Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Ворошильский Венгерский дневник - Неизвестно на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Виктор Ворошильский

ВЕНГЕРСКИЙ ДНЕВНИК

Памяти Михаила Кольцова

Вторник, 30 октября 1956

В САМОЛЕТЕ

Наконец — после всей беготни и заклинаний — я в самолете, которым отправляют в Будапешт очеред­ной груз польской крови и лекарств. Под крыльями — безбрежная Сибирь облаков. Потом просвет, заржаве­лые поля, недвижные пути-дороги, Венгрия.

Я отыскиваю в памяти эту страну, какой узнал ее семь лет назад, в солнечные сентябрьские дни конгрес­са ВФДМ и дела Райка. Людные, шумные улицы, погребок, где цедили дешевый сладкий мускат прямо из бочки, старуха, салютующая поднятым кулаком... Но упрямей всего встает одна картина, которую все эти годы долго и безуспешно гнал я, а она всё не от­ставала.

Высокий пожилой мужчина наклоняется ко мне, его кустистые брови почти щекочут мне лицо, его пронзительный шепот пробивается сквозь мое со­противление:

— Я не первый день в партии. Ласло Райка знаю по Испании и по лагерю. Что сейчас творится — пре­ступление и обман.

— Зачем ты мне это говоришь? Я тебя не знаю — может, я тебе и не верю.

— Потому и говорю, что ты меня не знаешь. С таким только и можно сегодня говорить в Будапеште.

...Мы приземляемся на полупустом аэродроме. Нас окружает группа вооруженных штатских и солдатс трехцветными повязками и нашивками. У некоторых нашивки поверх траурного крепа. Мы молчим и не задаем вопросов.

РАЗГОВОР С МАРЬЯНОМ

Марьян здесь уже несколько дней. Он выглядит страшно растерянным. С трудом я добиваюсь, чтобы он рассказал, что видел сегодня.

Вместе с Кшиштофом он был свидетелем штурма горкома партии, где защищались десятка два человек из AVH.

AVH — это жандармские отряды политической полиции. Привилегированные, щедро оплачиваемые (зарплата «авоша» вдесятеро выше средней зарплаты рабочего), на жизнь и на смерть связанные с кровавым режимом Ракоши. Янычары из AVH до самого по­следнего времени держали страну в тисках такого террора, о каком у нас не имели понятия. Ни после ликвидации Берии, ни после отставки Ракоши и ареста Фаркаша — в AVH не произошло никаких перемен. 23 октября, когда они открыли огонь по безоружной демонстрации, мера терпения переполнилась. Вспых­нуло восстание, и к нему тут же присоединились армия и милиция. AVH, официально распущенные правитель­ством Надя, не подчинились решению о роспуске и продолжали провоцировать и сеять смерть. Тогда вол­на народного гнева залила Будапешт.

Марьян рассказывает, как толпа при поддержке нескольких венгерских танков наступала на крепость авошей. Они защищались яростно, их залпы укладыва­ли штурмующих на месте. Но вскоре их вытащили из здания, и тогда...

У Марьяна дрожат губы, он белее мела.

— Я никогда еще не видел, как людей линчуют. Их вешали за ноги, нескольких разорвали буквально в клочья. Потом прибыли организованные повстанцы

— Национальная гвардия — и отстояли остаток плен­ных. Но те, кого не успели отбить...

ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО БУДАПЕШТУ

Темная, пустая улица. В нескольких десятках мет­ров от нас маячат черные корпуса танков.

Стой, кто идет!

Солдатик ежится от холода и страха, его блеклые глаза разбегаются, окоченевшими пальцами он воро­чает странички наших непонятных паспортов. Он вро­де бы не очень понимает, кто мы и зачем в такой час идем в парламент. Но в конце концов машет рукой:

Проходи!

Снова длинная пустая улица, только посветлей и пошире. На углах таблички с выскобленным названи­ем. Это одна из главных улиц Будапешта — Андраши- ут. Соскоблена фамилия Сталина.

Мы идем, не зная твердо, верно ли держим на­правление. Прохожие редки, зато мимо нас постоянно прогрохатывают глухо задраенные бронемашины. Они словно живут сами по себе, без человека, и об­щаются с миром одними орудийными прицелами.

И опять пусто. Мы ускоряем шаг. Вот на углу сгрудились люди. Однако раньше, чем мы добираемся до них, из-за перекрестка вылетает мотоцикл с двумя венгерскими офицерами. Молниеносно, как карточная колода, взлетает пачка белых листовок — мотоцикл поворачивает и исчезает — листовки медленно облета­ют на мостовую. Текст короткий, слепо отпечатанный на ротаторе, несколько знакомых венгерских слов не помогают нам уловить смысл. Мы подходим к кучке людей на углу — это молодые парни, некоторые держат в руках те же листовки.

— Sprechen Sie deutsch? Parlez-vous franзais? Do you speak English?

Оказывается, ребята немного говорят по-русски — только русский преподавали в школах. Узнав, кто мы, они приглашают нас с собой, приводят в комнатенку, увешанную семейными фотографиями. Появляется хо­зяин — коренастый, усатый рабочий. Пожимая нам руки, называет одну из распространенных венгерских фамилий. Мы угощаем друг друга сигаретами, один из ребят переводит листовку. Она подписана группой войск противовоздушной артиллерии, их первое требо­вание — русские должны оставить Будапешт до 12 часов завтрашнего дня.

— Мы все этого хотим, — комментирует наш юный переводчик. — Это самое главное.

Другие согласно кивают головами. Хозяин, поко­лебавшись, спрашивает о Польше и глядит на нас с надеждой.

И снова мы блуждаем по незнакомым улицам. Повстанческие патрули дружелюбно указывают доро­гу. Автомобиль с трехцветным флагом, напрягшимся, как парус. Два молодых офицера провожают нас поч­ти до цели. И наконец — огромная, пустая, темная площадь перед куполообразным массивом парламен­та. Мы обходим его кругом, разыскивая вход.

Вот торжественные парадные двери — я помню их еще с тех времен. Два раза в день мы входили тут на совещания «молодежи мира». Возле той каменной балюстрады обычно стояли греческие девушки в ком­бинезонах — партизанки с Граммоса. Здесь же, при входе, французские делегаты продавали альбомы им­прессионистов, чтобы заработать на обратную доро­гу. Дальше шла лестница, на которой элеган!ные офи­церы и одетые в форму активисты проверяли про­пуска. Конечным пунктом был многоярусный зал заседаний, окруженный бесчисленными галереями, — здесь на множестве языков произносились длинные речи в защиту мира. При слове «Сталин» мы все под­нимались, яро скандировали два энергичных слога и аплодировали собственному энтузиазму, пока не опу­хали ладони...

Сейчас парадный вход заперт и глух. Другого мы, как ни бьемся, не находим. Мы уже готовы уйти, как вдруг неслышно подъезжает машина. Кшиштоф хвата­ется за дверцу и принимается по-французски объяснять сидящему рядом с шофером, что мы польские журна­листы и хотим попасть в парламент, поговорить с кем-нибудь из членов правительства. Пассажир — невысокий, моложавый брюнет — улыбается:

— Par exemple, avec moi?

Через минуту мы уже в парламенте.

В ПАРЛАМЕНТЕ

Нашего собеседника зовут Геза Лошонци. Извест­ный деятель левого крыла коммунистов, он долгие годы был отстранен от дел и подвергался преследова­ниям. Только теперь он стал государственным мини­стром и членом узкого кабинета правительства. С легкой иронией он сообщает, что у него еще ни помещения, ни секретарши и вообще он не блестя­ще знает здание, куда нас привел. Вместе с ним мы довольно долго блуждаем по мрачным коридорам, полным пурпура и позолоты в стиле начала века. В этой покинутой людьми императорско-королевской роскоши что-то и жуткое, и гротескное. Ковры глу­шат шаги. Кажется, повернешь голову и увидишь, как некто бесшумно крадется за нами. Человек? История?

Но вот большая, освещенная, прокуренная комна­та. Здесь и в двух соседних кабинетах работают члены правительства, а с ними несколько писателей и журна­листов. В комнату постоянно кто-то входит: то солда­ты, не вытягивающиеся по стойке смирно, то рабочие со списками требований на тетрадных листочках, то небритые студенты. Никто не спрашивает про­пусков, никто не говорит: «Сейчас узнаю, примут ли», — каждый идет прямо к тому, с кем собирается гово­рить. Разговоры ведутся стоя, посреди комнаты и по всем углам. Кто-то звонит по телефону, кто-то оперся на подоконник и крупным, нервным почерком исписы­вает блокнот. Приток делегаций не устает ни на мину­ту. У товарищей, которые их принимают, синяки под глазами, но они крепко жмут руки ходокам — проща­ясь с одними и тут же здороваясь с новыми.

Наше интервью идет с перебоями. Появляются новые собеседники, предыдущих отзывают к другим делам. Мы говорим обо всем: о характере венгерской революции, о кристаллизующейся программе прави­тельства народного единства, о требованиях ревкомов, о перспективе на ближайшие часы и дни. Правитель­ство еще не окончательно сформировано, предполага­ется сделать его более представительным. Только что шли переговоры с социал-демократами — к сожале­нию, они пока отказались войти в правительство, заявили, что предпочитают выждать. Но и в нынеш­нем составе правительство, можно сказать, с минуты на минуту расширяет свою базу. Об этом свидетель­ствует условная поддержка, выраженная несколькими наиболее серьезными повстанческими группами, — под их требованиями и правительство готово подпи­саться. Самые срочные из этих требований: вывод из Венгрии советских войск, легализация политических партий, свободные выборы, наказание виновных. При­мерно такую программу только что предложила рево­люционная группа VIII и IX районов Будапешта, во главе которой стоят два офицера, несколько рабочих и студентов, писатель и парикмахер...

Марьян опять рассказывает, что он видел утром. Его это гнетет — и он ищет ответа у венгерских това- рищей-коммунистов. Помолчав, один отвечает:

— Поверьте, мы не садисты. Но этих лю­дей пожалеть мы не способны.

Берет слово седой Золтан Санто, член созванной несколько дней назад директории Венгерской партии трудящихся, бывший посол в Варшаве:

— Мы переживаем великую трагедию, трагедию народа и трагедию партии. Над этим народом совер­шили насилие. Коммунисты виновны — народ отвер­нулся от коммунистов. Народ прав. Мы должны нако­нец пойти с народом. Уже очень поздно, мы как пар­тия потеряли почти всё, но мы должны пойти с наро­дом. Нельзя умножать стыд, которым мы покрыты.

Ужасна эта боль старого человека, который всю жизнь отдал идее, а на склоне лет обнаружил, что был сообщником преступников.

— А они? С ними что?

— Они-то... Те... Да что там, их уже нету в стра­не. Уехали.

НОЧЬ

Мне, собственно, следовало бы поставить новую дату — полночь давно миновала. Но для меня только кончается первый день в Будапеште.

Мы уходим из парламента, хотя товарищи пред­лагают остаться до утра: в городе может быть не­безопасно. Поскольку мы все-таки твердо решили уйти, нам дают эскорт — двух солдат с автоматами. Внизу мы нечаянно забредаем в зал, где целая команда укладывается спать вповалку. Когда солдат сразу так много, бросается в глаза тождественность венгерского и советского обмундирования. Однако ничто не по­могло: революция сорвала погоны, приколола трех­цветные кокарды — и вчера войска-близнецы стали друг против друга...

На улице нам встречаются те же офицеры, что не­сколько часов назад указали нам дорогу в парламент.

— Ну как, поговорили с правительством? Что они говорят — уйдут русские из Будапешта?

— Говорят, уйдут.

Наши опекуны останавливают машину Красного Креста. Садимся. Двигаемся медленно, колеса еле пол­зут по пустой улице. За несколько сот метров до со­ветских позиций останавливаемся — там же, где нас задержали по дороге сюда. Выходим, машина уезжа­ет обратно.

Стой, кто идет!

На этот раз перед нами смуглый парень, черно­глазый, волоокий. Проверив документы, он охотно за­водит разговор. У него характерный кавказский акцент, не признающий русских смягчений:

Зачэм лудэй бьем? Нэ разбэрошь, кто прав, кто виноват. Вэрнутъся бы живым в Армэнию...

Отсюда до гостиницы два шага. Будапештская ночь сгущается, всё поглощает: фигурки патрульных, грубые очертания танков, свисающие с домов трех­цветные и траурные флаги. Тихо — ни лязга гусеницы, ни выстрела, ни стона.

Среда, 31 октября

УТРО

Пришла Ханка. Усталая, невыспавшаяся. Марьян на нее накинулся:

— Ты что это вытворяешь?

Ханка оправдывается: в здании бывшей «Сабад Неп» она передавала по телетайпу корреспонденцию в Варшаву. Было поздно, среди ночи не стоило воз­вращаться в гостиницу. Она осталась до утра, по­встанцы о ней позаботились: накормили, притащили мягкое кресло, прикрыли сорванной занавеской.

Ханка — неистощимая энтузиастка. Иногда это утомляет, иногда — заражает. Без таких, как она, всегда безошибочно и пылко встающих на сторону правого дела, революции были бы невозможны. В Будапеште, должно быть, много светловолосых вен­герских Ханок. Не удивляюсь, что она всем сердцем с ними и гордо носит приколотую к груди трехцветную кокарду.

Она рассказывает о своих друзьях — повстанцах из группы Дудаша. Она познакомилась с ними не­сколько дней назад, когда они захватывали огромное здание «Сабад Неп». Они тогда явились в редакцию и стукнули кулаком по столу:

— Хватит кормить народ ложью и руганью.

Редакторы возмущенно заявили, что не станут

разговаривать с хулиганьем, и покинули помещение. «Сабад Неп» перестала существовать. Молодежную редакцию «Сабад Ифъюшаг» — в том же здании — не тронули. А польской журналистке оказали сердеч­ную помощь, без которой трудно было бы ей рабо­тать в разрушенном, дезорганизованном, почти отре­занном от мира Будапеште.

— Хочешь, познакомлю? — спрашивает Ханка.

УЛИЦА

Полдень. Последние советские танки выходят из Будапешта. На улицах толпы. Стены, витрины, доски объявлений кричат кривобокими буквами: «Не верим Имре Надю!», «Русские — домой!», «Всеобщая заба­стовка до полного ухода русских из Венгрии!»

Кое-где следы недавних боев. Угол дома иссечен пулями, булыжник вырван из мостовой, тротуар за­сыпан стеклом. Витрины в магазинах вышиблены, но обувь, игрушки, бутылки вина стоят нетронутыми. Ни одна жадная рука не протягивается к ним...

Но вот книжный магазин общества советско- венгерской дружбы. Эту дружбу расстреляли, растоп­тали танками. Теперь перед разгромленным магазиномдогорает длинный, плоский курган из книг. В золе белеет обгорелый лоскут. По характерному шрифту узнаю: «За прочный мир, за народную демократию»...

Мы пытаемся вникнуть в содержание бесчислен­ных листовок и призывов, густо расклеенных по ули­це. В листовке, темной от ротаторной краски, повто­ряется имя Миндсенти — требуют его освобождения. Сегодня, он, кажется, уже освобожден. Поперек при­зыва кто-то написал красным карандашом: «Nem tel komunismus!» Ту же самую рукописную надпись мы встречаем еще несколько раз. Старичок в истертом пальтишке и выцветшей шляпе, к которому мы обра­тились с вопросом, знает немецкий и охотно объясня­ет:

— Это значит «мы не хотим коммунизма». — И от себя добавляет: — У нас никто не хочет комму­низма. От младенцев до стариков — никто. Нам его вот как хватило, на всю жизнь!

РОВЕСНИКИ

Пустой короткий переулок. Но в обоих его концах группы людей молча смотрят, как осаждают дом во­оруженные парни с трехцветными повязками. В не­скольких шагах ждет открытая машина.

Это продолжается охота на скрывающихся аво- шей. Мы подходим как раз в тот момент, когда гвардейцы вытаскивают из подъезда двух бледных мужчин в штатском. И тем, и другим на вид не боль­ше, чем лет по двадцать.

Их возраст внезапно пробуждает во мне еще одно — пожалуй, уж последнее — воспоминание о далеком фестивальном Будапеште. Мы жили тогда в школе на улице Белы Бартока, в Буде. Стоило нам выйти из дому, как нас окружала туча тринадцатилетних маль­чишек с блокнотами для автографов и значками для обмена. «Szervus, lengyel!» — кричали они, босоногие, оборванные, но по-детски жизнерадостные. Может, кого-то из них повстречал я сейчас? Может, вон тому рослому повстанцу в ватнике и берете я написал когда- то в блокнот «Привет из Варшавы»? А может — это­му авошу в надвинутой на глаза кепке? Обоим тогда было лет по тринадцать...

Повстанцы вталкивают авошей в машину и влеза­ют сами, плотно окружая арестованных. Машина тро­гается. Люди на углу поднимают крик, угрожающе размахивают руками. Повстанцы берут наизготовку сжатые в руках револьверы, заслоняют авошей от злобных возгласов толпы. Машина медленно проби­вается сквозь неохотно расступающуюся стену людей.

В РЕДАКЦИИ

Теперь в прежнем здании «Сабад Неп» несколько новых редакций. В единственной из старых — «Сабад Ифъюшаг» — журналисты толкутся по комнатам, бес­смысленно разглядывают обои, молчат.

— Что случилось?

— Союз молодежи распущен. Газета больше не выходит.

— Наша редакция была в первых рядах борьбы за свободу, — говорит кто-то с нескрываемой горечью, — а теперь на свалку...

Сегодня конец месяца. Кассирша выплачивает на­шим безработным коллегам последнюю зарплату.

СНОВА УЛИЦА

Маленькая, пухлая Жужа провожает нас от редак­ции до Революционного комитета интеллигенции.

— Что ж это выходит? — спрашиваем. — Обиде­ла вас революция? '

— Кто захочет, всегда найдет себе место в рево­люции, — серьезно отвечает Жужа.

Улица еще голосистей, чем была. На стенах новые надписи, призывы, карикатуры. На дверь, мимо кото­рой мы проходим, кто-то прикрепляет большой кра­сочный герб Кошута с надписью: «Партия мелких землевладельцев».

— Десятка четыре партий образовались сегодня в Будапеште, — сообщает Жужа.

Газетчики продают издания этих партий. Пожа­луй, охотнее всего раскупают социал-демократическую «Непсаву».

Мальчишки суют нам листовки, начинающиеся жирным заголовком: «Nagy Imre ‘ben bizalmunk!»

Жужа переводит: «Мы верили Имре Надю!»

Смысл листовки такой: мы ему верили, с его име­нем вышли на первую демонстрацию 23 октября. По­том мы потеряли к нему доверие: слова его были дву­смысленны, а поведение неустойчиво и непоследова­тельно. Только теперь мы знаем, в чем дело: Имре Надь фактически был пленником клики Эрне Герё. Когда он выступал по радио, у него за спиной стояли агенты с пистолетами. Теперь Надь по-настоящему возглавляет правительство и выражает справедливые народные требования, и мы возвращаем ему наше до­верие и поддержку.

Подписана листовка революционной студенческой молодежью.



Поделиться книгой:

На главную
Назад