Фурцева

Никита Сергеевич сам много работал и от других требовал полной отдачи. Фурцева, как и другие сотрудники горкома, не покидала своего кабинета, пока Хрущев на месте. А он уезжал домой под утро. У секретарей горкома были комнаты отдыха с диваном, если уж совсем было невмоготу, могли прилечь. Однажды кто-то из работников не выдержал и позвонил в приемную Хрущева:

— Ну что, дед уже уехал?

— А что?

— Так мы можем по домам разъезжаться?

— Можете, — последовал ответ.

Это был сам Хрущев. На следующий день он собрал аппарат и велел по ночам не сидеть:

— Если кто-то понадобится, оставлю! Остальные пусть спят по ночам. Сонные люди не должны руководить городом.

Для Екатерины Алексеевны это было важно. Женщине труднее выглядеть свежей после бессонной ночи.

Власть Никиты Сергеевича была куда больше власти любого другого первого секретаря обкома. Он сам входил в состав высшего партийного руководства, обедал у Сталина на даче, и сотрудники аппарата ЦК по собственной инициативе не могли предъявить ему никаких претензий. Впрочем, личный контроль вождя был не менее пристальным.

Через пять лет после смерти Сталина Хрущев пустился в воспоминания:

— Когда я приехал с Украины и стал секретарем МК, я пообедал, а потом сел и поехал в Луховицы — это сто двадцать километров в сторону от Москвы. А мне звонят и спрашивают, куда я уехал. Сталин приглашал вас на обед и спрашивал, где вы. Так ведь я же секретарь Московского комитета, если я не будут ездить, то что же я буду стоить? Мне говорят — этого делать нельзя. Вот и получилось — я поехал и должен давать объяснения, почему поехал. Нельзя было этого делать…

Тем не менее второй секретарь столичного горкома — видная должность. Екатерина Алексеевна Фурцева это сразу ощутила. Особенно когда женщин на высоких постах было совсем немного. В основном они занимали должности второго-третьего ряда. При Сталине в политбюро не состояло ни одной женщины. Только в конце 1920-х годов в оргбюро ЦК ненадолго ввели Александру Васильевну Артюхину, которая с 1924 года заведовала в ЦК отделом работниц и крестьянок. Потом отдел упразднили, и больше в руководящие органы партии женщин не включали.

Вождь считал, что с руководящей работой в состоянии справляться только крепкие мужчины. Назначив Николая Константиновича Байбакова наркомом нефтяной промышленности, Сталин задал ему вопрос:

— Вот вы такой молодой нарком. Скажите, какими свойствами должен обладать советский нарком?

Байбаков стал перечислять. Вождь остановил его:

— Советскому наркому нужны прежде всего бычьи нервы плюс оптимизм.

Бычьих нервов Екатерине Алексеевне Фурцевой явно недоставало. Она была слишком эмоциональным человеком.

Политбюро часто собиралось в неформальной обстановке на сталинской даче. Нравы были грубые, в выражениях не стеснялись. Словом, присутствие женщины в такой компании показалось бы странным. В своих воспоминаниях один из руководителей Югославии Милован Джилас не без брезгливости написал, как на сталинской даче они с Молотовым одновременно прошли в уборную. И уже на ходу Вячеслав Михайлович стал расстегивать брюки, комментируя свои действия:

— Это мы называем разгрузкой перед нагрузкой!

Милован Джилас был родом из деревни, партизанил, но такая простота нравов его сильно смутила. Тяжелые застолья заканчивались чем-то непотребным. Перепившиеся члены политбюро швыряли спелые помидоры в потолок и хохотали как сумасшедшие. Первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко, любимец Сталина, рассказывал, как побывал на даче у вождя:

— Я отошел что-то положить в тарелку, вернулся и чувствую, что сел в нечто мягкое и скользкое. Обомлел, не шевелюсь. Все уже курят на террасе, а я остался за столом один.

Его позвал Сталин. Пономаренко робко объяснил:

— Я во что-то сел.

Сталин взял его за локоть и поднял. Позвал Берию:

— Лаврентий, иди сюда. Когда ты кончишь свои дурацкие шутки? Зачем подложил Пономаренко торт?

Судя по тому, что Сталин продолжал приглашать Берию к себе на дачу, эти шутки вождя развлекали…

Ни о чем связанном с жизнью вождя Хрущев со своими помощниками не делился. Второй секретарь столичного горкома Фурцева и не подозревала, каковы реалии быта и нравов кремлевского двора. Екатерина Алексеевна наслаждалась жизнью.

«В 1950 году, летом, я была в Сочи, в санатории ЦК, — вспоминала Нами Микоян, дочь крупного партийного работника. — В то лето там была Екатерина Фурцева, секретарь горкома партии. Мы много плавали, Фурцева не вылезала из воды, играла в волейбол, причем прекрасно. Она была молода, стройна, энергична, очень привлекательна светлой русской красотой. Она была одарена даром человеческого общения и обаяния. Это было врожденное, а не благоприобретенное качество…»

Хрущев как-то жаловался на свою сложную жизнь — приходится работать и в отпуске. Увидев в зале председателя ВЦСПС Виктора Васильевича Гришина, балагурил:

— Тут вот присутствует товарищ Гришин. Мы аккуратно платим членские взносы, но защиты от него очень мало. (Аплодисменты.) Идет почта, и сидишь на берегу моря и слушаешь ВЧ, ты в море прыгнул, а тебя просят к телефону. Я не жалуюсь, раз попал в такое положение, надо нести крест в интересах нашей партии и народа…

В отличие от Хрущева, Фурцева в отпуске отдыхала и занималась спортом. На здоровье Екатерина Алексеевна не жаловалась. Но как партийному работнику высокого ранга ей было позволено пользоваться медицинскими учреждениями Лечебно-санитарного управления Кремля. Ей вручили номерную медицинскую карточку с фотографией и за подписью начальника Лечсанупра. В карточке указывались имя, фамилия, место работы, и должность, дата рождения и время вступления в партию, а также номер истории болезни. Отдельная страничка — для членов семьи с указанием степени родства, возраста и номера истории болезни.

На карточке значились правила пользования поликлиникой для начальства:

«Медкарточка действительна только для лиц, в ней перечисленных, и передаваться другим не может. Передача медкарточки лицам, не вписанным в карточку, влечет за собой лишение права пользования медпомощью в Лечсанупре Кремля. При перемене места работы медкарточка должна быть немедленно перерегистрирована в Лечсанупре Кремля в бюро учета тел. К 4-16-74 (ул. Коминтерна, 6)… Несообщение о перемене места работы в 3-дневный срок влечет за собой снятие с медобслуживания».

Иван Иванович Румянцев недолго продержался в кресле первого секретаря Московского горкома. Его карьеру — редкий случай — сломала не политика, не интриги, а дамская история. Кто-то стал свидетелем интимной встречи первого секретаря МГК с женщиной (не женой!), хотя он надеялся остаться неузнанным — поднял воротник пальто, поглубже надвинул шляпу…

Вольности партийным чиновникам — раз уж они становились известны — не позволялись. Вся эта история обсуждалась на пленуме горкома, в сентябре 1952 года Румянцева с треском сняли и, понизив на много ступенек, отправили заместителем директора авиационного завода № 43. Через два года повысили — перевели директором авиационного завода № 124. Недавний хозяин города командовал небольшим в этой мощной отрасли заводом. И только в 1963 году ему доверили более серьезное предприятие — «Знамя Революции», он стал Героем Социалистического Труда.

Многолетний министр авиационной промышленности Петр Васильевич Дементьев, пишет его биограф, ценил директора Румянцева, а особенно его связи. «После смерти вождя старые знакомства в партийных и советских органах столицы у Ивана Ивановича оказались очень кстати. Ему гораздо проще было решить многие вопросы, связанные со строительством жилья и всего остального. Очень часто и министр прибегал к помощи Румянцева в щекотливых ситуациях…»[3]

Вместо Румянцева партийным руководителем города в 1952 году утвердили Ивана Васильевича Капитонова. Строитель по профессии, он в 1930-е годы работал на Украине, а за год до войны стал в Москве начальником планово-производственного отдела Краснопресненского трамвайного хозяйства. В 1941 году Капитонова сделали секретарем партбюро, оттуда перевели в райком, и он начал взбираться по аппаратной лестнице. У него была репутация надежного служаки, аппаратчика до мозга костей, который не подведет: звезд с неба, может быть, и не хватает, зато и ошибки не совершит. В те годы эти качества ценились.

Когда назначили Капитонова, в партийном аппарате говорили, что эту должность должна занять Фурцева. Иван Васильевич был моложе Фурцевой на пять лет, практически одновременно с ней начал партийную карьеру в Москве — в 1943 году Капитонова избрали секретарем Краснопресненского райкома. Но он быстрее Фурцевой поднимался по должностной лестнице. Не потому, что считался более сильным работником. Женщин продвигали со скрипом.

В июле 1952 года Хрущев доложил Сталину:

«После Вашей критики и замечаний о том, что в Московской партийной организации имеют место факты, когда на партийную работу и другие важные участки пробирались люди, не внушающие политического доверия, мы собрали секретарей райкомов гор. Москвы, рассказали им о фактах неправильного подбора кадров и притупления большевистской бдительности в некоторых партийных организациях столицы и дали им политическую оценку».

Речь шла о новой кампании поиска старых врагов — мнимых троцкистов и других оппозиционеров. Люди, которые давным-давно отошли от политической жизни, вновь арестовывались органами госбезопасности. Критике подверглись секретари Щербаковского и Краснопресненского райкомов, которые «проморгали» оппозиционеров на своей территории.

Хрущев обещал вождю навести порядок в городе:

«В ближайшее время на бюро заслушаем отчет Щербаковского райкома партии о партийной работе и практике подбора и воспитании кадров. Предварительно мы проведем глубокую проверку. Это тем более необходимо, что первым секретарем Щербаковского райкома около года работал Жиленков, который во время войны вместе с Власовым изменил Родине».

Упомянутый Хрущевым Георгий Николаевич Жиленков начинал в Воронеже на машиностроительном заводе, из слесарей стал секретарем райкома комсомола. В 1930 году он переехал в Москву и поступил в индустриально-технический техникум, закончив, стал директором фабрично-заводского училища, секретарем парткома завода «Калибр». В январе 1940 года Жиленкова утвердили вторым секретарем Ростокинского райкома. Ростокинский район — на северо-востоке столицы — вошел в состав Москвы в 1935 году. 31 декабря 1940 года Жиленкова утвердили первым секретарем райкома. После начала войны он ушел на фронт. Ему присвоили звание бригадного комиссара и утвердили членом военного совета 32-й армии. Первые секретари столичных райкомов котировались высоко. Секретаря Днепропетровского обкома Леонида Ильича Брежнева тоже произвели в бригадные комиссары, но должность дали поскромнее.

В октябре 1941 года 32-я армия попала в окружение под Вязьмой. Георгий Жиленков оказался в плену вместе с офицерами штаба. Он, вероятно, самый высокопоставленный политработник, пожелавший служить немцам. У Власова Жиленков занимался знакомым делом — возглавлял главное управление пропаганды. Даже среди власовцев, где собрались не ахти какие моралисты, Жиленкова считали абсолютно беспринципным человеком. Казнили его после войны вместе с Власовым. Имя Жиленкова в московском партийном аппарате вспоминали как символ самого отвратительного предательства.

«Большинство секретарей райкомов, — оправдывался Хрущев, — это молодые работники. Понятно, что они сами не принимали и не могли принимать участия в борьбе с троцкистами, правыми и другими враждебными группировками. Некоторые из этих товарищей формально подходят к изучению истории партии, ошибочно думая, что борьба с врагами отошла в область истории… Многие партийные работники изучают кадры по анкетным данным… Вместо глубокого изучения политических и деловых качеств зачастую ограничиваются справками, полученными от МГБ. Достаточно получить справку о том, что на того или иного работника нет компрометирующих данных, райком партии считает такого человека непогрешимым».

В середине 1952 года вторым секретарем Московского обкома стал Виктор Васильевич Гришин. В этот момент Гришин сдавал выпускные экзамены в Высшей партийной школе. Защитить дипломную работу он не успел и диплома о высшем образовании не получил.

Хрущев сказал Гришину, что в городе берет на себя строительство, а в области — сельское хозяйство:

— А вам все остальное.

Иначе говоря, Хрущев поручил Гришину всю организационно-партийную работу. Тем же самым Фурцева занималась в горкоме.

В обкоме было всего три секретаря. Секретарем МК по пропаганде Никита Сергеевич еще в декабре 1950 года сделал Елену Ивановну Третьякову. Таким образом, в руководство и обкома, и горкома Хрущев ввел по одной женщине. С Еленой Третьяковой в 1954 году Никита Сергеевич расстался, а Фурцеву двинул дальше…

Осенью 1952 года Екатерину Алексеевну Фурцеву избрали делегатом XIX съезда партии, последнего при жизни Сталина. Для нее этот съезд стал втройне важным. Она впервые выступала на съезде, была избрана в состав партийного ареопага и увидела, что происходит за кулисами большой политики.

В нарушение устава съезд не собирали много лет, предыдущий состоялся в марте 1939 года. Открылся XIX съезд 5 октября 1952 года, в воскресенье в семь часов вечера. Вступительную речь произнес Вячеслав Михайлович Молотов, которого не слишком осведомленное население страны по-прежнему считало вторым человеком после Сталина. Молотов и предположить не мог, какой неприятный сюрприз ожидает его после съезда.

Молотов попросил почтить память умерших товарищей, в том числе недавнего начальника Екатерины Алексеевны Фурцевой — Щербакова, «который особенно известен партии как выдающийся руководитель Московской партийной организации».

Вячеслав Михайлович напомнил о враждебном капиталистическом окружении, о том, что империалистический лагерь готовит новую мировую войну, но успокоил делегатов: «Наша партия пришла к XIX съезду могучей и сплоченной, как никогда». И закончил словами:

— Да живет и здравствует многие годы наш родной, великий Сталин!

Здравицами вождю заканчивались все выступления на съезде, делегаты автоматически вставали и аплодировали.

Сталин был уже слаб и отказался делать основной доклад. Отчет прочитал Георгий Максимилианович Маленков. Он был одновременно и секретарем ЦК, и заместителем председателя Совета министров, в аппарате воспринимался как заместитель Сталина. Он подчеркнул возрастающую роль государства:

— Мы оказались бы безоружными перед лицом врагов и перед опасностью разгрома, если бы не укрепляли наше государство, нашу армию, наши карательные и разведывательные органы.

Маленков говорил не только о фантастических успехах родной страны, но и о бедственном положении Запада, об обнищании американских трудящихся, о падении покупательной способности доллара, о росте дороговизны и снижении заработной платы.

Директивы по пятилетнему плану развития народного хозяйства доложил заместитель главы правительства и председатель Госплана Максим Захарович Сабуров. Намеченные изменения в уставе партии изложил Никита Сергеевич Хрущев. Изменили название. Всесоюзную коммунистическую партию (большевиков) решили впредь именовать Коммунистической партией Советского Союза. Договорились созывать съезды раз в четыре года, пленумы ЦК — раз в полгода, а от Всесоюзных партийных конференций отказаться. Политбюро преобразовали в президиум, а оргбюро ЦК вообще перестало существовать: для ведения текущей работы достаточно и секретариата ЦК.

Все выступления были на редкость серыми и скучными, ни одного живого слова. Сидя в зале, Фурцева внимательно следила, кто и за кем выступает (это свидетельствовало о положении в иерархии власти), кого критикуют и кого хвалят. Первым в прениях получил слово второй после Хрущева человек в московском партийном аппарате — Виктор Васильевич Гришин. Он рассказал о подборе и расстановке кадров в столице и области:

— В настоящее время семьдесят процентов секретарей горкомов и райкомов партии имеют высшее, а остальные среднее образование… С каждым годом растет число членов и кандидатов партии, изучающих «Краткий курс истории ВКП(б)» и другие произведения классиков марксизма-ленинизма, философию и политическую экономию.

Растущий партийный идеолог Михаил Андреевич Суслов порадовался успехам народного образования в Советском Союзе и информировал делегатов о глубоком кризисе за океаном, где трудящихся держат в «темноте и невежестве»:

— В Соединенных Штатах Америки насчитывается свыше десяти миллионов неграмотных; около одной трети детей школьного возраста не учится. Что касается среднего и в особенности высшего образования, то оно является монополией правящих классов и недоступно детям трудящихся.

Екатерине Алексеевне Фурцевой тоже предоставили слово — это была большая честь. Право выйти на съездовскую трибуну получило небольшое число первых секретарей ЦК национальных республик и крупных областей. И только от Москвы выступали вторые секретари: обкома — Гришин и горкома — Фурцева.

На утреннем заседании 10 октября Фурцева говорила после генерального секретаря ЦК французской компартии Мориса Тореза. Сообщила, что за годы после предыдущего съезда московская городская партийная организация увеличилась вдвое и составила 475 тысяч членов партии. Причем треть работает в различных министерствах и ведомствах, поэтому парторганизации обязаны «вести настойчивую борьбу с нарушениями государственной и трудовой дисциплины, с проявлениями бюрократизма и волокиты».

Фурцева покритиковала Министерство нефтяной промышленности за страсть к ненужной переписке. Но особенно от нее досталось одному из заместителей министра речного флота.

— 31 мая сего года в Министерство речного флота, — рассказывала Екатерина Алексеевна, — поступило письмо заместителя председателя Госснаба СССР с просьбой о продвижении важного груза. 5 июня ответ на это письмо был подготовлен главным управлением и передан на подпись заместителю министра речного флота товарищу Вахтурову. У него этот документ пролежал шесть дней и вернулся с надписью: «Освежите». Письмо «освежили» (веселое оживление в зале), поставили новых четыре визы и направили опять товарищу Вахтурову. У товарища Вахтурова письмо вновь пролежало восемь дней и вернулось в главк на этот раз с припиской: «Написано слабо» (смех). Ответ «усилили», поставили пять новых виз, но через пять дней письмо опять вернулось, на этот раз без всяких резолюций, просто перечеркнутое. Наконец, 30 июня на вновь составленном ответе появилась еще одна резолюция товарища Вахтурова: «Заместителю начальника главка т. Соловьеву. Мною сообщено о принятых мерах в Госснаб по телефону и письмо посылать не будем». Таким образом, понадобилось тридцать дней бесплодной переписки, в то время как вопрос можно было решить в течение нескольких минут…

Этот эпизод из речи Фурцевой запомнился. Зал охотно смеялся.

Досталось от второго секретаря МГК Комитету по делам искусств при Совете министров СССР «за слабое руководство московскими театрами»:

— Невнимательное отношение к Московскому Художественному театру со стороны комитета привело к тому, что этот замечательный коллектив оказался в долгу перед советским зрителем. За последние два года из намеченных к постановке новых пьес театр поставил только три. Коллектив театра долгое время работал над постановкой неполноценных в идейно-художественном отношении пьес «Потерянный дом» Михалкова, «Кандидат партии» Крона и некоторыми другими. Затратив таким образом время и средства, театр не выпустил за последние два года ни одного нового спектакля на советскую тему. Если бы Комитет по делам искусств занимался этим ведущим театром страны, он мог бы не допустить подобного положения.

Завершая свою речь, Фурцева обещала:

— Московская городская партийная организация и впредь будет верной и надежной опорой ленинско-сталинского Центрального комитета и приложит все силы к тому, чтобы выполнить исторические решения XIX съезда. Да здравствует гениальный вождь и учитель Коммунистической партии и советского народа, родной и любимый товарищ Сталин!

Сталин все-таки выступил — в последний день съезда, на вечернем заседании 14 октября, уже после выборов нового состава ЦК и Центральной ревизионной комиссии. Вождь поблагодарил братские партии за поддержку и обещал, в свою очередь, помогать им в дальнейшей «борьбе за освобождение». После съезда в Георгиевском зале Кремля был устроен прием. Иностранных гостей приветствовал маршал Ворошилов. Он провозглашал все тосты. Сталин пребывал в прекрасном расположении духа.

На съезде Фурцеву избрали кандидатом в члены ЦК КПСС, это был переход в высшую лигу. 16 октября провели традиционный после съезда первый пленум нового состава ЦК, на котором предстояло избрать руководящие органы — президиум и секретариат. Екатерина Алексеевна присутствовала на этом знаменитом пленуме ЦК, на котором Сталин в пух и прах разносил своих ближайших соратников.

Стенограмма пленума, к сожалению, не велась. О том, что в тот день происходило в Свердловском зале Кремля, известно лишь по рассказам участников пленума. В деталях они расходятся, но главное излагают одинаково.

Перед началом пленума члены высшего руководства собирались в комнате президиума рядом со Свердловским залом. Обыкновенно Сталин, приходил за десять-пятнадцать минут до начала и предупреждал своих соратников о намерении кого-то снять или назначить. На сей раз Сталин пришел к самому открытию, зашел в комнату президиума и, не присаживаясь, сказал:

— Пойдемте на пленум.

Все, что происходило потом, стало сюрпризом даже для его близких соратников.

Начало пленума не предвещало никаких неожиданностей. Фурцева, как и другие новички, следила за тем, как в президиуме рассаживались члены политбюро старого созыва. Екатерина Алексеевна и другие новенькие члены ЦК встали и зааплодировали. Сталин махнул рукой и буркнул:

— Здесь этого никогда не делайте.

На пленумы ЦК обычные ритуалы не распространялись, о чем новички не подозревали. Маленков сразу же предоставил слово вождю. Сталин в сером френче из тонкого коверкота по обыкновению прохаживался вдоль стола президиума и говорил:

— Итак, мы провели съезд партии. Он прошел хорошо, и многим может показаться, что у нас существует полное единство. Однако у нас нет такого единства. Некоторые выражают несогласие с нашими решениями. Спрашивают, для чего мы значительно расширили состав Центрального комитета? Мы, старики, все перемрем, но нужно подумать, кому, в чьи руки передадим эстафету нашего великого дела. Для этого нужны более молодые, преданные люди, политические деятели. Потребуется десять, нет, все пятнадцать лет, чтобы воспитать государственного деятеля. Вот почему мы расширили состав ЦК… Спрашивают, почему видных партийных и государственных деятелей мы освободили от важных постов министров? Мы освободили от обязанностей министров Молотова, Кагановича, Ворошилова и других и заменили новыми работниками. Почему? На каком основании? Работа министра — это мужицкая работа. Она требует больших сил, конкретных знаний и здоровья. Вот почему мы освободили некоторых заслуженных товарищей от занимаемых постов и назначили на их место новых, более квалифицированных работников. Они молодые люди, полны сил и энергии. Что касается самых видных политических и государственных деятелей, то они так и остаются видными деятелями. Мы их перевели на работу заместителями председателя Совета министров. Так что я не знаю, сколько у меня теперь заместителей…

Его слова звучали откровенной издевкой над старой гвардией. Но это было лишь вступлением. Вождь неожиданно обрушился на своих ближайших соратников Молотова и Микояна. У сидевших в зале был шок, хотя Вячеслав Михайлович и Анастас Иванович должны были ожидать чего-то подобного:

— Нельзя не коснуться неправильного поведения некоторых видных политических деятелей, если мы говорим о единстве в наших рядах. Я имею в виду товарищей Молотова и Микояна.

Зал замер. Такого никто не ожидал. Фурцева и не предполагала, что вождь так относится к людям, чьи портреты десятилетиями носили на Красной площади. На пленуме ЦК Сталин предъявил своим соратникам обвинения, тянувшие на высшую меру политического наказания.

— Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаясь, не колеблясь, он отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков. Товарищ Молотов, наш министр иностранных дел, находясь «под шартрезом» на дипломатическом приеме, дал согласие английскому послу издавать в нашей стране буржуазные газеты и журналы. На каком основании? Разве не ясно, что буржуазия — наш классовый враг и распространять буржуазную печать среди советских людей — это, кроме вреда, ничего не принесет. Это первая политическая ошибка товарища Молотова. А чего стоит предложение Молотова передать Крым евреям? Это грубая ошибка товарища Молотова. На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта автономия. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских притязаний на наш Советский Крым. Товарищ Молотов неправильно ведет себя как член политбюро. И мы категорически отклоним его надуманные предложения. «Ощущение было такое, будто на сердце мне положили кусок льда, — рассказывал находившийся тогда в Свердловском зале Кремля Дмитрий Шепилов. — Молотов сидел неподвижно за столом президиума. Он молчал, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Через стекла пенсне он смотрел прямо в зал и лишь изредка делал тремя пальцами правой руки такие движения по сукну стола, словно мял мякиш хлеба».

— Товарищ Молотов, — говорил Сталин, — так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится достоянием товарища Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена политбюро недопустимо.

Писатель Константин Симонов, присутствовавший на пленуме — его избрали кандидатом в члены ЦК, как и Фурцеву, вспоминал: «Сталин бил по представлению о том, что Молотов самый твердый, самый несгибаемый последователь Сталина. Бил предательски и целенаправленно, бил, вышибая из строя своих возможных преемников… Он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность».

— Теперь о товарище Микояне, — Сталин обрушился на другого своего верного соратника. — Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Микоян? Что ему тут не ясно? С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами землю навечно. И они должны отдавать положенный долг государству, поэтому нельзя согласиться с позицией товарища Микояна…

Пока Сталин произносил этот монолог, в зале стояла мертвая тишина. Ничего подобного давно не звучало в Кремле — со времен предвоенных массовых репрессий. Вождь выступал почти полтора часа, а весь пленум продолжался два часа с небольшим. Когда вождь закончил речь, Микоян поспешно спустился к трибуне и стал оправдываться, ссылаясь на экономические расчеты. Сталин оборвал его и, погрозив пальцем, произнес:

— Видите, сам путается и нас хочет запутать в этом ясном, принципиальном вопросе.

Анастас Иванович побормотал:

— Товарищи, признаю, что и у меня были ошибки, но не преднамеренные…

Сталин махнул рукой, и зал послушно отреагировал:

— Хватит заниматься самооправданием! Знаем вас, товарищ Микоян! Не пытайтесь ввести ЦК в заблуждение!

Ошеломленный Микоян замолчал и покинул трибуну. Молотов тоже признавал свои ошибки, оправдывался, говорил, что он был и остается верным учеником товарища Сталина. Тот резко оборвал Молотова: