Меридон, или Сны о другой жизни

Я смутно помню ее: бледная и полная, слишком утомленная кочевой жизнью, чтобы играть с нами. К несчастью, она заболела тифом и вскоре умерла в страшных страданиях, заклиная похоронить ее по цыганскому обычаю. Все ее вещи полагалось сжечь в ночь ее смерти. Но отец не придерживался обычаев, поэтому он сжег какие-то лохмотья, а остальное продал. Данди он отдал мамину расческу, а мне — старый грязный шнурок с двумя золотыми застежками с обоих концов. Он сказал мне, что раньше это было ожерелье из розового жемчуга.

Откуда оно оказалось у мамы, он не знал. Это тоже было ее приданое, и он продавал жемчужину за жемчужиной, пока не остался только этот шнурок. На одной золотой застежке было выгравировано имя «Джон», а на другой — «Селия». Он бы и их продал, если б осмелился.

— Ты имеешь право на него, — сказал он, с видимым нежеланием отдавая мне этот шнурок. — Мать всегда говорила, что это для тебя, а не для Данди. Давай я продам застежки, а тебе оставлю шнурок.

Я помню, как крепко мои грязные пальцы сжали полученное сокровище.

— Я оставлю себе все, — ответила я.

— Но я поделюсь с тобой вырученными за них деньгами, — уступил он. — Мне — шестьдесят пенсов, тебе — сорок.

— Нет, — отрезала я.

— Этого хватит, чтобы купить булку с сахаром.

Мой голодный желудок сжался, но я оставалась тверда.

— Нет, — повторила я. — Кто такие эти Джон и Селия?

— Не знаю. — Отец пожал плечами. — Должно быть, какие-то люди, которых знала твоя мать. Она всегда говорила, чтобы я отдал его тебе. А обещания, данные мертвым, надо исполнять. Она велела тебе беречь его и показать тем людям, которые станут тебя искать. Когда кто-нибудь спросит, кто ты.

— А кто я? — немедленно потребовала я ответа.

— Одна из двух образин, с которыми я должен нянчиться, пока не избавлюсь от них.

Его хорошее настроение улетучилось вместе с надеждой получить обратно золотые застежки.

Это время уже не за горами, думала я, посасывая стебелек травы. Наш разговор произошел довольно давно, но отец по-прежнему считал, что он с нами нянчится. Он не замечал, что Данди практически кормит нас. Что без меня он не смог бы объезжать тех лошадей, которых он готовил на продажу. Он был отъявленным эгоистом, и притом очень глупым.

Я предчувствовала, что Данди кончит на панели. Это светилось в ее бесстыжих черных глазах. Если бы мы жили в настоящей цыганской семье, ее бы рано выдали замуж и муж и дети удержали бы ее. А здесь с нами никого не было. Отцу было безразлично, что с нами будет. Займа только хохотала, говоря, что к шестнадцати годам Данди уже попадет на улицу. Но я поклялась, что этого никогда не случится. И уберегу ее я.

Плохо, что это совсем не пугало Данди. Она была тщеславная и привязчивая. Она думала, что это означает хорошие наряды, танцы, внимание мужчин. Она прямо не могла дождаться, когда вырастет, и всякий раз, когда мы переодевались или купались, она допытывалась у меня, не стала ли ее грудь больше и привлекательнее. Данди смотрела на жизнь смеющимися ленивыми глазами и не ждала от нее ничего дурного. А я, которая встречала проституток в Саутгемптоне и в Портсмуте и замечала страшные язвы на губах и пустоту во взглядах, — я скорей предпочла бы видеть Данди воровкой и попрошайкой, какой она сейчас была, чем проституткой.

— Ты так говоришь, потому что не переносишь, чтобы к тебе прикасались, — лениво говорила мне Данди, пока наш фургон медленно катился по дороге в Солсбери на ярмарку. — Ты такая же, как твои дикие пони. Я единственный человек, которого ты можешь выносить рядом с собой, и даже мне ты не позволяешь заплетать твои волосы.

— Мне это не нравится, — объяснила я. — Я терпеть не могу, когда отец сажает меня на колени, если он пьян. Или когда ребенок Займы трогает меня. Меня начинает бить дрожь. И я ненавижу быть в толпе. Я люблю, когда рядом никого нет.

— А я как кошка, — призналась Данди. — Я люблю, когда меня гладят. Я даже против отца не возражаю. Прошлой ночью он дал мне полпенни.

— А мне он никогда ничего не дает, — с раздражением пожаловалась я. — Хоть без меня он никогда бы не продал эту лошадь.

— Как ты думаешь, этот пони сбросит дочку фермера? — со смешком в голосе поинтересовалась Данди.

— Похоже на то, — безразлично ответила я. — Если бы папаша не был идиотом, он бы увидел, что я едва справляюсь с лошадью, и то только потому, что она чертовски устала.

— Будем надеяться, что будущая хозяйка лошади отличный наездник, — сказала Данди.

Мы немного помолчали. В тишине фургона, который еле тащился по грязной дороге, слышно было бормотание отца, разучивающего карточные фокусы, и похрапывание Займы, улегшейся рядом со своим ребенком.

— Может, он даст нам пенни на подарки, — предположила я без особой надежды.

— Я дам тебе пенни, — просияла Данди. — Я стащу для нас шестипенсовик, и мы с тобой сбежим на всю ночь — накупим себе сластей и погуляем на ярмарке.

Я улыбнулась ей в предвкушении этого рая и отвернулась к стене. Фургон все катил и катил вперед, покачиваясь на рытвинах и ухабах дороги, ведущей к Солсбери. И у меня не было другого дела, как только дремать и мечтать о Вайде и придумывать способы, как нам с Данди спастись от отца.

ГЛАВА 2

Это было долгое, выматывающее душу путешествие по долине реки Эйвон, вниз к Солсбери, вдоль влажных полей и пастбищ с круторогими коричневыми коровами, стоящими по колено в мокрой траве. Мы проехали через Фортинбридж, где маленькие дети долго бежали за нашим фургоном, свистя нам вслед и бросая в нас камнями.

— Поди-ка сюда, — позвал меня однажды отец, сидевший у стола и тасовавший карты. — Смотри. — Он привязал поводья к краю фургона и стал опять тасовать карты, подрезая и вновь смешивая их. — Заметила что-нибудь? — требовательно спросил он.

Иногда мне удавалось разглядеть тайное движение пальцев, нащупывающих в колоде крапленые карты, иногда нет.

Он не был хорошим шулером, это ремесло требовало сноровки, ловких рук и свежей колоды. Наши засаленные карты не тасовались достаточно легко.

— Я видела отогнутую карту, отец, — сказала я. — Это неудачный трюк.

— У тебя, чертовки, глаза как у рыси, — недовольно нахмурился отец. — Сделай это сама, если ты такая умная.

Я аккуратно собрала карты, отбирая в правую руку те, что покрупнее. Затем, сложив их веером, я сделала вид, что заметила на столе насекомое, и смахнула его картами, отчего на них образовался незаметный изгиб, и теперь я отлично чувствовала пальцами меченые карты. Глядя отсутствующим взглядом в окно, я стала сдавать, оставляя мелочь отцу, а крупные карты — себе.

— Я все видел, — удовлетворенно сказал отец. — Здорово ты сделала мостик из карт, якобы смахивая жука.

— Это не считается, — возразила я. — Если бы ты был простофилей, которого надо ощипать, ты бы даже не заметил этого трюка. Ты же не видел, что я подтасовываю карты.

— Не видел, — неохотно признал отец. — Но ты все равно должна мне пенни за то, что я заметил фокус. Отдай карты обратно.

Я протянула ему колоду, и он принялся вновь и вновь тасовать ее своими скрюченными пальцами. «Нет смысла учить девчонок чему-либо, — бурчал он про себя. — Если они и могут заработать деньги, то только горизонтальным ремеслом. Бабы — это лишнее племя на земле».

Я оставила папашу наедине с его жалобами и забралась обратно на свою койку. Напротив изнывала от безделья Данди, все расчесывая и расчесывая свои волосы, внизу дремала Займа с ребенком, сосущим грудь. Я отвернулась и высунулась в окно. Кролик перебежал дорогу позади нашего фургона, поблескивающая невдалеке река несла свои воды на север, к Солсбери, куда направлялись и мы.

Отец знал Солсбери очень хорошо, он пытался там купить пивную, но прогорел и вместо этого приобрел тот жалкий фургон, в котором мы сейчас путешествовали. Ярмарка устраивалась за городом, и мы медленно проезжали шумные улицы, приводившие в восторг Данди и ужасавшие меня. Когда мы приехали на место, ярмарка уже была в разгаре; на поле скопилось много фургонов, и целые табуны лошадей пощипывали короткую траву.

— Отличные лошади, — сказала я отцу.

Он зорко огляделся кругом.

— Ага, — согласился он. — И мы должны получить хорошую цену за наших кляч.

Я ничего не ответила. Позади нашего фургона были привязаны две лошади: одна из них такая старая, что ее хриплое дыхание было слышно даже в пяти шагах. Другая же была двухлетним, слишком молоденьким для дрессировки пони.

— Жеребца мы выдадим за горячего молодого скакуна, — конфиденциально сообщил мне отец. — А пони пойдет под дамское седло.

— Он еще совсем не обученный, — осторожно возразила я.

— Его купят из-за масти, — уверенно ответил отец, и мне нечего было возразить.

Жеребенок действительно был очень красивого серого цвета, почти серебряный, с атласным блеском на шкурке. После того как я вымыла его и начистила ему копыта, он стал похож на сказочного единорога.

— Может быть, — согласилась я. — Отец, если ты продашь лошадей, можно, мы с Данди пойдем на ярмарку и что-нибудь себе купим?

Отец нахмурился, но сегодня он не был зол: предвкушение ярмарочной суеты и больших прибылей подняло его настроение, насколько это было возможно.

— Идите, — нехотя согласился он. — Может, я и дам вам несколько пенни на безделушки. Но только если лошади будут проданы.

Он снял сбрую с Джесси и небрежно швырнул ее на ступеньки фургона. Лошадь взбрыкнула от этого шума и больно ударила меня при этом копытом по босой ноге. Я выругалась и потерла ссадину. Отец не обратил на нас обеих ни малейшего внимания.

— Начинать работу можешь прямо сейчас, — продолжал он. — До обеда поводи пони на корде, а к вечеру ты должна уже сидеть на его спине уверенно. Если усидишь, можешь отправляться на ярмарку. Не иначе.

Я проводила удалявшуюся фигуру отца разъяренным взглядом.

«Ты просто скотина и ленивый дурак, — прошептала я про себя. — Ненавижу тебя. Чтоб ты сдох».

Я взяла длинный кнут, поводья и пошла с лошадьми на другой конец поля, где стала их учить медленно и терпеливо всему тому, что лошадь должна была узнать за два месяца и что нам нужно было пройти за один день.

Я так углубилась в свое занятие, что совершенно не заметила человека, сидящего с трубкой на ступеньках другого фургона. Я терпеливо учила нашего серебряного пони ходить по кругу вокруг меня. Я стояла в центре, опустив кнут, и разговаривала с ним тихо и любовно. Иногда у него все получалось, но иногда он вдруг взбрыкивал, вставал на дыбы или уносился на другой конец поля, и мы начинали все сначала…

Все мое внимание было поглощено этим занятием. Мой пони был красив как картинка, но ему совершенно не хотелось работать этим жарким летним утром, так же как и мне.

Едва отец, нахлобучив шляпу, ушел в сторону ярмарки, мы сделали перерыв, и я, отбросив кнут, ласково заговорила с пони, поглаживая его шею. Он навострил уши при звуке моего голоса и принялся щипать траву, а я улеглась рядом, закрыв глаза. Данди ушла на ярмарку, поискать работу для себя и Займы, которая сейчас гремела кастрюлями в фургоне, не обращая внимания на плачущего ребенка. Как всегда, я была одна. Я вздохнула и прислушалась к пению жаворонка высоко в небе и тихому жеванию лошадки рядом со мной.

— Эй, девочка! — донесся до меня мягкий голос человека из соседнего фургона.

Я немедленно села и, заслонив глаза от солнца, посмотрела в его сторону. У него был прекрасный фургон, гораздо больше нашего и ярко раскрашенный. Его стенки были расписаны красными и золотыми буквами, составлявшими неизвестные мне слова. В центре красовалась великолепная картина, изображавшая вздыбившуюся лошадь и стоящую перед ней нарядную, как королева, женщину с хлыстом в руке.

На мужчине была белая, чистая рубашка, его аккуратно выбритое лицо казалось приветливым, на губах играла дружелюбная улыбка. Я немедленно насторожилась.

— Такая тяжелая работа, должно быть, вызывает жажду. — Его голос звучал ласково. — Не возражаешь против кружечки легкого пива?

— С чего это? — спросила я.

— Ты хорошо поработала, и я получил удовольствие, наблюдая за тобой.

Он вошел в фургон, едва не задев головой притолоку, и тут же вышел, неся в руках две оловянные кружки эля и протягивая одну из них мне. Я встала, во все глаза глядя на него, но не беря кружку, хотя уже ощущала во рту прохладу приятного напитка.

— Что вы хотите от меня? — опять спросила я, не отводя глаз от кружки.

— Может, я хочу купить лошадь, — сказал мужчина. — Бери, бери. Я не кусаюсь.

— Я вас не боюсь. — Теперь я рассматривала его лицо. — Но у меня нет денег.

— Но это бесплатно, — сказал он уже нетерпеливо. — Бери поскорей.

— Спасибо, — хмуро пробурчала я и взяла кружку.

Сделав три жадных глотка, я отставила ее, стремясь продлить удовольствие.

— Ты занимаешься лошадьми? — спросил мужчина.

— Спросите лучше моего отца, — ответила я.

Он улыбнулся и присел на траву; немного поколебавшись, я сделала то же самое.

— Это мой фургон, — показал он рукой. — Видишь надпись «Роберт Гауэр»? Это я. «Потрясающее конное представление Роберта Гауэра». Это мой бизнес. Танцующие пони, пони, предсказывающие судьбу, пони-акробаты. И история Ричарда Львиное Сердце и Саладина, представленная в костюмах. В ней тоже участвуют два жеребца.

— Сколько же у вас всего лошадей? — взглянула на него я.

— Пять пони, — ответил он. — И один жеребец.

— Мне показалось, вы сказали два жеребца, — возразила я.

— Как будто два, — объяснил мистер Гауэр. — Ричард Львиное Сердце скачет на сером жеребце. Потом мы перекрашиваем его в черный цвет, и Саладин появляется на вороном коне. Саладина представляю я. Понятно?

— Да, — сказала я. — Это ваши лошади?

— Да, — ответил он и указал рукой на четырех пони и одного пегого жеребца, которые паслись у фургона. — Мой сын объезжает сейчас ярмарку, созывая зрителей. Сегодня на соседнем поле мы даем два представления. Сегодня и Ежедневно. По Просьбам Публики. Последние Гастроли.

Я ничего не сказала, многих слов я даже не поняла. Но на соседнем поле я увидела огороженную арену.

— Ты любишь лошадей? — спросил мистер Гауэр.

— Да, — отозвалась я. — Мой отец покупает их, и мы вместе занимаемся дрессировкой. Часто мы покупаем пони для детей. Тех дрессирую я.

— Когда он будет готов? — Мистер Гауэр кивком указал на моего серого пони.

— Отец настаивает, чтобы к концу недели, — ответила я. — Но к этому времени он будет не совсем еще обучен.

Он вытянул губы дудочкой и беззвучно присвистнул.

— Спешная работа, — протянул он. — Тебе приходится трудно. Или это твой отец дрессирует их?

— Вот еще, — строптиво возразила я. — Конечно я. Сегодня до обеда я буду водить его на корде, а вечером уже оседлаю.

Мистер Гауэр кивнул и ничего не ответил. Эль уже кончился, и за разговором я не заметила его вкуса. Теперь я жалела об этом.

— Я бы хотел повидать твоего отца, — сказал мой новый знакомый, вставая. — Он вернется к обеду?

— Да, — подтвердила я, тоже поднимаясь на ноги. — Я передам ему, что вы хотели его видеть.

— Отлично, — сказал он. — А ты, когда закончишь работу, можешь прийти посмотреть мое представление. Вход Только Один Пенни. Но ты будешь нашим почетным гостем.

— У меня нет пенни. — Я не все понимала в его словах.

— Придешь бесплатно, — пояснил он. — Приходи, сколько хочешь.

— Благодарю вас, — неловко сказала я и добавила: — Сэр.