Поцелуй перед смертью

Айра Левин

Поцелуй перед смертью

Посвящаю своим родителям

Часть первая

ДОРОТИ

Глава 1

Как прекрасно он все продумал, как тщательно распланировал — и вот теперь она собирается разрушить все его планы. Волна ненависти затопила все его существо. Челюсти свело до боли. Но это было не важно — в спальне совсем темно.

А она тихо рыдала в темноте, прижавшись щекой к его обнаженной груди, обжигая ее слезами и дыханием. Ему хотелось оттолкнуть ее.

Наконец судорога, сковавшая его лицо, прошла. Он обнял ее и погладил по спине. Спина была теплая, а вернее, его рука была холодная; он вдруг осознал, что у него похолодело все тело; под мышками выступил холодный пот, а ноги дрожали, как бывало всегда, когда его захватывал врасплох неожиданный, сумасшедший поворот событий. Минуту он лежал неподвижно, пытаясь унять дрожь. Свободной рукой натянул ей на плечи одеяло.

— Слезами делу не поможешь, — мягко произнес он.

Она послушно постаралась сдержать слезы, но из горла у нее все равно вырывались подавленные рыдания. Она вытерла глаза краем одеяла.

— Это оттого, что я так долго не смела тебе признаться. Я узнала давно — много дней тому назад… даже недель. Но ничего не хотела делать, пока не убедилась окончательно.

Его рука на ее спине потеплела.

— И ошибка исключена?

Он сказал это шепотом, хотя в доме, кроме них, никого не было.

— Нет.

— Сколько недель?

— Почти два месяца.

Она подняла голову, он почувствовал в темноте устремленный на него взгляд.

— Что же нам делать? — спросила она.

— Ты ведь не сказала врачу свою настоящую фамилию?

— Нет. Но он знал, что я ему солгала. Это было ужасно…

— Если твой отец узнает…

Она опять положила голову ему на грудь и повторила:

— Что же нам делать?

И молча ждала ответа.

Он слегка пошевелился — отчасти для того, чтобы подчеркнуть важность слов, которые собирался произнести, отчасти надеясь, что это заставит ее убрать голову с его груди, потому что тяжесть ее тела уже начала причинять ему неудобство.

— Послушай, Дорри, — сказал он. — Я знаю, что ты хочешь услышать, — что мы незамедлительно поженимся, прямо завтра. Видит бог, я хочу на тебе жениться, больше всего на свете хочу. — Он помолчал, подбирая наиболее убедительные слова. Она, не шевелясь, лежала на боку, прижавшись к нему, и ожидала, что он скажет. — Но если мы поженимся таким образом, когда твой отец даже со мной не знаком, да еще через семь месяцев появится ребенок… Ты же знаешь, как он себя поведет.

— Он ничего не может сделать, — возразила она. — Мне давно уже исполнилось восемнадцать лет. Больше в этом штате никаких требований не предъявляют. Ну что он сможет сделать?

— Я и не говорю, что он сможет расторгнуть наш брак или сделать что-нибудь в этом роде.

— Тогда что? Что ты имеешь в виду?

— Деньги, — сказал он. — Дорри, ты же знаешь, что он за человек! Ты сама мне про него рассказывала — про его высокоморальные взгляды. Твоя мать оступилась только единожды, он узнал об этом восемь лет спустя и развелся с ней, не заботясь о том, что это значит для тебя и твоих сестер, не заботясь о том, что у твоей матери слабое здоровье. Так как, по-твоему, он обойдется с тобой? Он забудет о твоем существовании. Ты не получишь от него ни цента.

— Ну и пускай. Мне все равно.

— А мне не все равно, Дорри. — Он опять стал нежно гладить ее по спине. — И не потому, что это заденет меня. Отнюдь! Я думаю о тебе. Что нас ждет? Нам обоим придется уйти из университета: тебе — чтобы заботиться о ребенке, мне — чтобы зарабатывать нам на жизнь. А что я умею делать? Таких, как я, окончивших два курса университета, но не получивших диплома, пруд пруди. Кем я могу работать? Продавцом? Или смазчиком на текстильной фабрике?

— Какая разница!

— Очень большая. Ты даже не представляешь себе, что это значит. Тебе только девятнадцать лет, и ты всю жизнь прожила не заботясь о деньгах. Ты не знаешь, что такое не иметь денег. А я знаю. Через год мы будем готовы перегрызть друг другу глотки.

— Нет… нет… ничего подобного!

— Ну хорошо, мы любим друг друга и ссориться не будем. Ну и как мы будем жить? Снимать комнатенку с бумажными занавесками? Есть спагетти семь раз в неделю? Если я увижу, что тебя до этого довел… — Он на мгновение умолк, потом закончил приглушенным голосом: — Я застрахую свою жизнь и брошусь под грузовик.

Она опять разрыдалась.

Он закрыл глаза и заговорил мечтательным голосом, словно рассказывая красивую, наводящую сон сказку:

— А я так хорошо все продумал. Летом я приехал бы в Нью-Йорк, и ты познакомила бы меня с отцом. Я постарался бы ему понравиться. Ты бы меня предупредила, чем он интересуется, что любит, а чего не любит… — Он осекся, затем продолжал: — А после окончания университета мы бы поженились. Или даже этим летом. В сентябре вернулись бы в Стоддард, чтобы закончить последние два курса. Сняли бы небольшую квартирку недалеко от колледжа…

Она подняла голову с его груди:

— К чему это все? Зачем ты это говоришь?

— Я хочу, чтобы ты поняла, как все могло бы быть прекрасно.

— Я понимаю. Неужели ты думаешь, что не понимаю. — Ее голос опять сорвался. — Но я беременна. Уже на втором месяце. — Наступила тишина, словно какие-то невидимые моторы прекратили работать. — Ты что, пытаешься выкрутиться? Сбежать от меня? Ты это задумал?

— Ну что ты, Дорри, вовсе нет! — Он схватил ее за плечи и притянул ее лицо к своему. — У меня и в мыслях этого нет!

— Тогда зачем ты мне все это говоришь? У нас нет выбора. Мы должны пожениться.

— У нас есть выбор, Дорри.

Он почувствовал, что она точно окаменела и испуганно прошептала:

— Нет! — и замотала головой.

— Послушай, Дорри, — умоляюще заговорил он, стискивая ей плечи. — Я не предлагаю тебе операцию. Ничего подобного. — Он взял ее за подбородок, крепко сжал пальцы и заставил держать голову неподвижно. Подождав, пока у нее успокоится дыхание, продолжил: — Послушай! У нас в колледже есть один парень. Его зовут Герми Годсен. Его отец держит в городе аптеку. Герми иногда продает то, что так просто не купишь. Он мог бы достать нам пилюли.

Он отпустил ее подбородок. Она молчала.

— Ну пойми же, детка! Надо попробовать. От этого так много зависит.

— Пилюли… — растерянно повторила она, словно никогда не слышала этого слова.

— Надо попробовать. Тогда мы смогли бы осуществить все наши планы.

Она покачала головой и растерянно прошептала:

— Не знаю… О господи…

Он обнял ее:

— Детка, я так тебя люблю. Я никогда не допущу, чтобы ты причинила себе вред.

Она опять уронила голову ему на плечо:

— Не знаю… Я не знаю…

— Как все было бы замечательно, — сказал он, гладя ей спину. — Наша собственная квартирка… Не надо было бы дожидаться, пока эта чертова домохозяйка уйдет в кино…

Наконец она проговорила:

— Откуда ты знаешь… как ты можешь поручиться, что пилюли подействуют? А если нет?

Он глубоко вздохнул.

— Если они не подействуют… — Он поцеловал ее в лоб, в щеку, в уголок рта. — Если не подействуют, тогда мы немедленно поженимся. И пусть все провалится — и твой отец, и «Кингшип коппер». Я тебе это обещаю, детка.

Он знал, что она любит, когда он называет ее «деткой». Когда он держал ее в объятиях и называл «детка», она практически ни в чем не могла ему отказать. Он пытался понять, почему это так, и решил, что все объясняется ее неприязнью к отцу.

Он нежно целовал ее, шептал теплые слова, и вот она уже успокоилась, напряжение исчезло.

Они закурили сигарету. Дороти сначала поднесла ее к его губам, потом к своим, и розовый огонек, разгоравшийся при каждой затяжке, на секунду освещал ее пушистые пепельные волосы и большие карие глаза.

Она повернула горящий кончик сигареты к себе и стала рисовать ею в темноте оранжевые круги и полосы.

— Так, наверно, можно загипнотизировать человека, — сказала она. И стала медленно помахивать сигаретой у него перед глазами. В слабом свете, отбрасываемом горящим кончиком, ему были видны ее тонкие пальцы и змееподобное движение руки. — Ты мой раб, — шептала она ему на ухо. — Ты мой раб, и ты в моей власти. Ты должен выполнять каждое мое желание.

Он невольно улыбнулся — какая же она милашка!

Когда она докурила сигарету, он посмотрел на светящийся циферблат своих часов. Помахивая рукой у нее перед лицом, он нараспев заговорил:

— Пора одеваться. Пора одеваться. Уже двадцать минут одиннадцатого, а тебе нужно к одиннадцати вернуться в общежитие.

Глава 2

Он родился в Менассете — предместье Фалл-Ривер в штате Массачусетс. Его отец работал смазчиком на одной из текстильных фабрик Фалл-Ривер, а мать, когда с деньгами становилось трудно, подрабатывала портнихой. Он был их единственным сыном. Родители были английского происхождения, но где-то по пути в жилы семьи попала французская кровь. Дом же их стоял в квартале, населенном по преимуществу португальцами. Отца такое соседство не волновало, но мать считала его унизительным. Она была несчастной, исполненной горечи женщиной, которая рано вышла замуж, надеясь, что муж добьется в жизни большего, а не кончит дни простым смазчиком.

Еще в детстве он осознал, что хорош собой. Приходившие по воскресеньям гости восторгались хорошеньким мальчиком — такие прелестные золотистые волосы, такие синие глаза, — но отец, который всегда был рядом, неодобрительно покачивал головой, считая, что это восхищение вредно для ребенка. Родители часто ссорились — в основном из-за того, что мать уделяла слишком много внимания внешности сына и тратила слишком много денег на его одежду.

До школы он мало играл с соседскими детьми — мать это не поощряла, — и первые дни в школе стали для него пыткой. Он совсем потерял уверенность в себе, вдруг оказавшись членом большой группы мальчиков, большинство которых дразнили его за нарядную одежду и его явные старания обходить лужи на школьном дворе. И вот как-то, вконец раздраженный издевками, он подошел к вожаку мальчишек своего класса и плюнул ему на башмаки. Последовала короткая, но яростная драка, к концу которой он повалил вожака на спину, придавил его коленями и стал колотить головой о землю. Их разняла учительница. После этого его больше не задирали. И в конце концов он даже подружился с вожаком.

Он хорошо учился, мать расцветала, увидев очередное «отлично», и даже отец начал его хвалить. Отметки у него стали еще лучше, когда он оказался за одной партой с некрасивой, но очень способной девочкой, которая так была благодарна ему за несколько поспешных поцелуев в раздевалке, что никогда не прикрывала рукой тетрадь во время письменных экзаменов.

Школа была счастливейшим временем в его жизни: девочки любили его за красивую внешность и обаяние, учителя — за вежливость и внимание на уроках, за то, как он кивал, услышав в классе что-нибудь особенно важное, и улыбался их немудрящим шуткам; перед мальчиками же он изображал презрение и к девочкам, и к учителям — без нажима, но достаточно, чтобы они его тоже любили. Дома он был божеством. Отец в конце концов сдался и проникся к нему таким же восхищением, как и мать.

Когда пришла пора ухаживаний, он встречался с девочками из более богатых районов города. Его родители опять принялись спорить о карманных деньгах и расходах на одежду. Но споры эти были недолгими, и его отец, немного посопротивлявшись, уступал. Мать стала предсказывать, что он женится на девушке из богатой семьи. Она говорила это как будто шутя, но довольно часто.

В средней школе его выбрали президентом старшего класса, и он закончил ее третьим по математике и физике. При ежегодной оценке достижений он был назван лучшим танцором, наиболее популярным учеником и наиболее вероятным кандидатом на блестящую карьеру. Его родители устроили праздник по поводу окончания их сыном школы, на который пришли многие его одноклассники, жившие в зажиточной части города.

Через две недели его призвали в армию.

Первые дни в армии он еще плыл на волне эйфории, порожденной оставшимися позади успехами в школе. Но вскоре действительность стерла слой изоляции, и он понял, что безликое подчинение, которого от него требует армия, в тысячу раз унизительнее, чем издевательства товарищей в первом классе школы. И если бы он вздумал плюнуть на башмаки сержанта, то, наверно, провел бы оставшуюся жизнь в тюрьме для штрафников. Он проклинал слепую систему, которая забросила его в пехоту, где его окружали неотесанные идиоты, никогда в жизни не читавшие ничего, кроме комиксов. Вскоре он и сам стал читать комиксы — просто потому, что не был в состоянии сосредоточиться на захваченной из дому «Анне Карениной». Он подружился кое с кем из товарищей по взводу, которым покупал пиво в лагерном буфете и которых развлекал сочиненными им непристойными и безумно смешными биографиями офицеров. Он презирал все, чему его обучали, и все, что его заставляли делать.

Когда его посадили на транспортное судно в Сан-Франциско, его рвало от первого до последнего дня похода через Тихий океан. И он знал, что рвоту у него вызывала не одна качка. Он был уверен, что его убьют на войне.

На острове, частично все еще занятом японцами, он отстал от своей роты и остановился, охваченный ужасом, в гуще безмолвных джунглей. Он пошел в одном направлении, потом в другом, не зная, где искать спасения. Раздался хлопок выстрела, и мимо его уха просвистела пуля. Воздух взорвался резкими криками птиц. Он хлопнулся на землю и закатился под куст, похолодев от сознания, что наступил момент гибели.

Птичьи крики постепенно затихли. В ветвях росшего поблизости дерева он заметил отблеск металла. Значит, это там его подстерегает снайпер. Он стал заползать глубже в кусты, волоча за собой винтовку. Его тело стало липким от холодного пота, его колотила дрожь, и он боялся, что японец услышит, как под ним шуршат листья. Винтовка, казалось, весила тонну.

Наконец он подобрался к дереву метров на семь и разглядел в ветвях скорченную фигуру. Он поднял винтовку, прицелился и выстрелил. Хор птиц взорвался снова. В кроне дерева не произошло никакого движения. Потом с него вдруг свалилась винтовка, и он увидел, как снайпер неуклюже скользит вниз по лиане. Он соскочил на землю и тут же поднял руки. Это был маленький желтый человечек в смехотворном камуфляже из листьев и веток. Изо рта у него рвался перепуганный лепет со странными модуляциями.

Держа японца под прицелом, он встал на ноги. Японец был перепуган не меньше его: желтое лицо дергалось, колени дрожали. Он был перепуган даже больше, потому что на штанах спереди у него расплывалось мокрое пятно.

Он с пренебрежением глядел на жалкую фигуру противника. Теперь он уже твердо стоял на ногах, пот больше не лился у него по спине, а винтовка, нацеленная на эту дрожащую карикатуру на человека, казалась продолжением его рук. В голосе японца была мольба. Желто-коричневые пальцы шевелились, умоляя о пощаде.

Он медленно спустил курок. Даже не ощутив отдачи приклада в плечо, он глядел, как на груди японца расцвело черно-красное пятно. Человечек упал и начал скрести землю руками.

Крики птиц напоминали ему брошенную в воздух пачку разноцветных карточек. Поглядев на поверженного врага минуту-другую, он повернулся и зашагал прочь — такой же легкой и уверенной походкой, какой шел со сцены актового зала после получения свидетельства об окончании школы.

В январе 1947 года он был демобилизован. На груди у него красовались медали «Бронзовая звезда» и «Пурпурное сердце». В его истории болезни было записано, что на правой стороне груди у него остался шрам от ранения осколком снаряда. Вернувшись домой, он узнал, что за время его отсутствия отец погиб в автомобильной катастрофе.

В Менассете ему предложили несколько вакансий, но он все их отверг, как не обещающие быстрого продвижения по службе. Матери хватало на жизнь денег, полученных за отца от страховой компании, к тому же она опять стала брать шитье на дом. Пооколачивавшись в Менассете пару месяцев в ореоле бранной славы и довольствуясь выплачиваемыми ему федеральным правительством двадцатью долларами в неделю, он решил поехать в Нью-Йорк. Мать была против, но он уже достиг совершеннолетия и не был обязан считаться с ее мнением. Некоторые соседи с удивлением спрашивали, почему он не хочет поступить в университет — ведь за обучение будет платить правительство. Но он считал, что университет — ненужная остановка на пути к несомненно ожидавшему его успеху.

В Нью-Йорке он сначала поступил на работу в издательство, где, как его заверил начальник отдела кадров, способному человеку открываются большие возможности. Но он выдержал однообразную работу в отделе пересылок лишь две недели.

Затем он поступил в универмаг — продавцом в отдел мужской одежды. Там он задержался на месяц — и то лишь потому, что имел право покупать себе одежду с двадцатипроцентной скидкой.

К концу августа, пробыв в Нью-Йорке пять месяцев и сменив шесть мест, он опять ощутил внутреннее чувство неуверенности оттого, что им никто не восхищался и он ни в чем не преуспел. Он засел в арендованной им квартире и занялся глубоким самоанализом. И решил, что, если в тех шести местах, где работать он попробовал, ему не подвернулось ничего подходящего, маловероятно, что больше повезет в следующие пять месяцев. Он взял ручку и составил объективный, как ему казалось, список своих качеств, достоинств и талантов.

В сентябре он поступил в театральную школу, которую ему, как участнику войны, тоже оплачивало правительство. Поначалу преподаватели предсказали ему блестящую сценическую карьеру: он был хорош собой, умен и обладал звучным голосом, хотя ему сказали, что он должен будет избавиться от акцента, характерного для жителей Новой Англии. Поначалу он был полон надежд. Потом обнаружил, как много труда требуется для того, чтобы стать актером. Преподаватели предлагали ему упражнения типа: «Посмотрите на эту фотографию и постарайтесь выразить лицом и движениями, какие она у вас вызывает чувства». Ему подобные задания казались идиотизмом, хотя другие студенты как будто воспринимали их всерьез. Единственное, чем он занялся с усердием, так это дикцией: его обескуражило слово «акцент». Он всегда считал, что акцент может быть у других, но никак не у него.

В декабре, когда ему исполнилось двадцать два года, он познакомился с довольно привлекательной вдовушкой. Ей было за сорок, и у нее имелись немалые денежки. Они встретились на углу Пятой авеню и Пятьдесят пятой улицы. Как они потом решили, знакомство это произошло при весьма романтических обстоятельствах. Попятившись к кромке тротуара, чтобы не попасть под автобус, она оступилась и упала в его объятия. Этот инцидент напугал и смутил ее. Он же высказался в юмористическом духе о способностях и внимательности нью-йоркских водителей автобусов, потом они прошли по Пятой авеню до весьма приличного бара, где выпили по две рюмки мартини, за которые он расплатился сам. В последующие недели они ходили смотреть элитное кино в маленьких кинотеатрах и обедали в ресторанах, где полагалось давать на чай трем или четырем служащим. Он оплатил много счетов, но на этот раз не своими деньгами.