В снегах родной чужбины

Вскоре охотники вернулись раздраженные:

— Нет никого в тайге! И не мути людей, старая! Найди себе дело. Если б дед не подглядывал ни за кем, может, жив остался. А и ты, коль лишнее трепать станешь, вслед за стариком скоро уйдешь, — говорили сосновцы, косясь на старуху зло.

Та обиженно губы поджала. И сказала, уходя:

— Мне уже терять нечего. Пожила на свете. Но коль вас прихватит ночью Федька, тогда поймете, что не призрак он, а живой, сущим бандюгой сделался. Убивцем.

Федька пришел к Ульяне под вечер. Старуха узнала его по голосу и очень обрадовалась возвращению. Обняла, как родного. И, закрыв двери, попросила затопить печь, рассказывала о новостях, какие от соседки слышала.

— Говорят, в нашем городе бандиты завелись. Не воры, эти всюду имеются, а разбойные! Те, кто по ночам не кошельки, а души людей вытряхивают. Не веришь? Ну и зря! Вот у нас на окраине дом заброшенный стоял. Хозяева уехали и заколотили его. Не продался дом. Никто не хотел идти туда, потому что на отшибе он стоит. Сам по себе. Далеко от других. Страшно в нем. Вот и не сыскалось смелых купить его. Так чтоб ты думал? Его разбойники приглядели и прижились там.

— Кто их видел? — усмехнулся Федька.

— А че глядеть? Милиция вошла, а в доме ни пылинки, ни паутинки. Все подметено. И мертвец в подвале. Весь избитый, измученный. Язык себе прокусил от пыток. Все ногти с мясом вырваны из пальцев. Всю спину ножами изрезали. Так и убили. А за что? Никто не знает. И деньги при нем целые. Выходит, не воры. Бандиты завелись.

— Тебе бояться нечего. Ни воров, ни бандитов. Только есть на свете люди, каких и я своими бы руками в куски пустил. Не только их деньги, сам бы заплатил, чтоб негодяев прикончить. Они — не воры! Они — в сотни раз хуже! Хотя с виду от других не отличишь.

— И то правда твоя! Кто моих сынов сгубил? Всех до единого! Сам, небось, живет. А мои мальчики? Поди сыщи, кто их со свету сжил. Тот людоед! Уж лучше б я… — отвернулась бабка, вы- терев невидящие глаза. — А я ждала тебя. Скоро уж помру. Так хоть схоронишь меня. Уйду к своим. Кажется, недолго осталось мучиться, — улыбалась бабка Уля, радуясь, что каждый день приближает встречу с сыновьями и мужем. — У нас здесь тоже не без лиха жилось. Все годы спокой был. Друг к другу ходили, двери не закрывая. И я только с двумя соседками дружила. Одна с них — Клавдя, одиночкой жила. Все про тебя интересовалась. Обижалась, что не замечаешь ее, в гости не набиваешься. Так вот через день после твоего ухода померла она. Навроде как расшиблась, зацепилась ногой за порог и упала на ступени. Вся голова в лепешку. Аж мозги в стороны. И это около своего дома. Это ж надо так!

— Не повезло, — вздрогнул Федька, вспомнив угрозу Власа этой бабе, высказанную вскользь, когда им пришлось срочно уходить от Ульяны.

По плечам мороз прошел. Не по себе стало. А бабка продолжила:

— Малость любопытной она была, да это общий бабий грех. Но все соседи и теперь не верят, что отошла она сама на тот свет, без чужой помощи.

— А кто бы ей помог? Ведь ни мужика, ни любовника у нее не имелось. И жила бедно, позариться не на что, — возразил Федька.

— Если б чего взяли, враз бы на воров подумали. Искать бы стали. А тут — единственная золотая цепочка и та на шее уцелела. Не тронута. Вот и поверили, что сама расшиблась. Других повреждений даже в морге не нашли. Закопали Клавдию соседи. А в ее доме никто не живет. Не селятся люди. Боятся чего-то. Ну и мне жутко. Клавдя чаще всех хлеб приносила, помогала. Теперь я и вовсе одна осталась. Вторая — Лизавета с мужиком-пьяницей мучается. Ей не до меня. Жаловаться приходит сюда. Нашла кому! У ней он хоть и пьяница, а живой! Всегда рядом. Если поговорить нельзя, хоть есть с кем погрызться. Все ж родная душа. Не знает Лизавета, что такое одиночество. И не поймет, покуда мужик рядом. Клавдя понимала. Но, видать, была и вторая подкладка в ее душе, коли жизнь ей укоротили. Об свой порог расшибиться насмерть, даже мне — слепой, мудрено. Может, плохо я ее знала, — выдохнула бабка и, умолкнув, прислушалась, повернулась лицом к двери.

Федька хотел нырнуть в подвал, но на пороге вырос Влас.

— Как ты вошел? Ведь дверь закрыта? — изумился Федька.

— Во, фраер! Да у меня от любого замка и запора отмычка есть! — расхохотался тот громко. Он положил перед Федькой пачки денег. Сказал тихо: — Положняк. Не крапленые. Хиляй за хамовкой, кент! Да прибарахлись. Чтоб с шиком!

— Зачем? — удивился мужик.

— Линяем! Тут уж трясти некого. Рыжуху зубодерам загнали. Но и то не всю. Часть с собой. В Ростове барухам толкнем. Задышим — на большой! Да и пора тебя к делу приткнуть. Со шмарами бухнешь. Развеешься… Ксивы тебе уже нарисовали. Файные. Комар носу не подточит. Так что шевелись шустрей.

Федька не заставил повторять дважды. И, хотя на душе было скверно, решил и впрямь приодеться, привести себя в порядок.

Переодевшись во все новое, вышел из примерочной и лицом к лицу столкнулся с Дуняшкой. Та, увидев Федьку, пальто из рук выронила, которое хотела примерить. Федька взял себя в руки и даже виду не подал, что знаком с девчушкой. Прошел мимо, не ответив на ее удивление ни злым взглядом, ни ухмылкой. Подошел к прилавку, рассчитался с продавцом. Старую одежду, уложенную в саквояж, прихватил с собой. Пошел к выходу и услышал:

— Федя!

Мужик вздрогнул, но не оглянулся, запомнив сказанное Власом:

— Хочешь жить, забудь прошлое! Нет его у тебя! Все заново. Имя прежнее из памяти выбрось. Не отзывайся, не поворачивайся, когда кто-нибудь тебя узнает. Пойми, некому тебя звать. Сдохло это имя! Невезучим стало. Кто им тебя назовет — тот враг твой! А с ним говорить молча надо. В потемках. С финачом. Секи это! Возьми новые ксивы. Знакомься сам с собой…

Федька взялся за ручку двери магазина и услышал за спиной:

— Вот это да! Так похож! Как две капли воды. Только годами старше…

Федька прошел мимо окна магазина. Боковым зрением увидел прильнувшее к стеклу лицо Дуняшки, рядом с нею — мать Ольги. Тоже во все глаза рассматривала Федьку. Тот спокойно дошел до переулка, а там во весь дух, ныряя в закоулки, свернул к Ульяне.

«А вдруг донесут?» Он закрыл поспешно дверь и, войдя в домишко, увидел Власа.

— Что с тобой? — глянул тот исподлобья. Федька выложил все как на духу.

— Не трепещи, не дергайся! Ночью линяем! До завтра канать без понту. Я за тобой! Ну, а той стервы не ссы. С нею мы после разборку устроим, коли дернется к лягавым. Мы это вмиг засекем, пронюхаем. А теперь старое барахло в печку. Вместе с ним и память схорони. — Он сунул в топку сверток.

А Федьку трясло от услышанного, что Дуньку вытащат воры на разборку… Что это такое, он уже видел в заброшенном доме.

Когда от одежды в топке остался только пепел, сказав Ульяне, что ненадолго уезжают, Влас подвел старуху к сумке, забитой едой, и, указав Федьке глазами на дверь, вышел следом за ним в сумерки, повел мимо дома Клавдии.

— Эта тоже Богу душу отдала. Говорят, помогли ей на тот свет уйти, — вспомнил Федька. — Верно, несговорчивой оказалась? — обронил через плечо.

А Влас сказал тихо:

— Ей лучше было не выкатываться на свет! Фискалы и лягавые — лишние на земле! Доперло?

А через пару часов Федька уже ехал в поезде. Вместе с ним в одном купе Влас следил за каждым его движением. Видно, опасался, что при деньгах и документах тот попытается уйти от «малины», выйдет на какой-нибудь станции, не попрощавшись. Но Федьке даже в голову не пришла такая мысль.

Чуть перекусив, он лег на полку и словно провалился в сон. Все прошедшие дни он лишь дремал. Выспаться по-настоящему не приводилось.

В купе иногда заходили какие-то мужики, вызывали Власа, тот исчезал ненадолго. И вскоре возвращался. Смотрел на спящего Федьку. Потом сидел, отвернувшись к окну, смотрел на пробегающие мимо станции, редеющую тайгу. Спать он не ложился. Думал о чем-то молча, словно тоже решал для себя самое важное. Оно и немудрено: «малина» уходила «на гастроли».

Глава 3. ИСПОВЕДЬ КЕНТА

Федька уже притерпелся к поезду, его качке, голосам пассажиров. Но вдруг покрылся холодным потом. На одной из остановок в вагон вошла милиция и началась проверка документов.

— Нас ищут! — вскочил в ужасе.

— Канай тихо! Не дергайся. Зэки с зоны слиняли. Их дыбают. Да хрен! Кто ж с них «в зеленом» сорвется? Вот на вертушке в товарняке — другое дело. Но файней на своих катушках. Надежней. — Влас не сморгнул, когда в купе вошла милиция.

Глянув на одетого с иголочки Федора, на его седину, на разодетого, наодеколоненного Власа, попросили документы, извиняясь за беспокойство.

— Нет, больше ни за что не соглашусь сюда в командировку! Места холодные, народ нервный, и, главное, много времени уходит на дорогу с ее бесконечными проверками. — Влас подал свой паспорт. И, легко тронув Федьку, напомнил: — Паспорт покажите им.

— Да ладно, не стоит. Мы беглецов разыскиваем. А они у нас стриженые. Вы не обижайтесь, у каждого своя работа, — взял под козырек молодой лейтенант, вернул документы Власу и, круто развернувшись, вышел вместе с сержантом из купе.

— Зелень! Такого провести — даже сявке ума не надо, — улыбался Влас одними губами и учил Федьку: — Он же на что клюнул? Увидел, что прибарахленные! Все считают, что зэки и мы, воры, должны в тряпье да в рванье дышать. А уж одеколоном, по их мненью, одни ферты пузатые и тузы пользоваться умеют. Глянули: оба мы побриты, пострижены, решили, что начальство! И ходу! А ведь начальство в поездах так бухает! В командировках в запой ударяются. Дома — в своей хазе — нельзя! В отлучке — все дозволено. И блядво. И водяра! И карты! Режутся до утра. Сколько раз их трясли майданщики, все одно и то же! — усмехался Влас.

В Москве «малина» сделала пересадку. И через день прибыла в Ростов.

Федька, не бывавший в больших городах, часто терялся, многого не знал. Влас учил его на ходу, и тот запоминал все накрепко.

Здесь, в Ростове, наметился сход воров. Их оказалось так много, что Федька перестал верить в то, будто на свете еще имеются обычные люди.

Воры из Мурманска и Одессы, из Москвы и Киева, из Владивостока и даже из Магадана. Услышав о последних, Федька челюсть поотвесил. Уж о Магадане все были наслышаны. Но и там не обошлось без воров.

— А ты, кент, где канаешь? У кого? — хлопнул Федьку по плечу рыжий, громадный, как стог соломы, магаданский вор.

— В гастролях мы теперь, — нашелся мужик.

— Во, хмырь! Ты хоть кто будешь?

— Федька…

— Видать, щипач, мать твою! Я ж тебя про другое! Ты откуда сорвался?

— Из Сибири.

— Стопоришь иль мокрушничаешь?

— В «хвосте» держат, — признался честно.

— Я тоже с этого в «малине» приклеился. У магаданского Дяди. Слыхал о нем? Я у него в «зайцах» две зимы дышал. Ну, ботаю тебе, время было! Меня ж по рыжине моей не то, что лягавые, все волки в тундре издалека узнавали. Да и мурло приметное. Второе такое разве у Медведя — булыжником не расшибешь. Бывало, накроет «малина» банк, все лягавые за мной несутся усравшись. Знали, падлы, только меня фартовые уважали, держали на атасе! А эти мусора за мной линяли! Я же срываться долго не мог. Пробегу немного и шлеп на жопу. Менты через меня кувырком. Друг другу шишки набивают. Пока разберутся, что к чему, я уж свою задницу на другой конец города унес. И навар-положняк наполовину хавал. Зато когда в закон приняли, уже в ходке, в зоне, я все тонкости воровские познал. И, трехаю тебе, нет на свете места файнее для фартовых, чем Колыма!

Федьке от таких слов холодно стало.

— Че? Не темнуха! Я сам там приморился давно. У нас рыжухи хоть жопой глотай. И ничего не ссы, кроме одного, чтоб срака самородком не подавилась!

— Зато и срываться с Колымы тяжко. Ни поездов, ни машин. А самолетом золото не провезешь, — заметил Федька.

— Еще как! Без булды! И никто не дрогнет. Лягавые еще под козырек возьмут. Я этой рыжухи знаешь сколько спер? Во мне самом столько весу нет. Не зря на Колыме приморился, хоть этот навар за все свое снимаю оттуда.

— Эй, Федька! — схватил за локоть Влас. И, развернув бесцеремонно, сказал: — Я тебя еле надыбал! Хиляем! Кенты уже на хазе! Шмар заказали файных. И тебе обломится. Шевелись, пока теплые.

Он приволок Федьку в какую-то квартиру, где пьяные фартовые лапали накрашенных полуголых девиц. Те визжали коротко. Быстро уламывались.

— Эй, Симка! Сбацай, лярва, цыганочку! — потребовал Влас и, вытащив из-за стола совсем голую сисястую девку, легко подхватил ее за жирную задницу и поставил на стол среди тарелок, блюд, стаканов.

— А ну, изобрази! — дернул кто-то по струнам гитары.

Симка, оглядевшись, медленно, плавно закружилась. Потом будто во вкус вошла. Притопывала ногами в селедочнице, салатницах, разбрызгивая закуски. На эти издержки никто не обращал внимания. Рявкнула гитара, и Симка закрутилась среди бутылок, затрясла сиськами, изогнулась так, что Федьке неловко стало. А шмара, увидев, как покраснел мужик, вовсе оборзела, словно забыла, что не в юбке, у всех на виду.

— Хороша мамзель! Краля! Ай да Симка! — похваливал Влас, и девка, словно заводная, тряслась, как будто ей к заднице горячую сковородку прицепили.

— Кого сегодня выбираешь? — спросил Влас.

Девка обвела всех томным взглядом и указала

на Федьку.

— Его хочу! Свежака! Иди, баловень! — Она взяла его за руку и потащила за собой в зашторенную темную комнату.

— Эй, кент! Не опозорь честь нашу! — услышал он дружный хохот за плечами, а Симка, поспешно захлопнув дверь, обвилась вокруг Федьки потным, липким телом.

Лишь поздней ночью вышел он из комнаты. Симка спала, открыв в улыбке накрашенный рот.

Фартовые пили за столом, менялись девками, хмелели. Хватали за зады и колени всех шмар без разбору. Они знали — их отдых всегда короток. И встреча с этими шмарами может больше никогда уже не повториться. Куда уже завтра забросит их судьба? В Одессу иль Киев? А может, в Сочи? Дорога к теплому морю чаще вела через холодную Колыму, куда попадали фартовые не самолетами, не по собственному желанию, а под конвоем мрачной охраны.

Всей этой прозы, второй стороны воровской жизни, Федька пока не знал. Не понимал, почему так ненасытны фартовые на еду, выпивку и баб. А они понимали: все это может оборваться в любую минуту на долгие годы, быть может, навсегда.

Лишь здесь, в Ростове, узнал Федька от воров, что Влас никогда не был паханом — хозяином «малины». Его держали в стопорилах. Он убивал всех, кто мешал ворам. И даже «в дело» брали его лишь тогда, когда не могли обойтись без убийства. Сами фартовые не мокрушничали никогда. Но в каждой «малине» имели по нескольку стопорил.

Влас приводил в «малину» новичков, как и другие. За всякого «свежака» отвечал собственной головой перед паханом и фартовыми. Если тот «лажался», на стопорилу во время разборки находился другой стопорило, который по слову фартовых убирал «проколовшегося».

Узнав о том, Федька понял, почему везде и всюду следил за ним Влас, не доверял даже в мелочах, не спускал глаз. И учил всему.

Узнал он и о том, как попал Влас в «малину», как стал стопорилой. Об этом Федьке рассказал в Ростове сам Влас в перерыве между попойками. Не сразу разговорился. Лишь через несколько дней, когда заметил, что у трезвеющего Федьки опять начался приступ хандры.

— Опять в прошлое линяешь вместе с колганом? Кончай киснуть, кент! Что оно тебе? Дышал, как последний хмырь! Курил махорку, хавал картоху, из резиновых сапог не вылезал. Одни портки годами носил. На праздники прадедовское барахло из сундука выволакивал. Свое не на что было купить. Так о чем киснешь? Теперь и хамовка и барахло — шикарные. Шмар имеешь. Башлей — хреном не поднять. Ты в своей вонючей деревне помечтать о таком не мог. Благодари Господа, что я тебе нашелся. В люди вывел. Свет показал. Мне в свое время никто не помогал. И уж если по чести, то не равнять тебя со мной. Я — человеком был. И тогда. Не в «малине» на свет появился. Светло дышал. Да судьба-сука осечку дала. — Он понурил голову.

Выпив одним духом стакан водки, Влас вздохнул тяжело и продолжил тихо, словно самому себе рассказывая о своем прошлом:

— Отец мой большим человеком был, царствие ему небесное! Да в тридцать седьмом расстреляли. Забрали ночью, ничего не сказав. А на второй день замокрили. Вечером вломились в квартиру и все забрали чекисты-падлюки. Конфисковали. Так тогда это называлось. По-нашему — сделали налет. Да и как иначе, если даже материно нижнее белье отняли? Все выгребли. Ни лечь, ни присесть стало не на что. Из квартиры в коммуналку выбросили. Как собак. И тоже — врагов народа приклеили. Ну, а я тогда в авиационном институте учился. На четвертом курсе. Невесту имел. Уже решили пожениться с нею. Но… Уже на следующий день, как только мы отца похоронили, выбросили меня из института, сказав, что не только в небе, но и на земле таким, как я, места нет. По глупой молодости поперся к отцовским друзьям, сослуживцам. Всех их знал. Все у нас бывали частенько. Они — хари от меня отворачивали. Перестали узнавать, разговаривать, слушать отказались, паскуды! Поплелся к отцу невесты своей. Хотел хоть у него найти понимание. Защиты семье попросить. Он в то время важной птицей был. Мог вступиться. Вышел он в прихожую, а дальше не пустил. Сказал, что ему со мной говорить не о чем. Мол, очень сожалеет о знакомстве с негодяями и потребовал забыть адрес и имена. О невесте чтобы и во сне не заикался. «Моя дочь не свяжет свою судьбу с проходимцем! Не смей даже напоминать ей о себе!» — орал на меня, скотина!

Влас, вспомнив это, выпил еще стакан водки, но хмель не брал.

— Хотел я тогда ей в глаза глянуть. Убедиться, что послушала отца, а не свое сердце. Но не удалось. Вернулся в коммуналку. А там — бабья разборка. Соседки прогнали мать от плиты. Не дали чай вскипятить. Мол, обойдетесь, вражины, и без того. И воду, хорошо, что закипеть не успела, матери, в лицо вылили…

Федька похолодел, свое вспомнил.

— Хотел я тогда всех соседок размесить, да мать на руках повисла — не дала. Уговорила, увела в нашу комнатенку. А там и куска хлеба не было.

Ну, хоть вой! Попытался устроиться на работу — не взяли никуда, словно в один день из человека в черта превратился, отовсюду выталкивали. А и загнать нечего. Вот и настали для меня черные денечки. От голода в голове мутить стало. Сам не знаю, как оказался ночью на мосту. Верно, сброситься хотел. От горя, от безвыходности. Стою, держусь за перила. Глядь, человек бежит. Сумку к себе прижимает. За ним — двое лягавых. Свистят, аж в ушах заболело. Ну, думаю, хоть этот не дал все у себя забрать. Что-то уносит от конфискации. И такая злоба взяла меня на мусоров, дух перехватило. Едва поравнялся первый, я ему за свое кулаком по колгану въехал. Второй не успел опомниться, я ему в дых всадил. Обоих под мост скинул. Убегавший тут же остановился. Позвал меня. И с собой поволок. Так-то познакомился с ворами. Они как узнали, почему им помог, долго хохотали. Но взять меня в «малину» не решились тогда. Боялись политических. Не связывались с ними. Но за помощь хороший положняк отвалили. Не краплеными. Хотя я им помог донести инкассаторский навар. Взял я тогда свою долю и домой вприскочку. Ну, думал, утром мать накормлю всякими деликатесами. И увезу из коммуналки куда-нибудь далеко, где нас никто не знал. Смотрю, а мать лежит тихонько на полу, даже головы не подняла, когда вошел. Не услышала, спит, дай, думаю, разбужу, обрадую, что кончились наши муки, покажу ей деньги. Попрошу, чтоб до утра потерпела. Тронул за руку. А она холодная, как лед. Я перевернул. Мать лежала с открытыми глазами. Она не спала, она умерла. Не дождалась меня. От горя и холода… Среди людей умерла. В городе, где родилась. Не на чужбине. Только вокруг нас были не люди — звери. В помойных ведрах, когда я вышел из нашей комнаты, валялись куски хлеба… — Влас сдавил виски руками. — Когда мать выносили из комнаты, соседки даже не попрощались. Цедили сквозь зубы, что одной контрой меньше стало, что жилье для порядочных людей нужно. Ждали хороших соседей. Меня уже в расчет не брали. Вроде уже и не живу.

Влас грязно заматерился.

— Я им доказал, что подыхать не собираюсь. И ночью, забрав все деньги, подпалил дом, пока весь этот зверинец дрых. Ох и копоти было! Я ж его не снаружи, изнутри подпалил. Ни одна лярва не смылась оттуда. И, чтоб на меня не думали, сделал вид, будто пожар тушу. Да это без понту было. Пожарники приехали, когда от дома головешки остались. Меня, как погорельца, поселили в старый дом. Кирпичный. В нем доживали свой век пенсионеры. Старье хоть и трухлявое, но не без гонору. Все не хотели со мной под одной крышей жить. Так вроде тень бросаю на их репутации. Во плесень! Меня в жар бросало, когда их видел. Дали мне в том доме для жизни комнатушку, какая весь век кладовкой была. Ни печки, ни умывальника в ней отродясь не водилось. Холод, сырость и пыль. Но я терпел, ходил по всем начальникам, правды добивался. Все верил, что власти у нас хорошие. Не знают про паскудства подчиненных. Да хрен там! Все знали. И науськивали фискалить друг на друга, чтоб дармовая сила в зонах по всем северам вкалывала. Вот и на меня настрочили ветераны революции, комсомольцы первых пятилеток! Финач бы им по рукоять в гнилые горлянки. Все считали, у кого на кальсонах заплат больше.

— Как же тебе от их доноса повезло избавиться? — удивился Федька.

— А так и пофартило, что за мной на «воронке» Вахтанг приехал. Грузин. Я его не знал. А он с моим отцом был знаком. Добрую память о нем сохранил. И совесть никогда не терял. Вошел он в мою хижину и говорит: «Собирайся!» У меня враз душа к пяткам примерзла. Все понял. Спрашивать ни о чем не хотел. А он подошел вплотную и на ухо мне: «На вокзал подбросим. Там на первый же поезд — и кати подальше. От всех сразу. Здесь никогда не появляйся. Иначе и тебя, и меня расстреляют. Благодари отца своего. Хороший был человек. Мало теперь таких, легко с ним работалось. Хоть этим я его отблагодарю. Давай в машину тихо». Я — за деньги. И, как велено было, Вахтанг, не доезжая вокзала, высадил меня. Я в первый же поезд нырнул, какой от платформы отходил. И — прощай Москва! До самого Владивостока без пересадок. Только к концу пути поверил, что живой остался. В поезде с ворами познакомился. Они меня тряхнуть хотели. Но не тут-то было. Прихватил шустрика. Так вмазал, что он на катушках стоять не смог. Ну, а его кент умнее оказался. Потрехали мы с ним. Сфаловали меня в «малину». Все равно деваться стало некуда. И, чуть не доехав до Владивостока, вышли. Объяснили кенты, что на выходе из поезда у меня ксивы стали бы проверять пограничники, сделали б запрос-молнию в Москву. И спекся б тут же. Город закрытым был. С пограничным режимом. Я того не знал. И попал бы в ловушку. Новые кенты мои кулаки живо оценили. Взяли стопорилой. С тех пор и мотаюсь по свету, как говно в проруби, — выдохнул Влас, понурив голову.

— Невесту свою не встречал? — спросил Федор.

— Как же? Свиделись. Ее отца через месяц после моего взяли. В расход пустили. А жену и дочь в Магадан. На Колыму упекли, как семью врага народа. Нет, не в зону, в снецпоселение. У черта на куличках жили. Хотя разве это жизнь? Пытка — мелочь в сравненье. Ну, да всякому свое, — отмахнулся Влас равнодушно.

— Не простил ее?

— Я к тому времени всякую веру в людей потерял. Ни теплинки в душе не осталось. Одна злоба. И, когда их увидел, пожалеть не мог. Разучился. Они от голода пухли. Я им не помог. Ведь никто не пощадил мою мать! И мне на всех наплевать стало. Они у меня прощенья просили. Я их простил.

— А как ты в Магадане оказался? — удивился Федька.