Восстание масс (сборник)

IX. Перевороты и заговоры

Как было сказано, прямое действие — это тактика, обусловленная непреложным стремлением обособиться, не считаться с другими. В свою очередь последнее, то есть нежелание считаться с кем бы то ни было, — результат утраты интеллектуальной бдительности. Чем хуже зрение, чем уже жизненный горизонт, тем скуднее мир и тем выше готовность забыть о существовании ближнего.

Прямое действие как печальный итог умственной неполноценности дал первые исторические свидетельства уже где-то в XIX веке. Лично я, вспоминая о наших бесчисленных «переворотах и заговорах», постоянно ловлю себя на мысли, что они были подлинным прообразом тех самых процессов, которые ныне приняли столь небывалый размах.

Когда-нибудь обещаю познакомить читателей с моими давними заметками о психологии этих «заговоров». Сейчас назову только пару признаков данного исторического явления.

Все наши генералы и полковники, славные беспримерным мужеством и столь же беспримерным легкомыслием, отличались удивительной и неизлечимой закупоркой мозгов, поскольку исповедовали свою веру не как нормальные люди, а как маньяки или глупцы. Когда ненормальный или болван приходит к какому-то мнению, он непременно считает, что остальные смертные разделяют его убеждения. Подобные люди вообще не задумываются, что нужно приложить усилия и попытаться убедить в своей правоте остальных. А зачем? Довольно «бросить клич», высказать свое непререкаемое суждение, и всякий, кто еще пребывает в здравом уме и твердой памяти, обязан стоять за такую «идею» насмерть. Приблизительно так славные полковники и генералы пришли к изумительному выводу, что и «клич», раздавшись в одном гарнизоне, будет немедленно подхвачен всей Испанией.

Прямым следствием этого убеждения было легкомыслие. Заговорщики и не думали обеспечить себе поддержку и даже не подготовили надежные ударные силы. С какой стати? Восставшим и в голову не пришло, что придется всерьез воевать. Считая, что их точку зрения втайне разделяют все нормальные граждане, они, естественно, решили, что «клич» обладает магической силой. Они собрались не сражаться, а просто брать власть.

Не ошибусь, если скажу, что почти все политические движения последних лет отличались этими двумя признаками «переворотов и заговоров».

Предлагаемый разбор современного политического положения Испании будет неполным и даже предвзятым, если читатели решат, что стремление групп отмежеваться от общества породило жестокую классовую борьбу. Неужто в Испании найдется хоть один человек, готовый сражаться? К несчастью, все наоборот. Разобщенность действительно налицо, но и она могла бы сыграть положительную роль, если в один прекрасный день пробудила волю к борьбе и подвигла хоть кого-то достичь нового единения.

Есть избитая истина: чтобы зажечь свечу, нужно, чтобы она до этого погасла. Иначе сказать, чтобы прийти в боевое настроение, необходимо отдавать себе отчет, что сражение не выиграно. Боец смотрит на мир иначе, чем победитель. Кто всерьез собрался сражаться, для начала должен знать, что враг существует. Он силен, а значит — опасен, или же — с ним придется считаться. Вот почему опытный воин всегда старается заручиться широкой поддержкой и, употребив всю силу убеждения, всю диалектику, вложит в грядущее предприятие и жар души, и хитрость, стремясь собрать под знамя как можно больше верных людей… Тот, кто мнит себя победителем, естественно, поступает наоборот. Бездыханное тело врага осталось позади. Зачем тратить силы на уговоры и убеждения, зачем собирать войска? Наоборот, лучше избавиться от былых союзников, чтобы увеличить свою долю добычи и преспокойно прибрать все к своим рукам. Итак, прямое действие — тактика не воина, а победителя.

В любом из недавно оформившихся политических движений прослеживается общая черта — они возникли не для битвы, а для веры, что битва давно выиграна.

В 1917 рабочие и республиканцы сделали попытку начать свою ничтожную революцию, или переворотец. Июльское выступление армии подтолкнуло их к мысли, что настал подходящий момент… Для чего? Чтобы сражаться? Нет, просто взять власть, которая, словно никому не нужная вещь, валялась на дороге. Вот почему социалисты и республиканцы ни с кем не посчитались и не обратились с пламенным, свободолюбивым словом к нации. Они решили, что все желают того же, что они, и кликнули «клич» в двух-трех кварталах двух-трех городов.

Чуть раньше возник «мауризм». Дон Антонио Маура наряду со многими удачными начинаниями совершил роковую ошибку — решился на «переворот». Это был «путчист» в штатском, коему взбрело в голову, что в Испании есть широкая масса (значимая и по количеству, и по качеству), отошедшая от общественной жизни из-за отвращения к политической деятельности. Следующим шагом Дона Антонио было умозаключение, что упомянутая «нейтральная масса» разделяет его убеждения и ждет не дождется «твердой руки» вкупе с исконным католицизмом и пристрастием к вычурной прозе XVII столетия. А значит — достаточно было кликнуть «клич» и здоровая часть общества воспряла бы ото сна. Чтобы достичь цели, не было лучшего средства, чем ввести обязательное голосование. Если же кто-то не разделял столь убийственной логики, на него просто можно было махнуть рукой, ибо речь шла о жалкой кучке отщепенцев и грешников! Словом, вместо того чтобы их убедить, привлечь, исправить, следовало как можно быстрее от них избавиться, изолировав от общества. Короче — провести магическую черту, отмежевывающую козлищ от овец. Вот откуда знаменитая фраза: «Мы — это мы». И в лучшую свою пору Дон Антонио Маура даже не пошевельнул пальцем, чтобы как-то убедить неубежденных.

Долгие годы одиночества научили этого умного человека, что наихудшее в любом деле — тактика отлучения. Любые замыслы обязательно подразумевают сотрудничество всех граждан, поскольку лишь это поможет обрести им место в совместной жизни нации. Подлинные перемены победоносных революций опирались на самые широкие идеи. Напротив, любая пролетарская революция обречена на провал из-за нелепого стремления торжествовать — отлучая и исключая.

И грустно, и скучно наблюдать, как на протяжении долгих лет (в газетах, в проповедях, на митингах) царит упорное нежелание обращать неверных и идет диалог с уже давно прирученной паствой. Отсюда небывалое измельчание существующих групп мнений. Ведь ни одна не растет, не ширится. Наоборот, все хиреют на глазах. Ливанские «друзы» отвергали идею обращения, поскольку «верный» таков от рождения и пребудет им во веки веков. В этом смысле все мы — немного «друзы».

Нам не хватает высокого пыла бойцов, и, напротив, не занимать угрюмого высокомерия триумфаторов. Не сражаться, а побеждать — вот наше заветное желание. И коль скоро это невозможно, мы предпочитаем строить воздушные замки и «побеждаем» в беседе с друзьями, в казино, в баре, в офицерском собрании или просто геройствуем наедине с собой, наслаждаясь игрой воображения.

Тот, кто действительно хочет, чтобы прекратился распад, и желает реальной победы, должен научиться считаться с другими и объединять усилия, «исключив всякое исключение», как учил Ренан[151].

Нынешняя разобщенность привела к одной любопытной особенности нашей общественной жизни, о которой следует сказать отдельно. Сейчас у всех и у каждого вполне достанет сил, чтобы разрушать и крушить (у военных, у рабочих, у тех или иных политиков) и, напротив, все и каждый бессильны сделать что-либо путное, даже просто обеспечить свои права.

В Испании найдется немало сил, каждая из которых в достаточной мере бессильна. Если их не объединить, нас не хватит и на то, чтобы подать нищему. Мне уже не раз приходилось говорить, что сущность политики сводится к простым пословицам о том, что словами сыт не будешь и что под лежачий камень вода не течет.

Но поскольку мы ничего не делаем и растрачиваем себя на пустую болтовню, можно вполне ожидать, что нас-таки забросают камнями.

Часть вторая. Отсутствие лучших

I. Люди или массы?

Мне важно, чтобы развитие достаточно сложных излагаемых здесь идей не заслонило от читателей главной темы данного этюда. Как уже говорилось, общественная жизнь современной Испании характеризуется почти повсеместным стремлением различных групп к обособлению и присущей данному феномену тактикой прямого действия. В связи с этим я начал с наболевшего вопроса: каталонского и баскского сепаратизма. По непонятной причине мы привыкли видеть в этих движениях нечто вроде опухоли, нежданно-негаданно поразившей тело нации, и сразу решили, что нащупали корень нынешних бедствий. На самом деле сепаратизм — внешний симптом куда более серьезной болезни. Сепаратизм каталонцев и басков опасен не позитивным, или националистическим, содержанием, а негативным, поскольку здесь он сходится во всех признаках с процессом распада страны. Вот почему я, во-первых, старался обнаружить глубокую связь сепаратизма с территориальным раздроблением Испании, которое продолжается вот уже три столетия, и во-вторых, сродство регионалистских тенденций с тягой к обособлению, которая встречается у самых разных слоев, ибо эти настроения, по сути, тождественны. Если понять, что борьба каталонцев за независимость и волнения армии, на первый взгляд, вещи противоположные, имеют одну основу, одни партикуляристские корни, мы перестанем видеть источник кризиса там, где его нет и не было. Историческая реальность прячется не хуже хамелеона, как бы провоцируя на поразительные промахи.

Раз так, давайте незамедлительно обратимся к глубинным и мощным слоям бытия, где таится скорбь нации, прорываясь стенаниями в Бильбао и Барселоне.

Я говорю о затянувшейся атрофии духовных сил, которые призваны преодолеть обособленность, одиночество, ограниченность провинций, групп, индивидов. Я говорю о том, что человек, проживающий в нормальной стране, должен иметь возможность участвовать в великих предприятиях, создавать коллективные ценности, развивать великие идеи.

Любопытным примером надолго затянувшейся атрофии служит с виду безобидное и достаточно распространенное мнение, что в Испании не осталось людей. Если бы воображаемый Кювье от истории нашел кость от этого «мнения», то по ней он с легкостью мог бы восстановить весь духовный костяк нынешнего испанского общества.

Говоря, что в Испании «людей не осталось», по-видимому, считают, что раньше они были. Иначе, сравнивают «вчера» и «сегодня». «Вчера» — это, конечно, золотые времена Реставрации и Регентства, поскольку тогда «были люди».

Но если бы мы являлись наследниками эпохи, которая породила гениев, подобных Бисмарку или Кавуру, Гюго или Достоевскому, Фарадею или Пастеру, то нам, бесспорно, осталось бы только развести руками: таких личностей уже нет. Но Реставрация и Регентство не только не дали людей такого масштаба, но, вне всяких сомнений, представляли собой время застоя, пагубно отразившегося на наших исторических судьбах. Разве не ясно, что сейчас нация отличается куда большей жизненностью, чем в ту пору. Ведь и наука, и богатство выросли с тех пор в огромной степени.

Тем не менее вчера «люди» были, а сегодня — нет. Это вызывает недоумение. Неужто личные качества упомянутых «людей» были столь высоки, что ныне живущих неизбежно следует причислить к псевдолюдям? Неужели они были умнее, талантливее? Или тогдашние врачи и инженеры лучше нынешних? Иначе говоря, Эчегарай на целую голову был выше Рея Пастора, Руис Соррилья превзошел Лерру энергичностью и проницательностью, Сагаста знал дело глубже, чем граф Рома-нонес, а труды Менендеса Пелайо просто нельзя сравнивать с убогими сочинениями Менендеса Пидаля. Если же взять литературу, то по силе вдохновения для Нуньеса де Арсе просто унизительно стоять рядом с Рубеном Дарио, и уж, конечно, Валера писал живее, чем Перес де Айала! Для всякого, кто судит со знанием дела, ясно, что почти во всех областях деятельности мы все же можем насчитать современников, которые не только не уступят лучшим представителям прошлого века, но даже, возможно, их превзойдут. Но верно одно: их так же мало, как прежде.

И все же доля правды в суждении есть. «Величие», по которому мы бессознательно тоскуем, является не способностями или качествами личностей, а состоит из признаков, которыми народ, масса наделяет «избранных». Последние представители эпохи «людей» умерли не так уж давно. Мы их знали и видели. Можно ли всерьез утверждать, что это были непревзойденные корифеи науки, культуры? И, однако, они считались людьми. Значит, их «величие» заключалось не в них, а в общественном мнении. Это был мистический ореол, которым их окружало коллективное представление. Массы в них верили, превозносили до небес, и могучая людская вера придала четкие грани и внушительный облик их порядочной заурядности.

Пожалуй, ничто так отчетливо не характеризует жизнь нации в каждую эпоху, как отношения, сложившиеся между массой и избранным меньшинством. Любая общественная деятельность (политическая, интеллектуальная, просветительская) по определению не гарантирует успеха отдельному человеку, даже если он — гений. Влияние окружающих или, если угодно, власть социального берет начало в стихиях иного рода, чем те, что отличают воздействие одного человека на другого. Индивид никогда не достигнет значительных результатов, опираясь только на свои силы. Личность сильна количеством социальной энергии, которым ее зарядила масса. Любая одаренность — только повод или предлог, чтобы человек сгустил на себе весь общественный потенциал.

Так политик влияет на общество ровно в той мере, в какой пользуется авторитетом в своей партии. Писатель становится властителем дум, только когда читатель питает перед ним пиетет. Наоборот, ошибочно думать, будто степень влияния зависит от таланта индивида или его способностей. И это понятно. Чем мудрее, проницательнее писатель, чем шире пропасть между его идеями и идеями масс, тем труднее он для всеобщего восприятия. И лишь когда массовый читатель поверит в автора, то есть признает его превосходство, он начнет прилагать усилия, чтобы возвыситься до его уровня. В стране, где массы не способны преклоняться перед высшим, весьма велика вероятность, что единственными влиятельными писателями будут заурядные, доступные общему пониманию, иначе говоря, идиоты.

То же — в общественной жизни. Масса, которая так и не уверовала в гениальность политика и мнит себя ему равной, подрывает любую его акцию, обрекая на провал всякий его жест. Чем дальновиднее политик, тем больше вероятность, что он будет превратно понят, тем шатче его положение и малочисленное приверженцы. Да неужто способен разбить врага тот, кто изо дня в день завоевывает доверие собственной партии?

Итак, те самые «люди», отсутствие которых оплакивается в упомянутой фразе, суть не что иное, как плод восторженного воображения масс или коллективный миф в полном смысле этого слова.

В эпоху национального подъема, сплочения массы, как и должно, ощущают себя безымянным сообществом, избирая себе «героев», выступающих символом желанного единства, вобравших в себя мощь народного энтузиазма. Естественно, тогда повсеместно считается, что «люди» есть. В эпохи распада и обособленности масса больше не желает быть массой. Каждый мнит себя руководителем и, бунтуя против любого, кто его превосходит, обрушивает на последнего лавину злобы, тупости, зависти. И тогда, пытаясь найти оправдание собственной неспособности и заглушить голос совести, массы считают, что «людей не осталось».

Нет ничего наивнее, чем считать, будто восторженность масс зависит от значимости руководителя. Наоборот: значимость лидеров зависит от способности масс воодушевляться. Бывают эпохи, когда душа народа как бы коченеет, становится распущенной, самодовольной, завистливой и больше не способна творить социальные мифы. Во времена Сократа тоже были люди, равные по силе Гераклу. Но душа Греции уже заледенела и больше не могла излить себя в великолепный, огненный миф и зажечь вокруг силача ослепительный зодиак двенадцати подвигов.

Присмотритесь к закулисной жизни любой современной партии. Все они, даже правые, являют самое печальное зрелище. Вместо того чтобы следовать за вождем, партийная масса всецело им помыкает, питая плебейскую ненависть к любому потенциальному превосходству. Отказав лучшим в уважении, в социальной покорности, масса поворачивается к ним спиной и презрительно твердит, что «людей не осталось».

Вот любопытный пример обычного несоответствия между «общественным мнением» и нашими тайными чувствами! Итак, когда тебе говорят, что «людей не осталось», то понимай так, что ныне «нет масс».

II. Империя масс

Нация — масса, организованная избранным меньшинством. Эту истину приходится признать независимо от любых политических убеждений, поскольку она относится к такому пласту исторической реальности, который лежит гораздо глубже уровня, где кипят политические страсти. Правовой облик национального сообщества может быть самым демократическим, даже, если хотите, коммунистическим. Но жизненная структура, существующая до- и сверх- какой-либо законности, неизменно определяется динамическим воздействием меньшинства на массу. Перед нами закон природы, который играет в биологии общества ту же роль, что закон плотности в физике. Известно: погруженные в жидкость твердые тела плавают на глубине, которая однозначно зависит от их плотности. Так и люди в обществе занимают разную высоту, разбиваются на группы, в зависимости от жизненной силы индивидов, как бы от их жизненной плотности. Простейшая форма общения — беседа. Представим себе, что человек пять-шесть собрались для беседы. Через какое-то время такая изначально однородная масса распадается на две части так, что одна из них будет управлять в разговоре другой, оказывать на нее влияние. Эта руководящая часть больше дает, нежели получает. Если этого нет, значит, низшая группа противоестественно противится положительному влиянию, и тогда разговор не клеится. Если масса отказывается быть собой, то есть следовать за избранным меньшинством, грядет социальный хаос, пора исторической бесхребетности.

И тяжелейший случай в этом отношении представляет собой нынешняя Испания.

Каждая строка моего этюда пронизана желанием преодолеть свойственную большинству близорукость в подходе к социальным фактам, когда исторические или человеческие феномены трактуются в чисто политической перспективе. Но политика — только витрина социального, его внешний вид, то, что бросается в глаза. Разумеется, существуют общественные болезни политического плана. Это своего рода сыпь на теле национального организма. Но кожные заболевания легко излечимы. Когда в стране неладно с политикой, можно смело утверждать, что ничего страшного еще не произошло и выздоровление не за горами.

Но наши дела — иного рода. Поражена не только политическая система, но общество, то есть сердце и мозг целой нации.

И все же каков диагноз? Говорят, мы страдаем от «общественной безнравственности», подразумевая несправедливый суд, продажность чиновников, коррупцию государственных органов. И печать, и парламент стараются обратить общественное внимание на эти преступления, усматривая в них главную причину усиливающегося распада. Не сомневаюсь, что общественной безнравственности нам не занимать, и все-таки убежден: нация, не затронутая более серьезным недугом, способна не только выжить, но и достичь могущества. Это ясно любому, кто хоть немного разбирается в истории. Да и за примером ходить далеко не надо. В течение последних пятидесяти лет США были затоплены целой Миссисипи «общественной безнравственности». Однако американская нация выросла и окрепла, и ее гордые звезды озарили мировой небосвод крупнейшим созвездием. Тот, безусловно, возмутительный факт, что «безнравственность» не только не загубила народа, но даже росла по мере его возвышения, вероятно, покоробит наше этическое чувство. Но как бы нас ни коробило, действительность всегда такова, как есть, а не как «должна быть», по нашему убеждению.

Недуг Испании, к несчастью, опасней вышеупомянутой «общественной безнравственности». Не страшно захворать, страшно быть самой болезнью. Плохо, когда общество поражено безнравственностью, хуже, когда оно перестало быть обществом. А именно это и произошло, поскольку мы уже давно переживаем распад и кризис оттого, что оказался затронут корень социализирующей функции.

Первичный общественный факт это не механическая сумма индивидов, а взаимосвязь. Первичный социальный факт — это разбиение людского множества на две группы: руководителей и руководимых. А значит, одни могут руководить, а другие — повиноваться[152]. Короче, там, где отсутствует влияющее на массы меньшинство, и нет массы, готовой ему подчиняться, там общество либо отсутствует, либо находится на грани гибели.

Современная Испания — Империя масс. Массы властвуют, господствуют повсеместно. Недальновидные и наивные люди считают иначе; ведь на улицах нет беспорядков, никто не грабит банков, не штурмует министерств. Но уличная революция — лишь одна из политических масок, которую надевает лишь одна разновидность массовой власти: рабочий бунт.

Имею в виду куда более грозную и радикальную форму господства масс, чем неприятные уличные беспорядки. Я имею в виду подспудную, вездесущую, неуловимую власть всех видов масс, и прежде всего масс среднего и высшего классов.

В предыдущей главе уже говорилось, что и в крайне правых политических партиях не вожди руководят массами, а, наоборот, массы помыкают ими как угодно, заставляя занимать ту или иную позицию. Так «мауристская» молодежь отвергла внешнюю политику, которую проводил Дон Антонио Маура в годы войны. Собственному руководителю они навязали свою концепцию внешней политики, какую-то безумную теорию, которая сложилась в их шальных, «массовых» головах. Так же поступали карлисты, которые, навалившись всем скопом на предводителя, принудили его к отставке.

«Хунты обороны» — очередной печальный пример аморального бунта масс против избранного меньшинства. В казармах почему-то решили — окончательно и бесповоротно, — что именно в этих и подобных помещениях понимают в политике больше, чем там, где уже давно решают политические проблемы люди, усматривающие в этой деятельности свое призвание и профессию.

Смертельный недуг духовного непослушания принимает более изощренные формы в далеких от политической области сферах. На спектаклях и концертах публика мнит себя выше любого драматурга или композитора, самозабвенно затаптывая в грязь и того, и другого. Сходная участь постигает критиков. Но ведь любой захудалый критик по знаниям на целую голову выше массы. Почему публика, читатели не желают признать столь очевидное превосходство и, конечно, сохранив право на свою точку зрения, не прислушиваются к мнению сведущего человека? Ответ ясен: малейшее подозрение, что кто-то смыслит больше, выводит самодовольную толпу из себя.

То же в аристократической среде. Законодательницы мод — вовсе не самые одаренные и элегантные дамы. Наоборот, последние неизменно пасуют перед напористой глупостью обуржуазившихся мещанок.

Куда ни глянь — всюду одно унизительное зрелище: худшие, а их большинство, неистово восстают против лучших.

Можно ли навести порядок в испанской политике, если его нет даже в элементарной беседе? Ныне окончательно бесхребетная Испания пресмыкается не только в политике, но, что страшнее, в самом общественном бытии.

В данных условиях никогда не сработает ни один государственный механизм. И если одно учреждение терпит крах за другим, остается ждать только полной исторической катастрофы.

Когда масса отреклась от своего биологического предназначения (следовать примеру лучших, прислушиваться к их мнению), стране не выйти из тупика. А именно туда ее завело господство массовых мнений, глупые, наивные, детские представления бессмысленных людских толп.

III. Эпохи «Китра» и «Кали»

Когда масса вырождается настолько, что опускается до описанного уровня, напрасны какие-либо увещевания или проповеди. Болезнь и состоит в том, что масса уже никого не хочет слушать и никому не желает повиноваться. Чем настойчивей ее поучают, тем плотней она затыкает уши и яростней затаптывает в грязь любых наставников. И пока взбунтовавшаяся масса на собственной шкуре не испытает тяжкие последствия своего морального упадка, она не исправится. Во всяком случае, так показывает опыт.

Эпохи упадка характеризуются тем, что аристократия, то есть правящее меньшинство, утрачивает свои высокие качества, некогда способствовавшие его возвышению. И на такую бездеятельную, распущенную аристократию справедливо ополчается масса. Но, неизбежно путая все на свете, массовый человек уже не терпит над собой никакой аристократии, в корне отвергая всякое благородное рвение. Отныне считается, что можно обойтись без элиты, и люди создают разнообразные политические и исторические теории, где конечной задачей ставится построение общества без аристократического меньшинства. Поскольку последнее положительно невозможно, нация вырождается не по дням, а по часам. И главным образом вырождение характеризуется тем, что разные социальные группы (буржуазия, пролетариат, военные) поочередно насаждают свое правительство, которое кажется их близорукому взору панацеей от всех бед. Лишь потерпев закономерный крах на этом прискорбном поприще, они приходят к очевидному выводу, что общество отличается сложным устройством и не им дано от природы этим обществом управлять. Тяжкие последствия наступившего развала затрагивают не только политику, они непременно сказываются и на их частной жизни. Под угрозой общественное спокойствие и собственность, люди пребывают в смятении и беспрерывно взывают о помощи. Такое безысходное умонастроение предвещает начало новой исторической эпохи. Горечь поражения, наконец, возрождает в массах желание повиноваться; социум вновь расстается с антиаристократическими иллюзиями. Зависть и злоба против вышестоящего меньшинства мало-помалу сходят на нет. Необходимость его особой роли в общественной жизни окончательно реабилитирована. Так завершается один исторический цикл и наступает другой, в ходе которого формируется новая элита.

Здесь я в который раз подчеркну, что данный процесс разворачивается не только и не столько в политической сфере. Понятия массы и аристократии относятся ко всем формам межличностных отношений, сказываясь на всех моментах сосуществования. Больше того: сильнее этот социальный факт воздействует именно там, где его роль представляется неочевидной или подспудной. Иначе говоря, когда аморальный бунт против меньшинства приобретает политический характер, можно уже вполне утверждать, что социальный организм разрушен до основания.

Вся история человечества предстает как непрерывное чередование двух эпох: эпохи зарождения аристократии и сплочения и эпохи, когда властвующая элита приходит в упадок, что ведет к социальному расколу и гибели. В индийских ригапа эти эпохи соответственно именуются «Китра» и «Кали». Эпоха «Кали» характеризуется вырождением кастового строя. Возвышаются низшие слои (sudra), поскольку Брахма впадает в спячку. Тогда Вишну, приняв зловещий облик Шивы, уничтожает все живое: над горизонтом сгущаются сумерки богов. Но вот Брахма пробуждается и уже в облике доброго Вишну воссоздает разрушенный Космос. Наступает новый рассвет — эпоха «Китра»[153].

Людей эпохи «Кали», которая ныне подходит к концу, безумно раздражает идея каст. И все же она плодотворна и глубока, хотя содержит два разных, безусловно, неравноценных момента.

Кастовый строй прежде всего знаменует тот бесспорный факт, что общество обладает структурой, объективно обусловленной иерархией социальных функций. Отрицать иерархию функций, отчетливо наблюдаемую в любом обществе, столь же нелепо, как утверждать, что у человека нет головы и ног, а у пирамиды — вершины и основания, или же думать, что звезды не следуют своим орбитам, а Земля плоска.

Второй элемент, который наряду с первым, отмеченным, составляет понятие касты, задает критерий отбора людей, призванных выполнять определенные функции. Индус, пребывающий во власти магии, глубоко убежден, что способность играть ту или иную общественную роль представляет собой врожденный божественный дар. Храбрым воином может стать только сын воина. Хорошим садовником — сын садовника. Иначе говоря, люди принадлежат к разным общественным слоям в силу происхождения.

Если исключить этот магический принцип, определяющий разделение на касты, можно прийти к более серьезному и глубокому представлению об обществе, чем те, что пользуются ныне ничем не заслуженной репутацией. В том-то и дело, что современная политическая идеология движима принципом, который по своему магическому характеру вполне сопоставим с азиатским, хотя и знаменует его противоположность. Речь идет об упорном стремлении построить общество, которое «должно быть». Как будто общественный организм лишен своей неизменной структуры, как будто он ждет не дождется заполучить ее с нашего соизволения! Я уверен: не за горами то время, когда моральная проповедь Канта о том, каким должно быть общество, покажется неуклюжей, шаманской бравадой.

IV. Еще одно заклинание, или «Что же должно быть?»

Уже два столетия вопрос об отношении аристократии к массам рассматривается либо в юридической, либо в этической плоскости. Непрерывно обсуждают одну проблему: должен ли политический строй быть аристократическим и в какой степени это допустимо с точки зрения морали и закона? Вместо того чтобы выяснить, что уже есть, иначе говоря, определить непременные условия реальности, люди почему-то берутся рассуждать, что и как должно быть. Этот порок особенно присущ «прогрессистам» и «радикалам» и вообще всем, кто настроен сколько-нибудь «либерально» или «демократически».

Спору нет, в позиции есть немалые преимущества. Ведь составить схематический проект общества, где люди будут хорошо жить, не трудно. Нужно только вообразить, что желания осуществимы, а затем, пустив в ход диалектику, построить more geometrico некое социальное образование, начисто лишенное каких-либо недостатков и, наоборот, наделенное всеми формальными совершенствами вроде тех, что отличают многоугольник или параллелепипед. Но ведь потребность подмены реального некими абстрактными желаниями чаще всего наблюдается у детей[154]. Во-первых, не всякое желание выполнимо, а во-вторых, что важнее, личное убеждение, что нечто желанно, еще не гарантирует, что оно и впрямь таково. Я сам, обуреваемый модными повериями, долгие годы только и делал, что размышлял, каким должен быть мир. Позже, уйдя с головой в историческое прошлое, я, словно громом, был поражен тем простым фактом, что социальная реальность желанней, богаче и ближе к совершенству, чем все убогие, односторонние системы вместе взятые.

Вне сомнений, пресловутое «должно быть», кошмарное изобретение прогрессистов XVIII столетия, которое претендует оказывать магическое воздействие на историю, отличается небывалой однобокостью. Даже теперь, ставя вопрос, каким должно быть общество, непременно думают лишь об этическом или правовом совершенстве социума. Иными словами, нормативное «должно быть» сводится к моральному смыслу, в то время как проблема человека и общества выходит далеко за пределы морали и права.

Тем не менее, вырабатывая общественный идеал, или оптимальное общество, которое должно заменить существующие, стремятся только к моральному или юридическому совершенству, полностью забыв остальные существенные моменты. Но, как ни странно, они-то и имеют первостепенное значение, подразумевая свое «должно быть», начисто лишенное правового или этического смысла. Разве у пахаря нет идеала плодородного поля, у скотовода — идеала сильной лошади, у врача — здорового тела? Заметьте, такие идеалы чужды морали и праву, хотя и содержат в себе норму, то есть абстрактное представление, каким должно быть поле, лошадь, тело.

Итак, юридическое или моральное «должно быть» неполно и однобоко. Да и как этика может задавать норму, не учитывая все стороны реального объекта и вместе с тем стремясь к его совершенству?

То, что «должно быть», сводится к тому, что быть может, а последнее отвечает условиям реально существующего. Конечно, мы вправе пожелать человеку стать крылатым, как птица. Но раз это не отвечает его природе, то разумнее отказаться от столь глупого желания.

* * *

Итак, идеал, или же то, чем должна быть вещь, означает не подмену ее реального содержания мнимым, а только его совершенствование. Всякое истинное суждение о чем бы то ни было зиждется на предварительном коленопреклоненном созерцании действительности. Нельзя построить идеала общества на основе лишь этики и законности. Именно этим грешили XVIII и XIX века. Да и как доказать, только с помощью морали и права, что некая социальная утопия справедлива[155]? Я уже не говорю о других признаках, стоящих выше любой морали и права и обладающих несомненной значимостью для общественной жизни.

Что я хочу сказать? Лишь одно: неужели вся суть общества сводится к справедливости? Конечно, нет. Прежде всего общество должно быть собой или здоровым социальным организмом. Итак, первое слово опять-таки принадлежит здравому смыслу. Вместо того чтобы говорить о том, что должно быть (а так поступают моралисты и правоведы), нужно вникнуть в то, что уже есть.

Может ли общество жить без аристократии — вопрос праздный. И кроме того, однозначно решенный с первозданных времен: общество без аристократии, без избранного меньшинства абсолютно невозможно.

Итак, отбросим упомянутую этическую магию и обратимся к единственно приемлемой этике, которую двадцать шесть столетий тому назад сформулировал в великолепном императиве Пиндар: «Будь самим собой». Давайте и в идеалах, в стремлении к совершенству исходить из собственной несовершенной природы. Если мы как следует в нее вглядимся, она неизбежно укажет и на свои изъяны, и на свои нормы, и на свой грех, и на свой долг.

V. Пример и покорность

В стихийно сложившейся и, к несчастью, повсеместно господствующей примитивной социологии бытуют превратные представления о массе и меньшинстве, когда под первой понимается совокупность экономически беспомощных классов, а под второй — вершина социальной пирамиды. Пока мы не исправим quid pro quo, нам не продвинуться ни на шаг в понимании социального.

Вне сомнений, любой класс или социальная группа выделяет и вульгарную массу, и избранное меньшинство. Разумеется, в правильно устроенном обществе высшие слои, если они и вправду таковы, порождают более творческое меньшинство по сравнению с элитой нижестоящих классов. Но и в высших слоях есть своя масса. Общество приходит в упадок потому, что вырождаются власть имущие и чуть ли не поголовно делаются чернью.

Итак, говоря об аристократии, я вовсе не употребляю данное слово в общепринятом смысле.

Я хочу, чтобы, преодолев расхожие мнения, читатели пришли к пониманию динамического взаимодействия масс и избранного меньшинства, которое составляет опору любого общества и направляет его развитие как в положительном, так и в отрицательном смысле.

Когда люди общаются, у кого-то нет-нет да и проглянет более изящный, выразительный жест, сорвется с уст более остроумное слово, прорежется более яркая, светлая мысль. И тогда окружающим ясно, что душа такого человека тоньше и благородней и живей отзывается на окружающие события. И, естественно, остальные, если они имеют здоровые задатки, захотят воспроизвести столь выразительный жест, изречь это же слово, испытать такой же душевный порыв. Дело не в примитивном желании подражать. Подражая кому-то, мы только острее переживаем собственную ущербность, исподлинность. Все не так. Мы просто понимаем, что другой — выше, и потому, не завидуя ему и не притворяясь перед собой, желаем поступать столь же безупречно, как он. Итак, подражая, мы отрекаемся от своего «я», надеваем личину, а следуя выдающейся личности, наоборот, стремимся к нему всем существом, усваиваем его тип бытия. Выдающийся человек подаст пример, и в своей подлинности мы стремимся ему последовать.

Таково внутреннее устройство всякого общества. Его начало — пример, который способны подать немногие, и покорность других, то есть большинства.

Способность черпать вдохновение в совершенстве, покоряться архитипу есть психическая функция, в корне отличающая человека от животного, ибо она даст возможность развиваться, идти вперед (для животного, напротив, характерна как раз стабильность бытия).

В мою задачу не входит ниспровержение всякого рода материалистических или утилитарных трактовок исторического процесса. Все эти допотопные, громоздкие теории давно пользуются подмоченной репутацией, поскольку не способны предложить для событийных или исторических проблем иных решений, кроме чисто метафизических. Ясно одно: члены любого, даже первобытного общества прекрасно понимают, что любое дело можно сделать, грубо говоря, двояко: хорошо или плохо. Отсюда берет начало понятие нормы, или примера. Когда люди следуют нормам, общество сохраняет преемственность, а неповиновение образцам оборачивается развалом, Но важно, что когда-то образцовый поступок совершил конкретный человек или же выдающаяся личность.

Вывод: устойчивые социальные группы сплотились не в силу утилитарных соображений и не в результате насилия[156]. Любое сообщество спаяно властью примера, образцового поступка выдающейся личности. Однако не нам, выросшим в эпоху распада, дано постичь состояние духа, которое привело к возникновению общества. К несчастью, любое творческое мироощущение глубоко чуждо нашему времени.

Древние мифы, легенды об основании этносов представляют собой повествования о великих личностях, социальных основателях. Легкомысленный XIX век истолковал этот факт как идеализацию потомками некогда реальных выдающихся людей. Однако как объяснить подобную идеализацию a posteriori, если бы реально герои не проявили своего подлинного характера, не стали живыми идеалами в глазах потомков и современников? Не надо думать, что они послужили примерами, поскольку имели воздействие на других. Наоборот, они обрели влияние и стали социальными основателями, поскольку некогда подали пример.

В семейном кругу отец и мать подают пример детям и, кроме того, являются идеалами друг для друга. Как только оба теряют авторитет, семья распадается. Если мы желаем постичь движущие силы социализации, то должны учитывать не раз подтвержденный исторический факт, что древнейшие сообщества не имели политического или экономического характера. Власть с ее принудительными методами и выгода с ее игрой интересов возводили каркас общества не на пустом месте, а на фундаменте предварительно достигнутого единства. Первые сообщества имели праздничный, спортивный или религиозный характер. Эстетические, магические или просто жизненные примеры, которые подавали немногие, вызывали у остальных желание покориться. Любое иное влияние (или Kratias), не вызывающее в ближних такого эмоционального всплеска, связанного с силой воздействия, можно считать несущественным. История не знала иной аристократии, чем та, что умела привлечь к себе души, порождая своего рода поле духовного тяготения, покоряющего остальных властью примера.

Говорят: общество делится на тех, кто властвует, и тех, кто подчиняется. Но повиновение возможно лишь, когда подчиненные действительно даруют повелителю право на власть.

Выдающийся человек обретает господство над покорной толпой именно потому, что она сама предоставила ему полномочия, поскольку в ее глазах он подал великий пример. Со смертью политического деятеля власть продолжает пребывать в социальной структуре в виде некой пустой ячейки, иначе говоря, анонимно. Позже эту пустующую нишу займут другие, иногда достойные, а иногда нет. В последнем счете, престиж власти длится до тех пор, пока не изгладится память об исполнявших ее лицах.

Итак, подчинение предполагает покорность. Но здесь следует различать. Ибо мы подчиняемся приказу, но покоряемся примеру. Право на власть — результат способности подавать пример.

Все общества, включая и те, что отличаются сложным устройством, зиждутся на указанном тяготении простых и здравых душ к выдающимся личностям.

Итак, общество есть динамичное единство между теми, кто служит примером, и теми, кто ему следует. А значит, любое общество изначально — стремление к совершенству. Покорность открывает путь к сосуществованию с выдающимся человеком, позволяя тем самым следовать примеру, то есть совершенствоваться. Неослабная тяга к образцам — живое начало общества и основа всего социального.

Любая еще окончательно не выродившаяся человеческая раса порождает обычно пропорциональное общему числу членов количество выдающихся людей, в лице которых интеллектуальные, моральные и вообще жизненные свойства выражены с наибольшей силой. В развитых расах это количество представлено явственней и мощней. Иначе говоря, одна нация превосходит другую мощностью избранного меньшинства.

Но люди выделяются из общей среды по-разному. Каждый класс, группа выдвигает из своих рядов только тех, в ком кристаллизовались упомянутые классовые (групповые) свойства. Нация никогда бы не справилась со своей исторической миссией, пестуя лишь один тип великих людей. Наряду с мудрецами и художниками нужен и гениальный полководец, и талантливый промышленник, и хороший рабочий, и даже образцовый бонвиван. Но еще большая нужда общества — прекрасные женщины.

Продолжительный дефицит в каком-то из типов выдающихся людей неизбежно сказывается на истории нации, и последняя начинает прихрамывать на одну ногу. Результат известен — развал. Ясно: есть минимум высших жизненных функций, который во что бы то ни стало (под страхом полного вырождения) вынужден осуществлять каждый народ. Вот почему любая раса обязана выдвигать лучших людей, призванных осуществлять данные функции. В противном случае уровень выполнения высокого общественного назначения снизится до такой степени, что даже говорить о каком-либо совершенстве будет просто стыдно.

Возьмем к примеру интеллектуальную деятельность. Вне сомнений, раса не может жить в полном смысле этого слова, не располагая мощными компетентными интеллектуальными силами, способными вырабатывать мировоззрение, направляя ход науки, техники, управления. А это требует таланта, знаний, подготовки. Ежели несколько поколений подряд так и не дадут людей, на деле способных к умственному труду, то есть способных служить примером, задавать уровень, отвечающий состоянию насущных задач, то по закону наименьшей траты сил мышление масс захиреет. Иначе говоря, набор идей, влечений, точек зрения начнет истощаться в геометрической прогрессии, пока вообще не перестанет отвечать потребностям эпохи. И тогда народ, безвинно поглупев, окажется обречен полному вырождению.

Механизм «пример — покорность», возведенный в исходный принцип совместного существования, указывает не только на духовную силу общества, но и на угрозу национальной катастрофы. Если какая-либо страна из века в век влачит жалкое существование, то непременно либо из-за отсутствия крупных личностей, либо из-за восстания масс. А когда налицо и то, и другое — пиши пропало.