Тот самый Янковский

Мне предлагали за хорошие деньги рекламировать «Вольво». Я не стал этого делать по одной причине: никого не осуждая, я решил для себя не опускаться до такого заработка. Поскольку судьба подарила мне немного другую жизнь, чем многим моим коллегам, другие полеты во сне и наяву, я не хотел разрушать свои взаимоотношения с моим зрителем, с моими поклонниками.

Как говорила Раневская: «Деньги проешь, а стыд останется». Но дело не только в стыде. Есть в этом какое-то разрушение сложившегося актерского образа. Я не осуждаю актеров, которые снимаются в рекламе, – у них могут быть к этому самые разные причины. Но моя жизнь сложилась иначе. Я не могу. Хотя, например, из-за отсутствия средств остановились съемки важной для меня картины Сергея Соловьева «Тургенев. Метафизика любви» с участием А. Филозова, Т. Друбич, где мне была отведена роль Тургенева…

Был еще неприятный для меня момент. Какие-то слишком деловые люди вставили кадры из «Мюнхгаузена» в ролик фирмы, производящей бытовую технику. Разумеется, никто и не подумал поинтересоваться моим мнением на этот счет. У меня ведь нет никаких прав. Фильм принадлежит телевидению, оно вольно распоряжаться архивом по собственному усмотрению. Поэтому формально придраться не к чему, а моральная сторона… Скажите, кто сейчас на это обращает внимание? Правда, пошел слушок, мол, Янковский недоволен, как использовали его имя, и тогда ко мне обратились юристы: некая фирма приглашает вас на переговоры. Я отказался: о чем мне говорить с ними? Наверное, предложили бы в порядке компенсации микроволновую печку или кухонный комбайн… Просил об одном: поскорее уберите с экранов эту рекламу. Никто, конечно, ничего не снял, крутили по всем каналам, пока оплаченное в эфире время не вышло.

Трудно представить в рекламе академика Лихачева, например. Или Булата Окуджаву, или Иннокентия Смоктуновского… Я ни в коей мере не сравниваю себя с ними, нарочно привожу такие примеры, несовместимые с торговлей своим лицом и именем. Наверное, было бы грустно видеть и Юрия Никулина с пылесосом. А раньше меня огорчало, когда на модных сумках, продающихся в палатках провинциальных рынков, появлялись цветные портреты артистов. Мне было больно за некоего одаренного человека, чьи аляповатые изображения мелькали на кустарных изделиях. Могут возразить: при чем же здесь артист? Ведь его наверняка не известили о выпуске этой продукции. Но, с другой стороны, ведь не рисовали же на мешковине лицо Ульянова или Любшина? Значит, «оригиналу» – при всей непричастности – есть о чем задуматься.

Это неправда, когда актеры говорят, что популярность неприятна. Обожание публики очень приятно для артиста. Просто к нему надо разумно относиться, потому что оно, честно говоря, страшный наркотик, который может изуродовать человека неподготовленного. Многие не выдерживают такого испытания и «подсаживаются на иглу». Но тут уж, наверное, все зависит от природы и воспитания. Мне кажется, я с собственной популярностью как-то совладал. Хотя есть что вспомнить. В годы моей молодости не было дорогостоящих машин, на которых сейчас подъезжают с охраной «звезды», все выглядело скромнее. И мы с моим братом – тоже актером – иногда зарабатывали деньги, проводя творческие встречи. И каждый раз меня выводили из зала какими-то окольными путями, потому что зрительницы буквально поднимали машину на руки, чтобы я не уехал…

Слава и популярность – вещи хищные. Вдруг представляется столько возможностей! Ими можно пользоваться, с ними надо как-то сосуществовать.

И нет рецепта, как жить, чтобы сохранить самого себя. Я лично стараюсь не воспринимать себя слишком всерьез – но серьезно относиться к своему делу.

Популярность может быть и обидной, с моей точки зрения, если просто твое лицо постоянно на виду, на теле экране, к примеру. Исчезнешь – тут же забудут. А если в тебе узнают людей, образы которых ты создал на экране и они начали жить самостоятельно, тогда совсем другое дело. Назовите мне фамилию Бабочкин, я вам скажу: «Чапаев». Вы мне: Симонов, я вам: «Петр I».

Были разные искушения в жизни, звали в правительственные структуры, предлагали даже быть министром культуры России. Я целый день думал об этом… Действительно, надо честно заниматься своим делом. Да и родные отговорили. Вот и бизнес – не мое занятие, хотя я мог бы, скажем, ресторан открыть. Но вот не умею. Если уж идти в бизнес, то чтобы серьезно заниматься им, а не лицом торговать. Компетентно давать советы, куда, допустим, вкладывать деньги – в акции, в ценные бумаги или в покупку нового завода, я не могу, а чувствовать себя дилетантом не привык. Хотя мне много раз предлагали работать в банке или коммерческой структуре. Бизнес – тоже искусство…

Выбор – дело случая

Родители мои никакого отношения к театру не имели, а их дети почему-то стали актерами.

Мой старший брат Ростислав – народный артист СССР, играет в Минском театре драмы. С него, видимо, и началось. Правда, он всегда мне говорил, что я никогда не стану артистом…

Но все-таки мой выбор – это дело случая. Актриса, игравшая подростка в пьесе А. Салынского «Барабанщица», внезапно заболела, и я вместо нее вышел на сцену Минского театра драмы, где работал в труппе мой брат. Мне было 14 лет, и я жил тогда в Минске у брата Ростислава – учился там в школе. С того вечера все и началось… Запах декораций, кулис, театральная атмосфера буквально завораживали меня. И выбор был сделан – только театр!

Я поступил в Саратовское театральное училище, где учился и мой средний брат Николай, позже работал в Саратовском драматическом театре. Я думаю, что периферия – это вообще неплохо для молодого человека. Москва – жесткий и жестокий город, который совсем по-другому воспитывает. А уют размеренной, спокойной периферии был для меня полезен – как комфортные, интимные условия для роженицы.

В Саратов тогда приехали ассистенты Владимира Ивановича Басова, снимавшего фильм «Щит и меч». Они искали актера на роль Генриха Шварцкопфа. Меня по чистой случайности пригласили на фотопробу – товарищ по театру предложил зайти с ним к ассистентке режиссера. Потом на гастролях во Львове я видел Басова, но мы не были знакомы и даже не поговорили тогда. Как выяснилось позже, именно там Валентина Титова показала Владимиру Ивановичу на меня – вот, мол, каким должен быть Генрих, а он ей ответил, что такое лицо может быть у физика или филолога, но у актера – едва ли. Сам Басов потом смеялся над этим случаем… Шло время, я был на гастролях и все ждал решения – буду сниматься или не буду. И вот приходит телеграмма: «Поздравляем»… Схватил ее и бегу от почтамта, не различая дороги. А потом думаю: чего же я бегу, собьет машина, и не буду сниматься в фильме… Так я попал в эту свою первую картину. Первое всегда дорого, а поэтому трудно говорить об этой работе в кино. Но если объективно, честно – не совсем удачная. Показать, чем живет разведчик, его психологию – это большой и серьезный разговор. В этом плане, мне кажется, самая удачная картина – «Мертвый сезон». Что же касается моей роли, то получаться у меня стало только с третьей серии. Я привык к сцене, и поначалу съемки ошеломили меня: все казалось большой путаницей, в которой я не мог разобраться. Третья и четвертая серии нравятся мне больше: там уже Генрих показан в эволюции, есть человек со своей внутренней жизнью. Сейчас я играл бы иначе. Но кино – не театр. Снялся – и это остается на всю жизнь. В этой картине я работал с прекрасными актерами. Басов – очень добрый актер и режиссер, он многое мне дал. Но самый добрый партнер из всех, с кем я работал, – Любшин. Работать с ним очень легко. Я очень благодарен Басову и Любшину за этот фильм.

Помню, во время съемок своей первой картины я так хотел попасть в большое кино, что очень берег себя. Может быть, не зря берег. Актеру нужно быть в хорошей форме…

Параллельно шли съемки фильма «Служили два товарища». И опять я попал в картину несколько странно. Еще снимался «Щит и меч». Ко мне подходит ассистент: «Зайдите в картину «Служили два товарища». Освободившись, захожу. Режиссер Карелов несколько странно на меня смотрит: «Вы – Янковский?» – «Да». Как я потом узнал, Карелов видел в телефильме, снятом в Минске, моего брата. И решил пригласить его на роль поручика Брусенцова. Ассистент увидел мою фотографию на стенде «Мосфильма» и подумал, что я тот, кто ему нужен. Он не знал, что есть два актера Янковских. В итоге меня утвердили на роль Некрасова. Брат сыграл белогвардейского полковника Васильчикова. Сначала я белогвардейца должен был играть – в мундире, в погонах (эту роль в фильме замечательно сыграл Высоцкий). Но сценаристы Фрид и Дунский сказали Карелову: ну уж нет, такие глаза мы белогвардейцу не отдадим. А вот эти самые глаза – это от формирования в Саратове было.

В этой картине я встретился с Роланом Быковым. Удивительный это человек. Он мне так много дал как актеру своим талантом. Он никогда никого не поучал, это выходило у него естественно. О нем, о его большом и добром таланте говорить и говорить бесконечно можно. Сценарий Дунского и Фрида очень интересный. И сценарий, и режиссура, и работа рядом с Быковым давали возможность хорошо сделать мою роль Андрея Некрасова. Она мне очень дорога.

Я представлял своего героя молчаливым, застенчиво-сдержанным, неуклюжим. Я придумал ему «легенду». Он воспитывался в семье священнослужителя – об этом сказано одной строкой в сценарии. Некрасов в детстве был предоставлен самому себе, много читал, думал, мечтал о прекрасном.

Я представил себе семью небогатого дьячка, которая приняла мальчика, оставшегося без родителей… Я представил нехитрую библиотеку, в которой было, однако, десятка полтора настоящих книг, я представил первые сеансы загадочного «синема», так поразившего воображение юноши. Он рос в мире романтических иллюзий и книжных идеалов. И вот такой мягкий, замкнутый, немного не от мира сего юноша попадает в конкретное, сложное, кипящее время. Мы привыкли считать, что мужеством обладают лишь те, кто в детстве и юности прошел суровую школу. Но это не так – мужеством обладают те, кто обладает мужеством… Сплошь и рядом душевную стойкость, отвагу, презрение к компромиссам обнаруживают именно люди такого склада, как мой Андрей Некрасов…

Мне было обидно, что Андрей Некрасов погибал. Я нафантазировал замечательное будущее для него. Я очень люблю эту картину, она не стареет, мудрая такая, чистая…

* * *

Вот так несколько, казалось бы, случайностей определили мою судьбу. Действительно ли это были случайности? Ведь я ничего больше не умею, не представляю для себя другого занятия, кроме вот этого странного дела – актерства. Не могу сказать, что талант всегда пробьет себе дорогу. Все-таки тут нужно вмешательство судьбы… У меня вообще отсутствует свойство пробить что-то. Я не гожусь для бизнеса, чиновничьей работы. Поэтому и не занимаюсь этим – все нужно делать хорошо, честно.

А в Саратовском драмтеатре в те годы я сыграл множество ролей, в основном классических, но была также, например, роль современного ученого, которого при последнем издыхании выкатывали на сцену в кровати, в которой он и проводил весь второй акт. Этот мой герой облучил себя в научных целях, а подруга пожертвовала для его спасения свой костный мозг. Ее играла моя жена.

Да, я играл много, но сейчас могу подписаться, пожалуй, только под несколькими ролями: Мелузов в «Талантах и поклонниках» А. Островского, Мешем в «Стакане воды» Скриба… Князь Мышкин в «Идиоте» Ф. Достоевского. Это роль, конечно, удивительная, но после Иннокентия Михайловича Смоктуновского здесь уже нечего делать. Есть актеры, которые хотя бы на несколько лет закрывают роли. И браться после них за этот материал другому актеру становится невозможным. Тогда я, правда, взялся, теперь с грустью вспоминаю об этом.

* * *

То, что я был задействован во множестве пьес, было своего рода служебной необходимостью. Поскольку театр периферийный и публики не так много, как в Москве, то за сезон, чтобы не работать в пустых залах, приходилось выпускать до семи премьер. Это неплохо – не теряешь формы. И еще я продолжал сниматься. Кстати, после первых пяти-шести картин меня, актера Саратовского театра, кое-кто из режиссеров уже считал «отработанным артистом». С тем, что кинематограф в какую-то категорию чисто внешне тебя засовывает, нужно бороться. Хотя бороться артисту страшно – ведь надо сниматься. И в какой-то момент ситуация так сложилась, что мне стали предлагать роли, похожие на Шварцкопфа, на «белокурую бестию» из «Щита и меча». И вот тут я стал не главные роли играть, а принципиально другие. И режиссеры начали говорить: «Олег, у тебя вот эта картина довольно средняя, но ты там какой-то новый, другой, забавный». И вот так по крупице, по крупице я начал менять свою актерскую судьбу: уговорил Татьяну Лиознову дать мне сыграть гнусную такую личность в «Мы, нижеподписавшиеся», потом с Гундаревой в «Сладкой женщине» тоже у меня какой-то неожиданный герой был. В общем, я набирал новые качества.

В ту пору я получал приглашения в другие труппы. Но с решением не торопился. Вероятно, интуитивно понимал, что еще не время, хотя, конечно, любой периферийный артист мечтает вырваться в столицу. Однако если ты не начинал в Москве, в нее надо приехать, как говорится, на коне. Необходимо иметь репутацию утвердившегося, зарекомендовавшего себя актера. И вот Евгений Павлович Леонов, с которым я познакомился во время съемок фильма «Гонщики», сказал директору Ленкома Екимяну, что в Саратове есть интересный артист. Начались переговоры, правда, поначалу довольно неопределенные. Но потом последовал звонок: «У нас вскоре будут приятные изменения. Еще окончательно не решено, но, по всей видимости, наш театр возглавит Марк Захаров». Так и случилось. Вскоре позвонил и Марк Анатольевич. Мы условились о встрече… Начался совершенно новый период в моей жизни.

Марк Захаров – мой режиссер

Я страшно волновался перед первой встречей с Захаровым, которую мы назначили в Москве. Но Марк Анатольевич на нее не пришел. «Что ж, видимо, оказался не нужен», – подумал я тогда, ведь у меня был комплекс периферийного артиста. Но, набравшись все-таки мужества, позвонил ему домой. Почти дословно помню разговор, хотя прошло немало лет. «Олег, вы великодушный человек?» – «В общем – да, другим быть не могу, слишком зависимая профессия». – «Извините, я опоздал. Давайте повидаемся завтра». Захаров сказал, что хорошо меня знает по кино и хотел бы со мной работать. Я же настаивал, чтобы он посмотрел меня на сцене, поскольку считал себя прежде всего артистом театральным.

На гастролях в Ленинграде я, по иронии судьбы, играл Мышкина на сцене БДТ. Выходить на сцену было безумно тревожно, ведь в зале – Захаров… Спектакль шел прилично. Уже в антракте меня пригласили в несколько ленинградских театров. Но тот, кого я ждал, не появлялся. При всем уважении к ленинградской театральной культуре мне хотелось услышать мнение Захарова. И очень хотелось играть в его театре. Я вернулся в гостиницу и за ночь должен был обдумать свою будущую театральную судьбу. Интуиция меня не подвела: Захаров откликнулся! Мы с ним, помню, долго говорили. У него были претензии к спектаклю, что-то доброе он сказал в мой адрес, а потом произнес фразу, с которой я жил не один год: «Переход с периферии в Москву – дело трудное. Город это жестокий, способный разрушить любые иллюзии. Так вот, запомните, насколько я что-то понимаю в актерской профессии, поначалу главное – не суетиться. Ничего не пытайтесь доказать сразу, с первого захода. На этом многие ломали голову. Следует входить в новую жизнь постепенно, а то надорветесь, получите слишком много ран».

* * *

Потом был наш первый спектакль «Автоград». Мне кажется, он отчасти был данью времени и недолго просуществовал в репертуаре. Но, несмотря на все это, я вспоминаю его с добрым чувством как первую совместную работу с Марком Анатольевичем. Этот режиссер обладает удивительным качеством – я смог в этом убедиться, проработав с ним много лет, – он помогает актеру почувствовать свой инструмент. В училище этому не учат – во всяком случае, меня не научили. Понять, чем ты владеешь – скрипкой Страдивари или фабричной расхожей продукцией, – главное в нашей профессии. Ведь и на уникальном инструменте можно «засушить» музыку, порвать струны, не суметь сыграть. Захаров, чувствуя артистическую индивидуальность, очень точно ее направляет. Поэтому свой «московский период» я считаю более осознанным по сравнению с саратовским именно потому, что в Ленкоме учился ремеслу, мастерству понимать и настраивать свой актерский аппарат. Конечно, наши творческие контакты в театре и на телевидении развивались неоднозначно. Но значение школы Захарова я не переоцениваю: именно этот режиссер позволил мне почувствовать все возможности моих нервных струн. Вскоре он доверил мне участие в спектакле «Революционный этюд» («Синие кони на красной траве») по пьесе М. Шатрова, и эта работа стала для меня принципиальной – я сыграл роль Ленина, да еще без грима…

* * *

Когда я только пришел в театр, Марк Анатольевич наблюдал за мной, присматривался. Не вмешивался при этом в мою жизнь, почти не вызывал в свой кабинет. Однако были и важнейшие встречи – может быть, за всю историю отношений всего две, три.

Как-то – на пятом, по-моему, спектакле «Автограда» – я, запыхавшийся, уставший после съемок, буквально влетел в буфет. В этот день спектакль шел вяло, и по его окончании меня вызвал Захаров. «Олег, запомните, – сказал он. – Мы вас взяли на лидирующие роли, и вы поэтому должны себя умело распределять между отдыхом и работой, кино и театром. Выход на сцену – штука не простая!» Я опешил, получив, можно сказать, удар по сознанию. Захаров обладает способностью попасть в десятку как бы незначительными, вроде бы известными словами, иногда даже обижая актера. Но в нашем деле это бывает порой небесполезно.

Мой переход в Москву был труден и в бытовом отношении. Пятиметровая комната в общежитии, маленький сын… Но профессионально я не чувствовал никаких опасений. Неизбежные сложности первых своих работ в Ленкоме я воспринимал как норму, хотя драматургический материал, скажем, «Революционного этюда» был довольно странным, непривычным для меня. Но я приехал в Москву обласканным саратовской театральной общественностью и зрителями актером. Может быть, оттого, что снимался в кино, а на периферии это случается не так уж часто. Я уже ощутил на себе бремя узнаваемости – не могу сказать славы… Наверное, публицистический спектакль требовал от меня каких-то неведомых мне тогда возможностей. Но надо было начинать! Я знал, что Москва перемалывает кости – или пан, или пропал. Вместе с тем я помнил и завет Захарова – не суетиться. И старался искать свой путь…

* * *

Были времена, когда Марк Анатольевич шутил и нас, ведущих актеров, называл мэтрами. А мы, конечно же, – его. Потом шутки закончились, а новых не придумали. Но я так до конца и не знаю, не смогу объяснить, как все-таки создается настоящий, становящийся культурным явлением театр. Ведь можно собрать под одной крышей этакую сборную команду очень хороших актеров – а театра не получится. Значит, так угодно было Господу Богу, чтобы с приходом Захарова совершенно обвальный театр стал самым посещаемым. Думаю, что он и сам-то не очень понимал, чего ему тогда хотелось, его вела какая-то чудесная сила. Пригласил Леонова, Пельтцер, Чурикову, меня, нашел в ГИТИСе Абдулова, поручил Караченцову в «Тиле» первую его «поющую» роль – а ведь мог и кому-то другому, поставил музыкальный спектакль по поэме Андрея Вознесенского – да еще с участием рок-группы… Многие вещи на грани интуиции, прямо из космоса. Да, лично у меня к Марку Анатольевичу много претензий, как и у него ко мне. Однажды он очень мудро заметил – и грустно, и с юмором: других актеров, другого театра у него уже не будет. Но театр, созданный им, существует. И у нас не будет другого режиссера. В БДТ главным режиссером оставался Товстоногов, у актеров «Современника» – Ефремов, на Таганке – Любимов. Можно еще долго перечислять. Привыкаешь к почерку, к стилистике, к тону диалога режиссера и актера. У нас с Захаровым все это сложилось. Мы постарались дать нашему театру максимум своей творческой энергии.

* * *

Мы начали работать в Ленкоме в такое время, когда жизнь требовала необычной, неожиданной режиссуры. И актеру тоже надо было удивлять зрителя, а значит, все время искать то, чем удивлять, быть требовательным к себе, внимательным, дабы не опуститься до простого трюкачества. В итоге был создан театр с неповторимой стилистикой.

Вообще у меня сильно развито чувство театра как семьи, как дома, и уж если я в нем работаю, то не уклоняюсь от решения его внутренних проблем. Кстати, и в Ленкоме я далеко не всегда получал роли, о которых, что называется, всю жизнь мечтал, – допустим, Постороннего в «Диктатуре совести» или Беринга в «Оптимистической трагедии». В последнем случае, например, театр переживал очередной тяжелый период (из-за «Юноны» официальные органы стали на нас косо смотреть), нужно было как-то спасать положение, и мы, как бы в знак идеологической лояльности, взяли эту пьесу. Получился один из лучших спектаклей. Так что я умею себя подчинять, скажем так, осознанной необходимости.

В театре, где, в отличие от кино, связи между актером и режиссером более разнообразные и долгие, мой режиссер, конечно, Марк Захаров. Я не представляю себя в какой-либо другой труппе. Но если уж совсем гипотетически предположить, что я ушел из Ленкома, то, вероятней всего, я пошел бы в какой-нибудь вновь создающийся театр.

* * *

Нельзя не сказать о Захарове как о кинорежиссере. В его триптихе («Обыкновенное чудо», «Тот самый Мюнхгаузен», «Дом, который построил Свифт»), смысл которого трудно уложить в краткую словесную схему, мне близка тяга моих героев к бескорыстию, чистоте, доброте, справедливости – одним словом, к идеалу человека. Взять хотя бы Мюнхгаузена – с детства мы знаем его как безбожного враля и хвастуна. И вдруг оказывается, что именно он знает о жизни настоящую правду: как верить, как мечтать, как любить.

Мне очень дорог фильм «Дом, который построил Свифт». Я как-то особенно волновался перед его премьерой. Картина непроста для восприятия, а нам хотелось, чтобы зрители поняли нас. Поняли, например, что ни сценарист Григорий Горин, ни режиссер Марк Захаров не собирались делать биографический фильм о писателе Джонатане Свифте. (Я играл эту роль, но внешне на писателя не похож совершенно.) Если формулировать идею картины двумя словами, то я бы сказал – это фильм о преемственности. Преемственности идей. Преемственности души.

Известно, что сегодня человеческие контакты возникают очень трудно, и говорить про общение – в самом высоком, духовном понимании этого слова – безусловно, необходимо. Нередко спрашивают: «Что помогало вам в работе над ролью?» Так вот, работая над ролью Свифта, я все время думал о реальной житейской ситуации, о своем общении с реальным человеком… Я думал о Саше Абдулове. Мы с ним познакомились уже много лет назад на репетиции первого в его жизни спектакля «В списках не значился…» по Борису Васильеву.

Что притягивает людей друг к другу? Почему из десятка хороших людей ты выбираешь одного – необходимого? Тайна, над которой, конечно, нужно размышлять, но разгадать ее до конца невозможно. Так или иначе, но у меня возникло желание делиться с Сашей тем, что я понял, знаю, что волнует меня. Наши человеческие отношения мне и хотелось хоть в какой-то мере перенести на экран во взаимоотношения наших героев Джонатана Свифта и доктора Симпсона. Получилось ли? Об этом судить зрителю.

К тому времени я снялся в пятидесяти фильмах, но еще не было у меня, чтобы, играя главную роль, я почти до конца фильма не произносил ни слова. Но такая большая пауза мне не мешала. Уверен: главное словами не скажешь, и потому люблю паузы – их можно насытить жизнью, сделать сущностными.

Думаю, символично, что в этом фильме, где тема преемственности, быть может, главная, состоялось несколько актерских дебютов. Две главные женские роли сыграли молодые актрисы нашего театра Александра Захарова и Марина Игнатова. Не дело актера оценивать игру своих коллег, но уверен, что зрители обратили внимание на то, какие разные и в то же время в чем-то главном похожие образы создают актрисы.

Одну из центральных ролей – дворецкого Патрика – сыграл Владимир Белоусов. Это его первая большая роль в кино. Александр Сирин в ту пору только начинал играть в нашем театре, но уже был занят в нескольких спектаклях, снялся в кино. Здесь перед ним стояла задача поистине невероятной сложности: сыграть человека, который живет вечно. Хорошо, что все мы сошлись на съемках этого фильма… Так что еще раз спасибо собравшему нас режиссеру.

* * *

На сцене нашего театра я сыграл ряд интересных ролей. Начать с того, что здесь я сыграл Гамлета в постановке Глеба Панфилова. Хотя об этой роли я мечтал давно, честно говоря, страшно было даже начинать репетировать после незабываемого Гамлета, созданного Владимиром Высоцким. Но с тех пор прошло время, в жизни возникли новые проблемы, и мой Гамлет получился другим. Возможно, спорным, но другим.

Ленкомовская «Чайка» – это спектакль прежде всего о Треплеве, но не о крушении его любви и надежд, а о верности эстетическим убеждениям. Тригорины и Аркадины его вытеснили физически – пожрав, как саранча, жизненное пространство, так что ему просто нечем дышать. Его выстрел выглядит последним аргументом в эстетическом споре. А мой Тригорин – сломанный человек. Вместе с чужими жизнями он ломает и свою. Он кажется монстром именно в глазах Треплева – действительно саранчой, перемалывающей своей вставной челюстью живой дышащий мир: описывая его и тем самым превращая в мертвый шелест бумажных страниц. Но у Тригорина своя трагедия: он, может быть, и хотел бы вырваться из пошлого существования, но, во-первых, не хватает воли порвать с Аркадиной, а во-вторых, Заречная – вовсе не луч света в темном царстве, просто восторженная провинциальная барышня и среднего дарования актриса. Это не то топливо, на котором писатель мог бы пережить, что называется, ренессанс, Болдинскую осень. Волнение, которое она вызвала в Тригорине, было кратковременным. И тщится мой герой в своих сочинениях отвечать на запросы времени, будучи к этому совершенно не предрасположен…

* * *

Бесспорной удачей театра считаю спектакль «Шут Балакирев». Петра как Петра я не играю, конечно… Ну накладочка, усы приклеены… Если даже все это воспринимается как историческая пьеса, в роли важнее совсем другая энергетика. Это слово заезжено, но оно все-таки емкое – там есть гражданская позиция. Я выплескиваю свою боль: человека, живущего в отечестве и неравнодушного к нему и поэтому задающего себе вопросы: почему так долго ничего у нас не получается?! Общая боль сконцентрирована в актерском организме, отражается в кристаллике актерского глаза. И я этой энергией делюсь с залом.

А уж слова «Господи, помоги!» – я их сам повторяю каждый вечер. Прошу о своей семье. О покое в отечестве. Я думаю, что это сидит внутри каждого. Что и Григорий Горин часто говорил так про себя. И Марк Захаров. И я. А уж когда у меня есть возможность вложить слова в уста такого персонажа, обратиться со сцены к такому числу людей…

Крик Петра – он ведь еще к нам ко всем, безусловно: «Ну давайте как-нибудь… всем миром как-то подымемся». Это легко играть! Морально и духовно – легко. Знаю, про что. И за что прошу…

Все это была дерзкая идея Григория Горина, который очень переживал, что я мало задействован в театре. И ставил себе еще и задачу – по просьбе Марка Захарова – занять ряд ведущих актеров в этой пьесе. Я думаю, что если бы не Горин, никогда бы мне и в голову не пришло сыграть императора! (А потом, к слову, сложилось так, что я сыграл и первого великого императора, и последнего русского царя – в фильме «Цареубийца».)

Это была давнишняя Гришина мечта – шутовская трагикомедия о том времени… о том, что же такое в истории российской фигура Петра Первого. Поломал он хребет русскому человеку или наоборот? Страна изменилась, многого достигла – но многое, наверное, и потеряла? И «Балакирев» все же не историческая пьеса, а возможность пригласить к современному разговору.

У меня не было возможности увидеть «Шута Балакирева» из зала. Но мне не кажется этот спектакль безысходно печальным. Петр уходит со сцены окончательно, идет финал. Один на сцене, воскресший шут Балакирев начинает играть на фаготе (на котором он все-таки играть выучился, как ни боялся «голландской дудки»).

И мелодия композитора Сергея Рудницкого – она многим кажется реквиемом по Грише Горину. А кто-то вспоминает чудесную музыку из «Тиля». Но эта финальная мелодия из «Балакирева» – особенная, такие пишутся не каждый день. И в ней есть свет! И сценография так задумывалась – светлая эта стена, светом залитая сцена. Это как все наше славянское искусство: хеппи-энда у нас никогда нет, но свет в конце тоннеля всегда существует.

Балакирев чем-то очень похож на моего героя из «Полетов во сне и наяву». Только другое время заставило по-другому увидеть этот типаж. Ведь и Макаров, герой 1980-х, мог бы сказать (как Балакирев говорит Петру Первому в загробном царстве): был я плохим солдатом, плохим пастухом, плохим шутом. И зачем жил – неведомо… А жизнь прошла. И шут Балакирев, и мой Петр, конечно, современные герои.

* * *

В моей профессии ничего не бывает легко. Чем больше я работаю, тем сложнее удивить зрителя. Вот сейчас мы выпускаем «Женитьбу» Гоголя, где столько звезд заняты – и Броневой, и Чурикова, и Збруев, и я там принимаю участие. Надеемся, что и Саша Абдулов вернется после болезни. И наш режиссер рассчитывает на то, что каждый из нас чем-то удивит зал, и если это органично будет сделано, зритель с радостью отзовется на наши эксперименты.

Особенная роль

«Полеты во сне и наяву»

Эта моя роль совершенно особенная, и было с этим фильмом все по-особому, начиная с того, что сценарий Виктора Мережко написан, что называется, «на меня»…

Все время, пока шли съемки, с утра до вечера мы не разлучались с Романом Балаяном, режиссером фильма. Бродили по Владимиру, где снималась картина, разговаривали, спорили, узнавали друг друга, и перехода от общения в жизни к общению в работе на съемочной площадке я не ощущал. Работалось легко, счастливо, манера работы режиссера давала мне редкую для артиста возможность импровизации… И результат получился невероятный. Ведь как обычно профессионал смотрит на свою работу? Здесь можно было сыграть лучше, здесь я недотянул, здесь, наоборот, пережал и так далее. С «Полетами…» было совсем иначе: впервые посмотрев картину целиком, я вдруг начисто забыл, что это я, что это моя работа. Я видел совершенно нового человека, которому на протяжении всей картины глубоко сострадал, а в финале просто комок подкатил к горлу. Конечно, и во мне есть что-то от Макарова, как и в каждом из тех зрителей, кто писал мне: это и про меня, это и про мою жизнь. Как и в каждом сорокалетнем человеке, который задается вопросом: а как я прожил эти сорок лет, главную половину жизни?.. Вообще, кто решится сказать, что он не переживал никогда подобного состояния внутреннего разлада с собственной судьбой, с самой жизнью, кто не ощущал на каком-то пороге груза несбывшегося, неосуществленности? Это один из самых грустных, болезненных образов. И в то же время это герой поколения – недаром столько откликов было на этот фильм…

* * *

Я не отождествляю себя со своим героем. Но даже если бы это было так – разве Макаров такой уж плохой человек? «Дуракавалянье» – мое. Гримасы – мои, актера Олега Янковского. А все – другое. Куда такая жизнь может завести Макарова – воля сценариста Мережко и режиссера Балаяна. И моя тоже.

Называют Макарова антигероем. Я не люблю этой частички «анти», но не в этом даже дело. Разве антигерои действуют в пьесах Вампилова? Или в городских повестях Трифонова? Или в пьесе Славкина «Взрослая дочь молодого человека»?

Конечно, если со стороны, поверхностно, – да, антигерои, люди неприятные. Вот Макаров: сорок лет человеку, а ведет себя очень странно. Над собой издевается, над семьей тоже. На работе конфликтует. В отношениях с друзьями нетерпим. Даже довольно приземленная среда, на фоне которой разворачиваются события, не может служить ему оправданием.

Но самое поразительное: ему все прощают. Другому бы не простили, а ему прощают. Почему? Не предмет ли это для разговора?

* * *

Мне по-человечески Макарова жалко. В сценарии Мережко он погибает. Логичный, кажется, ход. Но Балаян решил, что Макаров должен жить дальше. Как он будет жить? Сможет ли он жить дальше? Можно ли ему помочь? Или только он сам может помочь себе? Вот, без всяких аналогий, время Лермонтова, я думаю, было не беднее нашего на события. И сколько разных тем тогда существовало! А Лермонтов занялся исследованием судьбы Печорина и написал «Героя нашего времени». Задал вопросы, хотя вряд ли сам мог бы чем-нибудь помочь такому человеку, как Печорин.

Счастье, когда артисту выпадает такая возможность – поговорить со зрителем о герое своего времени, о своем поколении… Поэтому я так дорожу этой ролью, считаю ее самой большой своей удачей. И, по-моему, картина моего сына Филиппа Янковского «В движении» (она кажется мне очень талантливой) в чем-то повторяет «Полеты во сне и наяву».

Умение быть разным

Вот почему вчера еще интересно было смотреть на актера, а сегодня – уже нет? Это тайна профессии: вчера был интересен, и вдруг как будто что-то перегорает. Никто не знает, почему это происходит и когда. Это может в 40 лет случиться, а бывает, Божий огонь в тебе горит и горит. И Евгений Павлович Леонов в день своей смерти собирался играть «Поминальную молитву» и до последней минуты был интересен, загадочен. Я не могу ответить на вопрос о том, в чем здесь секрет. Пока я востребован, и мне есть что сказать зрителю.

* * *

По правде говоря, я иногда слышу упреки в том, что бываю слишком узнаваем в разных фильмах. Но меня это не обижает. Я считаю, что одна из самых главных задач нашей профессии – умение быть разным, но в то же время и быть похожим на себя. То есть вкладывать свое сердце, свой ум, свою душу в того человека, которого предстоит воплотить на экране. Что же касается амплуа, то актер каждый раз рождается под взглядами режиссеров и зрителей. Я думаю, что Роман Балаян видит меня по-своему и рождается герой, который нужен ему. Марк Захаров хочет рассказать о своем, причем в театре и в кино хочет видеть меня разным. А Сергей Микаэлян образ необычного героя в фильме «Влюблен по собственному желанию» тоже по каким-то соображениям связал со мной.

Образ, характер, амплуа… В принципе я уже не стремлюсь просто воспроизвести чей-то образ, создать характер, выразить мысль персонажа. Я считаю подлинно плодотворной, целесообразной и значительной только работу в том коллективе, который собирается по поводу общей идеи, интересной для всех.

* * *

Если говорить об актерских амбициях, то вообще это свойство не слишком умных людей. Актер должен стремиться понимать режиссера с полуслова, с полувзгляда. И это – главное, чему в нашей профессии стоит учиться. Я даже сформулировал, что одна из необходимых вещей для актера – это умение принадлежать, настраиваться на волну режиссера и партнеров. Тогда и будет образовываться внутри творческой группы «жизненное пространство». Если же не понимают друг друга люди, ничего хорошего не выйдет.

Наша учеба – книги. И, конечно, партнеры. Перенимать опыт – не значит подражать. Постигать творческую лабораторию коллеги, разгадывать его загадку неожиданностей – вот учеба! Я благодарен судьбе. Она подарила мне два года совместной работы с Роланом Быковым. Вот кто всегда неожиданный, всегда загадка. То же скажу про Евгения Леонова. А Михаил Ульянов – глыба, личность. Рядом с ним даже в проигрыше – выигрыш. Ульянов вдохновил меня своим талантом на многие годы. Да разве всех моих партнеров, замечательных художников и отличных друзей перечислишь?..

* * *

Строптивым актером я бы себя не назвал, но и соглашателем тоже. Я хотел участвовать в интересных для меня фильмах и спектаклях. Мне везло. Когда Марк Захаров пригласил меня сниматься в фильме «Обыкновенное чудо», он предложил такие ходы, такие варианты, такое «жизненное пространство», что я даже растерялся. Он такой человек и режиссер – требует от актеров, чтобы они привносили в работу свое. Если они этого не делают, они ему неинтересны.

Андрей Тарковский был, пожалуй, единственным из известных мне режиссеров, которого было абсолютно бессмысленно о чем-то спрашивать, требовать конкретных указаний. Контакт случался лишь тогда, когда я «тащил душу», напрягая не только актерские, но и человеческие усилия. И я был счастлив у него сниматься!

Жизнь сводила меня с очень интересными и разными режиссерами. Ну, были какие-то творческие споры, может быть, даже на повышенных тонах. Это работа. У меня около ста картин, я уже перестал считать. Но я для себя раз и навсегда решил: раз ты пришел на площадку, уж будь любезен ничего не взрывать, не разрушать, а привнеси что-то такое, что отразится на крупном плане, если уж режиссура совсем никуда не годится. На этом принципе я и стою по сей день.

Как ни странно – но я никогда не уезжал с площадки в порыве чувств. Я отходил в сторону, приводил себя в нормальное состояние. Но так, чтобы срывать съемку, не было, старался сдерживаться.

Когда я был моложе, журналисты очень любили задавать вопрос: «Какова ваша тема в искусстве?» Каждый считал едва ли не своим долгом об этом спросить. Я всегда боялся этого вопроса, ведь тему вместе с институтским дипломом не выдают… Но если бы меня спросили об этом сейчас, я бы, наверное, ответил так: тема личности, которая рождает идею. Тема личности, которая может влиять на других людей. И найти эту тему мне во многом помог Марк Захаров.

И как зритель я тянусь к тем, кто для меня загадка: интересный герой с напряженной духовной жизнью. Этого не сформулируешь, но всегда чувствуешь неисчерпаемость жизни в нем. Таковы герои Калягина, Гафта…

Я знаю актеров, которые считают, что время необычных личностей прошло: Шекспира, Станиславского, кого-то еще – не повторить. И время героев прошло, раз нет надежды вырасти в таких мастеров. Говорят, что теперь только так и надо: кроме актерской профессии, пробовать себя во всем. В кинорежиссуре, литературе, на эстраде, на телевидении и т. д. Быть везде, чтобы найти популярность.

У меня другая точка зрения: чтобы творческая энергия художника, кто бы он ни был, не рассеивалась, надо выработать свою позицию и уметь делать выбор. Моя позиция, если хотите, – браться за работу, роль, если она позволяет играть процесс жизни, точнее выразить то, что происходит сегодня с тобой и с другими людьми.

Конечно, есть риск ошибиться. И профессия наша такая, что надо постоянно что-то в топку бросать, иначе конец. Я никогда не переставал сниматься. Но был момент, когда кинопроизводство переживало плохие времена, несмотря на то, что картин снималось огромное количество – более четырехсот в год! Они были ужасающего качества, и, безусловно, нельзя было соглашаться. Тем не менее я, при всей осторожности с выбором, попал в несколько картин, за которые мне неловко…