ПЛАСТУНЫ

ПЛАСТУНЫ

И одержимые вечными Матери – Славы словами,

Что будущее наше славно, пошли на смерть,

Как на праздник…

Велесова книга, дощечка 14)

1. ПОЛКОВНИК ЗЫРЯНСКИЙ

         После ночной вылазки в тыл «хищников», окончившейся короткой стычкой с горцами, казаки в предрассветном полумраке возвращались в свой бивак, разбитый на берегу Терека.

         В предрассветных сумерках уже ясно обозначился край леса, привольно раскинувшегося по обоим берегам реки, и полоса низко стелющегося над землей тумана. Казачьи лошади, почуяв водопой, отдых и кормежку, пошли веселей.

         Сотник пластунов Серьга Осычный, (прозванный так за золотую, полумесяцем серьгу в правом ухе – знак того, что он последний мужчина в казачьем роду) и с ним десять казаков конвоя, еще с дороги ушли в штаб – доставить захваченных ночью пленных горцев и раненных в стычке казаков – Тараса Скибу и Довгого.

         Несмотря на предрассветный час, полковник Зырянский – командир полка горных егерей, которому был придан отряд казаков – запорожцев, был уже на ногах и, стоя на крыльце сакли, высматривал пластунов. Штаб он расположил в заброшенном лет полста назад горском селении, состоявшем из трех сторожевых башен, практически не тронутых временем, и полутора десятков полуразвалившихся лачуг, состряпанных горцами из дикого камня и леса, грубо обтесанного топорами. Вот эти лачуги и именовались у горцев саклями.

        Увидев закудрявившуюся на шляху пыль, поднятую десятком лошадей, полковник облегченно вздохнул и сделал шаг с крыльца.

        Осычный лихо соскочил с коня и без предисловий доложил:

        - Захвачено трое пленных, один из них – амир Пахруди Бенойский. Потерь нет, двое казаков получили легкие ранения.

        Полковник обнял казака и, повернувшись к джуре – коноводу, приказал накормить пластунов и их лошадей и вызвать есаула Петренко с толмачом, чтоб забрать пленных.

        Зырянский усадил Осычного за колченогий стол и выудил из-под него кошелку с различной снедью и непременной квартой самогона, заткнутой кукурузным початком.

 И только щедро плеснув горилки в толстостенные граненые стаканы, и степенно опрокинув их, казаки перешли к делу:

         - Рассказывай, Серьга, - приказал полковник.

         - Сперва, то, что смогли увидеть: горцев у шамхала собралось тысячи полторы. Пришли отряды из Дарго, Ведено, кумыки и отряд аварского хана Нуцала. Еще ожидают прихода трех-четырех отрядов с гор. Но то будут небольшие по численности отряды и, в общем, наберется горцев две тысячи, может чуть более. На выходе из ущелья они устроили завал – не растащить и за неделю. По гребням стоят караулы. Ну и подростки шныряют туда-сюда – высматривают, где наши разъезды ходят…

          - К нашим - на кошару, я так понимаю, не удалось пробраться?

          - Ушли туда трое казаков – самых ловких и опытных. Они пройдут к Зарубе, пронесут харчи и  от лекаря снадобья разные для лечения и доложат наш план. Лишь бы на психадзов  не нарвались… Осычный в задумчивости пожевал длинный ус.

          -  Ну, а пленные что говорят? – хрустя крепкой луковицей, спросил полковник.

          - То, что и всегда – секир-башка вам будем делать. Вся Чечня и Дагестан против вас поднимутся, и так далее…

          - Ладно, Петренко найдет с ними общий язык, он мастер с горцами разговоры разговаривать. Ты – то, что думаешь по нашему положению. Ведь получается горцев и так в два раза больше, чем нас. Если гребенцы  не подойдут вовремя нам на подмогу, могут ведь и смять нас.

          - Есть у меня одна задумка. Пластунов у нас две сотни, это раз. Второе, сегодня мы нашли безопасный проход в горах и вылазку провели практически бесшумно. Нарвались-то на разъезд хищников мы уже на равнине (на соединение к шамхалу шли), так что, откуда мы там взялись, они не поняли. Да и порубали мы их всех, один только ушел.

          - Так вот, - продолжал Осычный, - мы можем убрать по гребням их дозорных и выйти им во фланг одной сотней, а вторая сотня перекроет им выход из ущелья: больше сотни стрелков перед завалом никак не разместить. Если вы нам дадите еще сотню хороших стрелков, чтобы посадить их на противоположный склон, то горцам придется уходить из-под огня, карабкаясь на перевал. Ну, а на перевале, Бог даст, мы их и перещелкаем, как зайцев в поле.

          - Да-а, - протянул полковник, - идти всеми силами на завалы – затея просто гибельная, а обойти нельзя. Так что, твое решение, видимо, самое разумное. Дам я тебе, пожалуй, сотню сербов. Наиболее подготовленная сотня – это казаки Драгомила. Они уже полтора года на Кавказе, и горы знают, и стрелки отменные. Но смогут ли они не замеченные противником пройти на гребень?

          - Так я и не собирался их одних туда отправлять. С Драгомилом десяток наших пластунов пойдет – они проведут, как надо, ни одна собака не взбрехнет.

          - И когда ты думаешь выходить, Серьга?

          - Я оставил на гребнях четверых наблюдателей. Они дождутся, пока весь улей слетится в кучу, и пришлют гонца. Вот тогда и выдвинемся.

          - Не поздно будет, вдруг они сразу и выступят?

          - Не выступят. Им надо распределить силы, наметить пути выдвижения, поставить задачи каждому отряду – они ведь не будут подчиняться никому, кроме своих местных амиров. К тому же, свой завал разбирать – ну,  это скорей всего, ночью перед атакой… Так что, время в запасе у нас будет. Тем более, пластуну собраться – только подпоясаться.

            Казаки, а Зырянский по роду был донским казаком – сыном станичного атамана, допили горилку, и полковник проводил сотника Осычного до коновязи.

            Возвратившись в саклю, Зырянский склонился над картой боевых действий. Полк, измотанный в недельных беспрерывных стычках с горцами, понесший большие потери, двое суток назад был выдавлен превосходящими силами горцев в это дикое, заброшенное селение, запертое в глубокой, окруженной горами котловине. Единственный выход из которой, сейчас был закрыт крупными силами горцев, и перегорожен завалом. Горцы накапливали силы для решающего удара, и полковник сознавал, что полк практически обречен. Зырянский долго сидел над картой, изыскивая варианты спасения полка, но видел на бумаге только непроходимые горы и дремучий лес. И чем больше думал Зырянский о спасении полка, тем яснее становилось ему, что вариант, предложенный пластунами, пожалуй, единственная возможность прорвать кольцо окружения.  И полковник принял решение. Тем более, что он знал и видел – сотники пластунов и Осычный, и получивший неделю назад пулевое ранение в бою Митрофан Сирота, немилосердно гоняя своих казаков до седьмого пота на ежедневных учениях, сделали их настоящими асами военной разведки. Полковник видел малую толику того, что умели пластуны, но и этого малого хватило ему, чтоб уверовать в успех операции по деблокированию полка.

            Однако, кроме запертого в горах полка, существовала еще одна проблема – головная боль Зырянского. Неделю назад, когда полк и приданные ему казаки, находились на марше, попали они в засаду, организованную шамхалом Тарковским. Пришлось прорываться с боями, отрываясь от наседавших с окрестных высот горцев, метким огнем выбивавших егерей и казаков, находящихся в низине. Число раненных неуклонно росло, и тут отряд наткнулся на несколько хозяйственных построек, бывших когда-то большой кошарой. С тыльной стороны кошара была прижата к огромной скале, а с юга примыкала к непроходимому в этих местах лесу.  И здесь вынужден был полковник принять предложение атамана запорожцев Зарубы, и оставить в продуваемой всеми ветрами заброшенной кошаре пятьдесят пластунов охраны и около полутора сотен раненных казаков и егерей. Иначе было просто не оторваться, поскольку горцы палили, не жалея зарядов, с каждой горки, из-за каждого дерева, а стрелы порой закрывали в полете солнце: настолько велик был перевес сил.

           Прощаясь под огнем врага, Заруба обнял полковника и сказал странную фразу: «Горный волк – он одиночка. Он нападает сам-один и вырезает все стадо. Идите с Богом, полковник, ни о чем не тревожьтесь…»

            И с того дня не было от них никаких известий.

            Зырянский, ожидая возвращения пластунов из ночной разведки,  почти не спал в эту ночь, но решил не ложиться, поскольку сделать предстояло еще очень много, и он кликнул джуру, чтоб послать за сотником Драгомилом. А сам уселся за стол и, скрипя плохо очиненным пером, стал выводить на бумаге строки боевого приказа двум сотням пластунов и сотне Драгомила. Писанина  была для полковника  задачей столь сложной, что от усердия он высунул между губ  кончик языка, ежесекундно покусывая его…

            Драгомил – в прошлом полковник сербской армии, был вынужден покинуть Родину, как и многие другие сербы, уводя свои семьи от бесчинств, чинимых в отношении славянского населения армией турок. Захватив Албанию, Болгарию и Сербию, турки тут же попытались обратить население этих стран в магометанскую веру. Пошли на предательство и забвение веры предков только албанцы и часть населения других стран. В Сербии и Болгарии полыхнули восстания, которые были подавлены жесточайшим образом. Население безжалостно уничтожалось целыми селами – от стариков до малых деток. Православные храмы разрушались до основания, а все православные священнослужители безжалостно уничтожались. Разрозненные отряды сербской армии не могли оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления, и терпели поражение за поражением. Чтобы спасти остатки армии воевода Цветич приказал выходить малыми отрядами в Россию. Ну, а куда было идти вольнолюбивым сербам, как не к братьям по крови, вере и воле – казакам? Вот так, в приазовских степях по берегам рек Северский Донец, Нижняя Крынка, Миус и Кальмиус возникли сербские поселения, и пошли гулять по казачьим украинам фамилии Серба, Сербин, Сербиенко. Это все были потомки браков сербов с казачками – хлопцы крепкие, с хорошими славянскими кровями и истовой верой в Спасителя…

          Драгомил собрал свою сотню по окрестным хуторам, узнав, что запорожцы ушли воевать на Кавказ, и отправился вослед. В предгорьях, где в урочище Мез-Догу  воевода Хворостининов формировал отряды против горцев, сотня сербов Драгомила и две сотни запорожцев-пластунов, были влиты в полк горных егерей (как оказалось впоследствии, ни один из «горных» егерей гор не в глаза не видал) полковника Зырянского…

          Несмотря на раннее утро, Драгомил вошел в саклю чисто вымытый, подтянутый и бодрый. Старый его офицерский мундир армии сербской, уже изрядно прохудившийся, но чистый и выглаженный, сидел, как влитой, на его покатых плечах. Напомаженные усы, лихо завернутые стрелками вверх, открывали жесткие, неулыбчивые губы, а подбородок был выбрит до синевы (когда только успел?).

           - Садись, сотник, и слушай боевой приказ, - полковник коротко изложил суть предстоящих действий Драгомилу и показал на карте маршрут выдвижения сотни на гребень.

           Внимательно выслушав полковника, Драгомил резко встал с жесткого табурета, едва не опрокинув его, и сказал:

           - То, что вы предлагаете, господин полковник, - это авантюра. С точки зрения военной науки посылать в бой триста воинов против двух тысяч – значит, посылать их на верную смерть! – голос сотника звенел от гнева.

           - К сожалению, господин сотник, горцы понятия не имеют о военной науке и совершенно не считаются с ее законами. Поэтому воевать с ними и побеждать их приходится, зачастую, вопреки военному Уложению и тактическим разработкам ученых стратегов. Задача вам поставлена и обсуждению не подлежит! Потрудитесь ее выполнить так точно, как изложено в приказе! Резким жестом Зырянский двинул листок  приказа в сторону Драгомила.

           Порывистый в движениях и вспыльчивый сотник, тем не менее, как и все сильные волей люди, обладал способностью быстро смирять свой гнев и успокаиваться. Чувствуя неловкость от своей горячности, он присел на край табурета и внимательно прочел скупые строки приказа. И чем больше он вникал в суть казенных чернильных строк, тем яснее становился ему замысел всей баталии, и тем ярче маячила впереди пока еще призрачная возможность вывода полка из окружения.

           Изучив приказ, Драгомил поднялся и, оправив тугую перевязь ремня, сказал:

           - Приказ мне ясен, господин полковник, и будет выполнен в точности! А скажите, Александр Авдеевич, - очень редко Драгомил позволял себе обращаться к Зырянскому по имени-отчеству, хотя, фактически, был равен ему по званию у сербов, -   как там атаман Заруба и раненные? Нет ли от них известий? Драгомил очень уважал Зарубу и гордился приятельскими отношениями с атаманом.

           - Не знаю, сотник, не знаю. Нет от них никаких вестей. Ночью ушли к ним трое пластунов, но дойдут ли…

          Драгомил по укоренившейся офицерской привычке попытался щелкнуть каблуками изношенных, разбитых в горах сапог, но только взбил на земляном полу облачко пыли.

          Медленно закрылась за ним скрипучая дверь, изобилующая от старости широкими трещинами…

2. АТАМАН ГНАТ ЗАРУБА

         Заруба, проводив взглядом удаляющуюся конницу полка, рассредоточил пластунов по углам кошары в готовности к бою. В лес ушли секреты – по два казака в каждом. Повозки быстро закатили под навес, замаскировав тюками сена, ветками и жердями. Пока еще было светло, раненных стащили в дальний угол кошары и укрыли охапками сена. От них не отходил   войсковой лекарь .

          Быстро смеркалось, а в горах ночь наступает так, как будто бурка падает с неба, накрывая все окрест своим черно-лиловым покрывалом.

          Вскоре установилась ночная тишь, разрываемая треском цикад, да филин ухнул раза три-четыре.

          Заруба, сидя на корточках у опушки леса, внимательно вслушивался в звуки ночи, ожидая прихода психадзов, а в том, что они явятся проверить кошару, Гнат нисколько не сомневался. Горцы же видели, что казаки уходили на рысях, не отягченные обозом с раненными. Но не видели, как  скрытые строениями кошары и скальным уступом, пластуны распрягали и расседлывали лошадей и отдавали их коноводам, чтобы лошади не выдали остающихся в кошаре казаков своим ржанием. Поскольку боевой конь чует приближение врага не хуже собаки и предупреждает об этом хозяина. Остался с пластунами только верный конь Зарубы – Янычар.

           Наверняка, исчезновение казачьего обоза не осталось не замеченным и встревожило горцев, и они придут проверить, куда делись повозки.

           К полуночи посвежело, с гор потянул легкий прохладный ветерок, разогнавший на небе невесомые тучи, и выпустив на волю ночное светило. Он то-то и донес до чуткого уха Зарубы едва различимый среди других звуков ночи шорох шагов по высокой траве. Гнат приник ухом к земле и скоро определил, что с ближайшего отрога спускается пять-шесть человек. А вскоре и запах появился – овчины, черемши и конского пота, коим насквозь пропитывалась одежда всадников - горцев.

          Гнат отполз к ближайшему дереву, и встал за его ствол, прислушиваясь и стараясь не пропустить ни одного звука. На несколько мгновений плотно зажмурив веки, он приготовил глаза к ночному зрению, и когда открыл их, окружающий мир предстал пред его взглядом в мерцающем серовато-желтом свете. Заруба бесшумно вынул из колчана, висящего за спиной на широком ремне, две найзы  и прислонил их к дереву. Два кинжала сдвинул на ремне так, чтобы можно было выхватить их одним движением. Одного-двух горцев он намеревался взять живыми, поэтому стал быстро-быстро разминать кисти, сцепив их пальцами.

          Вскоре горцы вышли из-под сени вековых буков и, присев на одно колено, стали вслушиваться в ночь. Не услышав ничего подозрительного, они растянулись цепью и, неслышно ступая, двинулись к кошаре.

         Заруба подпустил их вплотную. Обойдя дерево, за которым он хоронился, Гнат оказался за спиной противника, держа наготове найзы. Как только два крайних психадзе вошли в полосу тени, две найзы, словно молнии, пронзили пространство и вошли им между лопаток, круша позвоночные диски. В тот же миг полетели, кувыркаясь в воздухе, кинжалы, мягко пропоров тонкую кожу на шее еще двоих горцев. Оставшиеся в живых в недоумении остановились и, обернувшись, увидели горящие в ночной темени волчьи глаза, а затем раздался низкий утробный рык, парализовавший волю и вселивший ужас в непоколебимые сердца мужественных и дерзких психадзе. Как и все нормальные люди, храбрые в битве с равными, они панически боялись жестоких сил природы и преклонялись перед ними, считая зверя хозяином гор. К тому же волк был их тотемным зверем – почитался у горцев, как хозяин рода. Не в силах пошевелиться, они смотрели округлившимися глазами на приближающийся к ним силуэт огромного зверя, продолжавшего угрожающе рычать. Никто из них даже не сделал попытки взяться за оружие. Ноги стали ватными и приросли к земле. А зверь все приближался, и уже ясно виден был огромный волк, идущий почему-то вразвалку на задних ногах. Затем волк прыгнул…

          Приблизившись к кошаре, Заруба подал условный сигнал – трижды пролаял лисом, чтоб его ненароком не подстрелили свои. Увидев в свете луны атамана, обвешанного трофейным оружием и с пленными горцами на плечах, двое пластунов выбежали ему навстречу и приняли у него пленников, перекинув их  на свои плечи.

          - Где толмач Уляб? – спросил Гнат, устраиваясь в темном углу, куда снесли пленных.

 Казаки разбудили адыга - переводчика, который знал почти все горские языки, и тот присоединился к  Гнату, чтобы сразу же начать допрос. Уляб уже несколько раз присутствовал при допросах пленных горцев, и каждый раз поражался, с какой легкостью Заруба добивался нужных ему сведений.

          Тихим свистом Гнат подозвал Янычара и, когда конь неслышно приблизился, снял с луки седла затертую холщовую котомку – спадщину  деда Мазура, отдавшего Богу душу три года назад. Но перед смертью дед научил Зарубу некоторым премудростям лечения и введения человека в языческое состояние общения с богами – «омману» или «морок».

          - Посмотри, кто это, - сказал Гнат Улябу, кивнув на пленных и развязывая котомку.

          Уляб низко склонился над пленниками и тут же отпрянул, словно змею увидел.  

          - Ты чего? – спросил Гнат.

         - Это братья Дауд и Кунта – хозяева Ичкерийского леса. Их шесть братьев – все славны своей жестокостью и беспощадностью. Сами горцы их боятся и ненавидят. У них кровники в горах повсюду, но во время войны – нет лучших хиджретов , чем они, а на время войны с общим врагом кровная месть отменяется.

         - Четверо из них, похоже, уже упокоились. Я их на опушке леса оставил. Надо тела убрать и следы уничтожить, - Заруба кивнул Лысогорке – лучшему стрелку пластунов, и тот, взяв еще пяток казаков с собой, отправился выполнять приказ атамана.

        - Который из них будет знать все о противнике? – спросил Гнат Уляба.

        - Старший – Кунта! Он амир психадзе, они все ему подчинены. Даже шамхал Тарковский его побаивается, а амир хиджретов Караташ считается его правой рукой.

        Заруба выудил из недр мазуровой котомки небольшую стеклянную бутылочку, и с трудом открыв плотно подогнанную деревянную пробку, выкатил на ладонь небольшой шарик серо-зеленого цвета. Заруба покатал шарик между ладонями, чтобы разогреть, и засунул его Кунте, который все еще был без сознания, под язык. Выждав некоторое время, Гнат приподнял голову Кунты и ладонями стал с силой растирать ему уши. Горец замычал и открыл глаза. Заруба усадил его, привалив спиной к стене кошары, и стал задавать вопросы, которые Уляд тут же переводил горцу. Выслушав вопросы, Кунта говорил так, как будто стремился выговориться на всю оставшуюся жизнь. Уляб едва успевал переводить, в который раз поражаясь легкости, с которой герой-горец выдает все секреты войска шамхала. Спустя несколько минут Заруба знал о противнике все – и состав войска, и наличие огнестрельного оружия и четырех горных орудий, и тайные тропы через перевал, и присутствие сотни сипаев – гвардии турецкого визиря, любезно выделенной шамхалу в помощь турецким султаном. Знал он теперь и самое главное – завал, закрывший вход в горловину ущелья, и заперший русских в каменном мешке, существовал только для русских. Соединившись с подходящими каждый день отрядами горцев, шамхал отправит часть воинов разбирать завал и отвлекать силы русских на перестрелку с ними. А основные силы проводник шамхала Аюб, который излазил эти горы вдоль и поперек, проведет по старому, давно высохшему руслу Аксая, под низко нависшими сводами скальных пород, и выведет во фланг русским прямо в селение. Хиджретам нужно будет скрытно преодолеть ореховую рощу и – они в селении, где их появления никто не ожидает…

          Выговорившись, Кунта вдруг закатил глаза под лоб, и сильно засучил ногами. Через несколько минут, он умер.

          Его брат Дауд скончался часом позже, так и не придя в сознание.

          Заруба стал готовить гонцов к полковнику Зырянскому, благо до рассвета оставалось еще более трех часов, но вдруг ночную тишину разорвал троекратный лай лиса…

3.СОТНИК ДРАГОМИЛ

           Ранним утром на площади около полуразвалившейся от старости мечети пластуны построились двумя сотнями. Осычный решил проверить их экипировку и готовность каждого к выходу в горы. Эта, в общем-то, рутинная процедура, неукоснительно предшествовала каждому выходу пластунов, хотя каждый казак, как «Отче наш» знал, что и как ему уложить в свой походный  «сидор» и, при этом, не забыть что-либо важное.

           Вышел на площадь и Драгомил, который впервые видел это действо и сразу счел его излишним, поскольку в его сотне порядок подготовки к выходу в поход был четко отработан, а штатная укладка вещевого мешка тщательно продумана и отработана им лично. И вообще, такая мелочь, как укладка  вещмешков, по мнению офицера, должна была проверяться  не сотенным, а куренным командиром.

             Сам внешний вид пластунов, одетых в истерзанные об острые камни и колючки горных кустарников черкески и бешметы, изобилующие множеством разноцветных заплат; порыжелые от солнца и пыли папахи, несуразные постолы, стачанные из шкуры дикого кабана, мехом наружу, вызывал у него – кадрового офицера содрогание. Задубелые, коричневые  от солнца, иссеченные ветрами и выбиваемой пулями из скал каменной крошкой, бородатые лица пластунов разительно отличались от лиц всегда чисто выбритых, с залихватски закрученными усами казаков его сотни.

             Мало того, плечевые ремни на пищалях и ружьях пластунов крепились к стволу и прикладу не уставными металлическими кольцами с металлическим же зажимом, а какими-то несуразными веревочками. А сверху стволы были обмотаны зачем-то полосками свясающей бахромой мешковины.

             Сотник просто не задумывался над тем, что все, что он видит и отвергает с точки зрения воинского Уложения, на самом деле – продуманно и рационально:  внешний вид пластунов помогает им слиться в разведке с местным населением, причем, с беднейшей его частью, и не привлекая внимания, выведать в стане врага все, что надо знать командованию. Постолы из шкуры дикого кабана не пропускают влагу, которая просто скатывается по длинным, жестким щетинам, пропитанным жиром сальных желез животного. А еще постолы, в отличие от сапог, абсолютно бесшумны при ходьбе и не оставляют следов. Не думал он и о том, что металлические предметы вооружения, соударяясь, в горах издают специфический звук, который чуткое ухо психадзе сразу же уловит и отличит от других звуков. Поэтому ремни на своем оружии пластуны подвязывают крепким шнуром, а наложенная сверху мешковина скрывает металлический блеск оружия и позволяет переносить его за горячий ствол, поглощая жар.   

             Но, пока что, Драгомил наблюдал за простой операцией – укладкой вещмешка разведчика. И чем больше он наблюдал за действиями пластунов, тем больше убеждался, что их укладка гораздо практичнее и целесообразнее, чем укладка в его сотне.

             Уложив в «сидор» запасное белье, портянки и прочие хозяйственные мелочи, а также пять фунтов  сухарей, пластуны сверху накладывали бурку, свернутую так, что она ложилась на мешок, охватывая его валиком с трех сторон, и при этом край бурки накладывался на внутреннюю поверхность мешка, образуя мягкую прокладку между ним и спиной казака. Поверх бурки таким же образом накладывалось палаточное полотнище, укрывая бурку от дождя. Справа к мешку подвязывается палаточная полустойка с приколышем и котелок, а слева – чехол с запасными сапогами. Весь вьюк прочно стягивается палаточной веревкой  и помочами крест-накрест пристегивается к кольцам, пришитым к нижнему краю мешка, а помочи между собой скрепляются грудной перемычкой. Руки пластуна при этом остаются совершенно свободными. В то время, как казаки Драгомила вынуждены были при перебежках придерживать болтающийся за спиной «сидор» рукой.

          И совсем уж привело в восторг Драгомила то, что по команде «попрыгали», пластуны совершили по несколько прыжков вверх и в стороны, и ничего из амуниции не звякнуло, не лязгнуло, словом, не издало предательских звуков. Оценив в полной мере все достоинства пластунской укладки, и четко зная истину, что на войне мелочей не бывает, Драгомил подождал, пока пластуны освободят майдан, и тут же вывел на него свою сотню…

          А Осычный повел пластунов в ореховую рощу, и вскоре оттуда раздалось тонкое посвистывание метательных дротиков и тупые удары ножей, вонзающихся в деревья.

          Полковник Зырянский, наблюдавший эту картину из окошка сакли, которая на время стала помещением его штаба, только ухмыльнулся в вислые прокуренные усы и вернулся к карте.

          Что-то беспокоило его в плане действий войск шамхала, а что – он пока не мог понять. Завал, перекрывший выход полка из котловины, мешал как осажденным, так и атакующим. Ведь разбирать его горцам придется под огнем казацких ружей, и, разобрав, они тут же нарвутся на стену плотного огня егерей и казаков. Значит, должен быть какой-то обходной путь, дающий шамхалу необходимое преимущество. Но сколь пристально не изучал полковник карту, обнаружить этот путь он не мог. А ведь он должен был существовать, должен…

         Вот когда пожалел Зырянский, что оставил Зарубу с раненными, когда он был необходим  здесь и сейчас. Потому что, как ни опытен и умел был Осычный, но все ж это не Заруба, нет, далеко не Заруба…

         Полковник свернул карту, и набив духмяным турецким табаком свою любимую трубку, вышел на крыльцо.

         В подготовке к выходу прошел день, и все три сотни были готовы уйти в горы по первому сигналу. Но гонцов от передовых дозоров все не было, как не было вестей и от пластунов, ушедших в отряд Зарубы.

         Небо к вечеру нахмурилось тяжелыми тучами, в воздухе ощутимо запахло озоном.