Помоги проекту - поделись книгой:
кало в возрасте двенадцати лет. Один пациент рассказывал мне, что у него все было хорошо до тринадцатилетнего возраста. Все началось, когда его родители развелись, и отец женился на другой женщине. Мальчика заставляли называть мачеху «мамой» и относиться к ней, как к реальной, настоящей матери. Вместо того, чтобы мужественно перенести потерю родной матери, ребенок замкнулся в себе.
Почему все же обычно невроз начинается раньше, чем в подростковом периоде? Дело в том, что в первые месяцы и годы жизни ребенок совершенно беспомощен и целиком и полностью зависит от родителей.
Обычно к тому моменту, когда ребенок идет в школу, его «я» уже расколото, а это значит, что именно невроз определяет, как сложатся отношения такого ребенка с учителями и сверстниками. Ребенок, превращенный в «камень», ставший застенчивым и раболепным из‑за явно выказывавшегося родителями превосходства и давления, перенесет такое поведение и на свои отношения с другими людьми. Это расщепление обычно не представляется каким‑то страшным ударом, катастрофическим событием. Просто в один прекрасный день ребенок начинает жить в нереальном мире чаще, чем в реальном. То, что это происходит до наступления подросткового возраста, объясняется, как правило тем, что если ребенок без невроза дожил до подросткового периода, то он сможет отыскать в жизни иную поддержку, например, найти любовь подруги, или понимание со стороны учителя, что поможет ему противостоять давлению неблагоприятных домашних событий и отношений. Правда, обычно ктому времени, когда ребенок достигает подросткового возраста, он уже является невротической личностью, которой уже невозможно радикально помочь такими средствами, которые в лучшем случае произведут паллиативный эффект. Почему же отторжение каким‑либо социальным кругом, неудачи в учебе, любовный крах не вызывают невроза? Потому что единичное событие, пусть даже оно происходит дома, не вызывает реакции столь сильной, чтобы привести к расщеплению
восприятия собственного «я». Нормальный ребенок, к которому плохо относится учительница, отнесет это либо на счет ее собственных проблем, либо на счет своей лености или плохого поведения, то есть, другими словами, он прочувствует и переживет это событие — изоляции личности от чувства в этом случае не происходит. Травма — в понятиях первичной теории — это не отвержение ребенка каким‑то социальным кружком сверстников. Травма — это то, что не переживается. То есть, это реакция настолько сильная и ошеломляющая, что заставляет вытеснить часть пережитого события в подсознание. Рыдания ребенка на коленях у матери из‑за того, что сверстники не приняли его в какую‑то игру, это совсем не то же самое, что понимание ребенком, что мать ненавидит его, и ему не к кому обратиться с его чувствами. Позже никакие конференции по вопросам детско–родительских семейных отношений не смогут исправить положение. Ребенок, конечно, сможет понять, почему мать раньше отвергала его, но это понимание ничего не изменит в ранних неудовлетворенных потребностях, погребенных в недосягаемых глубинах подсознания.
Означает ли первичная сцена, если она произошла в вашей жизни, что вы стали невротиком навсегда, на веки вечные? Первичная сцена представляет собой качественный бросок, мгновенное смещение в новое состояние — в невроз. Никакая забота, никакая любовь, как бы велики они ни были, никакое ободрение не могут с этого момента устранить невроз. С каждой новой травмой и с каждым новым подавлением личности ребенка со стороны родителей невротическое состояние будет углубляться. Если, скажем, в возрасте восьми лет, у ребенка вдруг появится любящий родитель, то прежнее болезненное состояние от этого не разрешится. Конечно, такой любящий родитель поможет ребенку, так как не произойдет усугубления невроза, но он все же останется. Устранить невроз может только боль — ощущение и переживание боли, которая скрыла под собой часть нормальной реальной личности.
7
Природа чувства и ощущений
Главной потребностью организма является потребность в ощущениях. Мы начинаем воспринимать чувства и ощущения, когда удовлетворяются наши самые ранние потребности, когда нас берут на руки, ласкают, целуют, позволяют нам свободно выражать эмоции, свободно двигаться и развиваться с естественной, присущей нам быстротой. Если первичные естественные потребности удовлетворяются, то ребенок готов воспринимать те ощущения, которые преподносит ему каждый следующий день жизни. Если же эти главные потребности не удовлетворены, то они превосходят все возможные чувства и не дают ребенку ощущать полноту окружающей его реальности. Настоящая реальность для невротика — это всего лишь пусковой механизм, который включает вместо реальных восприятий восприятие старых потребностей и обид, которые надо попытаться разрешить.
Есть две причины, благодаря которым потребности и чувства прошлого не осознаются. Часто чувство возникает и развивается до того, как человек начинает оперировать понятиями, следовательно чувство не может быть выражено концептуально. (Например, ребенок не может сознательно понимать, что его нельзя слишком рано отлучать от груди). Во–вторых, даже если чувство было осознано еще до развертывания первичной сцены, он могло подавляться невротическими родителями и поэтому к моменту первичной сцены ребенок не знает, что он, собственно, чувствует и переживает. Если, например, ребенку не разрешают плакать, либо из‑за того, что мягкосердечные
родители просто не переносят детских слез, либо из‑за того, что считают слезы недопустимой младенческой слабостью, го дитя может с возрастом просто перестать понимать, что он хочет плакать. Действительно, многие люди вырастают с презрительным отношением к слезам как к непростительной слабости.
Подавление чувства не обязательно бывает следствием прямого целенаправленного влияния родителя. Отказ от чувства может произойти еще в раннем детстве, но в то время, когда ребенок уже достаточно развит для того, чтобы устранить чувство и спрятать его под подходящей маской. Простое отсутствие родителя рядом, когда ребенка некому взять на руки, причиняет младенцу такую боль, что по прошествии некоторого времени ребенок отключает боль, отключив потребность в ласке. Но наделе ребенок просто перестает
То, что невротик исполняет в моменты компульстивного (неудержимого) секса, есть его старая, возможно, не осознаваемая в понятиях потребность. Он может повесить на нее новый ярлык (секс), но в действительности это старая детская потребность оказаться на руках у любящего родителя. Когда этот факт вдруг дошел до сознания одного из моих пациентов в самый разгар полового акта, у этого человека пропала эрекция, и он попросил жену просто приласкать его. В тот момент, когда этот мужчина прекратил половой акт, он обрел способность по–на- стоящему чувствовать. (Надо сказать, что жене отнюдь не понравилось такое озарение супруга!) Человек осознал свою ре
альную потребность и перестал удовлетворять ее символически. Таким образом мы видим, что чувство — это оформленное в понятиях, осознанное ощущение. Грызущая боль в животе может быть символическим выражение пустоты жизни. Невротик может трансформировать ощущение пустоты в ненасытное чувство голода.
Невроз маскирует болезненные телесные ощущения, препятствуя их правильному распознаванию (меня не любят), заставляя человека непрерывно и постоянно страдать. Больной может пытаться облегчить это состояние, разрядить ощущение (например в сексе, как в предыдущем примере), но это ощущение невозможно по–настоящему облегчить до тех пор, пока оно не будет правильно понято и прочувствовано — только тогда
Первичная боль — это ощущение боли. При проведении первичной терапии первичная боль становится чувством, так как она обретает конкретную связь — связь с травматическим источником своего возникновения. Только такая связь превращает неосознанное ощущение боли в истинное чувство, в осознанное восприятие. Напротив отрыв мысли от ее чувственного содержания в раннем периоде жизни производит разнообразные неприятные и болезненные ощущения — головные боли, аллергию, боль в спине. Боль носит упорный характер, потому что она ни с чем не связана. Создается впечатление, что болезненное ощущение отсекается от знания («Я совсем одинок; нет никого, кто смог бы меня понять»); ощущение начинает жить в
* Чувство не есть синоним эмоции. Эмоция может быть выражением чувства — движением души в момент испытания чувства. Истинное чувство не требует сильных эмоций. В большинстве случаев эмоция является душевным движением маски чувства, за которой в действительности нет никакого чувства. К несчастью невротики, в большинстве своем, рассматривают эмоцию как проявление чувства, и если партнер не проявляет эмоций, то невротик склонен заподозрить его в отсутствии истинного чувства. Страдающие неврозом родители редко удовлетворяются обычным спасибо за подарок; им требуется пылкое изъявление эмоций в доказательство должной оценки их усилий. В такой ситуации ребенок не может оставаться самим собой и реагировать на подарок естественно; он должен реагировать избыточно, так как честная реакция часто расценивается родителями как пренебрежительное отношение.
организме собственной, самостоятельной жизнью, прорываясь то тут, то там в виде болей и беспричинных страданий.
Когда же боль становится прочувствованной болью, то она перестает приносить страдания, и невротик обретает способность чувствовать. Любой фактор, способный выявить истинные чувства у невротика, неминуемо должен причинить ему боль. Любое, якобы глубокое, ощущаемое невротиком чувство которое не причиняет ему боли, является ложным чувством — ни с чем не связанной эмоцией.
Некоторые больные, проходившие курс первичной терапии, рассказывали, что половой акт часто без всякой видимой причины приводил их в первичное состояние. Один мужчина описывал это следующим образом:
«До начала лечения у меня были все признаки подавленного чувства, которое я разряжал с помощью секса. Я воображал себя чрезвычайно сексуальным. Я мог заниматься сексом всегда, в любое время дня и ночи. Теперь я понимаю, что моя тяга к сексу была выражением иных чувств, которые стремились освободиться, вырваться любым доступным способом. Можно грубо сказать, что я выпускал эти чувства из конца моего члена. Нет ничего удивительного в том, что оргазм причинял мне нешуточную боль. Я всегда думал, что кончать и должно быть больно. Я всегда кончал слишком рано, потому что давящие изнутри скрытые чувства стремились высвободиться раньше, чем я мог обуздывать их. Когда‑то в детстве я мочился в постель, так мои чувства разряжались в то время. Но мне надо было учиться не искусству контроля — чтобы перестать мочиться в кровать или побороть преждевременную эякуляцию. Мне надо было прочувствовать и пережить все мои подавленные чувства, чтобы избавиться от этого страшного, постоянного внутреннего напряжения и давления».
Когда мучившие больного скрытые старые чувства потеряли свою сексуальную окраску, уменьшилась и его сексуальная мотивация и уменьшилась тяга к половым сношениям. То же самое внутреннее давление также легко может (при соответствующих условиях, сложившихся в раннем детстве) проявиться в неудержимой потребности говорить — в данном случае орудием разрядки внутреннего напряжения является рот. Такой че
ловек говорит не из истинной потребности что‑то сказать; он говорит только для того, чтобы сбросить напряжение. Общаясь с таким человеком, очень легко почувствовать разницу, так как очень легко потерять интерес к человеку, болтающему только ради того, чтобы потрафить своим старым потребностям, и всегда интересует речь человека, который говорит, потому что ему есть, что вам сказать, и который чувствует и переживает содержание своей речи. Невротик разговаривает не с собеседником; он обращается к своей потребности (реально, он обращается к своим родителям). Здесь можно усмотреть жестокий парадокс. Человек
До того момента, когда невротик обретает способность истинно чувствовать, он по рукам и ногам связан своими ощущениями. Он будет либо искать приятных ощущений для того, чтобы утишить неосознаваемые болезненные ощущения, или будет непрестанно страдать от мигрирующих болезненных телесных ощущений, искренне полагая, что страдает каким‑то реальным соматическим недугом. Те, кто пьет алкоголь, чтобы избавиться от неприятного душевного состояния, скручивающего в тугой узел кишки, возможно, избавляются от более серьезного заболевания, например, от язвы желудка. Те же, кто не находит искусственного выхода для нарастающего напряжения и облегчения боли, могут испытывать эту боль в виде физического страдания. Невротик может не потреблять алкоголь, но принимать болеутоляющие лекарства, чтобы облегчить эти страдания. Все это, по сути, одно и то же. Это одно и то же, потому что все подавленные чувства болезненны по определению. Так что, независимо от того, наслаждается ли невротик невесомостью, плавая с аквалангом, радуется ли насыщенным цветам живописного полотна, испытывает ли алкогольную эйфорию или испытывает облегчение от принятой таблетки, он
все равно находится в непрерывном процессе обмена одного (болезненного) ощущения на другое (приятное). До тех пор, пока невротик не свяжет свой дискомфорт в шее (который весьма скоро неминуемо превратится в настоящую боль) с более глубоким истинным чувством, он обречен проводить жизнь в непрестанном обмене ощущениями.
Обмен или замещение ощущений — это то, что прячется за компульсивным (насильственным) сексом, как, впрочем, и за любым компульсивным действием. Оргазм становится для невротика наркотиком, седативным, успокаивающим лекарством. Стоит убрать этот символический акт (седативную таблетку) — и организм начинает страдать.
Но почему происходит так, что невротик неизбежно оказывается пленником и заложником своих ощущений? Дело в том, что никто не признает и не уважает их подлинные чувства. Ребенок может страдать только
Чтобы проиллюстрировать мою позицию, хочу привести пример из жизни одного из моих пациентов. Молодой человек женится. Во время свадебного вечера к нему вдруг подходит один из его друзей, пожилой человек, крепко обнимает и желает счастья. Внезапно молодого человека охватывает необъяснимая печаль, и он, продолжая обнимать старика, горько и неудержимо плачет. Сам молодой человек в этот момент не может понять, что с ним происходит.
Согласно первичной теории можно предположить, что объятие пожилого друга разбудило в душе молодого человека старую обиду, коснувшись больного места. Впоследствии этот пациент рассказал, что его отец ни за что бы не обнял его и не пожелал счастья — и вообще, у него не было никого, кто мог бы от души порадоваться его счастью. Молодой человек носил в душе эту зияющую пустоту до тех пор, пока теплое прикосновение друга не разбудило дремавшую боль.
В тот момент молодой человек ощутил фрагмент более общего чувства, которое, если бы оно пробудилось в полном объеме, затопило бы его болью, намного превосходящей ту печаль, какую он испытал от дружеского объятия на свадьбе. Несмотря на то, что он ощутил тепло, проявленное по отношению к нему, оно не смогло устранить боль, а произойти такое устранение может только в том случае, если больной сможет пережить каждый — мельчайший — эпизод своей застарелой боли, и, что еще более важно, осознать ее концептуально, то есть, в понятиях. Внутренняя борьба в душе этого молодого человека началась тогда, когда он понял, что лишен теплого любящего отца. До тех пор пока он мог избегать тепла (то есть, именно того, что ему было нужно больше всего), он избегал и боли. Внезапное проявление душевного тепла со стороны того пожилого человека застало юношу врасплох в самый эмоционально напряженный момент, когда он был наиболее уязвим — на свадьбе.
Другая пациентка так рассказывала, что произошло с ее чувствами: «Все выглядело так, словно я очертила круг около моего собственного образа, ставшего для меня нежелательным и невыносимым, я не хотела ни видеть, ни слышать его, я обрекла его на забвение. Но все это были мои чувства, которые ушли вместе с болью, которую я не желала испытывать. Вместе с чувствами меня покинули любовь, сила и желания. Я перестала существовать. Когда я оборачивалась, чтобы вглядеться с себя, то видела лишь зияющую пустоту, ничто. Я умирала в их ненависти, в их отторжении. Реальность для меня стала синонимом неизбежности почувствовать реальность моего презираемого «я».
Когда невротик отчуждается от своей боли, то я полагаю, что он вообще перестает что‑либо чувствовать. Невротик, до того момента, пока он не переживет заново свое чувство, вообще не осознает, что лишен его. Следовательно, невозможно убедить невротика в том, что он ничего не чувствует. Переживание чувства заново есть единственный по–настоящему убеждающий фактор. Правда, до того как это происходит, невротик может возразить, что совсем недавно видел трагедию, и одна сильная сцена растрогала его до слез. «Это же чувство» — скажет он. Но при этом больной забывает, что он переживал не
собственную, личную печаль, и поэтому его плач в кинотеатре нельзя считать полным и настоящим чувством. Если бы он соотнес сцену фильма с реалиями своей собственной жизни, то первичный эпизод мог бы произойти прямо в кинотеатре. Действительно, первичное излечение очень часто начинается с того, что пациент рассказывает о сцене из спектакля или фильма, заставившей его заплакать. Однако чувства, испытанные в театре, и чувства, испытанные на сеансе первичной психотерапии — это феномены совершенно различные по своей природе.
Слезы в кинотеатре — это лишь малый фрагмент отрицаемого и отброшенного прошлого невротика. Обычно они служат признаком высвобождения чувства, а не переход всей целиком личности в первичное, осознанное чувство. Процесс высвобождения — это тот феномен, который как раз помогает избежать ощущения целостного чувства. Таким образом, театральные слезы помогают обойти и отсечь чувство, и, таким образом, смягчить боль.
То же самое относится и к человеку, который часто взрывается. Нет никакого сомнения в том, что он чувствует гнев и выражает его, не правда ли? Но если этот гнев, который каждый день выцеживается малыми порциями и направляется на
Давайте для примера возьмем человека, который приходит в ярость каждый раз, когда его заставляют ждать даже очень короткое время. Скорее всего, этого взрослого человека, когда он был ребенком родители заставляли подолгу ждать. Позже, когда другие люди имитируют невнимательное отношение родителей, этот человек разражается гневом, степень которого явно непропорциональна ситуации. К несчастью, такое отсутствие внимания со стороны других людей будет продолжать вызывать гнев до тех пор, пока пациент не переживет истинный контекст первичного недовольства.
Пока этого не случится, его гнев нельзя расценивать как истинное чувство, поскольку его объекты являются чистыми символами, не представляющими ту первичную реальность,
которая вызвала его в действительности. Следовательно, эти вспышки гнева являются символическими, невротическими актами.
На мой взгляд, чувства следуют принципу «все или ничего». Всякий стимул, порождающий чувство, будет ощущаться всем организмом. Для невротика, однако, эротическое возбуждение вызывает лишь изолированное чувство в гениталиях, не являясь подлинным сексуальным чувством, которое охватывает здорового человека от головы до ног. О фрагментации чувств невротика можно судить по сдерживаемому смеху, по подавленному чиханию и по его речи, которая артикулируется, кажется, без участия лица. Не каждый невротик переносит свое страдание именно так, но сам процесс фрагментации личности имеет место всегда, хотя и находит разные способы проявления.
Есть целый ряд таких способов экспрессивного выражения, которые в обиходе называют чувствами, хотя я сам их таковыми не считаю. Например, одним из таких чувств является «чувство»
Я полагаю, что в своей основе чувство вины в действительности является чувством страха потери родительской любви. Один пациент признался во время прихода первичного чувства, что испытывал яростную ненависть к своему отцу, который оставил его в очень раннем детстве: изнутри я кипел как лев, но выражался как послушный котенок. Чувство вины, говорил этот пациент, удерживало его от того, чтобы громко выразить свой гнев. Когда же он ощутил реальное чувство, то понял, что боялся высказать отцу все, что накипело на душе только из страха, что после этого отец никогда больше не вернется. Таким образом, душевное движение, названное чувством вины в действительности оказывается поведением, выработанным в ответ на страх.
Часто как чувство расценивают
Любое, самое тривиальное событие может вызвать депрессию. Одна пациентка пришла на вечеринку и ушла домой раньше времени, охваченная депрессией. Оказалось, что с ней никто не разговаривал и никто не захотел сесть рядом с ней. Депрессия продолжалась много дней, и стало ясно, что это реакция отнюдь не на расстройство, связанное с вечеринкой. Этот эпизод разрядил, очевидно, старое чувство, обусловленное тем, что родители никогда не интересовались ею, не садились с ней
рядом и не беседовали с ней. Когда во время сеанса первичной терапии она попросила своих родителей поговорить с ней, ее депрессия прошла. Некоторые люди могут заглушать депрессию хождением по магазинам, любовными свиданиями, посещением вечеринок, но депрессия все равно остается, ожидая того момента, когда все эти отвлекающие маневры закончатся. Депрессия будет отравлять существование такого человека до тех пор, пока он не испытает то чувство, которое давит ему на плечи.
Есть и другие ложные чувства. Вот, например, чувство «неприятия». Во время одного из моих учебных циклов я покритиковал работу одного молодого психолога, сказав, что в ней есть неточности. Он начал с жаром оправдываться, говоря: «Я имел в виду совсем не то, что вы подумали. К тому же работа не закончена» и т. д. Когда я спросил его, что он почувствовал, выслушав мои критические замечания, от ответил, что ощутил «неприятие». В действительности в нем проснулось старое, погребенное на дне сознания чувство неприятия со стороны отца («Ничего, чтобы я ни делал, не могло заставить его полюбить меня»). Для того, чтобы не дать прорваться этому страшно болезненному чувству, он закрылся дымовой завесой объяснений, проекций, оправданий для того, чтобы не допустить появления первичной боли. Он не обсуждал неточности отчета. Ошибки означали для него только то, что он нехорош и его не будут любить. Зарождающееся чувство неприятия ощущалось не полностью. Оно просто запустило поведение, необходимое для того, чтобы прикрыть это чувство.
В действительности тот молодой психолог маскировал старое чувство, взбудораженное настоящей критикой. Нет ничего столь ужасного и болезненного в допущенных в отчете ошибках, чтобы вызвать такой шквал оправданий и отрицаний. Он искал оправданий своим ошибкам только для того, чтобы отбросить первичную боль. Он начал было чувствовать что‑то — свою отверженность — старое, реальное неприятие, но прикрыл свое
Личность его расщеплена, она отключена от детства и детских чувств, и поэтому он не может пережить чувство целиком и
полностью. Каждое новое оскорбление или критика, услышанные уже в зрелом возрасте, приводили к высвобождению фрагментов старой боли. Но реально, по–настоящему почувствовать себя отвергнутым, означает извиваться от боли во время прихода первичного чувства — значит, ощутить себя брошенным, покинутым, нежеланным ребенком. Когда пациент прочувствует это, у него не останется больше чувства отверженности, оно будет исчерпано — останется только чувство того, что действительно происходит в каждый данный момент. И если на каком- нибудь вечере женщина пренебрежительно с ним обойдется, наш пациент почувствует: «Я ей не нравлюсь» или «Что‑то она сегодня не в духе», но он отнюдь не почувствует себя отверженным, покинутым и никем не любимым в невротическом смысле. Это будет означать, что у пациента не осталось старого чувства отверженности, и никакое пренебрежительное замечание не сможет на целый день выбить его из колеи.
Когда невротик думает, что испытывает глубокие и большие чувства относительно какой‑нибудь конкретной текущей ситуации, интенсивность этого чувства лишь добавляет веса в первичный пул. Когда же этот пул опустошается методами первичной психотерапии, человек и его личность ощущают, насколько слабыми были в действительности все эти чувства. Если в химчистке плохо вычистили вещи, такой излеченный человек раздражается, но не приходит в ярость. Пациент, у которого удалось опустошить пул первичной боли, начинает понимать, насколько немногочисленны истинные чувства человека. Освобожденный от стыда, вины, отверженности и всех других ложных чувств, он осознает что эти псевдочувства суть не что иное как синонимы замаскированного великого первичного чувства отсутствия любви.
Даже когда невротик думает, что переносит сильнейшее эмоциональное переживание, например, занимаясь в обычной психотерапевтической группе, он, тем не менее, не осознает всей огромной силы и диапазона невротически подавленного чувства. Слезы и рыдания пациента в обычной психотерапевтической группе это лишь слабый предвестник извержения того огромного, до поры до времени спящего вулкана тысяч спрессованных и вытесненных переживаний, ждущих лишь своего освобождения. Первичная психотерапия высвобождает этот вулкан постепенно. Когда отрицаемые чувства переживаются, исчезает та глубина эмоций, которых можно было бы ожидать от этого пациента. Взгляд первичной психотерапии на чувство может разительно отличаться от взгляда непрофессионала. Ужасно эмоциональные люди обычно действуют под влиянием подавленных чувств прошлого и не чувствуют настоящего. Нормальные люди, избавленные от прошлых подавленных чувств, чувствуют только настоящее, и это настоящее и близко не столь летуче, как невротическая эмоциональность, потому что за ним не стоит мощная подавляющая сила. Так невротик может внезапно разражаться хохотом, так как взрыв происходит у него в душе. Или невротик может вообще потерять способность к спонтанному смеху, так как где‑то внутри он все еще пребывает в состоянии глубокой печали. В первом случае невротик прикрывает свое первичное чувство и направляет его в хохот; во вто
ром случае смех, также как и печаль, могут быть подавлены личностью, которая стерла все свои эмоции. То, что непрофессионал часто склонен рассматривать как реальное чувство, является всего лишь сильной реакцией на боль— гнев, страх, ревность, гордость и так далее.
В стандартной психотерапии даже само положение больного: сидя в кресле и глядя в глаза врачу — уже практически уничтожает всякую вероятность судорожного переживания чувства. Эти чувства не являются также результатом какого бы то ни было взаимодействия между пациентом и психотерапевтом. Единственное взаимодействие, которое происходит во время сеанса первичной терапии — это взаимодействие между реальным и нереальным «я».
Факт заключается в том, что невротик тоже является цельно чувствующей личностью, но его чувства блокированы напряжением. Он постоянно переполнен этими неразрешенными, не нашедшими выход чувствами, которые рвутся наружу, чтобы интегрироваться в личность, и этот порыв проявляется клинически как напряжение. Для того, чтобы невротик снова обрел способность нормально чувствовать, он должен вернуться назад и стать тем, кем он никогда не был — полностью страдающим ребенком. Так он может стараться обнять других или прикоснуться к ним в ходе специальных сеансов групповой психотерапии, веря в то, что этим он ломает барьер между собой и другими, или переживать тепло отношений с другими — «научиться чувствовать других». Но не имеющий способности чувствовать человек не способен почувствовать кого‑либо — неважно, насколько пылко он станет его обнимать. Сначала мы учимся чувствовать самих себя; только после этого мы можем почувствовать себя, ощущая прикосновения других. Блокированная личность может целыми днями трогать кого угодно и ничего при этом не чувствовать и не переживать. Это даже будет не «ничего», нет, напротив, пациент ощутит старую боль и обиду за то, что не получил в детстве столь нужного ему тепла. Но он так и не поймет, что именно такое тепло он теперь ощущает. Быть чувственным, на мой взгляд, это значит держать все свои органы чувств открытыми для стимуляции. Когда этого нет, мы получаем, например, фригидную женщину, которая
4—849
прыгает в постель со всеми встречными мужчинами, но при этом ничего не ощущает.
Суть моей точки зрения заключается в том, что барьеры устанавливаются не между людьми, такое случается только косвенно, но в том, что такие барьеры являются внутренними. Барьер, щит или «мембрана», под защитой которой живут невротики, есть результат тысяч переживаний, в ходе которых подавлялись чувства и реакции. Этот барьер становится толще всякий раз, когда отключается какое‑либо новое чувство. Не существует никакого способа, с помощью которого можно было бы моментально взломать такой барьер. Можно лишь медленно возвращаться назад, ощущая по пути каждую основную боль и отщепляя ее от плотины отрицаний и вытеснений, до тех пор, пока не останется никакого барьера — то есть, не останется нереального «я», которое фильтрует и затуманивает живое переживание. Таким образом, чем ближе становится человек самому себе, тем ближе становится он и другим.
Символические способы взлома барьеров, воздвигнутых внутри личности, не могут высвободить
Все вместе это означает, что какие бы символические действия не выполнял невротик, они не смогут устранить невроз. Невротик может трогать, но не чувствовать, может слушать, но не слышать, смотреть, но не видеть. Его можно научить делать упражнения, в которых он ласкает других, чтобы обучиться чувству нежного прикосновения. Но только в том случае, если он обретет способность реально прочувствовать этот опыт, осознает он его реальное значение, но в этом случае ему не потребуется специальные упражнения, чтобы научиться чувствовать.
Взгляд первичной теории на чувство значительно отличается от взглядов других школ. Например, во время сеанса обучения осязательным прикосновениям, пациентам приходится держать других за руку эмпатическим жестом, который в норме обозначает теплоту межличностных отношений. Но невротику такое прикосновение может лишь дать искру, но не зажечь огонь мощной первичной потребности, у которой нет названия, но которая часто заставляет личность чувствовать себя «подставленной». Почему? Потому что то, что является обычным жестом теплого человеческого отношения, погружается на дно погребенного в глубине банка эмоций отторгнутого стерильного детства, добавляя дополнительный резонанс и силу этому печальному опыту. Поскольку эта сила не выражается четким понятием, то она становится изолированным переживанием, в котором человека могут захлестнуть эмоции, или в которых он ощутит какое‑то невыразимое мистическое чувство, которому он и присвоит ярлык сильного переживания. Как раз- то первичная терапия и приводит в действие эту силовую станцию чувств и сочетает их с формированием осознанных понятий о них. После этого переживание и опыт становятся тем, что они суть на самом деле — прикосновением — а не тем, во что они превращаются под влиянием вытесненных и отторгнутых чувств. Здесь мы видим, как преувеличенные реакции невротика (под реакцией мы понимаем то, что невротик думает о своем чувстве) возникают под влиянием его неудовлетворенных потребностей.
Я полагаю, что есть уровни, а лучше сказать, слои зашиты, которые позволяют одним людям в больше степени, чем дру
гим, находиться ближе к своим чувствам. Эта близость, точнее, ее степень, зависит от семейных взаимоотношений, культурной среды и общего конституционального типа данной личности. Есть семьи, в которых проявления чувств вообще не допускаются; в других семьях допускаются сексуальные отношения, но не поощряется гнев. В целом, однако, невротические родители настроены против чувств, и то, насколько они отказываются от своего «я» для того, чтобы выжить, является хорошим показателем того, насколько большую часть личности своих детей постараются они свести на нет. Иногда этот процесс раздавливания личности является совершенно неосознанным и непреднамеренным. Например, это постоянное шиканье, когда ребенок начинает слишком бурно выражать свои эмоции, суровое выражение в глазах родителей, когда ребенок хнычет или жалуется, смущение, когда ребенок начинает говорить о сексе или когда дочь показывается обнаженной из ванны. Очень часто оно проявляется в серьезном подходе отца, который небрежно смотрит на страхи сына или печали дочери. Это может быть отношение матери, которую жизнь потрепала так, что она не может выносить, когда ее дочь выражает свою беспомощность и потребность в защите. Это отношение заключается в словах типа: «Никогда не смей говорить в таком тоне!», «Не зацикливайся на неудаче сынок, думай об успехе!» или «Что расхныкался, маменькин сынок? Что, кишка тонка?» Растоптать чувство можно тысячами тривиальных способов, запрещая ребенку выказывать раздражение, высказывать критику, бурно радоваться счастью или выражать ярость. Или, что еще более трагично, это может заключаться в простом факте, что рядом с ребенком не оказывается никого, кто мог бы ответить на его чувство — мать занята, родитель болен настолько, что не может ни помочь, ни выслушать, или отец, который слишком занят добыванием денег, чтобы обращать внимание на такие «мелочи». Во всех этих случаях происходит одно и то же — реальное уязвленное «я» блокируется и вытесняется болью.
Я думаю, что в психологической науке существует большая путаница относительно того, что случается с чувствами невротика. Некоторые утверждают, что у него просто не развита спо
собность чувствовать. Другие полагают, что ранние чувства погребаются в подсознании, откуда их невозможно извлечь. Напротив, по моему мнению, способность чувствовать не может быть повреждена необратимо. В самом деле, невротик является ходячим воплощением первичной теории в том смысле, что его чувства пребывают с ним каждую минуту его жизни. Они дают о себе знать повышенным артериальным давлением, аллергией, головной болью, напряжением скелетной мускулатуры, сжатыми челюстями, прищуренными глазами, неприятной мимикой, звуками голоса, походкой. Чего мы раньше не умели делать — это извлекать такие фрагментированные чувства из их симптоматических стоков и по кусочкам собирать в цельное и отчетливое чувство.
Я верю в то, что такой способ был найден в методах первичной психотерапии, к обсуждению которых мы теперь перейдем.
8
Лечение
| рольных, которым впервые предстоит проведение первичной психотерапии, предвари что это не вполне обычная лечебная процедура. В телефонной беседе они сообщают о своих жалобах и кратко перечисляют свои основные соматические заболевания. После этого больного просят пройти тщательное медицинское обследование с тем, чтобы исключить противопоказания к проведению первичной психотерапии, такие, как, например, органическое поражение головного мозга. Кроме того, больного просят прислать подробное описание его жизни, истории семьи, имеющихся проблем, предшествующего лечения и причин, побудивших его обратиться к специалисту по первичной психотерапии.
В большинстве случаев началу лечения предшествует также личная беседа.
После первого телефонного разговора и присылки больным письма, он получает письменные инструкции. В этих инструкциях сказано, что на время проведения первичной терапии он должен отказаться от курения сигарет, приема алкоголя и лекарственных препаратов, то есть, на период в несколько месяцев. Пациенту сообщают, что сначала он пройдет курс индивидуального трехнедельного лечения, в ходе которого с ним будут заниматься ежедневно, а затем он пройдет курс групповой психотерапии в течение нескольких месяцев. В течение первых трех недель пациента просят не ходить на работу или не посещать занятия в учебном заведении. Для полноценного проведения терапии потребуются все его силы и энергия; часто
пациенты бывают настолько выбиты из колеи и расстроены, что не смогли бы работать, даже если бы очень этого захотели.
В течение трех недель врач работает с больным сугубо индивидуально. Каждый день психотерапевт будет посвящать ему столько времени, сколько потребуется. Только чувства больного будут играть роль в решении об окончании сеанса. Как правило, каждый сеанс продолжается от двух до трех часов; очень редко продолжительность сеанса меньше двух часов или больше трех с половиной часов. Первичная терапия более выгодна для больного, чем другие, основанные на интроспекции методы терапии — не только в финансовом плане, но и по затратам времени. Финансовые затраты составляют приблизительно одну пятую от стоимости психоанализа.
За двадцать четыре часа до начала первого сеанса больной переселяется в отдельный номер отеля и его просят не покидать комнату и ни с кем не общаться до начала лечебного сеанса на следующий день. За это время больной не должен читать, смотреть телевизор и разговаривать по телефону. Пациенту разрешается писать. Если есть основания полагать, что у больного хорошо развиты защитные системы, то его просят бодрствовать всю ночь. Такая методика иногда применяется в течение первых трех недель индивидуальной терапии.
Изоляция и лишение сна — очень хорошие методики подвести пациента ближе к первичному состоянию. Целью изоляции является лишение пациента возможных путей сброса напряжения, в то время как лишение сна ослабляет интенсивность защиты: у больного остается меньше ресурсов сопротивляться своим истинным чувствам. Короче говоря, цель заключается в том, чтобы больной не отвлекался от самого себя. Один пациент признался мне: «Приблизительно в середине ночи я принялся отжиматься от пола. Отжавшись несколько раз, я смотрел в окно и начинал плакать, сам не знаю, отчего». У другой больной ночью была паническая атака и она позвонила мне, чтобы я подбодрил ее — она боялась сойти с ума. Одиночество иногда способно довести невротика до отчаяния. Для многих больных ночь в комнате отеля — это первый за многие годы эпизод, когда они могут спокойно посидеть, побыть в полном одиночестве и подумать о себе. Им некуда идти и нечего де
лать. Нет объекта, на который можно было бы выплеснуть нереальность своего бытия. Одна из важных задач, какую удается решить путем лишения пациента сна — это возможность предупредить выплескивание нереальных чувств в сновидении. Отсутствие сна помогает сокрушить защитную стену, отчасти благодаря обычному утомлению, так как оно мешает человеку лицедействовать, но, главным образом, потому, что он не может совершать символические действия во сне и таким способом сбрасывать напряжение. Остановив эти символические действия — наяву или во сне — мы подводим пациента ближе к его реальным чувствам. Помимо всего прочего, в ряде исследований было выявлено, что изоляция сама по себе вызывает снижение болевого порога.
Первый час
Пациент приходит на сеанс, страдая. Он не курил и не принимал транквилизаторы, он утомлен и испуган. Он не вполне понимает, что его ждет. Можно заставить его пять минут ждать начала приема, чтобы его напряжение возросло еще больше. В кабинете со звуконепроницаемыми стенами стоит полумрак; телефон отключен. Пациент ложится на кушетку. Обычно я настаиваю на том, чтобы больной совершенно распластался, чтобы его тело находилось в возможно более беззащитной позе. Важность позы и положения тела пришли мне в голову после того как мне пришлось наблюдать за поведением людей, попавших в тюрьму — первые дни они проводят, скрестив ноги, сложив руки на животе и пригнувшись к коленям, словно стараясь этим защититься от одиночества, отчаяния и боли. Что происходит дальше, зависит от конкретных особенностей пациента. Опишу типичный пример.
Больной обсуждает свои проблемы и свое напряжение: импотенцию, головные боли, угнетенное состояние и чувство совершеннейшего несчастья. Он может сказать: «Какой во всем этом толк?» или «Все точно также болеют, на свете вообще не осталось здоровых!» или «Я устал от одиночества! Я не могу заводить друзей, а когда мне это удается, они очень скоро мне
надоедают!» суть заключается в том, что пациент несчастлив и страдает. Если человек очень напряжен и напуган, то я предлагаю ему отдаться своим несчастьям. Если его при этом охватывает паника, то я советую ему позвонить родителям и попросить о помощи. Иногда это одно вызывает болезненное чувство уже в первые пятнадцать минут сеанса. Я прошу пациента рассказать о первых годах его жизни. Он обычно отвечает, что плохо помнит то время. Я настаиваю, убеждая его рассказать то, что он помнит. После этого больной начинает рассказывать о своем раннем детстве.
Пока он говорит, я собираю необходимую мне информацию. Больной раскрывает свои защитные системы двумя способами. Во–первых, своей манерой рассказа. Он может умствовать, не демонстрируя никаких чувств, использовать абстракции, и вообще, вести себя так, словно он сторонний наблюдатель, а не человек, переживший то, что он рассказывает. Поскольку он использует свою «личность» (или нереальное ощущение своей личности) для описания детства, мы внимательно следим затем, что говорит эта личность. Осторожный пациент отгораживается от вопросов психотерапевта, подгоняет их под себя, и иногда может сказать: «Не мучьте меня больше. Я ничего не почувствую, если вы будете меня мучить».
Рассказывая, пациент говорит нам о том, как он вел себя дома: «Я всегда замолкал, когда он это говорил», «Я никогда не доставлял ему такого удовольствия — понять, что он меня обидел», «Мама была сущим ребенком, и мне приходилось брать все на себя — по сути мамой приходилось быть мне», «Папа всегда был таким грозным, что мне приходилось быстро соображать с ответами», «Я никогда не был прав», «Ко мне никто не относился с нежностью».
Больного затем просят окунуться в раннюю ситуацию, которая, как ему кажется, пробудила в нем сильное чувство. «Я сидел и видел, как он бьет брата и — о, я чувствую напряжение… Не знаю, что это такое…» Пациента просят поглубже погрузиться в это чувство. Он не может понять, что это за чувство или может сказать: «Думаю, что я начал чувствовать, что и со мной произойдет то же самое, если я отвечу ему как мой брат… О, я чувствую, как у меня похолодело в животе. Я боялся?» Боль
ной начинает нервно дергаться. Руки и ноги приходят в движение. Веки подрагивают, пациент нахмуривает брови. Он вздыхает и скрипит зубами. Я подбадриваю его: «Почувствуйте это! Сохраните чувство!» Иногда пациент отвечает: «Все прошло. Чувство прошло» Такой спарринг между мной и пациентом может продолжаться многие часы и даже дни.
«Я чувствую скованность. Я весь зажат. Да, думаю, что я действительно боялся старика». Таким может стать следующее высказывание пациента. В этом месте, если я вижу, что он погружен в чувство и цепко за него держится, то прошу его глубоко и напряженно дышать животом. Я говорю: «Откройте рот как можно шире и держите его открытым! Теперь выталкивайте чувство из живота, выталкивайте!» Больной начинает глубоко дышать, потом корчится и дрожит всем телом. Когда мне кажется, что дыхание становится автоматическим, я командую: «Скажи папе, что ты боишься!..» — «Я ничего не скажу этому сукиному сыну!» — отвечает пациент. Я продолжаю настаивать: «Скажи это! Скажи!» Обычно, несмотря на то, что на первый взгляд это задание кажется простым и несложным, пациент ничего не может сказать. Если же он все‑таки выкрикнет эти слова, то обычно потом следует поток слез и глубокие судорожные вздохи, от которых пациент содрогается всем телом. Больной может немедленно начать говорить о том, каким типом был его отец. Велика вероятность того, что в эти минуты больной глубже проникнет в свои воспоминания и в свои потаенные чувства.
Эта начальная реакция называется предпервичным состоянием. Предпервичное состояние может продолжаться несколько дней или даже неделю или около того. Это очень важный процесс, в ходе которого происходит отщепление защитных слоев и целью которого является раскрытие пациента и подготовка к полному уничтожению защитных систем. Ни один пациент не может просто придти и сбросить эти системы. Организм избавляется от невроза постепенно и весьма неохотно.
Приблизительно через пятнадцать минут пациент успокаивается и может снова начать «замыкаться», возвращаясь к сво
ей исходной необщительности: он говорит, избегая упоминания о чувстве. Но психотерапевт снова подталкивает его к особенно болезненной ситуации из прошлого. Кроме того, врач непрерывно испытывает на прочность каждое проявление защиты пациента. Например, если больной говорит тихо, то его побуждают повысить голос. Если пациент интеллектуал, то каждый раз обращаются к его рационализациям. Пациенту, который сильно отчужден от чувств, который живет «головой», обычно не удается достичь предпервичного состояния в течение нескольких дней. Тем не менее, мы постоянно стремимся прокалывать защитные оболочки на каждом лечебном сеансе.
Первый час лечения больного, склонного к интеллектуальным размышлениям и рационализации, очень напоминает стандартный психотерапевтический сеанс: обсуждение, вопросы, анамнез и прояснение. Ни в коем случае не обсуждаются идеи. Мы не обсуждаем первичную теорию и ее достоинства, как того хотят многие такие пациенты. Каждый день мы делаем попытки расширить брешь в защитной системе и делаем это до тех пор, пока пациент не теряет способность защищаться. Первые несколько дней лечения такого пациента соответствуют нескольким первым годам его жизни, предшествовавшим первичной сцене, которая и отключила его чувства. Пациент переживает изолированные и отделенные друг от друга события по мелким частям и кусочкам. Как только все фрагменты соединяются в цельную картину, пациент приходит в первичное состояние.
Если больной сохраняет маску, неважно, понятливости, скромности, вежливости, угодливости, враждебности, драматизма — то запрещено силой выводить его из принятой роли и направлять к нужному чувству, сквозь возведенные им системы защиты. Если больной поднимает колени или отворачивает голову, то его снова заставляют лечь'прямо. По мере приближения чувства к сознанию, больной может начать хихикать или зевать, и это есть признак нетерпеливого ожидания. Больной может попытаться сменить тему разговора, но такую попытку пресекают. Он может в буквальном смысле проглотить свое чувство, и это верно для многих пациентов, которые начинают часто глотать, когда ошущают приближение истинно
го чувства. Вот почему мы заставляем больных держать рот открытым.
Когда пациент обсуждает новую ситуацию из раннего детства, мы продолжаем внимательно наблюдать за ним, чтобы не пропустить признак приближающегося чувства. Голос больного может начать дрожать от подступающего напряжения. Мы повторяем попытку, побуждая больного глубоко дышать и чувствовать. На этот раз, приблизительно через час или два после начала сеанса, больного начинает трясти. При этом он не будет знать, что это за чувство, он просто ощутит напряжение и «скованность» — то есть, скованность, направленную против чувства. Больной клянется, что не имеет никакого представления о чувстве. У него перехватывает горло, появляется такое чувство, что грудь зажата тугим обручем. Он начинает давиться и рыгать. Он говорит: «Меня рвет!» Я говорю ему, что это чувство, и его не вырвет. (За все время, что я работаю, не вырвало ни одного больного, несмотря на отрыжку и рвотные движения.) Я побуждаю пациента высказать свое чувство, несмотря на то, что он сам не знает, что он чувствует. Он начинает артикулировать слово, но у него выходит только содрогание, пациент корчится от первичной боли. Я продолжаю понуждать его к высказыванию, и он продолжает пытаться что‑то произнести. Наконец, это происходит: раздается вопль — «Папочка, не надо!.. Мамочка! Помоги!» Иногда в речь вплетается и слово «ненавижу». «Я ненавижу тебя! Ненавижу!» Это и есть первичный крик. Он возникает на фоне судорожных вздохов, выдавливается изнутри годами подавления чувства и отрицания его существования. Иногда крик бывает очень коротким: «Мамочка!» или «Папа!» Одно только произнесение этих слов иногда вызывает у больного вихрь болезненных ощущений, так как многие «мамочки» не позволяют своим детям называть себя иначе чем «мать». Отпускание тормозов и превращение в того маленького ребенка, которому нужна «мамочка» помогает высвободить все накопленные и подавленные чувства.
Этот крик одновременно является криком боли и знаком освобождения, когда защитные системы личности внезапно открываются. Этот крик вырывается под давлением, державшим ранее взаперти реальное ощущение собственной личное–ти в течение, иногда, многих десятилетий. Многие пациенты описывают этот момент как удар молнии, разбивающей весь подсознательный контроль организма. Обсуждением крика и его значения мы займемся в последующих главах. Здесь же достаточно будет отметить, что первичный крик является одновременно причиной и результатом разрушения защитной системы.
В течение первого часа я иногда заставляю пациента говорить исключительно с его родителями. Разговор о них автоматически отвлекает больного от его чувства; в этом случае разговор похож на обычную беседу двух взрослых людей. Так, пациент может сказать: «Папа, я помню, как ты учил меня плавать и кричал на меня, потому что я боялся опустить голову под воду. Наконец, ты просто силой погрузил мою голову в воду». В этом месте пациент обращается ко мне и говорит: «нет, вы можете представить себе этого дурного сукиного сына, который топит шестилетнего ребенка?» Я отвечаю: «Скажите ему, что вы чувствуете!», и он говорит, вкладывая в свою тираду весь страх шестилетнего мальчика. Это приводит к образованию других ассоциаций, и теперь пациент погружается в то старое, испытанное им некогда чувство. Больной заговорит о том, как его отец пытался учить его и другим вещам, и как страшно было больному. «Однажды это была большая лошадь, а я не знал, как на нее влезть, но он просто заставлял меня, крича, чтобы я лез на нее, как могу. Лошадь взвилась на дыбы и понесла. На мое счастье рядом оказался конюх, который остановил ее. Мой отец не сказал ни слова». Снова я призываю пациента обратить на отца свои чувства. Ассоциации могут задержать его на том уроке жизни или напомнить о страшных ситуациях, когда отец не позволял ему выказывать страх. Больной может внезапно переключить свое внимание на мать. «Почему она не остановила его? Она была такой слабой. Она никогда не защищала меня от него». Больной уже знает, что надо делать и обращается непосредственно к матери. «Мамочка, помоги мне. Мне такнужнатвоя помощь. Я боюсь!» Это может открыть путь к еще более глубоким чувствам: рыданиям, слезам, судорогам в животе. Возникают другие ассоциации с моментами, когда она не защитила ребенка от «чудовища». Следуют новые яркие воспоминания и
прозрения о том, как инфантильна и боязлива была мать. О том, что она была слишком слаба для того, чтобы помочь ему, и так далее и тому подобное. Через два или три часа пациент чувствует себя настолько истощенным, что на этот день сеанс прекращается.
Пациент возвращается в номер отеля. Он знает, что я все время на связи и могу в случае необходимости поддержать и ободрить его. В первую неделю некоторые больные изъявляют желание продолжить беседу позже в тот же день из‑за высокого уровня тревожности. Но по истечении первой недели такое случается уже редко. Ему все еще нельзя смотреть телевизор или ходить в кино. Но в действительности он уже и не хочет этого делать, так как полностью поглощен самим собой.
Второй день
У больного появляется множество ветвящихся и переплетающихся между собой воспоминаний. «Похоже, что весь мой разум взрывается, — может сказать он по этому поводу. — Я так много передумал за эту ночь. Я очень мало спал и совсем не хочу есть. Когда я спал, мне постоянно снились сны». Пациенте порога переходит к делу, так как его чувства неудержимо всплывают на поверхность. Он рассказывает о казалось бы безнадежно забытых вещах, говорит о болезненных воспоминаниях, которыми пренебрег во время первого сеанса. Он может расплакаться в первые десять минут, и снова перемежать воспоминания с внутренними озарениями. Кажется, что он испытывает сильную душевную боль, однако, как почти все пациенты, он, скорее всего, скажет: «Я не мог дождаться утра, чтобы снова придти к вам». И мы снова принимаемся долбить защитную систему. Пациенту не позволяют уклоняться от предмета, если мы вдруг замечаем, что он хочет избежать какого‑то воспоминания. Не разрешается больному также садиться и «отбиваться». Мы снова и снова подвешиваем его на крюк болезненных воспоминаний: «Однажды мать взяла меня с собой в магазин. С ней были две ее подруги. Мать воткнула мне в волосы гребень и сказала: «Правда, из него получилась бы хорошенькая девоч
ка?» «Я мальчик, ты, дура!» — воскликнет пациент. Он начнет обсуждать, как мать пыталась сделать из него девчонку. Следуют другие воспоминания, озарения и чувства, направленные на мать. Потом пациент перейдет к обсуждению ее подноготной. Что сделало ее такой, какой она стала. Почему она вышла за такого женоподобного мужчину. Потом следует еще одно воспоминание: «Когда я уходил в армию, она поцеловала меня на прощание. Она засунула язык мне в рот. Это моя‑то мать, вы можете себе это представить? Моя родная мать. Боже мой! Она всегда хотела меня вместо моего отца. Мама! Отойди от меня! Отойди! Я твой сын!» Потом он может сказать: «Теперь я понимаю, почему она так ненавидела моих подруг. Она хотела меня. Боже, это же болезнь! Теперь я вспоминаю, что однажды, когда мы ездили на пикник, то убежали и спрятались от отца, и она положила свою голову мне на колени. Мне стало не по себе. Это правда какая‑то болезнь. Мне стало плохо, меня затошнило и вырвало, и я сам не знал почему, но теперь я знаю. Это она настроила меня против отца. Единственного достойного человека в моей жизни. Ах ты, сука! Пациент в этот момент может начать кататься по полу, извиваться и тяжело дышать. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу! О–о!» Он кричит, что хочет убить ее. «Скажи это ей!» — говорю я. Он начинает колотить кулаками по полу, не в силах справиться с приступом ярости, который продолжается иногда пятнадцать — двадцать минут. Наконец, все заканчивается. Пациент в изнеможении замолкает и успокаивается. Он слишком устал, чтобы говорить, и мы заканчиваем второй сеанс.
Третий день
Пациент становится беззащитным. Иногда он начинает плакать, едва переступив порог кабинета. Иногда я застаю его в коридоре, лежащим на полу и рыдающим. «Я не могу выносить всю эту боль, — жалуется он. — Это слишком для меня. Я не могу ничего читать, потому что меня заливают воспоминания и видения. Сколько же это будет еще продолжаться?» Мы снова принимаемся пробуждать чувства. «Я помню, как отец однаж
Поделиться книгой: