Отец Кристины-Альберты

— Только до Расхолл-Коммон и назад, — невнятно ответил майор Боун сквозь усы и ложку супа. — Только до Расхолл-Коммон.

— А вы в шарабане в Крохемхерст, мисс Солбё?

Две сестры ответили в один голос:

— Ах, мы так приятно прокатились!

— Удивительно живописно, — сказала та, что в очках.

— Такой очаровательный простор, — сказала та, что без очков.

— А море вы увидели?

— Ах, так ясно! — сказала та, что в очках.

— И так далеко! — сказала та, что без очков.

— Просто будто у неба стальной край, — сказала та, что в очках.

— Совсем как серебряная каемочка, — сказала та, что без очков.

— Кха-кха, — сказал мистер Примби.

За супом с помидорами последовали небольшие порции рыбы и были поглощены в относительном безмолвии. Только маленькая вспышка разговора за столиком в эркере.

— Но это та же рыба, которую мы ели вчера? — спросила жена.

— Похожая, — сказал джентльмен с бакенбардами.

— В меню просто указана «рыба», — сказала падчерица.

— Кха-кха, — сказал мистер Примби.

— По-моему, задние шины у нас сегодня были перекачаны, Башка, — сказал молодой человек в брюках-гольф очень громким ясным голосом. — Я жутко чувствовал дорогу.

— Я жутко чувствовала дорогу, — сказала дама в желтом джемпере.

— Утром надо будет выпустить немного воздуха.

— Так будет лучше.

— Завтра утром и займусь. Сегодня возиться не стану.

— Конечно, завтра утром, Барсук. Ты ведь очень утомился от этой тряски. И ты запачкаешь руки.

Молчание. Ножи и вилки активно работают.

— Поррек так и не написал, — сказал майор из лесов.

— Наверное, он очень занят, — сказала его жена.

— Кха-кха, — сказал мистер Примби.

Кристина-Альберта мысленно искала, что бы такое сказать, дав повод отцу удачно ответить, но все, приходившее ей в голову, было слишком обескураживающим и слишком опасным. Их взгляды встретились. У него был вид человека, который вот-вот не выдержит напряжения.

Рыбу сменил ягненок.

— По-моему, дорога из Ситтингбурна просто ужасная, — сказал автомобилист.

— Да, она была ужасная, — ответила его жена.

Кристина-Альберта заметила, что лицо ее отца подергивается. Он намеревался что-то сказать.

— Кха-кха. Завтра, если погода будет хорошей, я думаю, мы пойдем утром погулять.

Ножи и вилки перестали звякать. Все прислушивались.

— Я буду очень рада погулять завтра, папочка, — сказала Кристина-Альберта. — Конечно, тут есть чудесные места для прогулок.

— Вот именно, — сказал мистер Примби. — Весьма вероятно. Этот путеводитель очень многообещающ. Кха-кха.

Лицо его выражало гордое достоинство человека, исполнившего трудный долг.

Ножи и вилки вновь активно заработали.

— Без мятного соуса этого ягненка от баранины не отличить, — сказал майор Боун.

— Никакой горошек не бывает таким вкусным, как горошек из собственного огорода, — сказала жена джентльмена с бакенбардами своей падчерице.

— Для горошка время уже позднее, — сказала падчерица.

Две мисс Солбе и автомобилист заговорили одновременно. Миссис Боун высказала мысль, что теперь хорошего ягненка найти очень трудно. Почерпнув мужество из этого внезапного вихря разговоров, мистер Примби осмелел и сообщил Кристине-Альберте, что Танбридж-Уэллс всегда его манил. Воздух такой крепкий. Пробуждает у него аппетит.

— Смотри не растолстей, — сказала Кристина-Альберта.

Вспышка обмена мыслями угасла. Печеные яблоки с заварным кремом были съедены в относительной тишине. Подошла пухлая горничная и спросила, где мистер Примби будет пить кофе — в салоне или в курительной?

— В салоне, пожалуй, — сказал мистер Примби. — Кха-кха. В салоне.

Мисс Солбе, держа стаканы с сахаром и лимонным соком, ускользнули из столовой. Компания в эркере последовала за ними. Вкушение обеда завершилось. В салоне они оказались в одиночестве. Остальные в большинстве предпочли гостиную. Джентльмен из лесов Бирмы направился в курительную, держа большую сигару, которая словно бы тоже явилась из лесов Бирмы. Она не походила на сигару из свернутых табачных листьев или набитую, она походила на сигару из старого корявого сука, который спилили с ветвистого дерева. Из ее конца торчала соломина…

Кристина-Альберта встала, созерцая пустую бездну времени — два часа не меньше, прежде чем ей можно будет пойти спать.

— О, вот это Жизнь, — сказала она.

— Весьма удобно, — сказал мистер Примби под громкий скрип, опускаясь в плетеное кресло.

Кристина-Альберта присела на столик со стеклянной крышкой и закурила сигарету. Она все видела эти два простирающиеся перед ней часа, и ей хотелось завизжать.

Пухлая горничная принесла кофе и как будто мягко удивилась сигарете Кристины-Альберты. Шепот за кулисами. Затем за занавесом из бус в конце коридора смутно вырисовалась мисс Эмили. Потом исчезала, и Кристина-Альберта докурила свою сигарету с миром. Мистер Примби выпил свой кофе. Пауза. Кристина-Альберта ритмично болтала ногами.

— Папочка, — сказал она, — давай пойдем в гостиную, посмотрим, может быть там что-то происходит.

5

В пансионах былых времен общий стол служил тем центром общения, где умы вступали в соприкосновение с другими умами и взаимно полировались. Но дух отчуждения, система отдельных столиков изменили все это, и ныне рудименты светского общения — атаки, отходы, кокетство, обмен мнениями, игры и шутки следует искать в курительной или в гостиной. Однако обитатели пансиона «Петунья» не сплотились в единое общество, и сближение ограничивалось разговорами. Жена джентльмена из бирманских лесов, завладев креслом сбоку от камина, тихим шепотом повествовала о множестве слуг в своем бирманском доме бодрой жене и младшей мисс Солбе, которая вязала. Мисс Солбе в очках окопалась за столиком по другую сторону камина и педантично раскладывала на нем очень сложный пасьянс. Джентльмен с бакенбардами сидел, выпрямившись, на одном из диванов, отгородившись «Таймс», а его дочь за столиком поблизости тоже занималась пасьянсом. Перелетные Птицы, наведя справки о кинотеатрах и мюзик-холлах, отправились на поиски развлечений.

Никто не обратил ни малейшего внимания на мистера Примби и Кристину-Альберту. Несколько секунд они простояли на середине комнаты, и тут мистера Примби охватила паника. Постыдная паника, и он бросил свою дочь на съедение безмолвным неподвижным волкам.

— Кха-кха, — сказал он. — Пожалуй, моя дорогая, я пойду в курительную. Пожалуй, я пойду покурить. Вон там, на книжном шкафу, есть иллюстрированные журналы, если тебе хочется их посмотреть.

Кристина-Альберта направилась к книжному шкафу, а мистер Примби, кха-кхакая, удалился.

Она стояла, притворяясь, будто ее интересуют карикатуры, а также портреты актрис и сливок света в «Скетче» и «Тэтлере», уголком глаза она оглядывала тех, кто делил с ней кров «Петуньи», и небрежным слухом улавливала суть излияний миссис Боун о проблеме слуг в Бирме.

— Стараются навязать тебе всю свою семью — даже дядьев с их потомством. Оглянуться не успеешь… Конечно, там белая женщина просто королева… Но с тамошней кухней просто беда, она расстраивала пищеварение мистера Боуна. Желудок у него капризнее, чем у женщины.

— Он выглядит таким здоровым и крепким, — сказала мисс Солбе.

— Так и есть, если не считать этого. Во всем остальном. Но их перечные соусы…

Она еще понизила голос, и головы младшей мисс Солбе и обходительной дамы склонились к ней в чаянии пикантных подробностей.

Что за ископаемые, размышляла Кристина-Альберта. И ведь они — живые существа. Кристину-Альберту поражало именно то, что они были живыми. А значит, послужили, предположительно, причиной многих хлопот, страданий, всяких чувств и надежд для разных людей, прежде чем обрели жизнь. И вот теперь они самым решительным образом избегали всего, что с самыми большими натяжками можно было бы назвать жизнью. Их часы, их дни; быть может, еще несколько тысяч дней для каждой, несколько сотен тысяч часов. А затем возможность жить исчезнет навсегда. И вместо того чтобы заполнить этот скудный запас часов и дней всеми возможными впечатлениями, всеми возможными усилиями и свершениями, они сидят здесь, словно заключенные в магической камере с атмосферой, в которой ничего делать не дано. Ничего и никому…

Кристина-Альберта почувствовала себя бабочкой под стеклом. Ну, на день-два у нее есть ссылка — папуленьку устроить. Но потом? Что-то делать здесь невозможно. Ни радости, ни горя, ни греха, ни творческих устремлений: ведь даже мисс Солбе вязала, следуя указаниям грязной газетной вырезки. Все, чем они занимались, было бегством. Все. Даже нашептываемые деликатные намеки на мочегонное, пищеварительное, выводящее из себя и невероятно любострастное воздействие бирманских соусов на майора Боуна, когда он был моложе, которыми его супруга одалживала своих внимательных слушательниц, были лишь полученной из вторых рук подменой реальности.

А этот пасьянс! Неужели она, спросила себя Кристина-Альберта, неужели она когда-нибудь дойдет до того, чтобы раскладывать пасьянсы в пансионах? Можно ли поверить, что когда-нибудь и она будет добровольно существовать в подобной атмосфере?

— Уж лучше продавать спички в трущобах, — прошептала Кристина-Альберта.

Что за поразительное создание Человек! Какой изобретательностью он наделен! Какими талантами и способностями! Он изобретает бумагу и совершенствует книгопечатание. Создает самые прекрасные методы цветной печати. Он создает картон, подобный шелку и слоновой кости, из тряпок и древесной пульпы. И все это словно бы для того, чтобы люди, на краткий срок пребывающие в жизни между ничем до рождения и ничем после смерти, могли коротать долгие часы в бестолковых схватках с комбинациями двойного набора четырех разного цвета чертовых дюжин! Карты! Чудо карт! По всему миру миллионы людей, непрерывно приближающихся к смерти и к ничему за ней, занимались манипуляциями с четырьмя чертовыми дюжинами: бридж, вист, наполеон, скат — сотни разных названий с одной сутью. Едва выбравшись из сырости и тьмы, они садились играть, садились за карты, глянцевито поблескивающие под неподвижным огнем ламп, чтобы бесконечно радоваться, негодовать и впадать в уныние от перманентных неожиданностей, которые всякий, кто потрудился бы заняться этим, мог бы рассчитать за неделю.

— Сходится, дорогая? — сказала младшая мисс Солбе.

— Пики сегодня просто невозможны! — сказала мисс Солбе в очках.

— А мой должен сойтись, — сказала дочь джентльмена с бакенбардами.

— Ваша дочь раскладывает «мисс Миллиген?» — спросила младшая из сестер Солбе.

— «Восемьдесят восемь», — сказала благодушная женщина. — «Мисс Миллиген» для нее сложноват.

— Ну, в нем же полно ловушек! — сказала падчерица.

— И никогда не знаешь, как все обернется.

— Пасьянс есть терпение, если перевести это слово с французского, — сказала старшая мисс Солбе. — Теперь он у меня часто сходится. Но не когда пики ложатся, как сегодня, обе двойки в верхнем ряду, и ни единого туза до предпоследней сдачи.

Кристина-Альберта решила, что пора сменить «Скетч» на «Тэтлер». Она попыталась проделать это с беззаботной небрежностью и уронила на пол с десяток экземпляров.

— О черт! — воскликнула Кристина-Альберта в гробовой тишине. Она начала подбирать и складывать.

Некоторое время все, казалось, не спускали с нее глаз. Затем миссис Боун возобновила свое повествование.

— А их упрямство просто невообразимо, — сказала она. — Они цепляются за свое невежество. Им показываешь, а они не делают, и все. Однажды я взялась за своего боя, за повара. Я называю его «боем», но он был вовсе не мальчишкой, а человеком в годах. Я сказала ему: «Дай я тебе покажу простые английские блюда, вареную курицу под вкусным белым соусом с десятком простых вареных картофелин и овощами, приготовленными просто, чтобы сохранился естественный вкус — такую еду, которая создает доблестных молодых англичан, которых ты видишь». Конечно, сама я готовлю не очень хорошо, но об английских блюдах я в любом случае знала больше него. Но дальше простой вареной курицы мы так и не продвинулись. Он выразил самое яростное негодование, по-настоящему яростное, а когда я взяла все необходимое и начала готовить, он повел себя совсем уж невероятно. Старался не следовать за тем, что делала я. Всячески старался. Сказал, что он, если приготовит курицу по-моему, потеряет касту, потеряет свое положение в местной гильдии поваров, будет запятнан навеки, станет изгоем. А почему — не объяснял! Я попробовала настаивать, тогда он заметался, дергая себя за черные волосы, — ополоумевший чернокожий. А уж глазами вращал! Я так и не поняла, что в просто сваренной курице могло вызвать такое возбуждение. «Это моя кухня, — твердил он. — Это моя кухня». А я стою и тихонько варю мою курицу, пока он бесился. Он прямо наскакивал на меня. И говорил, говорил — к счастью, на своем родном языке. Я даже поймала его на том, что он у меня за спиной делал вид, будто его тошнит. Потом принялся умолять, чтобы я перестала — со слезами в карих глазищах. Пытался что-то объяснять по-английски. Майор утверждает, что он просто ругался, но я верю, что бедняга правда верил, будто стоит ему сварить курицу самым простым и здоровым способом, каким в Англии пользуются все приличные люди, и его подвесят в воздухе, а большие бирманские сойки слетятся клевать…

Она кашлянула и покосилась на Кристину-Альберту, словно бы поглощенную иллюстрациями, и понизила голос.

— Клевать его внутренности, ну, его нутро, вы донимаете, тысячу тысяч лет.

Всеобщее изумление.

— Никогда не угадать, что может взбрести в голову восточным людям, — сказала младшая мисс Солбе. — Запад есть Запад, Восток есть Восток.

Но тут внимание Кристины-Альберты отвлекла другая цепь явлений. Она обнаружила, что худой лысый джентльмен с бакенбардами, окостеневший позади своей «Таймс», на самом деле вовсе не читает этот интересный обломок английской конституции. Взгляд его был устремлен не на газету, а за нее. Из этой засады, из-за боковой стороны своих очков он странно беспощадно, без страсти или восхищения вперялся в верхнюю часть обтянутых черными чулками ног Кристины-Альберты, когда они кинули последний вызов осуждению, прежде чем исчезнуть под ее коротковатой, но зато чрезвычайно удобной юбкой. И еще она осознала, что пасьянсу его дочери сильно мешает то, как та исподтишка, но жадно изучает ее короткую стрижку, и что это же препятствует старшей мисс Солбе надлежащим образом раскладывать второй и совсем другой пасьянс. И внезапно, к величайшей своей досаде, Кристина-Альберта почувствовала, что ее щеки заливает краска негодования, а по позвоночнику ее прямой фигуры пробегает воинственная дрожь. «Почему, черт дери, — спросила себя мисс Примби, — почему девушке нельзя стричься коротко, чтобы избавиться от лишних хлопот, и носить одежду, в которой удобно ходить? И в любом случае гривка чисто вымытых волос вдесятеро лучше этих жалких бесцельных косичек, и челок, и прочих ухищрений. А что до выставления напоказ своих ног и фигуры, так почему нельзя выставлять напоказ ноги и фигуру? Все то же увертывание от жизни заставляет этих людей прятать почти все части своего тела, завязывать их в какой-то бесформенный узел. Осмеливаются ли они сами смотреть на себя? Эти Солбе — ведь когда-то были же они веселыми девочками и с улыбкой любовались своими стройными ножками, до того как сказали «ш-ш-ш» и упрятали их».

Тут верх на время взяла склонность Кристины-Альберты к абстрактным размышлениям. Что происходите ногами, когда их прячут и никогда на них не смотрят, не подбодряют? Они хиреют, становятся странными, землисто белыми, кривыми и боятся света? А тогда ты по-настоящему погребешь свое тело и забудешь о нем, и от тебя останется только торчащая наружу голова, болтающиеся кисти рук да ступни со спрятанными, изуродованными пальцами; и ты будешь гулять от еды до еды, кататься в шарабане, чтобы увидеть то, что видят все, и почувствовать то, что чувствуют все; и будешь играть по правилам и следуя примерам, подходящим для твоего возраста и энергии, и все больше и больше раскладывать пасьянсы, пока не приготовишься к тому, чтобы в последний раз укрыть себя и умереть. Увертывание! А сколько хлопот они причинили, родившись! Хлопоты, мораль, браки и все, что требовалось, прежде чем эти пустые жизни будут забыты.

Одни увертки, и жизнь, запечатленная в этих «Тэтлерах» и «Скетчах», состояла из точно таких же уверток. Точно таких же. Все эти фотографии выставляющих себя напоказ красоток — продающихся актрис и дочерей, которых предстоит продать, — смотрят на тебя с твоим же вопросом в глаза: «И это — Жизнь?» Бесчисленные фотографии леди Дианы Такой-то и леди Марджори Такой-то, и мистера Имярека, друга герцога Йоркского или герцогини Шонтс на собачьей выставке, на лошадиной выставке, на скачках, на открытии чего-то августейшими особами и на прочем неизбежно намекали на неотвязные сомнения, на потребность в вечных разуверениях. Фотографии играющих в теннис и другие подвижные игры были поживее, но и они, если вглядеться, не были свободны от уверток. Увертки.

Увертки. Кристина-Альберта листала старые номера «Скетча», не глядя на мелькающие перед ее глазами иллюстрации.

Чем была та Жизнь, от которой и она, и эти люди, и все-все увертывались с помощью игр, шуток, собраний, церемоний, тщательного игнорирования и скрытности? Чем было то великое снаружи, то нечто вроде огромного, ужасного, манящего и властного черного чудовища вне огней, вне движений и внешностей, что звало ее и бросало ей вызов: приди!

Этого зова, пожалуй, можно избежать, раскладывая пасьянсы, играя в игры. Его можно избежать, живя по правилам и обычаям. Во всяком случае, людям это, кажется, удается. Возможно, настанет время, когда этот призыв к Кристине-Альберте быть Кристиной-Альбертой до самого дна и выполнить свой таинственный долг перед этим колоссальным Некто за огнями перестанет портить ей жизнь. Прежде она думала, что ценой определенной бесшабашности и насилия над собой она сумеет проложить себе путь на этот зов. Теперь она уже занималась любовью. Во всяком случае, от этого она не стала увертываться. Но имеет ли это такое значение, которое прежде она ему придавала? Она и ее приятели и приятельницы затевали отчаянные игры с сырьем любви в мире, где двойной звездой сияли доктор Мари Стоупс и Д. Г. Лоренс, а это было чем-то, через что ты проходила… и оставалась совсем такой же, какой была прежде. Пожалуй, чуть более беспокойной, но и только. И ты осталась, как была прежде, лицом к лицу с неразрешимым мраком и тем таинственным, угнетающим, необоримым зовом вырваться из всего этого, чтобы жить и умереть по-настоящему.

Она занималась любовью… Странно это было…

Эти увертливые люди следят, следят за ней, может быть, читают ее мысли, проникают в нее…

Кристина-Альберта закрыла свой номер «Скетча» почти с хлопком и вышла из гостиной с безмятежным лицом. Она затворила за собой дверь и спустилась в курительную посмотреть, что сталось с ее отцом.

«Я ушла перед самой интересной частью разговора», — подумала Кристина-Альберта.

6

Выяснилась, что ее отец и джентльмен из лесов Бирмы после длительного и блистательного состязания в «кха-кха» вступили в разговор. Но к несчастью, разговор этот не подходил для ее ушей.

— В Сиаме, Камбодже, Тонкине полно таких храмов. Вас ведут туда и показывают.

— Замечательно, — сказал мистер Примби. — Замечательно. А вы не думаете, что изваяния, о которых вы говорите?.. Какой-нибудь высший символизм?

Оба джентльмена вдруг заметили Кристину-Альберту, внимательно пребывающую на заднем плане.

— Символизм, — сказал лесной джентльмен. — Символизм. — И тут у него начались какие-то неприятности с гортанью. — Языческие непристойности… Трудно объяснить… В присутствии барышни… Кха-кха.

— Кха-кха, — сказал мистер Примби. — Ты пришла пожелать спокойной ночи, дорогая? У нас довольно… довольно специальный разговор.