскоре мемуар хранителю музея в Руане — мемуар решающий. Синод! Где вы видели членов синода с сияниями над головами? А это? Ведь это сияние? Присмотритесь. Для меня это Христос и апостолы. Но почему фигур одиннадцать? Вот тут-то и главное! Их одиннадцать, потому что камень укорочен. По апостолу с каждой стороны отсечено. А? Вы догадываетесь? Это чужой камень, его искусственно вдвинули в эту нишу: он не входил — его урезали. С этой стороны он вошел плотно, а здесь выдается. Епископ Морис! Но это же камень XII века! Почему? А потому что в XIII веке апостолов изображают каждого с орудием их мученичества. Здесь они с книгами. Евангелисты — с книгами, двое — Матвей и Иоанн! — Он торжествующе смеялся. — Видите ли, надо время, чтобы изучить собор. Я здесь 11 лет, и я начинаю его знать».

Провожая меня, он воскликнул: «И вот придут боши (немцы), разрушат всю эту красоту!..». Он смотрел на меня с ужасом. «Нет, нет! Теперь уж им не позволят!» — воскликнул я, и мы пожали друг другу руки.

Во всем этом, я знаю, было с его стороны немножко позы. Француз без позы не может… Но пойдите, поищите в стороже храма страны с молодой культурой столько вкуса, интереса, тонкости понимания!

Милая Франция, ты, как Руанский собор, так разноречива, разнолика в веках! Ты одна сумела все спаять неразрывно в единство чудной, несравненной биографии твоей нации. Прошлое живо в тебе, как нигде. Да пошлет тебе судьба столь же великое будущее!

«Киевская мысль», 24 ноября 1914 г.

В Гавре

И Руан, и Гавр более оживлены, чем даже обыкновенно. Сам по себе Гавр большого интереса не представляет. Город этот был основан королем Франциском I32, и даже от той эпохи осталось в нем лишь очень незначительное количество памятников. Весь он новый, коммерческий, довольно безликий, но, по-видимому, богатый и пульсирующий шумной коммерческой жизнью. Ведь надо помнить, что через Гавр совершается четвертая часть всей морской торговли Франции.

Для меня главный интерес представляли поселившиеся здесь бельгийские беглецы. Их встречаешь более или менее повсюду. Далеко не все они имеют работу. Иные живут на оставшиеся сбережения, большинство получают вспомоществование. Благодаря тому что бельгийское правительство имеет в настоящее время своей столицей маленький городок Сент-Андрес, в 20 минутах езды трамваем от Гавра, много бельгийцев, естественно, жмутся к своему королю и своим министрам и в Гавре поэтому их сравнительно больше, чем где бы то ни было.

В общем эти изгнанники нисколько не замкнуты, наоборот, готовы отнестись ко всякому встречному с приветливостью и чрезвычайно охотно рассказывают о своих злоключениях.,

Мне не нужно было даже ссылаться на мою профессию журналиста, чтобы получить сколько угодно сведений для намеченной мною анкеты. Я не хочу поэтому без разбору передавать множество большею частью унылых, по временам страшных и изредка слегка юмористических картин, которые рисовали передо мною злополучные собеседники. Про эти картины разоренной Бельгии я и без того читал так много и во французских, и в других европейских, и даже, наконец, русских органах, что мне не кажется ценным увеличивать их количество.

Но среди лиц, со мною разговаривавших, попались некоторые, которые дали важные черты для понимания самой психологии бельгийского народа в нынешний момент.

Например, в ресторане средней руки, в который я зашел пообедать, я встретил молодого белокурого бельгийца лет 24, скромно одетого и вообще несколько застенчивого. Хозяйка ресторана была с ним по-матерински любезна и несколько раз дала понять остальным присутствующим, что молодой человек — бельгийский изгнанник. Я сейчас же познакомился с ним, и мы разговорились за послеобеденным кофе.

Когда я спросил его о его убеждениях и его социальном положении, что, на мой взгляд, очень важно, раз дело идет о своего рода свидетельском показании, он ответил: «Я парикмахер, у меня была маленькая лавочка во второстепенном квартале Брюсселя. Я работал самостоятельно. Мои убеждения? Я — верующий католик, но, — добавил он, поколебавшись, — не клерикал».

— Вы уехали из Брюсселя непосредственно перед нашествием немцев?

— Да, с одним из последних поездов. Следующий за ним, кажется, уже задержали по выезде из Брюсселя, и всех пассажиров заставили вернуться в город.

— Много народу бежало из Брюсселя?

— Очень много. Если бы было возможно, то уехали бы, вероятно, почти все.

— Я, однако, не совсем понимаю это, — сказал я. — Я понимаю, что жители оставили совершенно Малип, Термонд, Ипр33; понимаю, что многие бежали из Льежа. Но ведь Брюссель не подвергся никаким насилиям. Неужели население так боялось, что немцы во всяком случае проявят себя какими-либо жестокостями?

— О, monsieur, я думаю, вы неверно представляете себе мотивы выселения (exode) бельгийского народа. Быть может, некоторые действительно были движимы чувством страха, по я вас уверяю, что это было меньшинство. Я, впрочем, совсем не видел свойственной страху суеты, того эгоизма, известной грубости, диктуемой самосохранением, которые так характеризуют сцены подлинной паники. Мне было всего 13 лет, когда пароход, на котором я ездил вместе с моим отцом, получил пробоину от встречного судна и стал идти ко дну. Я до сих пор с совершенной яркостью помню смятение, крики, толкотню. В моей памяти все еще сохраняются омерзительные сцены: мужчины, сталкивающие детей, переступающие через женщин, и т. д. Ничего подобного во время нашего «экзода». Я видел отъезд последних поездов, а иногда толпу, не попадавшую на них; мне приходилось делать часть дороги во время моих скитаний пешком. Порой разносились слухи, что немцы догоняют или что последние поезда полны, а мы останемся на произвол судьбы в какой-нибудь маленькой и пустой деревне без всяких припасов. Однако никто никогда не лез вперед и не нарушал очереди, наоборот, царила братская солидарность и нежное отношение к слабым, так что это была своего рода тихая паника. Убегали, уходили, шли, шли толпами, заполняя все дороги, в большинстве сурово, как-то молча, полные большого сострадания друг к другу. Это я объясняю именно тем, что гнал нас не страх немецких жестокостей, ведь в больших городах их почти не было, за исключением известных городов-мучеников, а гордость. Не хотелось остаться в грязнящем контакте с толпой самодовольных победителей. Странно было подумать, что придется унизиться, что придется молчать на заносчивые слова, на дерзкие улыбки. Мы, бельгийцы, не привыкли видеть себя чьими-нибудь рабами. А жить в городе, оккупированном неприятелем, — это ведь ужасно больно и для личной, и для национальной гордости. Я уверен, что это главным образом и заставляло уходить. Уносили очень немного скарба и денег, но уносили свою гордость. Уносили свою свободную личность.

Согласитесь, что такая характеристика бельгийского «экзода» в устах маленького парикмахера как нельзя более характерна для средних, может быть, переживаний этого народа в удивительные дни его истории.

В скором времени в том же ресторане я познакомился с другими бельгийцами, уже через посредство моего первого знакомого. Это был шлифовальщик драгоценных камней из Антверпена. Пожилой, полный человек, мало похожий на рабочего, но тем не менее подлинный пролетарий. С ним вместе приехали его жена и маленькая кудрявая дочь.

Между прочим я задал ему такой вопрос:

— Вы не думаете, чтобы теперь, после всех испытаний и ужасов, в массе бельгийского народа окрепло сожаление по поводу случившегося?

— Как вы это понимаете? — спросил он меня.

— Бельгия стала поперек дороги Германии, — объяснил я, — выполнила героически весьма почетное международное обязательство. Но в сущности никто ведь не смел требовать от нее такого героизма. Могла же она просто ограничиться резким протестом перед миром против Германии и заявить затем, что она подчиняется явно превосходящей силе?

— Я не слышал таких голосов, — ответил мой собеседник. — С самого начала мы все, насколько мне кажется, быть может не давая себе ясного отчета, почувствовали, однако, что король, министры и парламент поступают правильно, отвечая Германии гордым отказом и оказывая ей потом самое сильное сопротивление, на какое только народ был способен. Да, я положительно могу сказать, что народ в этом случае был вместе со своим правительством. Ведь иначе и сопротивление было бы невозможным. Скрывать нечего — мы были очень плохо подготовлены к войне. Открылись невероятные вещи в области этой подготовки. Немногие генералы и офицеры оказались сколько-нибудь на высоте положения. В этом смысле я слышал немало ропота. Однако сопротивление било оказано такое, что весь мир нашел его геройским. Почему? Потому что наши солдаты, т. е., другими словами, мы сами, находили, что война эта необходима. Но если вы хотите знать, как мы чувствуем теперь, то я вам скажу прямо: если бы все это можно было переделать, то мы вновь поступили бы так же, но уже с гораздо большей уверенностью. Теперь мы хорошо знаем результаты нашего тогдашнего решения. Эти результаты бесконечно горестны для нас. Каждый из нас на себе и детях своих испытал неизмеримое количество ужасов. Мой брат убит. О другом, тоже солдате, я решительно ничего не знаю. Мы потеряли след большинства наших родственников. Моя девочка заболела. Она только теперь оправляется от тяжелой лихорадки, от которой она впадала несколько раз в забытье. И так я и вез ее, бредившую, с закрытыми глазами, неизвестно куда. Но мы знаем и другое. Мы знаем, как цивилизованный мир отнесся к нашему поведению. Теперь мы чувствуем, что мы совершили благородный акт, что мы поддержали, так сказать, честь европейского человечества и нашего века. Действительно, сейчас с гордостью говоришь: я — бельгиец. Представьте себе, я социалист и не придавал национальности особого значения. Прежде, если меня спрашивали, какой я национальности, то я, естественно, отвечал: я — валлон, но моя жена — фламандка. Теперь нам не приходит это в голову. Теперь мы отвечаем: мы — бельгийцы!