Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Язык и этническая идентичность. Урумы и румеи Приазовья - Влада Вячеславовна Баранова на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Городские жители, по-видимому, не просто знали русский, но пользовались им даже активнее, чем собственным идиомом. В работе 1884 г. И. Э. Александрович отмечает употребление родных языков лишь сельскими жителями, тогда как «у более интеллигентной части населения родные наречия заменены русским языком… С русскою речью сроднила греков школа, в особенности со времени упразднения греческого суда и поступления их в ведение общих учреждений, и эта великая заслуга должна быть всецело приписана гуманным и патриотическим стремлениям местного земства» [Александрович, 1998 (1884), с. 62] [22].

Можно предположить, что русификация не только жителей Мариуполя, но и крупных поселков проходила быстрее, чем небольших хуторов. Ю. В. Иванова отмечает различное экономическое и культурное положение греческих сел на рубеже XIX и XX вв., «расположенных близко к торговым центрам, и глубинных, сохранивших традиции скотоводческого хозяйства. Отсюда и различная степень освоения русского языка и городской культуры. Зажиточные крестьяне из сел, связанных с городом и торговлей, таких как грекоязычная Ялта или татароязычный Мангуш, отправляли своих детей на учебу в Ростов или Екатеринослав. Это молодое поколение усваивало русскую городскую культуру, приносило в родные села новые бытовые навыки» [Иванова, 2004, с. 224].

К концу XIX в. среди значительной массы мариупольских греков сложилось двуязычие (русский и родной — урумский или румейский — языки). Постепенная замена урумского русским в качестве языка межгруппового общения должна рассматриваться в контексте изменения престижа идиомов. Ю. В. Иванова пишет, что в Крыму для греков «референтной группой» были татары. «Их культура — во многом заимствованная от турок или испытывавшая турецкое влияние — рассматривалась как престижная, становилась образцом для подражания» [Иванова, 2004, с. 392]. К концу XIX в. престижной культурой и образцом для подражания безусловно стала русская.

* * *

На протяжении XIX в. произошли существенные изменения в положении греческих поселенцев. Они утратили административное самоуправление и преимущественное право на земли Приазовья, лишились относительной культурной автономии (богослужение и преподавание на греческом языке), которую жители Мариуполя все же стремились поддерживать [23]. В то же время сообщество активно использовало возможности, предоставляемые освоением русского языка, в первую очередь, образование — как отмечалось выше, часть греков отправляли детей на обучение в Екатеринослав и Ростов. Как могли восприниматься сообществом эти изменения?

В разных слоях и возрастных группах мариупольских греков, по-видимому, отношение к русификации было неодинаковым. Есть свидетельства стремления к русификации, желания полностью интегрировать детей в русскую и русскоязычную среду и, следовательно, отказаться от специфики греческого сообщества (подобные настроения были, по-видимому, характерны для части богатых жителей Мариуполя). В то же время существовало, по-видимому недовольство современным положением группы в результате утраты (или насильственного лишения) привилегий и связанных с ними экономических и социальных преимуществ и, отчасти, культурной специфики сообщества. Русификация воспринималась как часть этой общей политики. Трудно судить об отношении сообщества к отмене богослужения на греческом и школьному обучению на русском, но разрешение селиться на приазовских землях другим этническим группам оценивалось греками негативно, что было связано с нехваткой земли на рубеже XIX–XX вв. С точки зрения новых колонистов, у греков было неоправданно много земли, тогда как сами жители греческих поселков, возможно, считали иначе. Документы более позднего времени (1920-е гг.) фиксируют конфликты и земельные тяжбы между греками и негреками, например между греческим поселком Улаклы и украинским селом Успеновка (с решением суда в пользу последнего) [ЦГАВО 11] [24]. Подобные ситуации способствовали развитию если не этнических конфликтов, то замкнутости греческой общины.

В период с конца XVIII в. до начала XX в. произошли серьезные изменения языковой ситуации в Призовье. Окончательно вышел из употребления книжный греческий (кафаревуса), использовавшийся прежде в церковной практике; урумский уступил русскому место языка администрирования и отчасти — межгруппового общения урумов и румеев, то есть утратил престиж официального и уравнялся с румейским, использовавшимся только в качестве языка внутригруппового бытового общения. На фоне этих изменений наступил следующий период языковой политики — раннесоветское равноправие языков (1923-1930-е гг.).

Национальная политика советской власти в Приазовье (1920-1930-е гг.)

В этом разделе рассматривается языковая политика советской власти по отношению к грекам Приазовья в 1920-1930-х гг. с точки зрения ее последствий для идентичности группы. Данный период занимает особое место в истории греков Приазовья по ряду причин. Во-первых, в это время советской властью вырабатывались основы официальной категоризации, складывалась этническая классификация, надолго определившая положение группы. Во-вторых, эти десятилетия составляют нижнюю границу актуальной памяти сообщества: на них пришлось детство наиболее пожилых носителей. В-третьих, к теме советской национальной политики в 1920-1930-е гг. часто обращаются участники современного греческого движения, столкнувшиеся со сходными проблемами в 1990-е гг.

В силу указанных причин, а также ввиду сравнительно неплохой доступности источников (в историческом архиве Киева и донецком областном архиве сохранилось значительное число документов), период 1920-1930-х гг. занимает особое положение по количеству современных исследований. Примерами могут служить как работы, специально посвященные политике коренизации, так и распределение внимания внутри работ по истории группы в целом. Так, в заглавии книги Л. Якубовой обозначены хронологические рамки исследования: 1778 — начало 1930-х гг. [Якубова, 1999], однако лишь первая глава освещает историю приазовских греков с 1778 г. по начало XX в., а остальные 12 глав посвящены политике коренизации. Значительная часть исследований принадлежит пограничной области собственно научного и публицистического дискурса (см. сборник докладов по итогам проходившей в Мариуполе конференции «Украина — Греция», в котором представлены шесть публикаций о политике коренизации, например статьи Г. А. Анохиной и Т. А. Федоренко, О. В. Обидьоновой и др. [Укра?на — Грецiя, 1999, с. 263–267; с. 429–435].

В рассматриваемый период национальная политика государства была направлена на поддержание и развитие национальных меньшинств (в том числе приазовских греков) и их языков (о языковой политике этого времени применительно к другим регионам и в масштабах всего государства см.: [Алпатов, 2000; Slezkine. 1994; Бахтин, 2001]). Специфика периода состоит во внезапном расцвете преподавания на родном языке и таком же внезапном его окончании. Достижения этого времени (создание сети школ на родных языках, разработка письменности и т. д.) не использовались в дальнейшем (по крайней мере в советское время). В данном случае в центре внимания находится языковой аспект национальной политики, поэтому весь комплекс экономических и юридических мер в отношении национальных меньшинств останется за рамками описания.

Хронологические рамки периода коренизации могут определяться по-разному. Началом его считается постановление ВУЦИК и СНК УССР от 1 августа 1923 г. «Про заходи забеспечення рiвноправностi мов та про допомогу в розвитквовi укра?нсько? мови». Однако внедрение новой национальной политики в Приазовье, особенно в области преподавания родного языка, началось, строго говоря, после того, как были представлены материалы обследования греческого населения комиссией ВУЦИК летом 1925 г. [ЦГАВО 10]. С этого момента ведется активная работа: создается «Греческая комиссия при ЦК Нацмен», обсуждается вопрос о введении родного языка и выборе этого языка для мариупольских греков, в 1926–1927 учебном году открываются первые классы с преподаванием на греческом языке в румейских поселках и т. д. Подобная деятельность продолжается вплоть до первой половины 1930-х гг., постепенно спадая к 1933 г., хотя формальным окончанием политики коренизации следует считать 1938 г., когда было отменено преподавание языков национальных меньшинств и расформированы национальные районы. В данном разделе книги рассматривается, в основном, период 1925–1935 гг., хотя выделение именно этого десятилетия является отчасти условным.

Термин «коренизация» в строгом смысле слова обозначает подготовку административных кадров из представителей национальных меньшинств [25]. В документах использовались и другие термины, подразумевающие различение румеев и урумов, — «эллинизация» и «татаризация», то есть внедрение румейского (эллинского) и урумского (татарского) идиомов в сферах образования, административной деятельности и судопроизводства, а введение родного языка в обеих группах называли «грекизация». Последний термин должен был обозначать этническую характеристику группы, а не языковую. Однако в документах 1920-1930-х гг. термины «коренизация», «грекизация», «эллинизация» и «татаризация» используются непоследовательно, в частности «эллинизация» и «грекизация» часто употребляются как синонимы. По-видимому, чиновники стремились применять тождественные номинации для обозначения и группы, и идиома. Например, в документе, озаглавленном «Эллинизация греческого населения, который говорит на турецко-татарском языке», речь идет о введении крымско-татарского (а не эллинского) языка в урумских школах [26].

Категоризация

Напомню, что отсутствие преподавания на родных языках греков в Российской империи позволяло не вырабатывать официальный подход к проблеме двуязычия греков; не требовалось и терминологическое различение урумов и румеев и их языков. Официальный дискурс XIX в. склонялся к оценке православной группы как «греков», то есть во главу угла ставилась конфессиональная принадлежность, однако в переписи 1897 г. главное место при определении этничности сообщества отводится языку. В предисловии к публикации результатов переписи по Екатеринославской губернии отмечается, что «состав населения по народности может быть определен только на основании показаний о родном языке» [Первая всеобщая перепись… 1904, с. VII]. Этническая принадлежность не фиксировалась в переписи 1897 г.; лишь в одной таблице «Распределение по группам занятий и по народностям на основании родного языка» [Первая всеобщая перепись… 1904, с. 70] использованы этнические термины, и урумы (или их часть) обозначены как татары и турки на основании языковой принадлежности, то есть для представления результатов по народностям лингвоним заменяется этнонимом.

С началом политики коренизации возникла необходимость выработать официальное определение греческого населения Приазовья и их идиомов. В центре внимания чиновников оказалась тюркоязычная группа, тогда как румеи были сочтены греками по умолчанию. В середине 1920-х гг. разворачивается дискуссия об этническом происхождении урумов и их статусе греков. Из документов видно, как постепенно новая власть вырабатывает стратегии описания группы, выделяя главные этнические маркеры.

Инспектор Народного комиссариата рабоче-крестьянской инспекции Арефьев, обследовавший в середине 1920-х гг. культурное положение национальных меньшинств на Украине, считает урумов татарами: «Под именем „греки“ в Мариупольском округе статистическими органами взято на учет несколько отдельных этнографических групп, а именно: 1) „собственно греков“, говорящих на греческом или „новогреческом“ языке; 2) татар по причине того, что они исповедуют так называемую „греческую веру“, хотя и говорят на крымско-татарском языке, наконец, молдаван — поскольку они раньше проживали в татарском селе [молдаванами Арефьев считает жителей с. Новоигнатьевка. — В. Б. ] … Поскольку главным этнографическим признаком является язык, а не вера, то эта группа является, безусловно, тождественной и родственной крымским татарам, так как говорит на их языке [курсив мой. — В. Б .]. Почему она приняла христианство — другой вопрос, и вряд ли научный. Крайне необходимо восстановить этот принцип, так как ошибочное название отрицательно сказывается на положении группы, особенно на обслуживании их культурных потребностей» (цит. по: [Якубова, 1999, с. 121–122]) [27].

В отличие от «ошибочной» дореволюционной оценки группы как греков инспектор Арефьев во главу угла ставит язык и, в соответствии с этим подходом, считает урумов татарами. Автор не рассматривает происхождение как независимое свойство группы; напротив, вопрос о родстве с крымскими татарами решается на основании лингвистической характеристики урумов.

Другая точка зрения представлена в отчете С. Г. Яли, члена Центрального комитета по делам национальных меньшинств при ВУЦИК: «Мариупольские греки, населяющие сейчас территорию Мариупольского и соседнего с ним Сталинского округов, являются потомками греков, выходцев из Крыма в 1780 г. То обстоятельство, что среди греков было с самого переселения 2 языка: греческий и татарско-турецкий, поставило под вопрос происхождение тех и других от настоящих греков» [ЦГАВО 10, л. 23]. Яли перечисляет основные гипотезы, сформулированные в работах XIX в. (греческое, татарское или гото-аланское происхождение урумов), не высказывая впрямую собственной точки зрения, однако, по-видимому, придерживается заявленного в начале отчета представления о группе как о «потомках настоящих греков» [ЦГАВО 10, л. 23].

В дальнейшем С. Г. Яли в докладных записках, отчетах об обследовании греческих поселков [Греки на укра?нських теренах, 2000, с. 180–188, 230 и далее], статьях в прессе и книге [Яли, 1931] обращается к вопросу о двуязычии группы. Греки-тюркофоны должны быть признаны сменившими язык греками по происхождению. Признаки «кровь, греческое происхождение» рассматриваются как независимые от языка и вероисповедания группы и наиболее значимые для характеристики группы [28].

Не исключено, что некоторое влияние оказало отторжение категоризации «татары» самими носителями. О настроениях группы можно судить по замечанию инспектора Арефьева о том. что «даже теперь, после стольких лет существования советской власти, татары [то есть урумы. — В. Б. ] обижаются, если их называют татарами, а не греками, так как они считают греческую национальность более высокой, чем татарскую» [курсив мой. — В. Б. ] (цит. по: [Якубова, 1999, с. 122]). В этот период татарская культура оценивалась урумами как непрестижная.

Внимание к происхождению группы привело к категоризации и румеев, и урумов как греков. В то же время установка национальной политики советской власти на преподавание родных языков требовала более дробной классификации: категоризация румеев и урумов как греков не отвечала на вопрос, на каком языке следует осуществлять обучение в школе.

Де-факто языковая принадлежность учитывалась как дополнительный признак, и значимость языковой идентичности группы была узаконена этнонимом «греко-татары» и подтверждалась выбором языка преподавания в школе. Определение языков румеев и урумов как эллинского и татарского вызвала необходимость разделения общего понятия «греки» на «греко-эллинов» и «греко-татар» [29], то есть введения некоторого промежуточного статуса. Неизвестно, как воспринимало сообщество эти номинации, но в 1920-1930-е гг. они активно использовались в документах для различения двух групп греков Приазовья.

В документах вместо полных этнонимов «греко-эллины» и «греко-татары» часто использовались термины «эллины» и «татары», однако в тех случаях, когда речь идет о румеях, урумах и собственно татарах, употреблялись номинации «греко-эллинцы, греко-турко-татары и татары» [ГАДО 2, л. 969].

С официальной категоризацией двух греческих групп тесно связан вопрос о выборе идиома или идиомов, которому или которым по закону 1923 г. будут предоставлены «равные права» с другими языками национальных меньшинств республики. Двуязычие мариупольских греков и отнесение их языков к бесписьменным оставляло дискуссионными варианты идиомов и алфавитов. Органами Наркомпроса было решено «для греко-эллинов ввести новогреческую азбуку, а для греко-татар — крымско-татарскую азбуку ввиду полного сходства этих двух языков» (цит по: [Греки на украшських теренах, 2000, с. 258]).

Румеи: выбор родного языка и школьное преподавание

Несмотря на то, что греческие идиомы Краснодара, Северного Кавказа, Грузии, Приазовья и т. д. имеют значительные различия, было решено создавать единый литературный вариант греческого языка. Всесоюзное совещание по вопросам просвещения и культурного строительства среди греческого населения СССР (май 1926 г.) объявило «единым официальным письменным и разговорным языком — язык „димотики“, который сейчас в Греции неофициально формируется на базе всех народных диалектов и признан пока лишь в художественной литературе» (цит. по: [Греки на украшських теренах, 2000, с. 258]).

Если исходить из необходимости выбора единого языка для греков СССР, это решение представляется достаточно осмысленным: димотика не принадлежала ни одной из греческих групп СССР и связывала диаспоры с Грецией. По-видимому, понтийцы поддержали решение, потому что димотика была им понятна, тогда как причины такого выбора делегатов-румеев представляются менее очевидными. В официальных отчетах решение в пользу димотики аргументировалось идеологическими причинами [30], а также отсутствием письменности на румейском языке («грамотность греческого населения достигает 95–97 %, но только на русском языке», тогда как на своем языке составляет 2,7 % [ГАДО 15, л. 30]).

Литература печаталась в реформированной, так называемой 30-буквенной, или фонетической, орфографии, которая подразумевала упрощение написания, устранение парных букв (омега и омикрон и пр.). В Греции димотика также проходила в это время процесс стандартизации, начавшийся примерно с 1880-х гг. и частично завершившийся в 1930-е гг., с изданием грамматик Ахиллеса Тсартсаноса (1928) и Манолиса Триандафилидиса (1938) [Frangoudaki, 2002, р. 102]. Но, строго говоря, к началу реформы греческой орфографии в СССР в самой Греции еще не было нормативной грамматики димотики, а официальным языком оставалась кафаревуса. Предложенная реформа греческой орфографии в СССР вызвала критику в Греции; Л. Якубова отмечает, что языковая реформа в СССР нашла «как сторонников, так и противников на страницах греческих газет „Эстна“ и „Ризопастис“» [Якубова, 1999, с. 187].

Преподавание на родном языке в румейских школах сразу столкнулось с несколькими сложностями: во-первых, с отсутствием учебников и преподавателей греческого языка; во-вторых, с непониманием румеями димотики; в-третьих, с противодействием местного населения эллинизации. Последнее обстоятельство является одновременно и причиной, и следствием неудач новой языковой политики: многие представители сообщества низко оценивали румейский язык и хотели дать детям образование на русском; трудности с организацией преподавания на родном языке усиливали это стремление и негативное отношение к своему идиому.

Эллинизация румейских школ началась почти сразу после обследования греческих поселков комиссией ВУЦИК. Предполагалось постепенно перевести во всех румейских поселках на родной язык всю начальную школу (четыре класса) и вводить греческий как предмет в средних классах семилетних школ. Сразу нужно отметить, что выполнить целиком подобную программу оказалось невозможно, хотя каждый год местные власти отчитывались об эллинизации новых групп, а к концу периода коренизации было открыто достаточно много греческих классов. Необходимо учитывать, что в большинстве случаев эллинизация происходила достаточно формально.

В 1926–1927 учебном году были переведены на греческий язык семь первых классов в Сталинском округе и восемь первых классов в Мариупольском округе. Видимо, первые занятия проходили еще по учебникам со старой орфографией, а затем были введены буквари на основе новой орфографии. Первое время в Мариуполе не было своего греческого издательства, и учебники, написанные на димотике с элементами понтийского идиома, поступали из Ростова-на-Дону и Грузии. Учителя постоянно отмечают, что книги, изданные ростовским издательством, непонятны мариупольским грекам [ЦГАВО 2]. Кроме того, в архиве сохранились запросы Мариупольского педтехникума в Наркомпрос (1928 г.) относительно возможности приобретения учебной литературы в Атенском педтехникуме (Афины, Греция), так как она издается на димотике [ЦГАВО 3]; формальное разрешение было получено, однако закупали ли учебники в Греции, выяснить не удалось. Позднее, в начале 1930-х гг., с развитием издательского дела на греческом языке в Приазовье в Мариуполе выпускались собственные учебные пособия; по крайней мере, известно одно из них (см.: [??????????? 1932]). В этом издании достаточно много черт собственно румейского языка.

Хотя Окружная комиссия по делам национальных меньшинств на протяжении всего периода своей работы высылала запросы на учебники для греческих школ, их катастрофически не хватало для комплектования уже созданных и для открытия новых эллинских классов. Часто, видимо, учебная литература не попадала по назначению: «Необходимые для школ словари, о которых так долго кричали места, находились в аппарате ОкрИНо до 100 шт., и часть их даже подгнила; эллинские буквари для ликбеза хранились небрежно и часть их подмокла» [ГАДО 13, л. 22]. Учебных пособий не хватало, причем такое положение, похоже, почти не менялось. Например, учебными пособиями для курсов учителей в 1926 г. «служили школьный букварь эллинского языка и практическая грамматика, а также греческая газета „Коммунистис“» [ЦГАВО 5, л. 48]. В 1930 г. в Мариупольском педтехникуме «на 8-10 студентов приходится 1 книга-учебник, а художественной литературы нет совсем» [ЦГАВО 4].

Кроме отсутствия учебной литературы эллинизацию греческих школ затруднял недостаток преподавателей. В Приазовье было достаточно много квалифицированных учителей-румеев — преподавателей русского языка, владевших румейским, но не знавших новогреческого и греческого алфавитов. Было решено, что после курсов переподготовки они смогут преподавать в греческих классах.

Летние курсы переподготовки продолжались один или — реже — несколько месяцев и, как правило, давали незначительные результаты. «Необходимо отметить, что слушатели знали лишь местный греческий жаргон, но совершенно не были знакомы с литературным языком… Результаты курсов выражались в том, что учителя научились читать и писать, прошли часть грамматики (имя существительное, прилагательное, числительное), изучили арифметические термины, провели несколько бесед (на темы: школа, свинья, лошадь, корова, собака и пр.), выучили „Интернационал“ и две детские песни на греческом языке» [ЦГАВО 5, л. 47]. Учителя сами чувствовали себя неуверенно. Часто за месяц они осваивали только греческий алфавит. Позднее, с 1926–1927 учебного года, при Мариупольском педагогическом техникуме было открыто Греческое отделение, а с ноября 1930 г. Педтехникум был преобразован в Национальный мариупольский греко-эллинский педтехникум с татарским сектором [ЦГАВО 17]. Однако педтехникум также не удовлетворял спрос на учителей в греческих школах и выпускал совсем немного слушателей: студенты весьма неохотно поступали на греческое отделение, многие выбывали задолго до окончания — прекращали занятия по материальным соображениям (в педтехникуме не хватало стипендий), были отчислены за академическую неуспеваемость или социальное происхождение. Выпуск 1927–1928 учебного года составил всего пять человек, «которые учительствовали в греческих селах» [ЦГАВО 4]. Однако даже те, кто закончил греческое отделение, были достаточно слабо подготовлены (в Педтехникуме также не хватало учебных пособий, преподавателей и часов греческого языка). Преподавание остальных предметов (кроме греческого языка и литературы) велось на украинском.

Помимо местных кадров было некоторое количество приезжих преподавателей-греков (как правило, понтийцев). В 1927 г., в ответ на запрос из Мариуполя прислать из Ростова преподавателя греческого языка для эллинского отделения Мариупольского педтехникума, Северо-Кавказский округ рекомендовал «Христилиди Н. Д., окончившего греческую гимназию в Трапезунде и обучавшегося 3 месяца на филологическом отделении Афинского университета» [ЦГАВО 1]. Из того же документа следует, что приезжим был и преподаватель греческого языка в Педтехникуме И. Ф. Левкополос. Достаточно трудно определить, какими были их родные языки, какие идиомы они могли преподавать и как считали нужным делать это (например, понтиец Христилиди в гимназии, вероятно, учился на димотике, а в университете — на кафаревусе). По-видимому, они придерживались димотики. Однако нужно учитывать, что приезжих преподавателей были все-таки единицы, и работали они не в школах, а на курсах переподготовки учителей и в Педтехникуме; таким образом, их влияние собственно на речь детей-румеев в поселках могло быть только опосредованным и, судя по всему, весьма незначительным. Учитель-румей, в течение месяца прослушавший курсы димотики, вернувшись в поселок, все равно на уроках нередко прибегал к румейскому. «В первое время учителя, чувствуя свою малоподготовленность (после слишком кратких курсов), боялись приступить к занятиям. Применяя местный жаргон [курсив мой. — В. Б. ], однако, постепенно вошли в роль и сейчас занимаются более или менее свободно, получая даже значительное моральное удовлетворение от занятий» [ЦГАВО 5]. Как мы уже отмечали, язык преподавания — димотика — часто не был понятен румеям. По воспоминаниям бывших учеников, язык в школе существенно отличался от того, на котором говорили дома. Школьный язык информанты часто называют эллинским, противопоставляя его греческому языку села. Дети испытывали большие или меньшие сложности при обучении на родном языке в зависимости от того, разрешалось ли на уроках использовать румейский. По-видимому, владевшие языком учителя-румеи порой допускали «применение местного жаргона», и, таким образом, ученики постепенно овладевали письменной формой близкородственного литературного языка, применяя свой идиом как устную форму языка-посредника. При более формальном подходе учителя дети оказывались перед необходимостью усваивать школьные знания на незнакомом, хотя и близкородственном, идиоме. Часть пожилых людей вспоминают короткие считалки, песенки на «школьном греческом», которые они с трудом могут перевести сейчас и, вероятно, механически заучивали в детстве.

Непонимание димотики вызывало протесты родителей в период эллинизации; в некоторых поселках они выступали за полное прекращение преподавания на греческом языке. В «Протоколе № 2 заседания родительского собрания 2-ой Большеянисольской трудшколы им. Н. К. Крупской, состоявшегося 5 марта 1929 г.», зафиксированы следующие выступления родителей учеников: «Литературный эллинский язык… является совершенно чуждым и непонятным для родителей и всего населения» [ГАДО 1]. Помимо этого родители из села Большой Янисоль опасались, что «перестанут понимать друг друга с соседними селами — украинцами и греками, говорящими на турецком языке»; отмечали слабую подготовку учителей, отсутствие учебников и перспектив дальнейшего (среднего и высшего) образования на эллинском языке [ГАДО 1]. Все эти аргументы приводились для обоснования необходимости перевода школьного преподавания на русский язык. В других документах звучит мотив ненужности своего языка: «С нашим языком дальше соседнего села не пойдешь» или «нам свой язык и дома надоел, мы его и так знаем, дайте нам русский» и т. д. [ЦГАВО 5, л. 50].

Цитировавшийся выше протокол родительского собрания школы села Большой Янисоль оканчивается постановлением «упразднить совсем эллинский язык и вести занятия на русском и украинском языке и просить органы Народного Образования утвердить это постановление» [ГАДО 1, л. 46]. В сводном отчете Старобешевского района за 1928–1929 гг. отмечается, что некоторые дети не посещают школу, так как русских групп на всех не хватает, а родители не хотят отдавать детей в эллинские классы [ГАДО 5]. Однако архивные документы отражают реакцию органов народного образования на обращение родителей большеянисольской школы или другие подобные выступления. В документах, фиксирующих недовольство населения эллинизацией, обсуждаются лишь пути преодоления подобного отрицательного настроя родителей: бюрократический механизм был ориентирован на преподавание родного языка. Местные власти стремились преодолеть негативное отношение к эллинизации и проводили специальную разъяснительную работу.

В документах есть свидетельства успешного убеждения родителей: «Сейчас уже, после того как население уяснило себе постановку дела в нацшколе и ее значение, былое настроение улеглось, селянство примирилось [курсив здесь и далее мой. — В. Б.], а в ряде сел, как Стыла и Каракуба, даже довольно греческой школой» [ЦГАВО 5]. Трудно судить, до какой степени эти выводы отражают реальное положение дел в румейских поселках.

В ряде относящихся к нашему времени интервью осуждается прекращение эллинизации школы в 1938 г., за которое во второй половине 1920-х гг. выступали родители учеников. Возможно, подобная позиция сформировалась у греков Приазовья позднее, уже в последние годы, и они неосознанно проецируют ее на воспоминания детства, равно как не исключено и то, что ко второй половине 1930-х гг., когда началась смена курса национальной политики, в румейских селах были семьи, «даже довольные греческой школой», как отмечалось в документе [ЦГАВО 5].

Отрицательно относились к эллинизации не все. Среди слушателей Мариупольского педтехникума, сотрудников греческой газеты были люди, увлеченные просвещением румеев-односельчан и преподаванием родного языка. Восторженное приятие эллинизации не препятствовало, однако, низким оценкам своего языка. Представители формирующейся румейской интеллигенции воспринимали свой идиом как обедненный, искаженный вариант новогреческого и стремились, в первую очередь, овладеть димотикой. Другой их задачей было создание литературного румейского языка, обогащение его заимствованиями из новогреческого. Таковы, в частности, были установки Г. А. Костоправа (1903–1938), первого румейского поэта, и его сторонников.

Вот характерная позиция, высказанная в мемуарах одного из студентов Педтехникума, а в дальнейшем школьного учителя и сотрудника газеты «Коллехтивистис»: «Наш янисольский диалект был слишком искажен и беден, и я с трудом понимал моего преподавателя. Я впервые почувствовал, что я грек, и мне стало неловко за мое незнание языка. Мелодичность и выразительность, с которыми Лефкопулос говорил, меня просто очаровали… Я твердо решил овладеть эллинским языком. В библиотеке техникума было достаточно эллинской литературы. Я окунулся в ее богатства» [Левентис, 1998, с. 20].

Представители культурной элиты, возражавшие против политики эллинизации, также оценивали собственный идиом как диалект, низкий и испорченный вариант греческого языка. A. M. Мурзенко в письме в газету «Диктатура труда» отмечает, что «греческий язык наших греков утрачен безвозвратно», и сейчас остались «восемь жаргонов и обособленный татарский язык» (цит. по: [Якубова, 1999, с. 256]).

Урумы: выбор родного языка и школьное преподавание

Язык урумов в документах 1920-1930-х гг. называется греко-татарским, татарским, турецко-татарским или крымско-татарским, турецким и противопоставляется греко-эллинскому или чистому греческому [ГАДО 5]; когда сравнивают татар и урумов, урумский язык иногда называют греческим [31].

Выбор языка преподавания в урумских поселках основывался на исходном признании двуязычия греков Приазовья. В документе 1929 г. отмечается, что «греческое население Украины пользуется двумя различными языками — эллинским и греко-татарским, а поэтому работу среди греков [нужно] проводить на этих двух языках» (цит. по: [Греки на укра?нських теренах, 2000, с. 258]). Вывод о двух языках преподавания представляется достаточно очевидным, но не является трюизмом: власти могли игнорировать факт двуязычия греков или прийти к заключению, что следует исправлять татарский язык греков (как это произошло в 1990-е гг.).

Возможность преподавания урумам новогреческого языка, судя по всему, не обсуждалась в 1920-е гг. всерьез, однако встречается в протоколах поселковых сходов, например, в урумском поселке Мангуш в 1925 г. ставился вопрос о том, «обрусело ли население с турецко-татарским языком настолько, чтобы проводить греко-эллинизацию» [ЦГАВО 8]. Это предложение было отвергнуто. На собраниях в других урумских поселках в отдельных выступлениях, как показывает «Протокол № 11 общего собрания граждан Староигнатьевки от 09.09.1925», предлагалось «перейти на греческий язык, так как буква греческого алфавита и русского — нам знакомого — сходна», а наряду с этим — «принять турецко-татарский язык, пользуясь русским алфавитом» [ЦГАВО 9], однако в общих резолюциях подобные мнения обычно не отражены.

Выбор языка преподавания описывается в отчете комиссии ВУЦИК 1925 г.: «Каково сходство этого языка с крымско-татарским — комиссия сверяла, как только что было сказано, по „руководству“ для обучения крымско-татарскому языку (А. Одабаш и И. С. Кая, Крымиздат, 1924) и нашла почти полное сходство с ним, во всяком случае, не меньше, как на 90 %… Сравнивая с турецким, можно находить большое сходство мариупольско-татарского с турецко-татарским (меньшее сходство с турецко-арабским). Мариупольские греки-татары почти свободно разговаривают с турками, бывая в городе в их бузных и лавочках» (цит. по: [Греки на укра?нських теренах, 2000, с. 186]. Таким образом, было решено использовать для преподавания в школе крымско-татарский язык и закупать учебники в Крыму.

Н. А. Терентьева отмечает, что к школам с урумским языком «у представителей советских государственных структур не было однозначного подхода» [Терентьева, 1999, с. 278]. Преподавание родного языка в урумских поселках началось значительно позже, чем в румейских. «Татаризация» школы проводилась с 1929 г. и в 1929–1930 учебном году только 12 первых классов были переведены на крымско-татарский язык, тогда как эллинизировано к этому времени было уже 65 групп разных классов младшей школы. Преподавание на родном языке откладывалось до окончания реформы тюркского алфавита для народов СССР: происходила замена арабской письменности на новый алфавит на основе латиницы [32] для ряда тюркских языков (см. подробнее: [Алпатов, 2000, с. 65–70]). Реформа касалась и крымско-татарского языка (см.: [Lazzerini, 1985, р. 114–117]).

Поскольку введение на несколько лет арабской письменности, никогда ранее не использовавшейся урумами, могло создать значительные трудности, переход преподавания на родной язык в урумских школах приостановили. Такое решение трудно назвать последовательным: хотя был признан «нецелесообразным полный перевод школ в селах с греко-татарским языком на родной язык до тех пор, пока в Крымской республике не будет совершен переход на латинский алфавит», однако «при наличии желания в тех или иных селах считать возможным вводить в качестве предмета в старших группах школ соц[иального] вос[питания] крымско-татарский язык с арабским алфавитом, а также содействовать созданию лик[видационных] пунктов среди греческого населения на том же языке» [ЦГАВО 15]. Судя по всему, этим разрешением не пользовались особенно широко: в 1927 г. отмечается, что «введение татарского языка с арабским алфавитом встречает нежелание населения вводить мусульманскую азбуку в своих школах» (цит. по: [Греки на украшських теренах, 2000, с. 227]).

В большинстве урумских поселков к началу 1930 г. процесс перехода школ на родной язык находился все еще в стадии подготовки: обсуждалась лишь необходимость создания кружков по изучению нового алфавита, ликбеза, но не преподавания в школе [33].

В некоторых урумских школах с преподаванием на русском языке учителя-урумы «прибегают к татарскому [здесь: урумскому. — В. Б.] языку как вспомогательному по необходимости, потому что дети особенно первой группы не знают русского языка». Однако в этой же Старокаранской школе (ныне поселок Гранитное) в 1927 г. «на собрании родителей, по предложению Инспектуры, ставился вопрос о татаризации школы, но был отклонен» из-за нежелания вводить арабскую письменность [ЦГАВО 16].

«Татаризация» столкнулась с теми же проблемами, что и эллинизация: не хватало учебников, преподавателей. «При подготовке кадров для обеспечения школ в будущем учебном году необходимо рассчитывать только на местные силы, так как по требованиям прошлого года ни одного учителя татарина Мар-округ не получил» [ЦГАВО 7]. Не удавалось также отправить урумов в Крым на обучение в педтехникумы (лишь в 1932 г. впервые там учились два грека из Приазовья (см.: [Якубова, 1999, с. 195]). С 1930–1931 учебного года в Мариупольском педтехникуме открыли греко-татарское отделение, выпускники которого должны были обеспечить урумские поселки учителями. Помимо Мариупольского педтехникума в 1930-х гг. открывается несколько сельскохозяйственных техникумов для греков, например Староигнатьевский агротехникум (греко-татарский) с русским языком преподавания. Наладить преподавание крымско-татарского, несмотря на попытки выписать лекторов, не удалось [Якубова, 1999, с. 195–196].

Существенным отличием от ситуации в румейских поселках было, по-видимому, более благосклонное отношение местного населения. Утверждаю это с оговоркой, поскольку «татаризировано» было действительно не очень много школ, и преподавание на родном языке происходило уже в 1930-е гг., а документов после 1933 г. почти нет, так что, в основном, отчеты, обследования и прочие материалы 1925–1933 гг. посвящены эллинизации. Однако протоколы поселковых собраний 1925 г., посвященных объяснению национальной политики и решению вопроса о преподавании родного языка, показывают в целом позитивное отношение урумов к коренизации и введению родного языка и не содержат упоминаний о каких-либо выступлениях против татаризации (тогда как в материалах по румейским поселкам широко представлены именно такие выступления). Приведем достаточно характерное высказывание одного из жителей поселка Мангуш, обосновывающее введение родного языка в школе: «Исторически мы утратили свой национальный язык как греки. Русский для нас также не есть родной. Быть может, и турецко-тат[арский] также неродной. Но поскольку мы на нем говорим, то он для нас является материнским. Нужно дать возможность пользоваться родным языком и в школе» [ЦГАВО 8] [34].

Можно предложить три возможных и взаимодополняющих объяснения терпимого отношения урумов к татаризации: (1) поскольку татаризация началась позднее, чем эллинизация, этот процесс носил менее массовый, а потому, вероятно, менее принудительный характер; (2) отсутствие ярко выраженной негативной оценки идиома, занимавшего когда-то достаточно высокий статус и выполнявшего в Крыму, а затем и в Приазовье функции языка межгруппового общения; (3) близость (взаимопонятность) урумского и крымско-татарского языков. Во время экспедиций в урумские поселки мы не слышали от учившихся в греческих классах жалоб на то, что язык преподавания был им непонятен (тогда как в румейских поселках подобные утверждения достаточно распространены) [35].

Язык администрации и культурная работа среди греков Приазовья

По закону, предусматривающему равноправие языков, предполагалось ведение административной работы, делопроизводства, предвыборной агитации и судопроизводства на языках национальных меньшинств. В документах об использовании греческого языка в административной работе обычно рассматриваются обе группы вместе, но издательская деятельность и театр на родном языке были налажены только для румеев.

С началом политики коренизации проходит реформа районирования, результатом которой стало появление греческих национальных районов (Мангушский, Сартанский и др.) и сельсоветов. Предполагалось, что созданные национальные районы и сельсоветы будут работать почти исключительно на языке национального меньшинства, то есть на греческом в румейских селах и крымско-татарском в урумских поселках. Некоторые сложности создавало то, что в греческие административно-территориальные единицы неизбежно входили и негреческие поселения; в ряде случаев негреческое население чувствовало себя ущемленным, как, например, жители украинского поселка Талаковка, вошедшего в Сартанский район.

Во второй половине 1920-х гг. в Мариупольский и Сталинский окрисполкомы постоянно приходят указания переводить работу в селах на греческий язык. Однако городские комиссии докладывают о невозможности вести делопроизводство на «греко-эллинском и греко-татарском языках», поскольку: (1) эти языки не имеют письменности; (2) греки грамотны в основном по-русски, а не на родных языках; (3) большинство административных работников в греческих селах — русские. В силу этого в конце 1920-х гг. требования меняются: предписывается использовать родные языки греков в устном общении (на собраниях, в работе с посетителями сельсовета, в предварительном судебном разбирательстве и пр. [36]), проводить на греческом работу среди женщин и предвыборную агитацию (с использованием агитационных материалов на русском языке [37]), а для выполнения этих требований привлекать к работе в греческих селах греков или людей, владеющих греческим языком, создать курсы переподготовки (обучения греческому языку) для секретарей сельсоветов [ГАДО 12]. По-видимому, такие действия привели к временному увеличению числа греков в администрации и, отчасти, к использованию румейского и урумского языков в официальных учреждениях. В разных поселках ситуация не была одинаковой: кое-где докладывали, что вся работа ведется на русском языке; в некоторых поселках русским пользовались для ведения документации, а греческим — в повседневной работе с населением.

Помимо использования в школе и при административной работе среди греков Приазовья предполагалась также культурно-просветительная деятельность на родном языке. Ниже речь пойдет только о румейской культурной элите, так как о попытках создания урумской литературы, театра или издания собственных газет и журналов ничего неизвестно. В архивных документах упоминается, что, наряду с учебной литературой, урумские библиотеки и клубы должны были подписываться на татарские газеты и журналы, но неизвестно, насколько массовой была подобная практика, были ли востребованы эти издания.

Во второй половине 1920-х гг. в Приазовье не было собственного издательского центра литературы на греческом языке, а учебная литература и периодика поступали из Ростова, в меньшей степени — из Закавказья и, спорадически, из Греции. Л. Якубова отмечает, что между двумя греческими центрами — Приазовьем и Ростовом-на-Дону — начался конфликт, связанный, в частности, с решением ростовского издательства в начале 1931 г. печатать в дальнейшем газету «Коммунистис» и литературу на понтийском диалекте [Якубова, 1999, с. 188]. С 1930 г. на Украине появляется собственный издательский центр с филиалами в Харькове и Мариуполе, ориентированный на мариупольских греков. В первые годы эллинизации наладить издательскую деятельность в Мариуполе не удавалось из-за отсутствия шрифтов, лишь с 1932 г. начинают регулярно выходить журнал «Неос Махитис» (на димотике) [Якубова, 1999, с. 197–198] и газета «Коллехтивистис».

В газете публиковались как материалы на димотике (как правило, передовицы), так и статьи на румейском языке. Однако сотрудники газеты воспринимали, по-видимому, публикации на румейском как уступку неграмотности, невладение греческим и вынужденную замену литературного эллинского языка. «Мне было очень трудно работать, несмотря на то, что я хорошо владел новогреческим. Газета ведь должна была быть понятной грекам Приазовья, не знавшим новогреческого. Нужно было создавать искусственную языковую смесь диалектов [курсив мой. — В. Б. ]. чтобы сделать газету понятной» [Левентис, 1998, с. 21]. На формирование литературного румейского влияли использовавшие димотику эмигранты из Греции [38] и румеи — сторонники эллинизации, стремившиеся исправить свой «искаженный» язык. Основоположник румейской литературы ГА. Костоправ, писавший стихи на румейском и переводивший на румейский А. С. Пушкина, Т. Г. Шевченко и других авторов, стремился расширить состав лексики румейского заимствованиями из димотики.

Деятельность Мариупольского греческого театра тесно связана с появлением румейской литературы и созданием литературного языка. Греческий театр существовал в Мариуполе с 1932 г., однако в «первые годы спектакли шли на русском и украинском языках» [Проценко, 1999, с. 10, 13]. Постепенно появляются переводные и оригинальные сочинения [39].

В 1920-1930-е гг. начинается целенаправленное этнографическое и лингвистическое изучение греков Приазовья. В документах подчеркивается необходимость тщательного исследования языка, фольклора и этнографии мариупольских греков, причем эта работа воспринимается как одна из задач национальной политики и культурно-просветительской деятельности. Подчеркивается не только интерес к научной стороне дела, но и его значимость для языкового строительства и создания литературного языка греков СССР [40]. В это время пополняются фонды Мариупольского краеведческого музея [ГАДО 14].

Для лингвистического изучения группы финансируются экспедиции в Приазовье [ГАДО 4]. В 1928–1929 гг. были обследованы румейские поселки (по-видимому, предполагались и экспедиции к урумам [ГАДО 12, л. 84]. По результатам этих экспедиций были написаны статьи И. И. Соколова и Д. С. Спиридонова, М. В. Сергиевского [Соколов, 1932; Спiрiдонов, 1930; Сергиевский, 1934].

Окончание и следствия политики коренизации

Л. Д. Якубова отмечает, что 1920-1930-е гг. как исторический рубеж были периодом и расцвета национального возрождения греков Приазовья, и постепенного его спада, а с 1933 г. начинается время «игнорирования значимости национального аспекта» [Якубова, 1999, с. 181]. Н. А. Терентьева пишет, что «материалы обследования греческих советов и районов в 1931–1932 гг. свидетельствовали о начале кризиса в культурно-просветительской работе. Среди причин его возникновения, прежде всего, было игнорирование советскими работниками специфики истории и культуры греков Украины, приведшие к разрастанию межнациональных конфликтов. В этот период увеличивалось недоверие к руководителям, прибывшим в греческие села из других мест, начались споры с жителями соседних украинских сел по поводу земли, отобранной у греков во время Гражданской войны, конфликты с артелями русских, споры между этническими группами греков Приазовья» [Терентьева, 1999, с. 287].

Так или иначе, но в начале 1930-х гг. постепенно ослабевает национальная работа среди греков (и не только греков). По документам заметно уменьшение активности окружной комиссии по делам национальных меньшинств и ЦК национальных меньшинств при ВУЦИК: подробные сведения о работе с национальными меньшинствами приходятся на 1925–1933 гг. После 1933 г. резко сокращается число документов, в которых греки хотя бы упоминаются. В 1932 г. были расформированы и присоединены к Мариупольскому городскому совету Мангушский и Сартанский национальные районы (в связи с образованием Донецкой области и переделом округов). Формально же политика поддержки нацменьшинств была прекращена только в 1938 г., когда прошла реорганизация остальных национальных районов и сельсоветов [41] и было отменено преподавание языков нацменьшинств [42]. В 1937–1938 гг. были арестованы почти все люди, занимавшие ключевые посты в системе национального образования, греческом издательстве, газете и театре.

Одним из наиболее существенных последствий национальной политики 1920-1930-х гг. было влияние на сообщество выработанной в этот период категоризации греков Приазовья. Едва прекратилось преподавание родного языка в Приазовье, этнонимы «греко-татары» и «греко-эллины» перестают использоваться как официальные наименования. В личных документах и в переписях урумы (и румеи) указаны как греки, и только эта ячейка этнической классификации им предложена. Однако этнонимы «греко-татары» и «греко-эллины» и стоящие за ними представления об отношениях двух групп были уже восприняты как самими носителями, так и их русским и украинским окружением. Эти экзоэтнонимы становятся самоназваниями, по крайней мере, для ситуаций взаимодействия с другой группой. Официальный контекст этнонима постепенно забывается, и современные нам носители воспринимают номинации «греко-татары» и «греко-эллины», или «греко-эллинцы», как разговорные, бытовые варианты «правильного» названия «греки», представленного в документах.

Обучение на димотике и крымско-татарском, по-видимому, не оказало значительного влияния на языки урумов и румеев, что неудивительно, если учесть все сложности, с которыми сталкивалось это преподавание. Во многом эллинизация и татаризация школы оказались формальными мероприятиями. В речи современных носителей румейского или урумского языка, обучавшихся в школе в начале 1930-х гг., не прослеживается интерференция школьного идиома в родной [43]. Воздействие школьного преподавания родных языков проявилось не на структурном, а на социолингвистическом уровне: эллинская и татарская школы вызывали дискуссии среди родителей и учеников о статусе различных идиомов, формируя отношение сообщества к родному языку.

Внезапное прекращение политики коренизации поставило учеников в тяжелое положение: произошла резкая смена языка преподавания и, самое главное, — алфавита (с греческого для румеев и латиницы для урумов на кириллицу), что воспринималось болезненно. Пожилые информанты-урумы вспоминали, что основную сложность представляла именно смена алфавита, так как разговорным русским языком они, как правило, владели неплохо, но писать на нем не могли, и переход, например, в четвертом или пятом классах на русский язык был достаточно труден [44].

Я не рассматриваю отдельно категоризацию греков Приазовья государством после окончания политики коренизации (1938–1939 гг.) до конца 1980-х гг., главным образом, потому, что практически нет достоверных источников [45]. Отсутствие сведений, особенно резко контрастирующее с периодом 1920-1930-х гг., представляется чрезвычайно значимым. При просмотре архивных документов этого времени складывается впечатление, что в Приазовье греков (равно как и других этнических меньшинств) просто нет.

Другой значимый аспект политики коренизации — восприятие периода 1920-1930-х гг. современными греками Приазовья. Особое внимание к этому периоду связано со сходством проблем и вопросов, с которыми столкнулось греческое движение в 1920-е и 1990-е гг., например выбор языка преподавания. Сопоставление 1920-х и 1990-х гг., ставшее общим местом в греческой публицистике, подразумевает не только обсуждение аналогичных проблем, но и единую метафорическую систему для обозначения того и другого времени. В дискурсе греческого движения 1990-2000-х гг. период эллинизации описывается как возрождение греческой культуры, национальный Ренессанс [Якубова, 1999, с. 91]. Такое понимание характерно и для периодики греческих обществ, и для научного сообщества Приазовья, тесно связанного с этническими организациями. Период коренизации описывается в этих дискурсах как неудачная попытка, предтеча возрождения греческого движения в 1990-е гг.

Во многом именно такое понимание характерно и для простых носителей. На сегодняшний день осталось не так много учеников, ходивших в школу в 1920-1930-е гг., но все наши информанты стремились рассказать о том, кто из их родственников учился в греческой школе. Хотя пожилые люди иногда вспоминают о том, как родители стремились устроить их в русские, а не греческие классы, в сообществе распространена положительная оценка преподавания родного языка.

Информанты, не обучавшиеся в школе в 1920-1930-е гг., называют язык преподавания греческим как в урумских, так и в румейских поселках. Среди урумов распространены две точки зрения на школьный идиом: часть сообщества подчеркивает, что преподавали «настоящий, литературный греческий», тогда как ряд информантов уточняют, что греческий язык того времени назывался (крымско-)татарским. Информанты-румеи часто отождествляют язык преподавания с новогреческим, который учат в школе сегодня, или настаивают на существовании литературного старогреческого языка, преподававшегося в Приазовье и послужившего источником новогреческого.

Достаточно часто информанты, не посещавшие греческую школу, воспринимают преподавание на родном языке как якобы непрерывную в прошлом традицию, прекратившуюся в конце 1930-х гг. Таким образом, в представлении некоторых носителей школьное образование на русском языке связано исключительно с русификаторскими установками советской власти. Память о периоде эллинизации и преподавании на греческом, наряду с другими образами прошлого группы, формирует образ настоящего греческого прошлого, позволяет конструировать историю греков Приазовья.

* * *

Итак, выше рассмотрена официальная категоризация группы — представления властей, исследователей и публицистов о мариупольских греках в течение двух столетий их пребывания в Приазовье и история языковой политики государства по отношению к мариупольским грекам.

В прошлом группы были периоды как пристального внимания со стороны государства, так и почти полного забвения, когда о существовании греков не вспоминают на протяжении десятилетий. Примером интенсивного описания и поиска подходов к определению группы могут служить первые годы после переселения из Крыма (рубеж XVIII–XIX вв.), время отмены греческих привилегий (середина XIX в.), период коренизации (1920-1930-е гг.) и современный этап так называемого этнического возрождения (середина 1980-х гг. — настоящее время). Десятилетиями между этими поворотными для сообщества моментами мариупольские греки не представляли интереса для власти, и проблема их номинации, выбора языка и происхождения переходила в разряд собственно научных.

Однако внимание исследователей к группе также неравномерно. Значительная часть научных описаний греков Приазовья появились в периоды активизации государственной политики: протоирей Серафимов приехал в Приазовье с инспекцией приходов и церковных училищ в период перевода богослужения с греческого на церковнославянский, и его статья посвящена, в первую очередь, соотношению религиозной и языковой самоидентификации группы, а также использованию греческого языка в обрядах [Серафимов, 1998 (1862)]; ряд работ, посвященных приазовским грекам и румейскому языку, появились в 1930-е гг., а их авторы были связаны с административной работой [Яли, 1931; Соколов, 1932; Спiрiдонов, 1930]. В другие периоды группа чаще становилась объектом изучения не сама по себе, а в качестве представителя какого-то класса: например, этнографов конца XIX — начала XX в. интересовала проблема соотношения христиан и мусульман в Крыму [Бертье-Делагард, 1914; Браун, 1980]. Формирование публицистического дискурса также тесно связано с государственной политикой.

Наиболее значимая трансформация представлений государства о группе касается выделения главного маркера группы, объединяющего ее в одно целое. Выбор свойства, делающего сообщество таковым, создающего его и определяющего границы группы для государства, не всегда последователен и очевиден, однако можно проследить основные тенденции. Номинации группы в официальных документах отражают основные представления о ней в этот момент.

В документах, созданных во время или непосредственно после переселения из Крыма, власти чаще всего используют термин «(крымские) христиане» [46]; постепенно он уступает место этнониму «греки», но используется на протяжении всего XIX в. Греки, называемые крымскими христианами, противопоставляются мусульманскому населению Крыма. При переселении в сообщество вливаются, а затем ассимилируются небольшие негреческие группы греческой веры — грузины, армяне и валахи. Властями они включаются в одну группу с греками. Для Российской империи религиозная принадлежность играла важную роль, и основным групповым маркером служило вероисповедание.

Ранние документы периода коренизации демонстрируют поиск нового главного свойства группы, делающего ее греками. Инспектор Арефьев, считавший таковым язык, отказывал урумам в праве быть греками. Возможно, под влиянием самого сообщества, настаивавшего на своей греческой идентичности, оказался принят другой подход, учитывающий, в первую очередь, происхождение группы или индивида (кровь). Его можно суммировать следующим образом: греками являются потомки греков, переселившихся из Крыма. Однако язык группы учитывался как дополнительный признак, уточняющий принадлежность к одной из двух греческих групп — греко-эллинам или греко-татарам. Сама симметрия составных официальных номинаций отражает иерархию свойств группы.

С прекращением преподавания родных языков греков Приазовья государство утратило необходимость различать две группы, и в документах осталось только этническое определение по крови, то есть по национальности родителей. Второе этническое возрождение не изменило систему оценки, поскольку официальные инстанции Греции требовали документального подтверждения греческого происхождения индивида.

Как и почему те или иные номинации и определения группы принимаются или отвергаются сообществом? Отношения государства, исследователей и элиты с группой не ограничиваются простой трансляцией определенной точки зрения «сверху» (даже если оставить в стороне взаимное влияние, возникающее внутри самих трех типов властных дискурсов между собой). Сообщество приняло привнесенные государством номинации «греко-татары» и «греко-эллины» и стоящую за ними картину соотношения двух групп. Созданные государством этнонимы активно использовались в течение 10–13 лет, затем исчезли из всех документов, но сохранились в качестве основных группоразделяющих номинаций, по-видимому, еще и потому, что манифестируемое двойными этнонимами представление о двуязычии греков как нельзя лучше подходило сообществу для поддержания границы между урумами и румеями, одновременно способствуя объединению (греки) и разделению (греки-эллины и греки-татары) группы [47].

Глава 3. Греки Приазовья и греческий мир: становление самосознания диаспоры

В данной главе рассматривается еще один слой официальной категоризации греков Приазовья — современный публицистический дискурс этнических организаций. В данном случае под публицистикой понимаются в основном современные тексты (см. в главе 2 о ранних публицистических текстах). Для анализа публицистического дискурса необходимо очертить круг основных идей, связанных с конструированием греческого национального дискурса в Греции и греческих диаспорах, поскольку этнические организации в Приазовье во многом заимствуют дискурсивные модели греческого национализма (или, в некоторых случаях, отталкиваются от них).

Конструирование греческой национальной идентичности

История группы и основные положения греческого национализма

Греция на протяжении длительной истории была страной как эмиграции, так и иммиграции. Контексты «греческости» в разные периоды неодинаковы в Греции, на Кипре и в греческих сообществах мира. Что же объединяет все эти группы? Как «воображается» (в терминах Б. Андерсона) греческость? Дальнейшее изложение будет иметь неизбежно схематичный характер, так как последовательное рассмотрение конструирования греческого национализма увело бы нас слишком далеко (см. подробнее о конструировании греческой национальной идентичности статьи: [Kitromilides, 1989; Koumandaraki, 2002] и др.).

Важным параметром греческости всегда было религиозное начало. Исторически греческость была скорее религиозной, а не этнической категорией. Эллинистические концепции не подходили для коммуникации с народами, составляющими греческую нацию. Массы были разделены в этническом и лингвистическом отношениях на фрагментированные группы, лишь немногие из которых понимали язык Платона, несмотря на то, что по большей части все они использовали эллинские диалекты. В силу этого православие было культурным ресурсом, с помощью которого группы легко идентифицировались и самоидентифицировались [Chrysoloras, 2004, р. 14]. Религиозный признак в основе категоризации населения действовал не только в Византии, но и в Греции XX в. Греко-турецкий обмен населением по Лозаннскому мирному договору (1923 г.), призванный гомогенизировать этнический состав государств на территории бывшей Османской империи, в этноконфессиональном отношении основывался на религиозной принадлежности, а не на этническом самоощущении или языковом критерии: грекоязычные мусульмане переезжали в Турцию вне зависимости от самоидентификации, а тюркоязычные христиане — в Грецию, где, таким образом, сформировались тюрко говорящие.

Исследователи часто отмечают двойственность идентичности в современной Греции. На материале истории Олимпийских игр А. Китроев показывает опыт двойной идентичности Греции, наследующей классическим традициям Древней Греции и в то же время являющейся современным европейским государством [Kitroeff, 2004]. Современная греческая национальная идентичность включает в себя и общеевропейские идеи модернизации, и идеологию древнего государства, колыбели европейской культуры.

Важным ресурсом «воображения» греческости были и остаются греческие группы за пределами метрополии. Греческие диаспоры представлены в разных странах мира (см. сборник статей, посвященный греческим диаспорам в США, Канаде, Австралии, Южной Африке, Египте, России и Грузии [The Greek Diaspora… 1999]). Идеология «народа в рассеянии» чрезвычайно важна для дискурса греческого национализма.

Панэллинизм как система взглядов, поддерживающих греческие диаспоры, во многом базируется на противопоставлении тюркскому миру и антагонизме по отношению к туркам. Для публицистического дискурса Греции и Кипра характерно чрезвычайно негативное отношение к тюркским языкам и группам. Этнические стереотипы транслируются государством, СМИ и прочими источниками, составляя часть греческого национального мифа (см., например: [Spyrou, 2002]; в этой статье анализируются представления о турках, которые греческие школьники Кипра получают на занятиях).

Миноритарные группы в Греции

В Греции сложилось множество этнических групп, отличных от большинства населения. На сегодняшний день можно выделить три разные группы этнических меньшинств с неодинаковыми правами и возможностями. Собственно этническими меньшинствами, обладающими особыми правами, признаются коренные группы населения; другую значимую группу составляют мигранты определенного времени (в первую очередь это те, кто обрел постоянное место жительства в результате греко-турецкого обмена населением по Лозаннскому договору 1923 г.); третья группа — недавние мигранты (группы, переехавшие в Грецию в поисках работы в последние десятилетия, преимущественно в 1990-е гг. из бывших республик СССР и стран Восточной Европы [48]).

В последнее время раздаются призывы ограничить миграцию в Грецию. Во многих работах отмечаются сложности с адаптацией недавних мигрантов [Diamanti-Karanou, 2003; Zachos, 2009]. Большинство недавних иммигрантов получают возможность въехать в Грецию на основании греческого происхождения, причем представители разных групп могут в различной степени претендовать на то, чтобы быть греком. В работе об иммиграционной политике в Греции предложен термин «иерархия греческости» (англ. hierarchy of Greekness) [Triandafilidou, Veiko, 2002].

В Греции представлены самые разнообразные конфигурации этничности, конфессиональной и языковой принадлежности. Вот основные группы этнических меньшинств Греции: мусульмане, говорящие на языке помак (близком болгарскому; помак также представлен на западе Турции); цыгане, евреи, говорящие на языке ладино (романский язык евреев Греции); арваниты, говорящие на арванитика (близкий албанскому); влахи, говорящие на влахском языке (близок румынскому); группа населения с языком славика (англ. Slavika; близок македонскому).

Общая политика государства с XIX в. состояла в конструировании единой греческой идентичности. Кроме того, в некоторые периоды национальная политика государства была направлена на достижение моноэтничности, чему способствовали обмены населением с Турцией и Болгарией в 1923 г., по Лозаннскому договору, или политика ассимиляции этнических меньшинств. Многие миноритарные языки в Греции находятся в ситуации языкового сдвига именно в результате ассимиляции этнических меньшинств. Некоторые эпизоды языковой политики имеют анекдотический характер, в частности, в литературе упоминается странный ритуал: в 1959 г. по инициативе местных чиновников жители трех славяноговорящих деревень собрались на площади и поклялись (автор, описывающий этот ритуал, использует английское выражение «collective oath» — обет) никогда больше не использовать родной язык [Boeschoten, 2006, р. 348]). В целом вопрос прав этнических групп и ассимиляции языковых меньшинств в Греции имеет достаточно болезненный характер.

«Греческая Македония тяжело задета „этнической чисткой“, официальным этноцентристским дискурсом (включая отрицание существования этнических меньшинств) и агрессивными попытками ассимиляции в течение XX в., которые должны описываться как нарушение прав человека» [Voss, 2007, р. 98–99].



Поделиться книгой:

На главную
Назад