Помоги проекту - поделись книгой:
Михаил Агурский не просто историк с оригинальной схемой. Он человек судьбоносный для России. И символичность его пути проступает в том факте, что умер он не в Иерусалиме и не в Америке, а в Москве, Третьем Риме[7], куда приехал на "Конгресс Соотечественников". Более того, не менее символична и дата смерти — 21 августа 1991 года. Последний день Великой Советской Империи, последнее мгновение, когда на огромной евразийской территории национал-большевизм еще оставался правящей идеологией.
L'AGE D'OR ou L'AGE MORDOREE
1. Известное неизвестное
Культуре русского Серебряного века, особенно поэзии, посвящены тысячи исследований.
То, что культура Серебряного века не вписывалась в официальные нормативы советизма, очевидно и не нуждается в дополнительных доказательствах — о гонениях (физических и моральных) на ее представителей после революции написаны целые тома. Но есть и еще одно важнейшее соображение. Эта культура совершенно не вписывается и в нормы либерализма западнического типа, который стал эрзац-идеологией современной России.
Прояснение этого тезиса требует некоторого отступления.
Есть два автора, труды которых представляются фундаментальными для понимания затронутого нами вопроса. Оба (хотя и в разной степени) стоят на позициях либеральной идеологии. Оба — эмигранты из еврейских семей. Оба — блестящие знатоки русской истории и русской культуры. Речь идет о Михаиле Агурском и Александре Эткинде.
2. Михаил Агурский: дефиниция национал-большевизма
Агурский был историком-диссидентом, эмигрировавшим в 70-е в Израиль. Вместе с Солженицыным и Шафаревичем он участвовал в сборнике "Из-под глыб". Но главным трудом его жизни была книга "Третий Рим", часть которой вышла на русском языке в Париже отдельным изданием под заголовком "Идеология национал-большевизма".
Основной тезис Агурского сводится к следующему. -
Деление русского общества, проявившееся в XIX веке в появлении славянофилов и западников, на два лагеря, было не таким однозначным, как это принято считать. Оба лагеря — и правые, и левые — имели целый спектр общих ценностей, установок и ориентаций. Славянофилы и позже философы "нового религиозного сознания", начиная с Соловьева, были не так уж и реакционны и зачастую отличались радикализмом и социальным нонконформизмом, совершенно нетрадиционными для классических правых. С другой стороны, и "русские западники" — от Чаадаева через Герцена и вплоть до большевиков и социалистов — были отнюдь не классическими космополитами и интернационалистами, но скорее, развивались в рамках левого нациоанилизма, наиболее яркий пример которого дан в народничестве, а позднее, в эсэрах. И Бакунин, и Герцен, и
Лавров, и Михайловский и многие ранние социал-демократы, как показывает Агурский, были скорее национал-революционерами, чем классическими либералами-западниками, и в этом смысле смыкались со славянофилами. Те же, в свою очередь, критически относились к послепетровской монархии и воспевали архаический мир общины, святую дораскольническую Русь, провозглашали идеал общества, основанного на справедливости и социальной солидарности. И те и другие ратовали за некий парадоксальный "русский рай", национальный и универсальный (мессианский), одновременно. Ненависть к капитализму, любовь к простому народу, вера в мессианское предназначение России сближали на уровне идей и правых и левых, создавая, тем самым, предпосылки того, что позднее, уже в XX веке, будет названо "национал-большевизмом".
Серебряный век был прямым наследником этой «право-левой» национал-прогрессистской ориентации, что позволяет понять сложные и запутанные идеологические судьбы большинства культурных и политических деятелей того времени. Все это национал-большевистское, консервативно-революционное поле идей, интуиций, тем, теорий и т. д. составило живое ядро Революции. Большевики были лишь одной отраслью этого мощного древа. Получив единоличную власть, они оказались в позиции единственных наследников всех этих тенденций, вливавшихся в новую советскую действительность и через переходивших к большевикам и от правых (спецы, военные, чиновники) и от немарксистских левых (анархисты, эсэры, меньшевики и т. д.). Концептуальное оформление такая эволюция получила в работах забытого ныне, но очень влиятельного в свое время мыслителя Николая Устрялова, который обобщил основные принципы национал-большевизма, а также в публикациях левых евразийцев.
Художественный срез этого консервативно-революционного, национал-большевистского движения дал «скифство», литературу попутчиков, имажинизм, футуризм и т. д. а позднее стал основой советской культуры.
Смысл поразительного открытия Агурского заключается в том, что русская политическая история, начиная уже с Александра I (если не с самого раскола), развивалась совершенно не по дуальной логике "консерватизм-прогрессизм" (как на Западе). Скорее общество и интеллигенция, зачарованные русской тайной, русским парадоксом, мучительно искали какого-то неожиданного синтеза, который открыл бы фантастическую перспективу, вернул бы Золотой век как нечто сверхсовременное и сверхархаическое одновременно.
Русский тип, предшествующий собственно национал-большевизму — это человек (народ, община, церковь) в поисках утраченного сакрального. Острое переживание этой утраты — становой хребет всей психологии и идеологии данного направления. Именно поэтому так легок был странный, на первый взгляд, переход русских интеллигентов от марксизма к православию, и наоборот.
Заметим, что на обратном полюсе от этого явления находился противопложный тип — человек истеблишмента, конформный носитель системы. Он воплощался во внешне православном и консерватином дворянине (чиновнике, служащем) с европейским воспитанием, но совершенно отделенным от жизни простого народа. При этом такой консервативный тип был вполне открыт для идей рыночных преобразований и буржуазных реформ. В конечном счете, и на этом конформистском полюсе тоже сочетались правые и левые элементы, только не революционного, а эволюционного толка — вялый патриотизм, совмещенный с частым пребыванием на Западе, внешние атрибуты сословности и терпимость к возвышению купечества и созданию буржуазных отношений. На психологическом уровне речь шла о типе, абсолютно глухом к сакральности, удовлетворенном профанической средой, в целом вполне соответствующем тогдашней общеевропейской культуре.
Именно между этими полюсами — национал-революционным (часто проявляющемся под масками интернационализма) и национал-консервативным (скрывающим в себе подлинный космополитизм) — и проходили силовые линии тайного противостояния, хотя сплошь и рядом сами активные участники идеологических дискуссий и политических движений не отдавали себе в этом отчета.
Октябрьская революция, по Агурскому, есть однозначная победа национал-революционного пласта русского общества, хотя, естественно, не все компоненты предшествующих этапов и формаций нашли в ней свое место. Марксистская догматика, принятая как единственная и безальтернативная, во многом повредила живому и творческому развитию основных и часто наиболее интересных тенденций в этом общем направлении.
Национал-большевизм в таком понимании становится неким общим знаменателем тех сил в русской культуре и русской политике, которые были фанатично ангажированы в поиск сакрального и которых, как средневековых гностиков, не устраивали внешние полые формы псевдорелигиозного и псевдодуховного конформизма. Это поиск утраченного сакрального и объясняет симпатию революционеров, интеллигентов, поэтов Серебряного века к ересям, староверческим толкам, народному быту, сохранившему многие аспекты древней культуры, где священными признавались все элементы бытия, а не только храмы и иконы. У образованного класса это выливалось в софиологические поиски или в "новое религиозное сознание" (Соловьев, Мережковский, о. Сергий Булгаков, Бердяев, Белый, Блок и т. д.); у выходцев из народной среды — в сектантство, ересь, бунт (Есенин, Клюев, Карпов, Клычков и т. д.) Но оба мира были тесно связаны между собой и оживлены единым "национал-большевистским" пафосом.
Агурский приходит к выводу: 74 года страна жила не при большевизме, а при национал-большевизме, хотя на каком-то этапе это перестали ясно осознавать даже вожди. Поразительно, что сам Агурский умер 21 августа 1991 в Москве, куда он приехал из Тель-Авива на "Конгресс соотечественников". Смерть этого блестящего историка точно совпала с концом того явления, внимательному и скрупулезному изучению которого он посвятил всю свою жизнь — с концом национал-большевистской империи.
3. Александр Эткинд: 4 особенности русского интеллигента
Совершенно самостоятельно и иными путями к сходным выводам пришел другой интереснейший исследователь того же периода Александр Эткинд. Он специализировался на изучении русского психоанализа начала века и пришел к весьма любопытным выводам.
В своей книге "Содом и Писхея" он подробно и в высшей степени остроумно описывает «теневые» моменты биографии некоторых видных деятелей Серебряного века — теневые не в смысле их «порочности», а в смысле их странности, непонятности, неизвестности и политической "некорректности".
Вывод Эткинда крайне интересен. — Большинство крупных фигур этой эпохи были буквально одержимы четырьмя постоянно повторяющимися мотивами, которые сам Эткинд косвенно возводит к однотипному психическому отклонению (что не так уж важно).
Первый мотив — зацикленность на проблеме пола. Причем эта проблема практически ни у кого из представителей Серебряного века не решается банальным образом, постоянно тяготея к радикальным и часто извращенным ситуациям. Они весьма разнообразны — menage a trois (классическими примерами которого являются чета Виардо и Тургенев; Мережковский, Гиппиус и Философов; Брики и Маяковский; Блок, Белый и жена Блока Менделеева и т. д.), гомоэротизм (Кузьмин, Брюсов, Цветаева, Радлова, Ахматова), оргиазм и ритуальные сборища у Вячеслава Иванова (с участием сектантов), женопоклонничество, мазохизм и одержимость девстевнностью у последователй Соловьева, теологизация пола у Розанова, мотивы садо-мазо у Гумилева, панэротизм Есенина и т. д. Даже если отбросить несколько упрощенное психоаналитическое толкование, совершенно очевидно, что тема пола является осью культуры Серебряного века. Причем не просто пол, но его глубинное, метафизическое измерение интересует поэтов и мыслителей этой эпохи, пронзительная интуиция его сакральной нагруженности, его таинственного послания, нуждающегося в осмыслении, раскрытии, реализации. Нелепо считать все это просто «отклонениями». Скорее это постановка вопроса о «норме» в духовном смысле — пол как вопрос, как драма, как важнейший момент духовной и национальной истории.
Второй мотив — увлечение политическим экстремизмом. Большинство деятелей Серебряного века безоговорочно поддерживают революционные и социальные силы. Не просто большевиков, которые стали подлинными хозяевами ситуации только после октября 17, да и то не сразу. Эсэры, народники, анархисты естественно становятся основной политической средой, к которой тяготеют поэты и мыслители той эпохи. Все грезят переворотом, восстанием, бунтом. Даже те, кто не принял большевиков, часто отвернулись от конкретной фракции Революции, присвоевшей себе права на единоличную власть. Социальный радикализм не от конформизма, близорукости, безответственности или абстракционизма. Он является неотъемлемой характерной чертой Серебряного века в целом.
Третий мотив — национализм. У всех он проявлялся по-разному. У кого — в черносотенно-юдофобских формах (Хлебников, Клюев, Есенин, Карпов и т. д.), у кого — в более мягком, культурном виде. Эткинд приводит эпизод, когда сам Блок высказывал лдовольно радикально антисемитские тезисы. Однако дело не в антисемитизме или шовинизме. Одержимость Россией, бесконечная любовь к земле, народу, национальной судьбе, ее истории, ее парадоксу, к Русскому в глобальном, метафизическом измерении. Россией бредили все.
Четвертый мотив — мистицизм, предельная религиозность, эзотеризм. Это также черта — общая абсолютно для всех фигур Серебряного века. Формы могли быть любыми — от православия и углубления в его догматику, до ересей, оккультизма (штейнерианство Белого), неоязычества или «национал-сатанизма» (у Брюсова). И в этом вопросе так же, как и во всех предыдущих, нормой была именно крайность — не поверхностная религиозность обывателя и не прагматический атеизм европейского профана, но страстная, сжигающая вера в силу и реальность потустороннего, фанатичная погруженность в проблемы души, смерти, мистического смысла событий. Не случайно такой живой интерес вызывали Распутин (ему посвятил стихотворение Гумилев), хлысты, скопцы, иные национальные сектанты.
Итак, четыре мотива — заостренный эротизм, политический экстремизм, национализм и эзотеризм. Таков портрет типичного представителя Серебряного века (как гениального, так и среднего, как сверхизвестного, так и забытого), получающийся у Эткинда. И он вполне логично переходит от этого к большевикам, психологический тип которых оказывается удивительно близок вышеописанному. Только все суше и ориентированно на политическую практику и социальную реализацию. Вспомним Чернышевского — литературный большевик Рахметов практикует иогические упражнения, интересуется каббалистическими текстами позднего Ньютона, напоминает посвященного. Вера Павловна практикует полиандрию, одержима пророческими снами. И у исторических большевиков. — Троцкий — член масонской ложи "Великий Восток", автор монографии по мистическому символизму, написанной в заключении и утерянной во время подпольных скитаний. Богданов — ученик мистика-космиста Федорова, мечтавший о том, чтобы научными способами — через переливание крови (сразу после революции он был назначен директором Института переливания крови и умер в результате опыта, поставленного над самим собой) — достичь физического бессмертия. Бонч-Бруевич — специалист по сектам, издававший специальный журнал для сектантов "Новая Заря" (как перекливается с известной магической организацией "Золотая Заря"!) с целью их привлечения в большевизм. Коллонтай, известная экстремальными формами самых необузданных эротических опытов. И наконец сам Ленин, поддерживающий просектантскую линию Бонч-Бруевича, положительно отзывающийся о оргиастическом сексе и приветствовавший «сменовеховцев» и национал-большевиков (Устрялова, Ключникова и т. д.)
Но Серебряный век — как эпоха теоретиков — заканчивается. Наступают суровые будни постороения "сакрального общества". Планификация и индустриализация не могли не придать пародийные черты реализации национальной, мистической, эротической и политической утопии.
Но духовное, психологическое и типологическое родство очевидно.
4. Вечная парадигма
У Эткинда есть очень интересные соображения о связи между Серебряным веком и веком Золотым, Александровской эпохой. Одни и те же осевые мотивы, только форма и терминология меняются. Проблема пола ясно видна уже у Пушкина и Лермонтова, а в следующем поколении у Достоевского и Чернышевского она станет почти центральной. Политический экстремизм — его типичный образчик декабристы с их разнообразием политических утопий, каждая из которых и у Муравьева, и у Пестеля, и в "Северном обществе" были пропитаны, к тому же, глубоким национальным подтекстом. На эту же пору приходится и расцвет мистики — Библейское общество, князь Голицын, "Сионский вестник", а кроме того, сектантство — скопчество и хлыстовство — проникают на самые верхи общества (эзотерический салон Татариновой, скопец-камергер Еленский, возрождение масонства и т. д.)
Иными словами, "национал-большевистский" Серебряный век лишь перенял эстафету предыдущего периода — Александровской эпохи. И снова выявляется некий общий тип, русского интеллигента, нациоанл-революционера, радикала и парадоксалиста, художника, политика, заговорщика, мистика и… (на внешний плоский взгляд) извращенца. Можно добавить, "безумца".
Хотя между Александром I и Николаем II проходит период относительного затишья, внешнего профанизма, на самом деле, и в этот мрачный век репрессий и капиталистических реформ (одинаково отвратительных национал-революционной душе русских) линия не прерывается. Славянофилы ли, петрашевцы ли, народники ли, анархисты ли… К ним влечет самых ярких русских гениев — туда, где заговор, политический экстремизм, фанатичный духовный поиск, сочетание народности и аристократизма, жестокости и сострадания, боли и ненависти… Вся русская культура, кроме романсов и конформистских передовиц сервильныхэ передовиц официозной прессы, пропитана одним духом, одной волей, одной страстью. Вне же — скука обывательщины, рутина, полсушание, чинивничество, французские гувернеры и уездные балы, Островский и Чехов.
5. Не те наследники
Итак, мы пришли к парадоксу: Серебряный век, который был культурным знаменем позднесоветской интеллигенции, подготовившей морально и идейно перестройку, оказался совершенно не совместимым — если смотреть правде в глаза — с теми западнически-либеральными нормами, которые утвердились как правящая система ценностей в современном российском обществе. В некотором смысле, политический рывок опередил сдвиги в культуре (российская интеллигенция продолжает воспевать протобольшевистскую культуру, а в политике уже сравнительно давно царят откровенно западнические либерально-космополитические ориентиы).
При Горбачеве речь шла о плюрализме в рамках социализма и (в каком-то смысле) национализма, — хотя бы потому, что своеобразный социальный путь России в XX веке не очернялся полностью, — и поэтому аппеляции к Серебряному веку бюыли более, чем оправданы. Логика выстраивалась так: круг авторов Серебряного века был в целом ориентирован просоциалистически, но узостьдогматиков-марксистов и отчуждение в советской системе (сталинизм) привели к тому, что духовные отцы Революции стали ее жертвами. Подобно тому, как позже первая плеяда практиков революции была уничтожена второй волной. Но когда в нашем обществе был совершен скачок к прямому и радикальному либерализму западнического образца (1991 — 1996), вся культурологическая картина исказилась до неузнаваемости. С тех пор сложилась странная ситуация — Серебряный век целиком и полностью, причем резко, выпал из рамок "политической корректности" при правлении либералов, но прорефлектировать и теоретически подготовить этот шаг не было не времени, ни мозгов. Отсюда и открывшийся парадокс: наследие Серебряного века следовало бы отнести к идеологии нынешней патриотической оппозиции, к «красно-коричневым», так как в общем и целом на уровне мировоззренческой парадигмы именно они (красно-коричневые!) и никто иной являются прямыми продолжателями концептуальной формулы, общей для всего Серебряного века — Русской Консервативной Революции, об±единяющей социализм и национализм особого неортодоксального и парадоксального толка.
Конечно, сопоставление уровня гениев начала века с творческим уровнем нынешних патриотов вообще невозможно. Но об этом не идет и речи. Преемственность здесь концептуальная, парадигматическая и, в некотором смысле, потенциальная. Вряд ли сами патриоты осознают, наследниками чего они являются. Кроме того, эта связь относится лишь к третьепутистской, новаторской, евразийской ориентации, наброски которой можно найти в номерах «Дня», "Лимонки и "Элементов"". В то же время многие в этом лагере по «темпераменту» принадлежат к совершенно иной — банально консервативной, бюрократической, конформистской линии как коммунистического, так и монархического, романовского, образца.
Однако огромный слой интеллигентов, сроднившихся с смыслью, что Серебряный век есть воплощение либерального свободомыслия и демократического импульса, вынужден будет как-то отреагироввть на тот факт, что на самом деле, согласно Эткинду и Агурскому, основатели и активисты Серебряного века являлись самым натуральными предтечами красно-коричневой идеологии, понятой в самом широком смысле.
Таким образом, интеллигенты-демократы, не оставившие культурных претензий, стоят сейчас перед сложнейшей задачей: либо развенчать своих кумиров и окончательно и однозначно двинуться на Запад, ассимилировав систему либеральных ориентиров (при этом надо забыть о привычных Сартре — "красный"- и Хайдеггере — «коричневый», о "новых левых" и Бунуэле, обо всем антилиберальном, крайне левом или нонконформистском, что является составной частью уже сугубо западной культуры), либо напротив, пересмотреть свой наивный и как-будто навязанный извне агрессивный либерал-демократизм, обильно сдобренный русофобией, и принять национал-большевизм (быть может, в каком-то новом, смягченном варианте).
6. Будет ли Бронзовый век?
Периодизация русской культуры имеет довольно стройную структуру: Золотой век, Александр I. Пушкин и т. д. Далее с Николая I начинается реакция и застой. Потом оттепель и Серебряный век. Пушкинизм. Дальше снова застой и пробел. Сейчас явно застой закончился. Подходит фаза Бронзового века. Но ничто как будто не предвещает этого. Кругом вырождение и уныние, глупость, свинство и ничтожество. Бездарность пропитывает все и вся.
Бронзовый век, однако, это, по Гесиоду, век героев. Не назначенных на миссию, избранных и подготовленных существ, но волевых персонажей, восставших на Судьбу без какогобы то ни было основания. Герои в отличие от богов не обладают гарантированным бессмертием. Они его вырывают в бою. И при этом могут и проиграть. Расплата в таких случаях бывает чудовищной (вспомним печень Прометея).
Иными словами, Бронзовый век может и не состояться. Это — функция от воли и наличия на Руси определенного, особенного типа, нужного именно сегодня, актуального, не искусственного, спонтанного. Если этот тип появится — Бронзовый век имеет шанс состояться. Если нет — нерусская банальность и примитив общества потребления окончательно проглотят великую страну и великий народ. Но тут уж ничего не поделаешь.
Парадигма потенциального Бронзового века, однако, очевидна уже сегодня: это новая версия того же национал-большевизма, который был зерном и Золотого и Серебряного веков. Это необходимое условие sine qua non. Невозможно представить, что бездарные в массе патриоты вдруг возгорятся и родят из своей куцей среды гениев. Это исключено. Также мало вероятно (хотя не исключено), что часть наиболее талантливых «демократов», попавших в эти ряды случайно, спохватится и одумается. Скорее всего нам надо подождать поколение. Наевшись омерзительных заокеанских суррогатов и насмотревшись американской пошлятины, русские рано или поздно возмутятся. Встряхнутся. Вспомнят о своем и попытаются это свое понять и утвердить заново.
Но это не факт. Пришествие героев не записано в спиралях истории. Это только возможность, только свобода выбрать, свобода восстать, свобода любить свою землю и свой народ чрезмерно, безумно, неумеренно, страстно.
Радикальный эротический опыт. Социальный экстремизм. Духовное слияние с нацией сквозь историю, века, эпохи. неудержимая тяга к духовным безднам и тайным мирам.
Поиск сакрального. Война с профаническим. —
Национал-большевизм forever.
Часть 3 Общая Теория Восстания
СУБЪЕКТ БЕЗ ГРАНИЦ
1. Переступание предела
Когда речь заходит об определении феномена агрессии, чаще всего апеллируют к эмоциональным, психологическим и сентиментальным характеристикам, упуская из виду, как и всегда в современном мире, наиболее глубинные, метафизические аспекты этого явления. В русле гуманистической традиции само собой сложилось устойчивое негативное отношение к агрессии, которая считается либо подлежащей совершенному искоренению, либо (что более реалистично) минимализации. Но как бы то ни было, агрессия настолько тесно связана с человеческой природой, что постоянно напоминает о себе — как в повседневной жизни, в бытовой психологии, так и в политической реальности войн, конфликтов, столкновений. Попытаемся осмыслить агрессию, отвлекаясь от всех привычных стереотипов — пацифистских, эпатажно апологетических, психоаналитических или социально детерминистских.
Агрессию как явление полнее можно определить как "насильственное переступание границ". Именно в этом состоит ее сущностное качество, узнаваемое и в бытовом конфликте, и в криминальном происшествии, и в крупномасштабном военном столкновении. Преступник насильственно переступает границы социальной этики, моральной, физической или экономической целостности человека или коллектива. Это агрессия. Армия насильственно переступает границы враждебного государства или рубежи обороны противника. Это тоже агрессия. Наконец, идеологи, ломая устоявшиеся стереотипы мышления, насильственно переступают границы ментальных клише. И это тоже агрессия.
Не только социальное или сугубо человеческое существование наполнено разнообразными видами границ, нарушение которых порождает множество типов агрессии. Структура всей реальности строится именно на разнообразных границах, отделяющих каждую вещь и каждую модальность существования от всех остальных. В некотором смысле, именно граница делает каждую вещь тем, чем она является сама по себе, воплощая в себе отличие, дифференциацию от остальных предметов. В самом общем смысле, агрессия может иметь и космическое, универсальное измерение, проявляющееся через насильственное вмешательство одного в другое. Примерами агрессии изобилует животный и растительный миры, где существование одного типа или одной особи подчас поддерживается за счет насилия над другими, образуя круговорот трансформаций, ассимиляций и адаптаций вселенской среды и населяющих ее существ.
Следовательно, агрессия является чем-то всеобщим, универсальным, неотъемлемым от основы самой реальности.
2. Vae victis
Насильственное преодоление границы имеет два аспекта: один — условно негативный, другой — условно позитивный. Субъект агрессии, т. е. то существо, которое совершает агрессивное нападение на другого (на объект агрессии), стремится за счет такого действия расширить свои собственные границы, укрепить, усовершенствовать, восполнить свою собственную природу. Хищный зверь, лишая жизни жертву, утоляет голод, поддерживает собственное существование, добывая необходимые для организма вещества. Военная агрессия расширяет территории и умножает богатства выигравшей стороны, и даже в пьяной драке победивший укрепляет веру в себя и получает моральное удовлетворение. Одним словом, в агрессии осуществляется позитивная экспансия субъекта, расширение его сферы возможностей.
Но объект, подвергшийся агрессии, съеденная или избитая жертва, покоренный народ и т. д., напротив, в результате нарушения границ (обоюдного в данном процессе) лишь теряет то, что он имел до этого, сокращает сферу своих возможностей. Он становится платой за успех другого, козлом отпущения. В некотором смысле, именно факт агрессии превращает его собственно в объект, тогда как ранее, до нападения, он мог обладать иллюзией своей субъектности и осуществлять агрессию относительно иных существ, предметов, народов. Это негативный аспект "насильственного преодоления границ".
В догуманистической цивилизации и в негуманистических (традиционных) цивилизациях, которые существуют и поныне, оба аспекта агрессии рассматривались в совокупности, как два взаимодополняющих элемента, заложенных в изначальной структуре космоса. Китайский символ Инь-Ян — совершенный пример этого фаталистического дуализма. Субъект здесь представлен белой частью круга, объект — черной. В символизме полов первый отождествляется с мужским началом (Ян), второй — с женским (Инь). Отсюда вытекает всеобщая «легитимизация» агрессии, свойственная традиционному миру, где никому не приходило в голову искусственно противопоставлять человека основополагающим силам реальности. Конечно, более утонченные цивилизации всячески нюансировали законы агрессии на социальном уровне, так что различие с варварскими нравами было налицо. Однако во всех случаях сохранялась, пусть даже в сублимированной форме, право на "насильственное преступление границ" — как в случаях войн, так и в случаях индивидуальных репрессий, функции которых брали на себя особые традиционные организации — прототипы нынешней полиции. Подвиги завоевателей, покорителей и разрушителей воспевались в легендах и эпосах, всех как один построенных на формуле "Vae victis!" ("Горе побежденным!").
3. Легитимация агрессии в Традиции
Каково метафизическое оправдание агрессии в традиционных цивилизациях, помимо непосредственного наблюдения за устройством природы?
Дело в том, что традиция рассматривала сам факт существования границ как выражение неполноты космоса относительно его Причины, которая мыслилась как нечто Абсолютное, Единое и лежащее по ту сторону всех пределов. Следовательно, стремление к расширению своего существования, к экзистенциальной экспансии, к "нарушению границ" (по-латински — transcendere, "трансцендирование") виделось как глубинный импульс движения к Божественному, как отголосок заложенной в мире и существах мира тоски по Абсолюту. Конечно, чистой формой агрессии в таком случае можно было бы назвать метафизические и аскетические практики, в которых посвященные стремились нарушить все границы, максимально абсолютизировать свое внутреннее «я», подвергая тем самым агрессии не отдельные предметы, но всю реальность в целом. В пути прямого обожения сосредоточивается максимум агрессивного импульса, так как Божественное и есть отмена всех границ и пределов, составляющих сущность небожественного, имманентного. Отсюда, кстати, произошло еврейское слово «сатана», дословно означающее «преграду», "препятствие", т. е. «границу», понятую как нечто негативное.
Отталкиваясь от этого, несложно сделать следующий шаг и разъяснить механизм т. н. "демонизации противника", столь частой для традиционных преданий, эпоса, религиозных учений. То, что служит препятствием на пути экспансии народа, государства, религии, более узкой общины людей и, в конечном итоге, отдельного человека; то, что ограничивает его волю к тотализации, к расширению бытия — все это автоматически подпадает под знак «сатаны», обретает качество теологического негатива, и следовательно, агрессия легитимизируется на самом высоком уровне. Через такую "демонизацию противника" или жертвы происходит их объективация, лишение субъектного качества, вынесение за скобки видовой, социальной или религиозной солидарности. Иран против Турана, ахейцы против троянцев, иудеи против гоев, мусульмане против неверных, асы против ванов, боги против титанов, и иногда даже женщины (амазонки) против мужчин — разнообразные парадигмы дуализма, рожденного изначальным импульсом к агрессии, наполняют древнейшие хроники, религиозные кодексы, поэтические предания и т. д. Через оправдание своего лагеря люди традиции оправдывали, на самом деле, нечто большее — сам принцип агрессии, саму исконную волю к "насильственному нарушению границ", стремление к тотализации своей субъектности (как бы она ни выражалась — через национальную, религиозную или родовую принадлежность).
4. Антиагрессия
В современном мире произошел полный разрыв с вековыми традициями, что полностью перевернуло ментальную и социальную структуры современного человечества по сравнению с долгими тысячелетиями прошлого. Просвещение, гуманизм, рационализм и другие «прогрессистские» тенденции выдвинули систему оценок и ценностей, полностью противоречащую основополагающим установкам традиционного общества. Это безусловно (и, быть может, наиболее выразительным образом) коснулось принципа агрессии.
Европейское Просвещение привило людям односторонний взгляд на агрессию — взгляд исключительно со стороны жертвы. Светлая сторона, основанная на воле к Абсолюту, к тотальности, к предельному растяжению субъекта до сферы Божественного, перестала быть понятной, конкретной и онтологически укорененной и, соответственно, отождествилась с «пережитком», с атавизмом, с инерциальным варварством, с временным и принципиально исправимым недочетом цивилизации. Потеряв свою метафизическую легитимность, агрессия стала представляться как неправомочное нарушение цельности того, что само по себе было объявлено высшей ценностью — человеческого индивидуума, общества, живого существа и т. д. Отсюда вся линия "естественного права", развивавшаяся начиная с Руссо. Коль скоро экзистенциальная экспансия перестала быть метафизически оправданной, жертва выдвинула свои претензии на "тотальную безопасность", т. е. на искусственную и возведенную в высший этический императив защиту от агрессии. Агрессия была фактически поставлена вне закона. С этим, в частности, связано и общее «демократическое» юридическое положение, запрещающее пропаганду войны.
Если оказалось возможным изменить культурные и социальные устои общества, то изменить базовые тенденции космоса и человеческих существ было, естественно, не под силу никому. Поэтому агрессия никуда не исчезла ни из истории, ни из повседневности, ни из природы. Она лишь стала восприниматься как зло, как время от времени спонтанно вспыхивающая и ничем не обоснованная претензия одного ограниченного существа утилитарно воспользоваться другим. Поскольку процесс тотализации субъекта был вынесен за скобки, агрессия стала рассматриваться как чисто количественное приобретение, приумножение внешних предметов, как плоский и вульгарный эгоизм, как фатальная "борьба за существование", life struggle. Поэтому постепенно вся агрессия стала сводиться в чисто экономическую сферу, а ее проявления в иных областях жестко порицались "общественным мнением". "Тотальная безопасность" и "права человека" гарантировались отныне перенесением агрессии в сферу отвлеченных материальных эталонов — денег, капитала.
5. Метафизический генезис терроризма
По мере расширения западного образа мысли, по мере глобализации капиталистической, либеральной системы происходила планомерная дискредитация агрессии и ее проявлений. Это касалось и политического, и культурного, и идеологического уровней. Цивилизация, целиком построенная на защите интересов исключительно жертвы, стремилась постепенно очиститься от тех институтов, структур и моделей поведения, которые органически сохранялись в человеческой общности со времен традиционного «догуманистического» состояния. В это направление вписываются пацифизм, женская эмансипация, тенденции к ослаблению государственного аппарата, идеология "прав человека" и т. д., т. е. все то, что составляет идеологический фасад нынешнего либерализма, ставшего доминирующей на планете социально-политической моделью. На самом последнем этапе этот процесс привел к тому, что практически все формы агрессии — бытовой, политической, эстетической и т. д. — были "поставлены вне закона", а границы стали почитаться как нечто неприкосновенное и святое. Одновременно с этим появился и иной феномен — тенденция к "ненасильственному преодолению границ", к мондиализации мира, к «мягкому» смешению всех предметов, людей и существ в неком едином тигле, в One World. За фазой нерушимости границ наступила фаза отмены границ, но на сей раз речь шла не об экспансии и тотализации субъекта, агрессора, но о консолидации жертв в едином чисто объектном пространстве. Совершенной формой такой идеологии является модель, известная как "soft ideology", в которой речь идет о смешении между собой самых разнообразных компонентов в том случае, если они лишены ярко выраженного агрессивного начала, субъектности.
Исторически в то же самое время, как появились первые признаки soft ideology (т. е. в конце 60-х — начале 70-х нашего столетия), возник сопутствующий феномен: современный терроризм. Конечно, терроризм существовал и раньше, но до определенного момента он оставался довольно маргинальным явлением, в котором сосредоточивались наиболее интенсивные проявления политической агрессии перед лицом непоколебимой стены системы. Современный терроризм, однако, весьма отличен от радикальной политической линии революционеров XIX — начала XX веков, так как он имеет тенденцию к тому, чтобы превратиться из крайнего политического и довольно прагматического средства в некоторый самостоятельный феномен, самодостаточный и представляющий собой особый вид идеологии. Представители цивилизации, основанной на soft ideology, постепенно расширили понятие «терроризм», включив в него все те проявления, которые контрастировали с базовыми установками собственной доктрины. Иными словами, терроризм стал синонимом агрессии в ее наиболее общем метафизическом смысле. К полюсу терроризма постепенно стягивались все те компоненты нынешней реальности, которые не укладывались в нормы, навязанные "мировым сообществом жертв". Политические партии, альтернативные либеральной системе, религиозные течения, даже целые народы переходили в сектор «терроризма», сдвигаемые туда расширяющейся западной моделью.
Терроризм стал постепенно последним прибежищем субъекта, жаждущего тотализации в мире, где эта жажда поставлена вне закона. Неудивительно, что постепенно начала складываться самостоятельная доктрина агрессии, доктрина чистого террора по ту сторону более узких партийных, национальных или религиозных интересов.
6. Первая Линия
Явление чистого террора — последнее слово в истории агрессии и либеральной борьбы с ней. Заканчивается время "терроризма по узко партийным соображениям". Все больше людей осознает прагматичность конкретной партийной принадлежности в случае их личного экзистенциального выбора. Кроме того, все яснее становится беззащитность классических идеологий перед лицом всепоглощающей и всерастворяющей мондиалистской soft ideology.
Всплеск мая 1968 года привел к унылому и беззубому, рекуперированному реформизму, к социал-демократической карикатуре. Палестинская интифада окончилась компромиссным сговором Арафата с Тель-Авивом. В результате краха советской системы брошены на произвол судьбы разлагающиеся останки герильи в Латинской Америке. С правым терроризмом справились еще раньше. Налицо доктринальное, идеологическое поражение всех "врагов открытого общества". Но несмотря на все суррогаты, предлагаемые сторонниками soft ideology (эксцентричная и чисто визуальная агрессия в молодежных модах, бесконечные телебоевики с кровью и трупами, снятие цензуры на продукцию «садо-мазо» и т. д.), сохраняется особый тип людей, от которых агрессия неотторжима, которые испытывают непрекращающуюся, мучительную жажду "тотализации субъекта", выхода за границы в сферу трансцендентности. Именно они начинают закладывать фундамент новой идеологии, универсальной идеологии по ту сторону устаревших и отживших клише.
В 1994 году в Италии вышла книга Энрико Гальмоцци с названием "Субъект без границ" — "Il soggetto senza limite". Ее автор — один из основателей крайне левой террористической организации "Первая Линия", Prima Linea, которая конкурировала cо знаменитыми "Красными Бригадами". Крайне показательно, что книга левого экстремиста, анархо-коммуниста Гальмоцци посвящена д'Аннунцио, основателю фашистской партии Италии, стороннику аристократии и, вообще, человеку, традиционного относимому к крайне правому политическому флангу. Энрико Гальмоцци блистательно разбирает феномен д'Аннунцио с экзистенциальной точки зрения и проводит интереснейшие параллели с деятелями анархизма и даже с Лениным. Самое важное, что здесь речь идет не о прочтении д'Аннунцио «слева», но о поиске единого универсального критерия, который смог объединить людей одного и того же метафизического типа по ту сторону идеологических разногласий. Формула, найденная Гальмоцци для названия своей книги, представляется настолько удачной, что могла бы служить общим, универсальным лозунгом для всех противников "мягкого концлагеря" современного мондиализма.
"Субъект без границ" — это предельно чистое воплощение метафизического смысла агрессии, это удивительно точный лозунг, выражающий глубинную природу Чистого Террора. Отныне все будет зависеть только от способности "обособленных людей" проститься с прежними идеологическими иллюзиями, распознав метафизическую необходимость и неизбежность нового структурирования социального поля — не по шкале «правое-левое», но по критерию: "друзья агрессии" против "врагов агрессии". И кто знает, не спровоцирует ли мондиалистская интеграция людей-объектов, людей-жертв в единое планетарное либеральное сообщество, в Единый Абсолютный Объект, появление нового и последнего лица мировой истории — Абсолютного Субъекта, Субъекта без границ, который совершит заключительный финальный акт эсхатологической драмы?
DER ARBEITER (об Эрнсте Юнгере)
Эрнст Юнгер — крупнейший современный немецкий писатель, чья литературная и политическая судьба является классическим символом всего авангардного, живого и нонконформистского в европейской культуре XX века. Участник и свидетель двух мировых войн, один из главных теоретиков немецкой Консервативной Революции 20-х-30-х годов, вдохновитель национал-социализма, быстро ставший "диссидентом справа" после прихода Гитлера к власти, переживший опалу в период нацистского тоталитаризма и подвергшийся тем не менее остракизму со стороны победителей во время «денацификации», сумевший своим талантом и глубиной своей мысли преодолеть предрассудки «демократов» — Юнгер сегодня по праву считается эмблемой XX века, выразителем чувств не просто "потерянного поколения", но "потерянного столетия", полного страстной и драматической борьбы последних сакральных всплесков национальной жизни против удушающего профанизма технократической универсалистской современности.
Юнгер — автор многих романов, эссе, статей и рассказов. Он разнообразен, многопланов, сложен, подчас противоречив и парадоксален. Но главной темой его творчества был и остается «Труженик», центральный, почти метафизический персонаж, явно или подспудно присутствующий во всех его произведениях. Не случайно наиболее известная и концептуальная его книга, которую он редактировал и переписывал в течении всей своей жизни, так и называется "Труженик".
"Труженик", "Der Arbeiter" — это центральный тип всех тех политических, творческих, интеллектуальных и философских движений, которые, несмотря на их разнообразие, объединяются в понятии "Консервативная Революция". «Труженик» — главный герой этой Революции, ее субъект, ее экзистенциальный и эстетический стержень. Речь идет об особом типе современного человека, который в предельном критическом опыте профанической реальности, находясь в самом сердце технократического бездушного механизма, в железных недрах тоталитарной войны или адского индустриального труда, в центре
Но "тотальная мобилизация" масс, нации, народа основывается по Юнгеру на особом уникальном экзистенциальном опыте, без которого Революция либо станет материалистическим вырождением, либо будет «рекуперирована» инерционными фарисеями-консерваторами. Поэтому экзистенциальное измерение является приоритетным в творчестве Юнгера, который дает целую галерею образов "третьего героя" (романы "Стальная буря", "Сердце, ищущее приключений", "На мраморных утесах", "Бегство в леса", «Гелиополис» и т. д.), идущего путем внутренней Революции, исследуя самые крайние и рискованные формы — войну, мистику, наркотики, эротизм, пограничные психические состояния. Формула Ницше — "то, что меня не убивает, делает меня сильнее" — кредо Эрнста Юнгера, как в литературе, так и в жизни. Подобно своим героям, он спокойно пьет шампанское в Париже посреди рвущихся бомб и бегущих в панике людей. Автор и литературный герой в одном лице, Юнгер проживает страшный двадцатый век в «мобилизации» и «труде», как убежденный и успокоенный безграничной болью пророк рождающегося Титана, грядущего создателя Богов.
В 1995 году Юнгеру исполнилось 100 лет. Но время не властно над его кристальным рассудком и ослепительным талантом. Недавно, в письме издателю бельгийского журнала «Антей» Кристоферу Герарду Юнгер написал: "XXI век будет веком Титанов, а XXII — веком Богов".
В этих словах — краткое резюме творчества величайшего современного писателя, «труженика» и героя Эрнста Юнгера.
ГИ ДЕБОР МЕРТВ. СПЕКТАКЛЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
30 ноября 1994 года в возрасте 62 лет покончил с собой Ги Дебор. Его имя давно стало мифом. Ситуационистский Интернационал, который он создал (на конференции в Козио д'Аросчиа 27 июля 1957 г.) и возглавлял многие годы, вошел в историю как одно из самых радиальных политических образований истории. Его боялись и им восхищались толпы. Он был одним из авторов и главных вдохновителей неудачных европейских революций 1968. Он умер от безысходности и осознания полного поражения нонконформизма на Западе и тотального триумфа Системы.
1. Разоблачил Чарли Чаплина
В веселую эпоху начала 50-х, когда авангардист Мишель Мурр, переодетый доминиканцем, провозглашает во время пасхальной седьмицы в Нотр-Дам длинную суперрадикальную ницшеанскую проповедь, когда "ателье экспериментального искусства", выставив работы некоего Конго и получив позитивный отзыв авангардных критиков, объявляет, что автором работ была обыкновенная шимпанзе, в нонконформистскую вселенную врывается молодой гений Ги Дебор, радикальный, глубокий и беспощадный. Он поражает всех энергией, мужеством и талантом, а также способностью удивительно много пить. "В своей жизни я только читал и пил, — писал позднее сам Дебор. — Хотя прочел я много, но выпил гораздо больше. Я написал меньше других людей, занятых письмом, но выпил я, точно, больше других людей, занятых питьем."
Первым скандальным подвигом Дебора был страшный выпад против Чарли Чаплина по случаю его приезда в 1952 в Европу. Дебор обозвал этого сопливого комика-гуманиста "мошенником чувств и шантажистом страданий". Воззвание заканчивалось словами: "Go home, Mister Chaplin!" Уже в этом заметна основная линия будущего ситуациониста Дебора — неприязнь к буржуазным суррогатам масс-культуры, особенно тогда, когда они отмечены лживым прогрессизмом и фарисейским гуманизмом. Борьба против правых и разоблачение левых — такова сущность позиции Дебора. Иными словами, радикальное восстание против Системы и ее коварного тоталитаризма, замаскированного под «демократию». Неудивительно, что более умеренные леваки отказываются от Дебора, пугаясь его бескомпромиссности и последовательности. Постепенно и сам Дебор формулирует свою неподражаемую критику "авангарда":
Поделиться книгой: