Канашкин В. Азъ-Есмь

В 1915 году, в разгар Первой Мировой войны, Горький предпринял издание коллективного сборника «Щит», направленного против антисемитизма, в защиту всех «галактических» евреев, пострадавших от военных действий. Приобщив к участию Л. Андреева, Ф. Сологуба, В. Короленко, Д. Мережковского, А. Толстого, с просьбой поддержать начинание Горький обратился и к Бунину. Как свидетельствует А. Нинов в своей книге «М. Горький и Ив. Бунин» (Л., 1984), в бунинских записях за январь 1915 года сохранились такие заметки: «8 января. Завтракал у нас Горький. Читал свое воззвание о евреях». «14 января. Заседали у Сологуба. Усилили воззвание в защиту евреев. Наметили поездку на панихиду по Надсону».

Горький в своем «Вступительном слове» к сборнику не только заклеймил антисемитизм как проявление социальной дикости, но и обрушился на внесословную «чернь», которая являет опору всякой реакции. «Кроме народа, – писал Горький, – есть еще «чернь» – нечто внесословное, внекультурное, объединенное темным чувством ненависти ко всему, что выше ее понимания. Я говорю о той «черни», которая у Пушкина определяет сама себя такими словами:

Мы малодушны, мы коварны,

Бесстыдны, злы, неблагодарны,

Мы сердцем хладные скопцы,

Клеветники, рабы, глупцы.

«Чернь», вобравшая и некоторых оголтелых собратьев из еврейского племени, является выразительницею зоологических начал, таких как юдофобство».

Бунин для сборника «Щит» отобрал небольшой стихотворный цикл на библейские темы – «День гнева», «Тора», «Гробница Рахили», «Столп огненный»…Проблематику отобранных стихов он вывел из Апокалипсиса, Ветхого Завета и Нового Завета, но общечеловеческий нарратив мотивировал не верификацией пороков и грехов, укорененных в национальном «нутре», а актуальной полифонией:

Сафия, проснувшись, заплетает ловкой

Голубой рукою пряди черных кос:

«Все меня ругают, Магомет, жидовкой», -

Говорит сквозь слезы, не стирая слез.

Магомет, с усмешкой и любовью глядя,

Отвечает кротко: «Ты скажи им, друг:

Авраам – отец мой, Моисей – мой дядя,

Магомет – супруг…»

Для Горького, писавшего иначе и мыслившего иначе, такой подход показался «прирожденной заслугой». И он, мысля Бунина сотрудником «Летописи», антимилитарного журнала, задуманного им, в коротком письме назвал его «сотворцом лучшего мира, нашедшим точку опоры в круговороте времен». Горьковское письмо тронуло Бунина, и Иван Алексеевич 15 марта 1915 года благодарно ответил: «Вы истинно один из тех, о которых думает душа моя, когда я пишу, и поддержкой которых она так дорожит». (см.: А. Бобореко. И.А. Бунин. «Материалы для биографии» М., 1967).

Каким оказался общий знаменатель этого взаимопритяжения? «Мягкий» филосемит Горький форсировал свое представление о том, что «азиатские настроения» и «злая покорность» – главное в русской натуре. И в первом же номере «Летописи» за 1915 год в статье «Две души» обрушился на «маниловский оптимизм» казенных патриотов, что всегда рьяно порицали русский народ за его склонность к «революциям», а сегодня льстят ему в надежде, что он для них выиграет бойню. Бунин такой подход воспринял как программный и в «Одесских новостях» 26 апреля 1916 года определил его как «ниспосланный свыше». Однако Леонид Андреев истолковал горьковскую дуальность иначе – как регрессивно-манипулятивную. И присоседился к тем, кто обвинял Горького в «поношении Отчества», «подрыве и измене», свивших гнездо в «Летописи». «Отношение Горького к России поражает своей неосмысленностью и тупой жестокостью, – сокрушенно заметил Андреев в статье «О Двух душах М. Горького». И, усматривая в двоедушии Горького сублимацию оборотничества, добавил: «Даже трудно понять, что это, откуда могло взяться? Всякое охаяние русского народа, всякую напраслину и самую глупую клевету он принимает, как благую истину… Нет, писать о нем трудно без раздражения. А бороться с ним все-таки необходимо: конечно, русской души не убудет от его статей, но на теперешней жизни нашей и ее ближайших судьбах проповедь Горького, подкрепленная его мнимым величием, может отразиться весьма печально».

Еврейство, антисемитизм, искупительное здравомыслие не стали на страницах «Летописи» патогенным фактором, ибо фигурировали лишь частично, как антитеза «черносотенному мракобесию». Но вид на красную строку в ближайшей человеческой истории им был задан «феерический». (см.: А. Нинов. «Горький и «Летопись», «Нева», 1966, № 1)

17.

20 июня 1936 года, спустя 2 дня после смерти Горького, его личный врач Лев Григорьевич Левин опубликовал в «Известиях» свои заметки. Они называются «Последние дни» и рассказывают о чем говорил Горький «в короткие и светлые промежутки» смертельной болезни. Среди литературных и общекультурных тем упоминается и «антисемитский» Феникс, с которого Алексей Максимович еще во время Первой Мировой «содрал кожу». Воспроизводя отрывочные фразы писателя и бессвязные слова: «вредители», «обноски», «Щит», «Меч», «фабрикаторы», Левин приводит и напряженное горьковское прорицание: «Будет война… Надо готовиться… Надо быть застегнутым на все пуговицы…»

2 декабря 1937-го Левин был арестован как причастный к право-троцкистскому блоку. Ему вменялось убийство Горького – верного друга и помощника Ленина-Сталина – «путем неправильного лечения», расчленение СССР и восстановление буржуазного строя. Удивительный «пост-индипендент» являет сегодня это судебное действо как в плане «пристраивания вины», так и в плане ответа за содеянное. Важнейшая компонента в признаниях Левина - «неизбежность исхода» или «память смертная». Присутствие смерти определяет здесь стратегию и тактику всего происходящего. Сообщение Левина «наверх» перед «началом горьковского конца»: «У нас тут все отлично. Мы его мытарим, делаем клизму и другие нужные вещи», - это мизансцена. Разглядывание в горьковском лике черепа. Как и наплывы опредмеченной памяти о последнем часе Максима Пешкова, смещающие и деформирующие подлинную картину гибели.

Лев Григорьевич Левин – это феноменально-фарисействующий Лис… Только не в винограднике, а в праидиллической псарне-овчарне, которому избыток проницательности и ума помешал стать преданным вождю сателлитом. На заседании 8 марта 1938 года, на вопрос прокурора Союза ССР А. Вышинского: «Каким путем был умерщвлен Горький?» – Левин отвечает поразительно исповедально, не столько маскируя, сколько форсируя свою причастность. То есть демонстрирует субстат откровения, обнажающий заведомый эскапизм – бегство от действительности. Казусную аберрацию, провокативно претендующую на постмодернистский дубляж или даже избранничество.

18.

Вот, исходя из материалов процесса, корреляты оцепенело-обреченной рефлексии или наваждения Левина, «врача-убийцы», приведшие Горького к «гарантированной смерти»: «Алексей Максимыч любил прогулки. Ему было предложено их практиковать без ограничений… Горький очень любил труд; в парке, в саду любил рубить сучья деревьев или скалывать кусочки скал. Все это ему было рекомендовано во вред здоровью. Горький любил огонь, пламя, и это было нами использовано. После утомления Горького работой, собиралось все в кучу, разжигалось пламя, Горький стоял около этого костра, было жарко и все это пагубно действовало на его здоровье…»

«…Для приезда Горького в Москву был выбран такой момент, чтобы он мог заразиться гриппом. Он был очень склонен к заболеванию гриппом, и грипп часто осложнялся бронхитом или воспалением легких. Узнав, что в доме Максима Горького гриппозное заболевание (внучки тогда болели гриппом), Ягода сообщил об этом в Крым, и было организовано возвращение Максима Горького. Приехав в гриппозную квартиру, Горький заболел гриппом, который очень быстро осложнился крупозным воспалением легких, принявшим сразу тяжелое течение…Мы применяли только те лекарства, которые в этих случаях обычно применятся, но применяли их в неимоверно большом количестве. В данном случае они переходили в свою противоположность. Сердечный мотор, бесконечно нажимаемый, сдавал свои силы, терял свою работоспособность и в конце концов не выдержал».(см. «Судебный отчет по делу антисоветского право-троцкистского блока» М., Юридическое издательство НКЮ СССР, 1938; М. «Международная семья», 1997)

15 марта 1938 года Левин был расстрелян в Москве. Владислав Ходасевич, хорошо знавший Льва Григорьевича, выразил сомнение относительно газетной версии в виновности врача, «умертвившего великого писателя». В своем эссе «О смерти Горького», увидевшего свет много позже, он дал такое толкование случившемуся: «В газетах представлены сведения не слишком точные. По тому, что сообщалось о Левине, читатель мог заключить, что это какой-то мелкий провинциальный врач, раздобытый большевиками для темных дел. В действительности Левин успешно практиковал в Москве и его называли «кремлевским врачом»; он лечил Ленина, К. Цеткин, Дзержинского, Менжинского, Ягоду и всю его семью. Был популярен в артистической среде – дружил с семьей Леонида Пастернака, хорошо знал Шаляпина, Качалова, Р. Роллана. И вот когда он признается, что ускорил смерть Горького, – все существо мое отказывается верить ему». («Некрополь». М., 1996)

19.

Нынешний расхожий постулат: «Горький есть 100-процентная эссенция тоталитарной идеологии, которую не может выдержать даже самый притерпевшийся желудок», – сплошная русофобия, продукт инфантильно-суррогатного сознания унтерменьшей, обслуживающих воцарившуюся ложь. Дело в том, что «воинствующая тотальность», мнящаяся доморощенному некро-образованцу Виктору Ерофееву и прочим эрзац-культуртрегерам особенностью одного Горького, принадлежит всем сколько-нибудь значительным русским писателям без исключения. Именно живая целостность, клокочущая пассионарность, божественная органика являют в сей мессианский час способ постижения «бытийного текста».

11 декабря 1930-го года в «Известиях» была опубликована статья Горького «Гуманистам». Это было послание Генриху Манну и Альберту Эйнштейну, которые сетовали, что в СССР не дают хода инакомыслию и даже преследуют его. «Надо ли для формовки здорового сознания совершать насилие над ним? – ставит писатель в статье вопрос. И отвечает – Я говорю – да!.. Культура есть организованное разумом насилие над зоологическими инстинктами людей…»

Максим Горький одним из первых в новейшую эпоху осознал: заблуждения и злодейства тоталитарного режима гораздо менее пагубны, чем омерзительная толерантность Западного Отчуждения. Безжалостно препарировав недужащую полость буржуазной цивилизации – химерический гуманизм, – писатель далеко наперед начертал: Западная Система куда более изощренна, монструозна, мазохична и бесчеловечна, чем любая Восточная Деспотия. Она завораживает обман. Иллюзия строго бдится – раскрепощенный общестатистический человек ставится в центр вселенной. Однако, искусно побудоражив свободой слова, иллюзия необратимо переходит на более тонкий и нечестивый уровень. Закомплексованно-пустотное существование становится искомым идеалом и ценностью для остающегося еще не выдрессированным скопища.

20.

Если следовать установившемуся ныне критерию и степень гениальности определять степенью близости к Библии, то надо признать, что Горький к ней – ближе других. Правда, либеральный бомонд уверяет, что, страдая сталинизмом, Горький грешил и мещанским комплексом, был филистерски неумиротворен. Похоже, что за житейскую неуемность принимают безразмерный размер его натуры, ту Божью «отприродность», где только и водятся живые клетки.

В очерке «Л.Н. Толстой» есть место, где Горький называет великого писателя «блаженным болярином Львом». Вот это, очевидно, и есть то, что Ницше определяет как «высокую мораль русских». Но это же, заметим, - и наша повседневная практика, вековечный «прикол» русского множества. Горький неизменно славословил Сталина. А, скажем, тот же Солженицын – только хулил. Однако, несмотря на апологетику, Горький воспринимается как рядополагатель добра и зла. А хулитель Солженицын как инкарнация смердяковского сознания. В его «Архипелаге», например, легко натолкнуться на приятие фашистского сапога: «Подумаешь! Висел портрет с усами, повесим с усиками…» Однако – предельно ясно, что речь здесь идет столько же о Сталине, сколько и о нас, находящихся под вопросом. И от этого благопристойный лик сановного Титана на глазах, что называется, курвится, превращается в «золотого оборотня», осуществлявшего свой «прихлоп-притоп» на костях русских, за счет русских, против русских…

21.

Максим Горький, чье земное бытование завершилось 75 лет назад (1868-1936гг.) – сам Русский Мир, Русский Путь и – одновременно – его крушение и базовый ресурс. Это от него, от Сына Земли Русской в благодарном почтении и покаянном отвращении разбежались его приемные сыновья – Зиновий Свердлов, Самуил Маршак, Исаак Бабель, – которым он отдал свое посланческое имя Пешков и у которых пробудил искус: принимать полет – за правду, а чару – за святость. Чтобы потом, в альтернативном межвременьи, они – вместе с Генрихом Ягодой, Львом Троцким, Львом Левиным и другими «вознесенными» – могли являть зашифровано-гипотетический осадок, на котором лидеры либерально-комфортного обновления будут возводить Рашку без кавычек.

18 мая 1935 года в небе над Москвой при весьма странных, так до конца и не проясненных обстоятельствах, разбился многомоторный самолет «Максим Горький». По городу поползли слухи, будто летчик, врезавшийся в Гиганта, сделал это сознательно, руководствуясь установкой. Для Горького, расколотого душой и телом после смерти сына, это предзнаменование стало испытанием на «ножевом острие». На первых порах естественной реакцией было – замуровать себя в «клетке», внутри той «реальности», что в лице многочисленной обслуги опутала писателя тысячами незримых нитей, ведущих куда-то вовне. Однако Горький предпочел «сожжение сует» и – театрализовал анти-диверсионный «arrangement». По свидетельству И. Кошенкова, наблюдая за круговертью в доме, Алексей Максимович проронил: «Враги всю жизнь у меня были, но – где-то, а теперь – со мной, на месте самых близких…» И этим самым «сохранил себя». Проще, остался абсолютно обыкновенным – «ветхим», простым и извечно проблемным русским человеком…

Глава III

1.

Кубанская ученая филология и остепененная журналистика, порожденная стратегией регрессии и тиранией комфорта, сегодня являет плотоядную атрибутику, что повадливо пиршествует на шумной ярмарке квази-идей нашего инновационного века. Превратясь в ангажированно-психоделическую плоть, она движется, вздыхает, наблюдает, осторожничает, нападает, трусит, суетится, подстерегает, благоденствуется… Она выделывает все, что может выделывать нынешняя адаптированная плоть. Достаточно хотя бы бегло взглянуть на продукцию наших остепененных журналистов, сколачивающих реноме на имиджевой буколике и автоэротизме, чтобы заключить: рекламно-горячечное и подоботрастное здесь свито в единый жгут. И являет… нет, не мнимую науку. И не расхожую уловку, прикидывающуюся чем-то общественно значащим. А – абстинентно-наркотический синдром.

2.

«Там, где нет ума, нет и глупости…» Так прокомментировал свой уход с поста декана факультета журналистики КубГУ Владимир Рунов. Это звучит правдой. Точнее, кажется правдой, ибо сказано хорошо. Однако, взявшие реванш после ухода Рунова, свидетельствуют: дело не в одном уме и не в одной глупости, а в том, что хитромудрость оказалась идеократической – двинулась против часовой стрелки. И теперь празднует тризну. Факультет журналистики КубГУ, пополнив свои ученые ряды персонами от власти, доказывает воочию, что может и дальше пережить все. И успешно восходить по лестнице Ламарка, ибо в своей способности к приспособлению не знает границ.

3.

Вступительный пункт в монографии Г.М. Соловьева «Факт и оценка в публицистике: аспекты метаязыковых корреляций», (Краснодар, 1999), принесшей ему степень доктора и звание профессора, звучит так: «Об объекте общей оценки и языковых механизмах экспрессивности». Заключительный пункт – как отзвук: «Маркировочная лексика и ее место в косвенно-оценочных средствах языка публицистики».

В обрамлении этих стратегий, на площади, не превышающей объем школьной общей тетради, размещаются две главы, восемнадцать подглавок и библиографический список, занимающий двенадцать страниц или одну четвертую часть всего «ученого текста».

Говорить о научном уровне проблем, решаемых на этой площади и размещенных, как правило, на двух-трех страницах, набранных шестнадцатым кеглем, по меньшей мере нелепо, а предавать хуле – забивать до смерти и других, и самого себя… Это ученое сочинение – самая элементарная и беспримерная в своем роде поп-химера, более того, изголенно-пародийная псевдо-техно-фикция. Самопально-стандартизированная, переполненная квази-академическими цитатами и фейс-примерами из газет, притянутыми за уши, монографическая работа Соловьева поражает бесстыдно-шоковым форматом, прямо-таки забойным наукообразием и, вытекающим отсюда архиклонированным «перегревом», отдающим неприкрытым «фальшь-шустрением». Для оправдания автора этого субтильного симулякра можно было бы сказать, что он написал и выдал «чужой» голограммно-трансвестированный фокус-опус. Что захваченный жаждой стать ученым-филологом высшей квалификации, он отдался тавтологии дня, триумфально расширяющей греховное эго. Но такой корректив будет неудовлетворительным. Ученая акция Соловьева очень скоро взорвала себя – изнутри. Устами и пером выпускницы факультета журналистики КубГУ Анастасии Жажской «Новая газета Кубани» (2004, №23) определила эту филологическую поделку как манипулятивно-эфемерный дубликат, а собственную ипостась новоявленного ученого – как «академик в неглиже». И как бы априори воззвала к покаянию. К тому, чтобы Георгий Матвеевич Соловьев, пробившийся в развратный «остепененный формат» и покоривший нечистоплотно-доверчивый ВАК, внял зову преображающего момента: добровольно отрешил себя от ученого титула и выбрался из выгребной ямы.

4.

В наши дни, когда президент РФ Медведев призывает на место «худых коронок», въевшихся в омертвелые десны, ставить новые, сконтаминированные из оптимальных евро-наработок, поучительно взглянуть на контррельеф высокоостепененного журналиста.

Публикация в «Новой газете», посвященная книге Г.М. Соловьева «Право на разговор» и вобравшая его «всего», выявляет главное: подмену реальности кубанским филологическим копирайтом – мычащим, ерничающим и поражающим унтерменшинской рабской пустотой. То есть воинственно-артикулирующей дегенерацией…

«Георгий Соловьев, – читаем в публикации, – сам себя наделил второй фамилией – псевдонимом Юрий Смолин. Раньше, как известно, вторую фамилию давали за особые заслуги. Скажем: Суворов–Рымникский, Румянцев – Задунайский, Муравьев – Амурский. Вторая фамилия указывала на место славы увенчанного героя. Или на место его происхождения: Мамин-Сибиряк, Каронин – Петропавловский, Билль – Белоцерковский. Или, в новое время, камуфлировала откровенный еврейский исток. Так под Леонидом Утесовым укрывался Лазарь Вайсбейн, под Эдуардом Тополем – Эдя Топельберг, под Юлианом Семеновым – Самуил Ляндрес. В наши дни Георгий Соловьев, взяв в качестве довеска к своей фамилии псевдоним Смолин, совершил, по-видимому, нечто вроде расшифровывающей перерокировки, то есть самоидентификации с обратным знаком… Дело в том, что в книге – справочнике «Евреи в русской культуре», изданной в Москве, под именем Смолин проходит Соловьев Матвей Маркович, автор реприз – врезок на НТВ и сатирических реплик для политического ревю «Куклы». Неведомый широкой публике, но почитаемый узкой группой радикальных интеллектуалов, столичный Матвей Смолин-Соловьев, как представляется, и явился для кубанского Георгия Матвеевича Соловьева-Смолина той благодатной моделью, что закрепилась в творческом сознании последнего в процессе самореализации.

«Право на разговор» Георгия Соловьева – это право не только взобраться на постамент, а и право значиться Смолиным. Да, тем самым энтэвэшным Матвеем Смолиным, который и в идее служения, и в генотипе своем тонко льстит Власть предержащим и искусно маскируется под грубую правду-матку. Имеется ли в книге Георгия Соловьева-Смолина хотя бы один аналитический намек или реально-кричащее вопрошение? Нет, на страницах его неприхотливой каламбуристики все супер-лояльно, дышит жаждой согласия и проекцией в прорежимную утробу. То есть все так же, как и у московского Мэтра, только жиже, невесомее и инфантильнее.

Предисловие к книге «Право на разговор» написал Николай Ивеншев. Его нельзя не процитировать хотя бы пунктирно: «Один из ведущих специалистов по аналитической журналистике профессор Соловьев имеет два «имя-отчества»: Юрий Матвеевич и Георгий Матвеевич. Это находит объяснение. Он многолик и многосторонен… Его стремительное восхождение по лестнице научной деятельности восхищает. Еще недавно числился в диссертантах, а вот уже академик…»

5.

Лев Давидович Троцкий в книге «Литература и революция», выставленной в букинистическом отделе краснодарского «Дома книги», пишет: «Первертная бездарность становится нормой, когда ее подхватывает поток развития и закрепляет в общую собственность». В отличие от многих остепененных коллег, рядящихся в ризы антиномизма и пассионарно-истраченных, Георгий Матвеевич Соловьев-Смолин не первертно-бездарен, а комфортно одарен. То есть, для нынешнего времени вполне профпригоден, ибо пробавляется под властью кастово-либерального вызова, который понуждает бодро скользить в раковой «пролиферации».

Во многом Соловьева-Смолина сделала новейшая кубанская словесность. Она открыла ему двери в компиляцию, имитацию, компоновку. И, растормошив его собственную пустоту, подтолкнула к тем творческим обретениям, которые освоила сама. Взяв из новомировской публикации Ирины Роднянской заголовок «Ежик в тумане», и, переварив пришедшуюся по вкусу ее фактуру, он смастерил свою поп-поделку - гибридного «Ежика в тумане». Столь же непосредственна у него и победа возможности над действительностью в другом ключевом эскизе - «Все во мне, и я во всем.» Здесь образ «души», говорящей России «да» и двигающей «еретиками», вполне приемлем, только принадлежит он, как и заглавие, не ему. Тайный донор на сей раз - Инна Ростовцева, а ее публикация в литературно-критическом сборнике «Собеседник», одухотворившая Соловьева-Смолина, увидела свет аж... в 1981 году.

Вообще, практически во всех рефлексиях ученого дублера на первом месте опыт шабесгоев. Он неотступно держит в качестве личной оси «ид» и «рус», и этот этнический маркер выставляет как свой сокровенный базис. В «Прогулках хама по поэтическим аллеям» («Кубанский писатель», 2010, №7), - необоримо отсылающим к «Прогулкам хама с Пушкиным», - Соловьев-Смолин сражается за кубанского поэта-самородка Николая Зиновьева, которого питерский поэт Владимир Шемшученко упрекнул в «подверствывании к Есенину» и «похоронных всхлипываниях». «Эрзац-оптимист», «жертвенник-хамелеон», «бедолага-зоил» - такими синонимами- клонами, почерпнутыми у московских рецензентов Романа Сенчина и Николая Дорошенко, клеймит он «разухабистого пасквилянта» из Северной Пальмиры. И под конец, назвав его «одесским биндюжником» и «карточным шулером», элементарно «недовоспитанным папой с мамой», на убийственном, как ему представляется, одесском жаргоне рекомендует: «Мужчина, выпейте брому! Успокаивает».

Как воспринимать эту лабильно-пошловатую сентенцию автора? Очевидно, как шоу-выпад местечкового экстраверта, исступленно- косящего под «рус». Дело в том, что сегодня только «остепененные» мало понимают, что «метастазы постперестроечной России» - не убогий Зиновьев и не амбивалентно-потревоженный Шемшученко, а концепт нано-процветания, продвигаемый сингулярно-импотентной шелупонью. Тот же патриотизм, что в сей день подслащено «загружается» официальной челядью, к русской идентичности отношение имеет предельно стороннее, ибо холоден, расчетлив и эклектичен. В некотором роде он, конечно, отменяет установку 90-х: эффект правления Березовского, Гайдара, Чубайса в «гойской культуре» и «трефном царстве». И почти заданно призывает олигархическое и номенклатурное еврейство, пребывающее в ранге гипер-кода, интегрироваться в новую ипостась, ранее живодействующую лишь в виртуально-идеальном «обиходе». Но этот скачок «вперед и вверх» на практике окончательно отрывает русскость от русских корней, а русский народ превращает в предсмертно-копошащуюся биомассу.

6.

В редакцию журнала «Кубань» Соловьев-Смолин попал в начале 90-х по рекомендации Александра Факторовича, основателя и вершителя кубанской филологической пирамиды. Представляя «жидоедам» завуча по воспитательной работе из ивановской средней школы, он сказал: «Вы печатаете «Русофобию» Шафаревича, «Красные протоколы» Климова, интервью с Юрием Бондаревым, Михаилом Лобановым, Вадимом Кожиновым... Человек, считающий, что хороший национализм помогает выиграть сражение, и одновременно предпочитающий хор Виктора Захарченко казачьим шлягерам Александра Разенбаума, вам будет более, чем кстати.»

Кубанские писатели-старожилы приняли Соловьева-Смолина как знак, внятный жрецам. И только Анатолий Знаменский заглянул через голову. «Это лапсердак с капюшоном и разводами», - заметил он. И с усмешкой, вызывающей слепое согласие, добавил: «Если когда- либо вам захочется поправить ему капюшон, мягко похлопайте по его щеке и подуйте в ангельскую переносицу... Он - из российской дворни...».

На первых порах обыкновенное общение с писателями, разделившимися на «русских» и «российских», Георгию Матвеевичу давалось с трудом. Насущно-срабатывающие «фразы» и «абзацы» он складывал негладко, пыхтя, спотыкаясь о выжидательные паузы. Окраска голоса при этом происходила где-то в нутряной глубине и напоминала уничижительное покрякивание, а жестикулирующая рука, нащупывающая логику, походила на движение топорика, обрубывающего ветки. Когда ему надо было подготовить в номер «Сионские протоколы», «Тайные силы масонства» или другие подобные вещи, он вначале боролся с напором полного неразумения, потом, отринув побочные ассоциации, додумывался до оптимального результата, потом, съедаемый господствующей дуальностью, проникался метафизикой чужой воли, потом, схваченный ниспосланным милосердием, выделял-вычленял самое-самое, и, в конечном итоге, - превращался в своего рода тайнооткрывателя, психопомпа.

Под воздействием лучезарной и зловещей публикаторской «эзотерики» физио-визуальный облик Соловьева очень скоро преобразился. Причем, в ортодоксальном дискурсе. Точнее так: сосредоточенно, сознательно и практически на глазах приобрел тот ускользающе-бескомпромисный вид, что отличает адепта секретного ордена, страшно боящегося любой тусовочной грязи и напоминающего полугуру, полуклона, полуотшельника, полумолодца. Его лысина в четких буграх и тусклых проталинах оформилась в отдающий классикой мыслящий череп, просительные глаза стали жестковато-мерцающим взглядом, а зыбкая улыбка, в унисон с несинхронно аккомпанирующими руками, засвидетельствовала: перед нами новая пост-персона дня - совмещение Соловьева-Смолина и «кого-то еще». Не пришлого, не вальяжно-продвинутого, а, выразимся условно, интеллектуально-детерминированного, то есть - невнятного, скользяще-претенциозного и самозначимого.

7.

Самое ударное творение Соловьева-Смолина - его погром молодежного номера журнала «Кубань», очнувшегося после погребения и вновь попытавшегося одолеть крутизну, на которую карабкался, падая и срываясь. Свой материал он назвал «В последних конвульсиях.», а в подзаголовок вынес синкопированный приговор - «Невеселые заметки.» («Кубанский писатель», 2008, №9). «Кубань» гностически гнобили многие. В частности, Роман Арбитман, Андрей Немзер, Генрих Корбес, Владимир Шейферман... Но вот особенность: каждый из них и все вместе, никоим образом не настаивая на своем еврействе, открыто выражали свою прерогативу. - «Мы такие же русские, как и вы, только по русской дороге движемся в своем, еврейском направлении. У нас свои икс и игрек, а у вас - свои. И вы должны это учитывать, считаться с тем, что мы, ид, - одни, а вы, гоим - другие. И в перспективе, когда мы станем, как все, заповедное ибер-ид останется, ибо мы, - хотите вы этого или нет, - лучше вас.»

Примечательно, что дав своему литературно-критическому обзору журнала «Кубань» имя - «Выход из гоголевской шинели - направо», Роман Арбитман высказался не на публицистически-одномерном языке, а на метаязыке. В том смысле, что подошел к оценке «Кубани» как бы провидчески, не впадая в местечковую гнусь, конъюнктурно-исповедуемую малокомпетентными шабесгоями. Вот стержень его резкого неприятия: «Журнал «Кубань», который взял на себя всю тяжесть поверженной русской судьбы, верен духу почвы, ставит свою историю выше собственной жизни и готов в модели спасительного национал-экстрима и юродства добровольно пойти даже на смерть, - такой журнал, как представляется, не бездумно-слеп и не страшен, а бесстрашен.»

Соловьев-Смолин, исходя из его мотивации, не сумевший стать русским и недотягивающий до еврея, обрушивается на «Кубань» подметно-заданно. Придыхая так, как не делают даже полтинники-опарыши из гетерогенного постчеловеческого рода, он яро защищает «творческие интенции» Светланы Макаровой, руководителя краевого отделения Союза писателей России, названные в одном из журнальных выпусков «Панчо графомании». И предварительно взвесив цену, грозится, правда, иносказательно, недругам Макаровой «начистить морду лица». Экстаз его - угодливо-расчетливый, а намерения - больше, чем приспешно-нечестивые. Журнальная проза молодых, - а это «Фермер Мацупа» Виталия Кириченко, «Декольтированная справедливость» Виктории Бурмака, «Исповедь Сони Бляхман» Петра Беляева, - подкупает той натуральностью, где русский человек, даже превратившийся в придурка, припадает к небесному животу. Однако, для добровольного наемника и пажа, опрокинутого в постлитературное тление, они - неизвестно откуда проклюнувшиеся проходимцы. Как, впрочем, и Юрий Кузнецов, Сергей Хохлов, Николай Ивеншев, другие кубанские авторы, не проеденные ядовитым мохом запроданности и не переплетающие «духовный верх» с «гипероткровенным низом».

Если бы Соловьев-Смолин сумел хотя бы на миг ощутить, что он полноценный еврей или полноценный русский, он бы получил основание быть кем угодно. И обрел абсолютное право отстаивать плотоядно-рассудительную Макарову, судить о двойственном подходе к Ткачеву и Золиной, добивать «главреда» «Кубани» Канашкина, своей опалой доказавшего несовместимость с «правильной» реальностью. Но он, испуганно навострив ушки, уходит от конкретики, не акцентирует «кто он». И понуждает со всей определенностью сказать: сегодня с расчетом на завтра прокладывает путь не «общечеловек», а индивид национально обусловленный. Тот, кто имеет этническую идентичность. Вследствие чего, говорить о «Кубани», как о «пире ужасно-убогого дизайна» и «вопиющей 160-ти страничной бессодержательности», Соловьев-еврей и Соловьев-русский имеет право. А Соловьев-Смолин, выдающий себя не за того, кто он есть, не имеет права. Потому, как вне полнокровных своих координат, он - дубликатор, копиист, конформист, пускающий пузыри. То есть профанатор и прохиндей, не русифицирующий, не идишизирующий и даже не маргинализирующий креационное жизненное поле, а шабесгоизирующий его.

8.

У Владимира Ивановича Даля есть понятие - «ублюдок». В его толковании - это православно-местечковый выкрест, прихотливый в своем преодолении канонов и мутирующий в направлении эксплуатации порока. Производное этой мутации - заклинатели либеральной энтропии, желающие себе «лучше и больше». Соловьеву-Смолину пришлась по вкусу стихотворная подборка Анастасии Жажской:

Раздевал меня взглядом, Обнажал мои кости. Целовал мои губы, Отрывая куски. Ломал тело в угаре, В крестной доли-юдоли, Раздирая от страсти, Плоть мою в лоскуты.

И он, определив вольный стеб приведенных строк как зов увядающего либидо, с радостным нажимом констатировал: «Прогресс налицо». Даже при максимальном градусе незаемной иронии, именно в свете гомосексофобии, помноженной на гомосексофилию, надо воспринимать его коллажи, фэнтези и таблоиды - натужно-самодеятельные и беспомощные. В миниобзоре «Литература «по мотивам секса», например, он без разбору свалив в «кучу малу» Ю. Мамлеева, Ф. Горенштейна, Е. Попова, Ю. Полякова, В. Ерофеева, И. Бродского, Ю. Алешковского, Э. Лимонова, обосновывает свою локализацию буквально так: «При относительно разной стилистике любовно-сексуальной темы их роднит гипероткровенность называния, эпатажная вычурность.» И далее, с пафосом, отдающим стенаниями атрофированной плоти, изобличает Ю. Мамлеева, у которого в рассказе «Последний знак Спинозы» лучшим «сексапильным партнером является идиот», И. Бродского, у которого «граф до клубнички лаком, ставил Микилину раком», Ф. Горенштейна, у которого «женский половой орган. чавкает, как кусок сырого мяса».

Читать эти и прочие вожделенно-скрупулезные придыхания Соловьева-Смолина, увенчанные сегодня его титулами, и тяжело и неловко. Но, отбросивши «всю извращь непотребного», вспомним Валерия Брюсова. «Мы натешимся с козой!..» - так эротолюбивый «таран нежити», как его называл Андрей Белый, скорый на перо, глубоко патриотичный и возвышенный, восставал из «тихого ада» и встраивался в «скрежет первоначальный». Есть один-единственный критерий «русскости» - цена, которой оплачено постигающее правду Слово. От Виктора Ерофеева в этом контексте исходит «звук надтреснутый и пустой», от Юрия Мамлеева, напротив, «полный», потому как он за все платит жизнью и судьбой. Соловьев-Смолин, обретший предпосылки «внутреннего существования» в журнале «Кубань» и с оглядкой на кормящих попирающий его, откупил право благоденствовать как хочет и как может. Откупил кривящими под Иуду, перелицованными и квелыми симулякрами. В достославном прошлом продажный Булгарин сумел не «охаять» декабриста Рылеева, до ареста сильно поддержавшего «обоюдного» Фаддея. Зафрахтованному алкающей неприкаянностью Соловьеву-Смолину, это, по всей видимости, не под силу.

9.

У Достоевского Мармеладов вопрошает: «А что, если идти дальше некуда?» Соловьев-Смолин, достигший галлюциногенной цели, дает совет: саморазлагаться. И с ощеренной досадой сетуя на отсутствие у «Кубани» больных генов, гламура и глянца, как бы проваливается в воронку собственного просевшего нутра. Как известно, в Кабалле имеется кодификация смертей. До № 70 - идут смерти нормальные, обусловленные ходом жизни. Но уже смерть № 71 - «стремная», вызванная, скажем, желанием повторить пируэт «поцелуй меня в пачку». А смерть № 72, согласно идишкайту, вообще, постыдная, - от идиотизма плюс. И настигает тех, кто попирает тонкую материю живого существования: псевдоучено мухлюет, дрессированно фабрикует, суемудро прельщает позиханиями снулой рыбы.

10.

«Для того, чтобы диссертационный Спектакль по филологии на Кубани «конвертировать», нужно не только время, а и гуманитарная предпосылка. Наподобие той, что возникает при отдельных погребальных отправлениях.» Так говорит доктор филологии, профессор КГУК, прозаик и публицист Владимир Рунов, просматривая свежие авторефераты. Оставшись без Г.П. Немца и А.Л. Факторовича, диссертационно-филологическое предприятие при КубГУ продолжает «сбываться». Многим и многим потерянным очень хочется найти собственные яйца в чужих гнездах. Однако характер «остепененного» Промысла стал до того пристрастно-избирателен, что непонятно, почему этот Промысел делится на две части - до защиты и после. Из условной тысячи высокоостепененных филологов-кубанцев - 999-ть пребывают в щепетильно-критическом дежа вю - походят на сервировщиков-травести, как бы пришлепнутых постлиберальной догмой. Около пятидесяти из них фетишизируют социально-модерницазионную буффонаду, и в ожидании «прикорма» переводят ее утопический дискурс с суконного языка на язык удачливого дебилизма. Еще двадцать пять мнят себя учеными-имиджмейкерами, учеными-инноваторами, учеными-комментаторами и т.д. Они двигают официально-конспирологическую тезу, подобно порно или реалити-шоу побуждают к завиральному сознанию и, перефразируя Селина, годятся для костра больше, чем трещотки.

11.

Здесь сам собой встает вопрос: а надобно ли вообще ворошить кубанскую «остепененную» филологию, у которой под хит-прикидом неистребимая промондиалистская парша? И заодно извлекать из церебральной порчи Георгия Матвеевича Соловьева, пролезшего через игольное ушко и поймавшего «райский» кайф? Правильным ответом будет: скорее надо, чем нет. Суть в том, что кубанская «остепененная» филология с садняще-доминантным Мучеником и прочим «ученым цветом» - не просто рухнувшая Мета-школа, а и остепененно-тактильный «бриколаж» по касательной. То есть тот контрапункт «чиновной касты» и «ученой химеры», который можно назвать «образованческим ажуром». «Остепенение», еще недавно в глазах окружающих являвшее образчик ловкого надувательства и амбициозного смака, сегодня, в связи с вовлечением «верхушки», стало депозитом момента. И в своем кастовом катарсисе достигло такой степени, которая позволяет остепененному попс-Салону переживать собственный исход как яркое Наслаждение.

12.

Назвать точное число получивших ученую степень «от Немца» сегодня вряд ли кто сможет. Разумеется, - навскидку. Однако именно эта категория «остепененных», особенно в журналистике, пробавляется у рычагов «публичной экспликации». И все же, почему в фокус «очевидного» возведен Соловьев-Смолин, а, скажем, не Надежда Павловна Кравченко, фигурантка более, чем одиозная или, выразимся мягче, проблемная? К тому же, согласно нашему источнику, доведшая угодливо-зачарованного Горемыку до болезненного опустошения?

Ответ без преувеличения на поверхности. Соловьев-Смолин, пронзительный активист и имманентный подвижник, был поставлен на ноги и получил путевку в Большую Жизнь русской советской действительностью. Придя в журнал «Кубань» и заняв место «ответственного секретаря», он вживался в трагедию России не как мятущийся соглядатай-примат, а как, другого сравнения, наверное, нет, обретающий себя Поэт. И какое-то время не просто жил в этой общенародной трагедии, а и «прорастал», хотя предчувствовал, даже твердо улавливал, что Нечисть ни делает - все к лучшему ...

Бессмысленная планида может быть у любого профессионального андрогина, прохваченного современной этикой: лижи активней, славословь до кровавых мозолей на языке. Планида Георгия Соловьева в этом контексте - нехороша до неправдоподобия и до неправдоподобия неэстетична. А потому должна обернуться Поступком. Ведь что надо было делать, обретя ученые титулы? «Низвергнуть в пыль угодников небес», если воспользоваться подсказкой Байрона, любимого поэта раннего Факторовича. А он, подобно блудопоклоннику, застыл перед ложным Иконостасом.

Несмотря на жирную салонность в верхнем ярусе, на масс-медийные понты, на эфемерную «сложность», Кубань медленно подползает к переменам. Соловьев-Смолин, не отключенный от мук и стенаний замурованных, со своей дистанции - потаенной и добронравной, - как хочется думать, не сошел. В свое время он в буквальном смысле вырвал из небытия Марину Анатольевну Шахбазян и помог обрести ей судьбу. Незадачливая кубанская Черубина, обреченно ерзавшая размягченно-поэтическим крестцом на мифолитературных посиделках, именно под его приглядом обрела «твердую кость» - стала пара-православным взыскателем земного благочестия. Еще более значим его вклад в патриотическую брутальность Юрия Михайловича Павлова, развернувшегося на перевале русскоязычной ломки и, на пике энтропийно-сизифовой перетасовки русского архетипа, озаренно осознавшего: задвинутая, затравленная, находящаяся в анабиозе «Кубань» остается «паролем».

Лично для меня, Вышней волею «подтащившего» Георгия Матвеевича Соловьева, Марину Анатольевну Черкашину-Шахбазян и Юрия Михайловича Павлова к животворному Слову, вся эта троица - прежде всего, неизбывный кубанский пост-Ренессанс. Начавшись на страницах «Кубани», каждый из них в дальнейшем по-своему манифестировался в марципановую реальность. И отвергнув журнал как «опасный непропуск», не без «непротивления злу насилием» влился в либерально-просветительный процесс. Но эта золотая эра - момент восхитительно-пустопорожнего изведения. И он - скоротечен.

Шоковая раздвоенность и диффузное приноравливание имеют свой потолок, который очень скоро даже у полуприживал вызывает омерзение. Пробьют ли этот потолок своими дальновидными головами, искусным трепетом перед сильными, наконец, ничего не щадящим, почти беспримерным честолюбием Георгий Матвеевич Соловьев и Юрий Михайлович Павлов? Повод для оптимизма невелик, но имеется. «Кубань», поднявшая их на крыло, все еще «страждет» над превратностями. И как бы примитивно-буквально не звучало, держит Великодержавный Дискурс: ведь разночтения существенны не те, которые между, а те, которые - с Миром. Вполне возможно, что миф, связанный с птенцами Божьими, этими подтанцовывающими друг другу посланниками-неофитами, сам собой изойдет. Или превратится в неверную дымку, карикатуру в русофильской миниатюре. Но и этого будет немало, ибо других Мессий на Кубани пока просто-напросто нет.

13.

Просматриваю написаное, и что-то коробит, теребит, даже угнетает. Отчетливо улавливаю: это оттого, что, говоря о своих гипотетических спарринг-партнерах, остающихся вольно-невольно близкими, я затрагиваю личное, пребывающее как бы за пределами нынешней толерантно-респектабельной ситуации, комфортно пожирающей все живое. Если бы я написал вышеизложенное о Викторе Лихоносове, Викторе Захарченко или о губернаторе Александре Ткачеве, я бы, скорее всего, никакой неловкости не ощущал. Почему? Потому что они Большие, магически отражающие любые прозрения, способные потревожить их прекрасный и непостижимый лик. И о них, пусть даже со значительной долей риска, можно говорить то, что о Маленьких, обретших «золотой диссонанс», - неуместно, неоправданно, бессмысленно. Но разве это гуманистично? Или скажем злободневнее: демократично? Маленькие, под гедонистическим прессом чужеродно-растленной элиты превращающиеся в Малюсеньких, - не курьез, а социально-духовная поступь момента. Именно Малюсенькие, остро ощущающие свою малость, делают Больших абсурдистски непринужденными и предоставляют им простор для новобуржуазного роялизма. Они бесцветны, но бесцветный паллиатив, мало искажая, успешно переводит мираж и химеру в дурную бесконечность. В результате то, что Малюсенькими пишется на доске цветным мелом, обретает галюциногенную субстанцию.

«Если звезды зажигают, значит это кому-то нужно. Значит кто-то хочет назвать эти плевочки жемчужиной...» Философическое резюме Великого Горлана и Главаря сегодня имеет не просто живую силу, а и конкретно взывает. «Куда подевался ты, Георгий Соловьев, со своими статьями «На кого работаем?» и «Левая опричнина», в которых с мятежным и мямлящим упорством наводил порядок в кубанском псевдо-патриотическом движении? Прав ты был или хватал через край, никого не волновало, ибо Кубань понимала: есть нестреноженный стражник и при нем кистень с подсветкой. И он этим кистенем упредительно помахивает - туда и сюда...

Теперь этот стражник среди алчущих подкормки ртов, кистень - на свалке, достославное Слово надорвавшегося мытаря проворно дует до горы... Впрочем, быть может, мои тревоги преждевременны, а отчаяние неправомерно? Ведь сидит же «неприметным сиднем» на факультете журналистики КубГУ легендарный Александр Львович Факторович, волею обстоятельств отстраненный от дел и, как гласит молва, ждет своего часа. Что бы ни говорили, но он сделал кубанскую журналистику животворной, а факультет журналистики - открытым в мир людей. И если пал, то только потому, что оказался под куполом утилитарно-кислотных испарений. Не рассчитал, что порожденная им мнимость станет эстетикой ржавого и ядовитого выживания.

* * *

23 сентября 2007 года на Кубани произошло знаменательное событие: вице-губернатор Галина Золина защитила кандидатскую диссертацию по журналистике на тему: «Формирование положительного образа Краснодарского края в средствах массовой информации». Ощущение от происшедшего раздвоилось. Во-первых, оттого, что руководителем была обозначена Н.П. Кравченко, ранее уличенная в беззастенчивом плагиате (См. «Кубанская дуга» 2008, стр. 12-17). Во-вторых, оттого, что оппонентами выступили лица, заведомо выказавшие апологетическую лояльность. Эту двойственность я и вложил в эссе «Слепящая тьма», опубликовав его в разделе с одноименным названием.

Совсем недавно, практически на днях, я натолкнулся на «копирайт» приснопамятного вице-губернаторского труда, в свое время мне предоставленного кубанскими медиадоброхотами, и - небезучастно просмотрел, пролистал, прочувствовал... Вспомнился Станиславский со своим: «Не верю!» Это - относительно версии, будто работу Золиной творили-торили Соловьев, Кравченко и еще какие-то ассоциативные лица. Нет, свежий глаз решительно отвергает какую-либо причастность «заинтересованных», ибо главный стержень труда Золиной – она Сама. Вернее, ее настрой: благоговейно-восторженный, то и дело переплескивающийся за пределы реального и открывающий неизреченного губернатора и пестуемую им Кубань как волшебное чудо. К тому же, в отличие от диссертационной бутафории Соловьева и прочих страстотерпцев «от Немца», труд Золиной вполне походит на ретро-нормативный, почти, вменяемый. Само-собой гипотетически высвечивается и вот что: по-своему молитвенный речитатив Галины Дмитриевны не образовал слишком завороженной и нарочитой перспективы, а вот напряженно-пустотные потуги «позолоченных перьев», вертляво отображающих вызовы ужасного и сложного дня сего, обозначил вполне. Если проще, то явил пример того, как можно сберечь суверенность, тающую личность скриптора, не прибегая к злокозням и не дезертируя с поля боя, на которое направил Господь...

Блистательный анахорет и ученые чертоги

1.

В благословенные нулевые, в свою бытность деканом факультета журналистики КубГУ, Александр Львович Факторович на двери собственного кабинета-отсека (факультет занимал помещение бывшего детсадика - «Сказка» по ул. Сормовская, 19), разместил небольшую, но броскую репродукцию врублевского «Демона». Особенностью этой картинки являлось то, что голова у Демона была оторвана, а гомоэротическая задняя часть тела била, что называется, по глазам. Изображение без головы истолковывало Демона как «смердящего впустую». Впрочем, о таком смысловом наполнении знали лишь Г. М. Соловьев и В. И. Чередниченко, заместитель декана и заведующий кафедрой теории, - два самых близких Александру Львовичу приверженца, усматривавшие в непривычных обертонах шефа запас самодостаточности, а в забавном выпаде - посягательство на то, что пока нерушимо, но должно поддаться...

Говорить сегодня о Г.П. Немце, А.Л. Факторовиче и кубанской филологии - все равно, что составлять нечто вроде прижизненного некролога. Еще приходит на свою бывшую кафедру Г.П. Немец, отчаянно преодолевающий безысходное угасание, еще выживают остепененные, т.е. получившие «доктора наук» от Немца и пробавляющиеся на четверть ставки. Еще не до конца изжит А.Л. Факторович, пребывающий в низложенно-теневом статусе влиятельного референта-старожила на факультете журналистики, которым руководит Н.П. Кравченко, анемично-престарелая послушница, которую он заставлял мытарится под дверью, когда она опаздывала на его планерки и превращалась в исполошную приживалку, не без деланного покаяния втаптывающую себя в грязь.

За безупречно-еврейским - Александр Львович Факторович - в то лучезарное время скрывался динамично-целеустремленный вожак, прирожденный экзекутор, человек эксцесса, умеющий найти общий язык с любыми верховодами, творившими Лихой Распад. И именно, он увенчанный форс-моментом, а не авантюрно-праздный Г.П. Немец явился родоначальником того лингво-диссертационного бума, который позволил Кубани выйти на ведущее место в России по производству простых людей с учеными степенями. А обездоленному сброду осознать: пирамида из остепененных лиц, не представляющих никого, кроме самих себя, открывает обетованную возможность дерзать, опираясь столько же на личную планиду, сколько и на срежиссированный блеф, пошлый обман, дефектную подтасовку.

Одним из научных устремлений Александра Факторовича было создание модели «Смысл - Текст». Идею этой модели он почерпнул у Юрия Лотмана, но внес в нее корректив: возводить не лингвосемантические поля, а парадоксальные алгоритмы, типа: «Хочу продвинуть естественный закон - не натягивать резинку на стручок...» Все структуралистские опыты Владимира Чередниченко он отнес к субпрорыву нового поколения, а его ублажающий и дотошный буквализм определил как «восхитительную уборнографию», которой не грозит никакой «веритаз ин унитаз».

Можно ли сегодня принимать на веру слова Факторовича, что Чередниченко его, Факторовича, - избранник-брат? Вряд ли. Но имя «Вовчик» в устах Александра Львовича, пафосные похвалы, похожие на «пусть всегда будет Солнце», наконец, трогательно-демонстративная опека, отдающая «обожением», образовали гипотетическое родство. «Свиньи они и есть свиньи, независимо от того, какой формы у них гениталии.» Именно таким, если не изменяет память, гневно вздыбленным резюме откликнулся Факторович на известие о том, что его коллеги, Кравченко и Ко, «перешили Вовчика» - не избрали на очередной заведующий срок. А несколько позже, на презентации энциклопедии «Краснодар-Екатеринодар», сокрушенно добавил: «Морально-политические уроды». Оказалось, что как раз в эти дни в передаче «Суд истории», шедшей по 5-му ТВ-каналу, служители прессы, отрешавшие незадачливых «своих», как недостаточно прогнутых, шли под грифом - «морально-политические уроды».

2.