В любом случае. Теперь она чувствовала, что вольна действовать. Вновь сняла трубку и позвонила в АТК, Атлантическую таксомоторную компанию. Напыщенные социальные соображения, скрывающие за собой существование одного-единственного экипажа. Все же «мерседеса» с кузовом «универсал». И старого больного держателя лицензии, которого подменял его сын. Молодой, довольно развязный парень. Хулиганистый, но вежливый.
Сын был за рулем. Ответил отец. Алло? Алло? Да? Да, сказала Люси. Добрый день. Мне нужна машина к поезду в 15:45. Это очень важно. Очень срочно. Это возможно?
Конечно, ответил старик. На какое имя? Мадам Седра. Куда? Вилла «Лазурные струи». Ясно, сказал старик. Вот, все в порядке. Зарегистрировано. Мадам Седра. 15:45. «Лазурные струи». Можете на меня рассчитывать. Машина будет вас ждать.
Но не поезд. Он отходил через четверть часа. Она жила рядом с вокзалом, и тем не менее. В обрез. Только бегом. Она побежала. Набросила куртку, подхватила у дверей сумку и побежала.
Недолго. Не привыкла. Быстро запыхалась. Закололо в боку. Отсутствие тренировки. Ничего удивительного. Люси не из тех, кто бегает трусцой, оставляя в кильватере запах крема от старения. У нее и без того хватало забот.
Но не было билета. Она вскочила в поезд без. Вбегая на перрон, подняла голову. Расписание отправлений гласило: 12:15. Платформа 8. Часы показывали 12:13. На билет нет времени. Заплачу в поезде. Вскакиваю внутрь.
10
Поль пребывал в восхищении. Ему никогда не приходилось сидеть в машине с откидным верхом. Настоящей, спортивной. С мощным, шумным мотором и хорошенькой дамой за рулем. Не доводилось ездить в открытой машине. И следовательно, ощущать, как пробегает по черепу встречный ветер. Вольный ветер, согретый ясным августовским солнцем. Нежный бриз, полный запахов, собранных среди верхушек сосен. Не только. Вровень с землей пожинаешь уйму запахов. Растений вперемешку. Диких, душистых и прочих. Всевозможных цветов.
Его прогуливали на природе. Он хорошо себя чувствовал. Нигде или почти нигде не болело. Немного онемели члены. Похоже на окоченение, но ничего страшного. Только вот пловчиха почти тут же объявила, что должна.
Я должна сделать крюк и заехать к себе, сказала она. Нужно предупредить мужа. Чтобы не беспокоился. Я не говорила ему, что собираюсь вас проведать. Когда я уходила, он спал. Возможно, ему понадобится машина. Он будет рад вас видеть. Я рассказала ему о вас вчера вечером. Вы увидите, он очень мил.
Не сомневаюсь, подумал Поль. Я тоже мил. Но не уверен, что он это оценит. Да и я, впрочем, тоже. Уж слишком хорошо, надо полагать, сложилось. Она и я. Такое не могло продолжаться. Наверняка так оно и есть. Но в конце концов. Не будем жаловаться. Так уж получилось. У нее есть муж. У меня Люси. Ну и ладно. Не будем сопротивляться. Езжай к мужу. Поехали. Она: Вам это неприятно. Он: Отнюдь.
По правде говоря, ему было наплевать. И так хорошо. Там, где он был. В этой машине. Откинув затылок на подголовник. Глазами в проплывающем среди деревьев небе. Без особого риска можно предположить, что вот так ему и хотелось бы все кончить. Здесь, рядом с этой женщиной.
Зная, что вот-вот они окажутся уже не одни. Он уже не отрывался. Повернул голову и не отрываясь ее рассматривал. Красивый профиль. Нос чуть с горбинкой, ну да ей это идет. Маленькое деликатное ушко. Четко очерченное. Мочка украшена крохотным синим камешком. В целом все очень изящно. Посадка головы. Гордая или величественная.
По поводу изысканности. Сельский дом, в котором отдыхали пловчиха с мужем. По сравнению с домом Люси. В совершенно ином стиле, но не менее симпатичный.
Миновав черный портал. Проезжаешь по посыпанной гравием аллее. Она пересекает утопающий в цветах сад. Оставляешь машину у самой террасы. Справа есть гараж, но ведь надо будет ехать дальше. В принципе. Просто заехали.
Поднимаешь голову. Видишь увитый плющом островерхий фронтон. Два окна на втором этаже словно огромные голубые глаза. В стеклах отражается небо. Это придает им выражение разглядывающего вас лица.
Муж видел, как они въезжают в имение. Смотрел, как останавливаются у подножия террасы. Он там обосновался и сам. В легком летнем халате. Завтракая на солнце. Уже закончил. Читал газету. Опустил ее, заслышав машину. Заново читать не начинал. Наблюдал за ними, не собирающимися вылезать из кабриолета. На лице ни следа рассерженности. В кофейнике осталось немного кофе. Круассан с маслом на белом блюдечке. Варенье в банке. Заблудившаяся в ней оса.
Поль: Я, пожалуй, останусь в машине. Она: Да нет, идемте. Пошли, нечего ломаться. Поздороваетесь. Я представлю вас мужу. Вот увидите. Он очень мил. Смотрите, он вам улыбается. Вижу, сказал Поль. И вправду, выглядит очень милым. Но я опять чувствую себя. Чуть-чуть усталым. Пройдет, сказала пловчиха. Пойдемте. Я вам помогу.
Она вылезла из машины. Обогнула ее. Открыла дверцу. Поль взял протянутую руку. Подчинился. Она помогла ему выйти из кабриолета.
Муж встал навстречу Полю. Был поражен его запредельной худобой. Посмотрел на жену. Неожиданно серьезно. Словно говоря ей: Этот человек не держится на ногах. Или едва. С чего тебе взбрело в голову привозить его сюда? Она осталась глуха к этому взгляду. Казалось, не поняла. Смотрела на своего мужа, будто говоря: Посмотри, кто к нам пожаловал. Удовлетворенно: Это господин, о котором я тебе рассказывала. Я его навещала. И взяла с собой. Идемте, я вас познакомлю, сказала она Полю. Быстро, думает Поль. Нужно. Мне необходимо присесть.
Дорогой, сказала она мужу. Позволь представить тебе. Потом, поворачиваясь к Полю: Чушь какая, но я даже не знаю вашего имени. Седра, сказал Поль. Поль Седра. Он протянул руку мужу. Тот ее пожал. Вздрогнул. Никогда не прикасался к руке, настолько напоминающей скелет. Рад вас видеть, сказал он. А я Симон. Очень приятно, сказал Поль. И повалился в кресло. Глубокое сиденье с подлокотниками. Плетеный тростник, белая лакировка. Вокруг стола таких стояло четыре.
Зонт был спущен. Муж любил солнце. Он вновь уселся в то же кресло, что и раньше. Его жена расположилась в третьем. Вернув своему телу ту естественную грацию, которую мы за ним не раз наблюдали.
Неспособный разговаривать, Поль пожирал глазами круассан с маслом на белом блюдечке. Никаких вкусовых ощущений. Ничего не брал в рот уже несколько дней. Не в состоянии что-либо проглотить.
И по мере того, как разглядывал круассан. Он вспоминал его вкус. И мало-помалу тот начал вызывать у него желание. Не желание есть. Желание снова ощутить во рту этот вкус.
Так текли секунды, и никто, казалось, не выказывал желания говорить. Купальщица попыталась было начать: Господин Седра, сказала она. Она собиралась сказать, что Полю захотелось прокатиться на машине: Господин Седра, сказала она.
Седра, Седра, пробормотал ее муж. Подождите-ка. Затем, обращаясь к Полю: Ваше имя мне о чем-то говорит. Возможно, сказал Поль. Хотя и странно. Никто меня не знает. Улыбка купальщицы.
Подумал, что Поль шутит, и муж. Запротестовал: Да нет же, сказал он, не смейтесь. Поль не смеялся. Улыбалась только жена. Довольная, что мужчины разговорились.
Я не шучу, сказал ее муж. Уверен, что видел где-то ваше имя. На краю стола балансировала газета. Свалилась под порывом ветра. Он нагнулся, чтобы ее поднять. Поднял и. Словно в наказание. Тыльной стороной ладони. Шлепнул по бумаге: Так и есть, сказал он, выпрямляясь: Вот оно. Кончиками ногтей вновь прищелкнул бумагу: Вот где я видел ваше имя. Поль всматривался в круассан.
Муж развернул над ним свою газету и принялся стремительно ее перелистывать сразу в двух направлениях. Туда и обратно. И еще раз обратно. И все его не находил. Остановился на странице «Искусство и зрелища» или «Культура». Живопись, нет. Литература, тоже нет. Музыка, да.
Ага, вот, сказал он, это здесь. Цюрих. 25-й фестиваль струнных квартетов. Нашел. Подождите. Вот. Я не ошибся. Цитирую: «Поль Седра. Скандальный гений или шарлатан?»
Чего стоит уже заголовок. Красноречиво свидетельствует о глупости журналиста. Автор статьи и не думал отвечать на собственный вопрос. Он старался, скорее, выставить себя напоказ и не мог нарадоваться протестам публики.
Наконец-то, писал он. Наконец-то нашлась публика, которая сказала нет. Наконец-то нашлась публика, которая отвергла безобразное. Ничего об этом так называемом безобразном. Ничего об одиночестве. Ничего о неизбежной эволюции музыкального языка.
Пловчиха: Так вы, оказывается, композитор? Что? сказал Поль. С трудом: Извините, я не расслышал. Она: Я сказала: Так вы, оказывается, композитор? Был им, сказал Поль. Она: И еще будете. Впрочем, мы и сами музыканты. Не так ли, дорогой?
Дорогой, обеспокоенный состоянием Поля, раздумывал, куда клонит жена. Для отвода глаз кивнул. Да, сказал он, так и есть, мы тоже музыканты. Рассчитывая на то, что Поль скажет: а, да. Ан нет. Поль не сказал: а, да. Он рассматривал круассан.
За отсутствием лучшего муж продолжал: Моя жена певица, а я пианист, сказал он. Мы играем джаз, словно говоря, что это второстепенный жанр, но Поль его не слушал. У моей жены в городе ночной клуб. «Зеленый дельфин». Не знаю, слышали ли вы про него. Поль не слышал. Это так утомляет. Не для моего возраста.
Вот, опять пришлось лечь в четыре утра. Поэтому-то я так поздно и завтракаю. Может быть, немножко кофе? Поль, казалось, пробудился: А почему бы и нет? сказал он. Всегда можно попробовать. Но мне бы хотелось скорее. Куснуть круассан с маслом. У вас на столе.
Ну конечно, сказал муж. Дорогая, сказал он, подай господину Седра круассан. А вот кофе, как раз боюсь, остыл до безобразия. Сойдет, сказал Поль, сойдет. Меня интересует круассан.
Пловчиха посоветовалась взглядом со своим мужем. Тот кивком головы подтвердил, да. Давай. Не бойся. Зачем ему перечить? Она протянула руку к центру стола. Подняла белое блюдце. Потом, повернувшись к Полю, передала ему круассан с маслом. Я люблю вас, пробормотал Поль. После чего. Явно довольный, что сказал это. Зажав его двумя пальцами. Взял круассан. Поднес к губам. Открыл пошире рот. Сунул туда круассан и потерял сознание.
Муж потерял терпение. Если по правде, взорвавшись, он заорал: Ну что тебя дернуло притащить его сюда? Ты что, не могла оставить его спокойно умирать у себя дома? Обязательно надо было впутаться?
Она: Я не виновата. Он вдруг захотел, чтобы я взяла его на прогулку. Хотел проехаться на машине. На природе. Он: Ну и что? Разве ты обязана подчиняться его капризам? Она: Вот ты как, каприз. Это был не каприз. Скорее, последняя воля. Или точнее: последнее желание. Последнее маленькое удовольствие.
Он: Ну да. Как всегда причина. Ты, случайно, в него слегка не влюбилась? Она: А ты? Ты меня, случайно, к нему слегка не ревнуешь? Он: Ни капельки. Помоги лучше его приподнять. И главное, вынь у него изо рта круассан. А то меня сейчас вытошнит.
Поль осел на сторону. Его удержал подлокотник. Иначе бы он упал. Открыл глаза: Прошу прощения, сказал он, потом. Будьте любезны. Отвезите меня обратно. На виллу. Пожалуйста. Сейчас-сейчас, сказала пловчиха. Идем, это уже мужу.
Он: Нет. Без меня. Я не пойду. Она: Почему это? Он: Я не одет. Посмотри на меня. Я не намерен появляться там в таком виде. На нем ничего, кроме легкой материи. Халат в восточном, весьма дальне восточном стиле. Какое-то подражание кимоно.
Она: Сейчас лето. Каникулы. Жара. Все ходят чуть ли не нагишом. Так что прошу тебя. Не дури нам голову. Пошли. А на ногах тапочки на веревочной подошве. С белым холщовым верхом. Не слишком приспособленные для ходьбы. Особенно такие сношенные. Со сбитой пяткой. Словно вообще без пятки. Он несколько раз терял одну из них. Между террасой и машиной. Потом от машины до внутренности виллы. Ну а халат. Тот не переставал распахиваться. Он оставил его нараспашку. Так что были видны его зеленые шорты. Как купальник. Да, вот так.
Каждый из них закинул себе на шею руку Поля. По-братски деля его вес. Хорошо еще, что, напоминаю вам, Поль был ужасающе худ. И не переставал благодарить: Спасибо, друзья, спасибо.
Потом наступил момент, когда его надо было погрузить в машину. На переднее, конечно же, сиденье. В кабриолете сзади просто нет места. В настоящем, спортивном. Впритык на ребенка. Спереди, значит, в середину.
Между пловчихой, которая вновь села за руль, и. Муж навалился на Поля. И сподобился очередной благодарности.
Оставалась проблема. Ног. Длинных ног Поля. Никто не знал, что с ними делать. Не было и речи, чтобы закинуть их налево, в гущу педалей. Как и в центр, на консоль, из-за ручки скоростей. Пришлось разместить их в пустом пространстве справа, вместе с голыми ногами мужа. Ну и хватит, давайте дальше. В путь.
По дороге Поль несколько раз отключался, потом приходил в себя. Он не страдал. По меньшей мере в этом пункте врачи ошибались. Хотя. Возможно, все было еще впереди. Поль, быть может, все-таки не подошел к концу вплотную.
Выбор наяды пал на этот путь. Кабриолет въехал на обустроенную эспланаду, под которой раскинулись развлекательные заведения порта. Прилив подступал все выше. Раскачивались парусники. Слышалось бряцание канатов об алюминиевые мачты. Все в целом порождало ритмы доступной только черным сложности. Даже Поль не рискнул бы переложить их на нотный стан. Я, впрочем, уже упоминал, что ударные не слишком его интересовали.
Он открыл глаза и, поди знай почему, протянул руку и, поди знай почему, повернул зеркало заднего вида, пытаясь уловить в нем еще зримую часть самого себя. Полосу вверху лица. Глаза, возможно, его. Брови, которые он загнал до отказа вверх, изображая изумление, потом, нахмурившись, до отказа вниз, подражая недовольству. Ну а потом глаза, которые позволяли ему всем этим забавляться. Он их закрыл.
Наяда наблюдала за его ужимками. Когда он закончил то, что могло показаться ей разве что кокетливым посещением самого себя. Выражаясь куртуазно. Выправила зеркало. Оно ей было нужно.
Знала, как ехать дальше. Мы тоже. Не будем медлить, выезжая на лесную дорогу. Или прибрежную. По которой нам придется проехать примерно два километра. Пока не окажемся перед въездом. Слева от нас. Где табличка предупредит: «Лазурные струи. Частные владения. Вход запрещен».
Машина остановилась на насыпной площадке позади дома. Извлечь из нее Поля оказалось отнюдь не такой сложной задачей, как могло бы показаться. К нему вернулось немного сил. Он помогал им себе помогать. Все двери оставались открытыми. Вошли.
Поль настоял, чтобы его сгрузили на диван. Добравшись до большого салона. Софа цвета маренго была куда ближе. И не менее удобна. Даже более, но Поль настоял.
Удовольствие, что можешь наконец улечься. Блаженство. Породило. Вызвало появление на лице Поля улыбки. Склонившейся над ним пловчихе пришлось выпрямиться и повернуться к мужу. Ей надо было ему кое-что сказать. Почувствовала, как рука Поля сжимает ей предплечье. И склонилась над ним.
Поль сказал: Хочется, чтоб вы спели мне колыбельную. Она: Какую колыбельную? Он: Ту самую, что вы пели утром, когда меня разбудили. Она: А, понятно. Да-да, сейчас. С удовольствием.
Она выпрямилась. Повернулась к мужу. Подошла и в упор пробормотала: Он хочет, чтобы я спела ему
Муж подчинился. В белых тряпичных тапочках и восточном халате. Подошел к пианино. Уселся перед клавиатурой. Щелкнул раз-другой суставами пальцев. Бросил взгляд на стоявшие перед глазами ноты. Вздохнул, потом. Зная наизусть гармонии того, что Поль назвал колыбельной. Сымпровизировал вступление в ритме медленного, более чем медленного вальса.
Обернувшись и не прекращая играть. Играл очень тихо. Посмотрел на жену. В ожидании ее голоса. Он дожидался, она запела.
11
Путешествие на сем не закончилось. На этом направлении всегда одна и та же история. Три четверти пути покрываются с рекордной скоростью. Последняя же в режиме омнибуса. Бессмысленные остановки в несуществующих городках. В которых никто никогда не садится и не выходит. Ну и что? Куда ты хочешь добраться? Никуда. Ты права. Никакого значения. Люси больше незачем спешить. Она боялась добраться. Давно опустила шторку. Видела все лишь сквозь завесу серовато-бежевого тумана.
Она оказалась одна в четырехместном купе. Могла бы лечь и вздремнуть. Могла бы. На столике стакан. Бутылка с водой. Пачка сигарет. Голубая биковская зажигалка. Выкурила всего одну сигарету. Не в купе. Вагон же для некурящих. Пошла курить в вагон-ресторан.
Все-таки нет. В вагоне-ресторане выпила чашечку кофе и купила бутылку воды. И, лишь выпив свой достаточно горячий кофе, отправилась выкурить сигарету в вагон для курящих. Следующий вагон. И вступила в задымленное пространство со страхом на сердце.
Этот страх не имел ничего общего с представлением, с образом мертвого Поля, одинешенького на вилле. Или все общее. Скорее уж. Со страхом именно таким его и увидеть. И этот страх перекрывал все остальные. Всех их поддерживал. Удерживал ее в состоянии тотального страха, из-за которого она оказалась настолько чувствительной к тому, что увидела в вагоне-ресторане.
Еще более пугало присутствие этих двух мужчин из-за того, что вагон-ресторан был пуст. Войдя туда, Люси решила, что они вот-вот набросятся друг на друга. Сцепятся и забьют друг друга до смерти. Подозрительные, свирепые с виду типы. Два дикаря, которые издали наблюдали друг за другом, друг на друга собственно не глядя. Но на все это. Люси было наплевать. Что и страшило. Страшило до самого прибытия. Чего она не хотела. Чтобы при этом присутствовала сидевшая за кассой ресторана молоденькая девушка.
Девушка, кажется, не беспокоилась. Улыбнулась Люси. Вернула ей лишние деньга, и Люси подумала: Все дело во мне. Сама вбила себе в голову. Просто потрясена. Она все еще думала об этом, когда поезд благополучно остановился. Она приехала.
Вышла на перрон. Пала, как и муж, жертвой жуткого перепада температур. Разница градусов десять, не меньше. Между вагоном с кондиционером и солнцепеком снаружи. В куда лучшем состоянии, нежели Поль. Можно даже сказать, в полном здравии. Все шло гладко. До сих пор везло. С ней было все в порядке. Да и смерть Поль взял на себя. Наконец напрямую. Вот так. И ничего тут не поделаешь. Нужно с этим смириться. Или нет. Люси с этим не смирилась.
Как бы там ни было. Лучше мужа перенесла температурный удар. Ни удушья, ни головокружения. Быстро приноровилась дышать прогретым воздухом. И, смешавшись с прочими путешественниками, направилась по залитому среди прекрасной сельской зелени солнцем перрону.
Подземного перехода здесь не было. Пришлось переходить через пути. Со страхом, тем же страхом, что и всегда, она попирала опасность. Рельсы, сверкающие, убегающие, зовут вас, увлекают за собой. В глубине которых что-то отражается. Возможно, истинная пустота. Не говоря уже о шальном поезде, который может возникнуть в любой момент. Но нет. Этого нет и не бывает. Есть только я. И не иначе. Устала. Очень. Слишком. А это только начало.
Все это, или почти все, стерлось, когда она увидела у входа на крытый вокзал молодого парня с поднятой на вытянутых руках табличкой: «Лазурные струи».
Это я, сказала она, останавливаясь перед ним. Знаю, сказал парень, я вас узнал. Люси: Тогда почему вы размахиваете этой нелепой табличкой? Чтобы на нас обратили внимание? Могли бы просто меня подкараулить. Высмотреть, когда я появлюсь. Узнать. Верно, сказал парень. Сердитесь? Нет, сказала Люси. Багажа нет? Нет, сказала Люси. Тогда пошли.
Парень галантно открыл перед ней дверцу и подождал, не закрывая, пока Люси с удобством расположится на заднем сиденье «мерседеса». Если бы она носила юбку. Воспользовался бы этим, чтобы исследовать ее ноги. И, нет сомнений, нашел бы их все еще очень и очень привлекательными. Для женщины ее возраста. Она была в брюках редкого серого цвета. Подходящий к нему миниатюрный топ. Тоже серый. Того же оттенка, что и кожа сандалий.
После чего мастерски выбрался из забитого машинами паркинга. Потом из наводненных машинами улиц. Красные огни светофоров, которые он проскочил на желтый. И вскоре смог вывести громоздкий «универсал» на шоссе. Царство света. Бесшумности, напора и мощи. Отгороженные сельские ландшафты постоянно открывались дальше, ближе к морю.
«Мерседес» некоторое время ехал по шоссе. Парень заговорил с Люси примерно так: Вот тут слегка, сказал он. Наблюдаю за вами в зеркале. И чем больше гляжу. Вы все еще сердитесь. Тем больше прихожу к выводу, что вы в моем вкусе. Мы так похожи. Блондины с голубыми глазами. Да-да, знаю, что вы сейчас скажете. Что вы мне в матери годитесь. Ну и что? Это ничего не значит. Наоборот. Так даже лучше. Что может быть сильнее такой любви.
Люси: Смотрите на дорогу. И, если можно, поднажмите. А то тащимся.
Он: Вы спешите? Да, сказала она. Словом, нет, словом, да. Словом, короче. Знайте себе нажимайте.
Он: Вы возвращаетесь к нему? Ну да, я, конечно, осел. Он же все еще там. Вы, стало быть, к нему возвращаетесь. Помирились? Люси: В некотором роде.
Жаль, сказал он. Как было бы здорово все это продолжить. Ухаживать за вами. Катал бы вас на своем моторе. По всему взморью. И даже дальше. Вдоль дикого берега. И уверен. Очень скоро. Влюбился бы в вас. Ну, то есть, совсем. Навсегда.
До чего же давно. Никто не говорил ей о любви. Вот так. Так откровенно, свежо. Напрямую, по-юношески, так внезапно. Так бесцеремонно. Так или как-то еще. Уже давно. Честно говоря, это случилось в первый раз. И не отделаться от мысли, что в последний. Дважды такие признания не выпадают. Люси, надо думать, едва не расплакалась.
У церкви сверните направо, сказала она. В конце дороги виднелись ворота кладбища. Над которыми церковь в купе деревьев. Торчащая колокольня. И она уже было собиралась дать очередные указания. Продолжать советовать. Да вспомнила, что парень знает все это, потому что. Ну да, так и есть, потому что.
Итак, порт, лесная, она же прибрежная, дорога, съезд на частную грунтовку. Высадите меня здесь. Доберусь пешком. Знаю, сказал он, я знаю.
Идеально расставленные сосны по каплям изливали нежную ясность. Молочный, с примесью мяты, свет. Пахло леденцами от кашля. Под ветром шумели верхушки. Подчас даже свистели. Под подошвами серых сандалий похрустывала сухая хвоя.
Она прошла по дороге. Дошла до насыпной площадки. Вилла стояла открытой настежь. Рокот океана при высоком приливе и крики детей в волнах. Не могла услышать. Только когда вошла внутрь и двинулась по коридору, до нее донеслись звуки фортепиано.
Все ее существо охватила безумная, безудержная, невыносимая надежда. Она чуть не потеряла сознание. Помешала, поддержала, удержала ее на ногах радость. Радость. Он жив. Она засмеялась. Какое же это счастье, смеяться. Жив. Спасибо.
Элен Ленуар
ПЕРЕДЫШКА
— Хорошо бы все-таки, чтоб ты приехал, сказал Людо и добавил, шумно прочистив горло: И не затягивая… так будет лучше… сдавленным, чуть задыхающимся голосом, в надежде, наверное, что отец избавит его от нового почему — или, в действительности, для чего. Но он все равно так и повторил, грубо, упрямо, чеканя слова: Для чего? Скажи, для чего! На что Людо с руганью, с криком: он что, хочет дождаться, пока она пойдет под нож хирурга, а то и вовсе окажется за гранью?.. Он счел это выражение странным, но ничего не сказал, предпочел дать ему выговориться, нервно повторяя заключение главврача, который осматривал Веру в пять дня. Как раз пять и было. Но у них, в Хельсинки, шесть. Голос Людо казался охрипшим, слегка дребезжал, два-три раза изменил ему, словно непоседливый мальчишка. Он наверняка преувеличивал. Людо страшный паникер, любила подчеркивать Вера, хотя и старается не подавать виду, это в нем от меня…
Он надолго застыл за письменным столом, по очереди вперяясь взглядом в телефон, в обшарпанный бювар и, на нем, в собственные влажные, вялые пальцы, застывшие возле ножа для разрезания бумаг. Провел указательным пальцем по покрытому пятнами лезвию, потом дотронулся до бронзовой статуэтки, изображавшей юного Гермеса, тот сидел обнаженным на каком-то большом камне, член затерялся между раздвинутыми ляжками как квелый головастик, левая нога согнута, правая вытянута, на лодыжках по паре крылышек; отрок, отдыхающий между двумя вылазками, спокойно устремив взгляд куда-то вдаль, мечтатель, само собой, но ничем не обремененный, не то что он, тяжелый и уставший в своем кресле, опершийся локтями о письменный стол, сцепив руки под подбородком, с той знакомой болью, что расходилась от затылка к напрягшимся плечам, будто именно сюда был нанесен удар, панический звонок Людо: Хорошо бы все-таки, чтоб ты приехал… и не затягивая… так будет лучше… отвергая или заглушая любые вопросы кашлем, ругательствами, псевдомедицинским жаргоном, мешая ему по-настоящему слушать, высвободить мысли из своего рода плотной, темной глыбы, которая размягчалась или растрескивалась теперь, будучи задета: «все-таки»… и «за гранью»… Ну а она? Это она сказала, что хорошо бы все-таки?..
Он чувствовал, что сдвинется с места только в этом случае и, следовательно, должен быть уверен, что именно она, Вера, высказала желание его видеть, а не главный врач предписал это наряду с прочими лекарствами, решив в пять часов по тамошнему времени, в четыре здесь, что пришла пора сменить капельницу и позвать близких, супруга, и поинтересовавшись у Людо, можно ли, буде таковой имеется, уведомить его на расстоянии, с расстояния в две с половиной тысячи километров не всегда все понимаешь, вот и доказательство, он еще и не пошевелился, а ведь путешествие грозит весьма долгое, если учесть, что о самолете не может быть и речи. Может статься, Людо так и сказал удрученному главврачу, и тот, прикидывая тогда, силясь предугадать развитие недуга, разглядеть его через два дня, то есть увидеть кривые и услышать звуковые сигналы аппаратов, которыми она уже была или вот-вот будет окружена, пытаясь оценить, в какой именно момент обнаружится граница, когда она окажется за гранью… Но гранью чего? И по отношению к кому?
Два дня, у него на это уйдет почти два дня, сказал, должно быть, Людо, а ведь на самолете все заняло бы каких-то шесть часов, от двери до двери. Если он отправится по железной дороге и морем — если повезет и он согласится сесть хотя бы на паром, но, насколько я его знаю, он постарается как можно дольше оставаться на суше, пресловутые фобии, все это началось давным-давно, поэтому-то он так ни разу нас и не навестил, его невозможно сдвинуть с места, даже ради нашей свадьбы… Мать очень от этого страдала и в конце концов поймала его на слове, потому что он все время повторял, что ей не остается ничего другого, как ехать без него, что он, напротив, будет доволен, если она перестанет приносить ради него в жертву свою тягу к путешествиям, перестанет постоянно его упрекать и громоздить уловки, по нескольку раз в год, она не могла от этого удержаться, заманивая кокетством, жеманством, ласками, если ты меня действительно любишь, всего один раз, в честь годовщины нашей свадьбы, для меня это будет лучшим подарком… И все это кривлянье под тем предлогом, что они женаты и вполне естественно делать все это парой, выходить, уезжать, вдвоем, вне дома, показываться на людях вместе, для Веры это было очень важно, тогда как внутри, то, что происходило внутри… причем задолго до того, как она начала путешествовать, безо всякого смущения выходить без него, без задней мысли, на лету осознав, что в сто раз лучше сумеет воспользоваться проведенными с другими вне дома моментами, с тех пор как он ее больше не сопровождает, вечно недовольный, неразговорчивый, зевающий, невежливо поглядывающий на часы… но в ту пору отказ ответить на приглашение вместе с Верой влек за собой растягивающиеся на несколько дней драмы, в ту пору он не выдерживал налагаемых ею на него епитимий, в особенности продолжавшегося как-то чуть ли не месяц отлучения от супружеского ложа.
Он подумал было позвонить Людо и спросить, кто же, собственно, из них, главврач или Вера, счел неотложным и необходимым сорвать его с места, но так этого и не сделал, зная, что ответу будет грош цена, поскольку Людо не преминет произнести требуемую в данный момент сценарием фразу: Она звала и зовет тебя. А то и: Твое имя не сходит у нее с языка…
Он встал, подошел, привлеченный нелепым тарахтением мотора на улице, к окну и увидел, как, с трудом толкая по тротуару газонокосилку, по солнцепеку вверх по склону тащится старик, наклонившись вперед, вытянув руки, с покрасневшим лицом, решивший, наверное, что легче толкать газонокосилку по асфальту с включенным мотором. Подстригая тротуар… да, кстати, надо бы подстричь лужайку.
Вера уехала пять дней тому назад, и, как всегда, он постарался совместить с ее отъездом те две недели отпуска, которые обычно брал летом и посвящал насущным работам по дому, на этот раз он наметил перекрасить снаружи рамы и ставни первого этажа.
Утром он отвез ее на вокзал, стараясь вытерпеть ее обычное возбуждение, каковое после неистового крещендо вчерашнего вечера достигло своего апогея в тот момент, когда пришла пора садиться в машину, затем, по мере того как они отъезжали от поселка, напряжение сошло на нет благодаря длинному, бессвязному монологу, которого он не прерывал, но и не слушал, поскольку она только и делала, что повторяла уже сказанное за завтраком, комментируя записанные на разных клочках бумаги мысли, которые не один раз прокручивала в голове ночью, и теперь они вперемешку всплывали у нее в машине: точный вес багажа, двадцать раз проверенный на весах, надежда на то, что на регистрации не станут придираться к перевесу в пять-шесть килограммов, что ему нужно докупить в ближайшие дни ливаро[10], маленькие козьи, вино и прочие гостинцы, которые она традиционно отвозила Людо и про отсутствие которых в Финляндии знала наверняка, жара, страх, что придется бежать, что она что-то забыла, дурные предчувствия касательно того, чт
Последняя, всегда чреватая нападками фаза Вериного возбуждения в машине заставляла вскипеть между ними старые чувства, ожоги, которые, должно быть, доходили и до нее, даже если она, похоже, и научилась за три года перемирия вовремя плеснуть воды в пламя, от поддержания которого не могла удержаться, укусы, чей масштаб она с некоторых пор неплохо контролировала, ослабляя хватку как раз вовремя, чтобы он не застонал, и вместе с тем зная, что, если хочешь проникнуть сквозь постоянно утолщающийся панцирь, надо впиваться сильнее, проявлять, стало быть, куда больше энергии ради неизбежно сомнительного результата. Но, возможно, к безрассудствам ее подталкивала сама ситуация, ибо ввиду надвигающейся разлуки, каковую решительным образом должен был вот-вот провозгласить свисток начальника поезда, она, чего доброго, чувствовала, что может пойти на риск, напасть, не опасаясь, что придется вести настоящий бой что момент идеально подходит для того, чтобы испытать остатки своей власти над ним, провоцируя его, не оставляя иного выхода, кроме как ответить, как раз перед выгрузкой на привокзальной парковке. Она торопливо распахнула дверцу, хлопнула ею. Через несколько секунд они оказались у багажника, каждый готов вытащить оттуда багаж, рядом друг с другом, ожидая соприкосновения рукавов, чтобы столкнуться локтями, и он схватил ее за руку и сжал ее, она же сдержанно, чтобы не привлекать к себе внимание, отбивалась. Сжимая ее плоть, он требовал незнамо чего, чтобы она повторила только что сказанное в машине, последнее надругательство, в общем-то так и было, чтобы повторила его, глядя ему в глаза, то есть чтобы подняла к нему лицо: мне больно, я опоздаю на поезд, я не помню, что сказала, перестань, что за идиотизм, отпусти. Он, крепко ухватив ее левой рукой за подбородок: Смотри на меня, его большая рука сжимала низ ее кривящегося лица, как будто он собирался раздавить его вместе с ее рукой, он сжимал все сильнее, пока выкатившиеся от в равной степени пугающей и постыдной муки глаза Веры не закрылись под напором так и не хлынувших слез. Она выдавила из себя какое-то извинение, попыталась улыбнуться: это глупо, ты же знаешь, что меня тянет за язык всего-навсего тревога перед отъездом, ну что, вот так и расстанемся…
Она положила ладонь ему на грудь, умиротворяюще потеребила пуговицу на рубашке. Он ослабил хватку, захлестнутый знакомой смесью ярости и отвращения, подстегивающей его желание, она это видела, это чувствовала, что-то сверкающее и приторное прокатилось по ее слегка припудренным, словно в насмешку предлагаемый мармелад, щекам, подняв к нему лицо, она нажала ладонью ему на грудь, при этом в горле у нее возник какой-то негромкий звук, не то вопрос, не то просьба, надежда, как он понял, что он обхватит ее рукой за плечи и отведет на перрон, где наспех и поцелует, надежда, что они выдадут пассажирам сей спектакль, трогательный и необычный, если вспомнить об их возрасте, и она войдет в вагон с сияющим раскрасневшимся лицом, наслаждаясь их завистливыми мечтаниями вплоть до самого Парижа…
Но он оттолкнул ее, подхватил тяжелый чемодан, закрыл машину и в одиночку, не оборачиваясь к ней, прошел в вестибюль, на перрон ко второму пути. Поставил чемодан рядом со скамейкой и тут же ушел, не бросив ей ни слова, ни взгляда. Нередко он слышал, как она тихо окликает его за спиной. Однажды она дотронулась до его руки, чтобы ее удержать, и он сказал, что не берет чаевых, предоставив ей обдумывать эту фразу, смысл которой от нее, конечно же, ускользнул… однажды… это было в последний раз, пять дней тому назад, их последние слова на перроне: она произносит его имя и трогает его за рукав, а он отказывается от чаевых, даже не взглянув на нее.
Он дождался отправления поезда в машине, чувствуя, как пульсируют жилы на руках и шее. Удовлетворение от того, как изящно он ее отделал, быстро сменилось отвращением. Гнев, как всегда, мешал восстановить сцену с того момента, когда они сели в машину, и до того, когда он схватил ее за руку у открытого багажника. Он уже забыл, что же такого жестокого, перед тем как выйти из машины, умудрилась она сказать, что он ее тронул, нагрубил и в конце концов просто животно, как она того и хотела, возбудился от мысли, что они могли бы прямо тут расстаться как любовники. Он не понимал, почему так не поступил, почему чувство гадливости от ее довольства оказалось сильнее, чем желание сжать ее в объятиях, впиться в губы, просунуть сквозь них язык, в который она тут же, посреди вокзала, у всех на виду, жадно бы впилась, опьяненная непристойностью их поведения, он пытался разобраться, почему сама мысль об этом опьянении оказалась для него настолько отвратительной, что совершенно его охладила, заставила изобразить носильщика и заговорить о чаевых, и слова «испорченность», «унижение», «достоинство» долбили у него в мозгу податливый вопрос его желания, ибо не стал ли бы поцелуй, какою бы ни была его цена и пусть даже исполненный на скорую руку на вокзальном перроне, все же приемлемым в абсолютном ничто их холодной войны?..
На обратном пути все, как обычно, понемногу поглотило облегчение, которое он испытывал, предвкушая те дни свободы и одиночества, которые проведет по своему усмотрению. Возможно, он был даже счастлив, закрывая дверь гаража, потом согнувшись в три погибели, чтобы почесать за ухом радостно встретившую его собаку, счастлив не только оттого, что наконец почувствовал себя дома свободным, но и потому, что в конце концов худо-бедно расквитался с мучительной работой по отъезду Веры. Его досада и горечь сошли на нет, благодаря знакомому процессу, в результате которого он был по-прежнему здесь, спустя тридцать лет, здесь, рядом с ней, банализируя пожатием плечей наихудшие гадости, какие только она могла ему причинить, как зализывают царапину и забывают ее, едва она перестает кровоточить. Тем же вечером позвонил Людо и сообщил, что она благополучно добралась, обычно она делала это сама, и он понял, что, отказываясь от разговора с ним под предлогом усталости, она дает понять, что все еще на него сердита, но это его только позабавило. Вешая трубку, он вспомнил, как сказал собаке, что это просто анекдот, что, обозвав его в машине всевозможными словами, она, судя по всему, еще и ждала, что он извинится, за что? и, не испытывая никакого желания всем этим возмущаться, улегся на диван, собираясь посмотреть очередную серию детективного сериала.
Поделиться книгой: