Ядовитая боярыня

— Может быть, это вообще другой, — предположил Лаврентий. — Может, Иордан здесь по одному делу, а тот ливонец, что у Глебова столовался, — совсем другой человек…

— Нет, ребята, — вздохнул Вадим. — Я сердцем чую: Иордан у Глебова был.

— Ага, — подал голос Животко.

Все резко повернулись в его сторону.

— Ты еще не ушел? — сердито воскликнул Флор. — Я тебе велел уходить к Пафнутию!

— Да я сейчас, — отозвался мальчик. — Я тут слушал… Интересно же, о чем вы разговариваете! Наталье вон можно, а я чем хуже? Она — баба, ей вообще…

Он замолчал, потому что Гвэрлум ловко отвесила ему звонкую затрещину.

— Сам ты баба! — отчетливо выговорила Гвэрлум.

— Она — темный эльф, — сказал Вадим. Непонятно, то ли всерьез, то ли в насмешку.

— Ладно, понял, эльф, — проворчал мальчик, потирая затылок и вертя опущенной головой. — Ну, в общем, я вас послушать решил. Лишнее не будет. Я этого ливонца вспомнил. Вроде как видел я его.

— Где?

— Ну, когда Неделька-то меня дома оставил… — начал мальчик и замолчал опасливо.

— Продолжай, — подбодрил Флор. — Никто тебя сейчас бить не будет.

— А потом? — уточнил Животко.

— Потом тоже, — засмеялся Лавр. — Говори, что ты натворил.

— Ну, я не послушался… Я за ним пошел — посмотреть, кто там, на пиру, будет… Ну, чтобы знать, что клянчить, если что…

— Как это? — не понял Вадим.

Животко посмотрел на него, как на глупого.

— Если женщины богатые на пиру — могут бусами одарить — «дочке», «племянке». Если там иноземцы — разные диковины дарят. Скоморохам часто подарки делают… Вот, положим, подарит ему ливонец бисерный кисет с настоящим стеклянным шитьем. Я про это узнаю. Ну, скажет мне как-нибудь хозяин: «А что ты, Животко, за свое послушание хочешь? Проси подарка!» Я и буду знать, чего просить… Ну, я к примеру говорю, — Животко не привык рассказывать о себе так много и потому изъяснялся путано, часто делая долгие, томительные паузы.

— В общем, ты подглядывал, — заключил Лаврентий.

Животко кивнул.

— Я этого Иордана там видел, — сказал он.

— А что же ты молчал до сих пор? — возмутилась Гвэрлум. — Пришлось мне тут дешевую комедию ломать.

— На ум не приходило. Так все одно, хуже не вышло, — оправдываясь, сказал Животко. — Там Пафнутий сейчас еще что-нибудь выведает…

— Дурак, — вздохнула Наталья. — Уходи, сейчас же уходи! Если с Пафнутием без тебя беда случится — убью собственными руками.

— Не-а, — сказал мальчик нахально, — не убьешь. Чтоб убить — сила нужна.

И удрал поскорее.

* * *

Харузин ожидал от своего нового приключения чего угодно, только не того, что случилось через неделю после его водворения в доме Елизара Глебова.

Среди ночи, когда, утомленный возней на конюшне, забылся татарин тяжелым сном, схватили его жесткие руки, зажали рот мозолистой ладонью, потащили куда-то по соломе — на двор, под яркую луну. От ужаса Харузин в первое мгновение едва не умер. Только что он спал — и вдруг дышать стало нечем, кругом толкают, бьют и тащат, нет спасу от этих тычков. Куда ни повернись, везде наткнешься на кулак.

Потом Эльвэнильдо окончательно пробудился, затряс головой, замычал.

— Тихо, ты, — сказали ему. Чужой голос неприятно царапнул слух, в душе все опустилось.

Эльвэнильдо обреченно поник, дал связать себе руки — кто-то дергал веревки, быстро обматывая безвольные запястья. Затем Харузина толкнули на телегу. Там оказался еще кто-то, кто ахнул и глухо выругался, когда Эльвэнильдо повалился прямо на него.

— Извините, — сказал Харузин.

Он затих и уставился в звездное небо. В доме что-то происходило. Вдруг разом взвыли женщины. Они кричали и плакали, и этот жуткий звук напоминал кошачий вопль. Несколько раз падали тяжелые предметы.

Женщины затихли, но после их воя тишина сделалась зловещей. Еще несколько темных фигур, спотыкаясь, выбежали из дома.

«Где же Глебов? — смятенно думал Эльвэнильдо. — Что здесь происходит? Почему нас повязали? Это ограбление? Не вздумай давить на красную кнопку, детка, иначе мне придется размозжить тебе голову. Деньги в мешок, сукины дети, быстро! Боже, Боже Сил, что здесь происходит?..»

Вокруг дышали, сопели, но молчали. Эльвэнильдо лежал поверх двух или трех человек. Вероятно, это были те самые слуги, с которыми он болтал по вечерам, сплетничая или развлекаясь занимательными историями. От одного явственно потягивало вчерашней бражкой. Однако никто не заговаривал — ни с ним, ни друг с другом.

Эльвэнильдо решил разрушить молчание.

— Где господин Глебов? — спросил он. Голос плохо слушался его, звучал сипло и еле слышно.

— Здесь он, — после долгого молчания отозвался старый слуга, от которого попахивало бражкой.

— Почему он молчит? — опять спросил Харузин.

— Без чувств господин наш, — зашептал старик. — Ударили его…

«Боже Сил, помоги нам», — опять подумал Харузин. Как-то там Лаврентий говорил… Есть способ так сделать, чтобы на душе легче стало. «По грехам моим приемлю…» По каким грехам? Харузин стал вспоминать свои грехи. Лаврентий говорит, что в бедах подобные размышления чрезвычайно утешают. Чем больше грехов вспомнишь, тем лучше. Меньше выть хочется от безнадеги и несправедливости.

«Про Пафнутия думал, что он осел… Флор иногда меня раздражает — так и убил бы за самонадеянность… Нет, самонадеянность — это не про то, это к Флору относится, а у меня грех — неблагодарность и отсутствие терпения… Работать не люблю…» — мысленно перечислял Харузин. В голове все путалось, неотрывно стучало: «Что же это происходит, люди добрые? Почему никто не зовет на помощь? Хоть бы кто крикнул — не я, конечно, — и ценой своей жизни пробудил от сна соседей… Соседи сбегутся, выручат нас…»

— А кто они? — спросил Харузин опять.

— Стрельцы приказные, — простонал старый слуга. — В темницу нас… всех…

— За что? — поразился Эльвэнильдо.

Ему не ответили. Да. Чего угодно ожидал Харузин, но только не ареста без суда и следствия. И, судя по тому, что схватили не только самого Глебова, но и всю его семью, всех чад и домочадцев, не исключая последнего раба, дело серьезное. В чем же могут обвинять столь уважаемого, богатого, всеми любимого человека?

Это должно быть нечто очень серьезное. Измена Родине, например. Выдача ливонцам планов секретных рубежей. Минных полей, паролей и отзывов. Скоро ведь война с ливонцами. А какой-то ливонец был на пиру у Глебова. Если, конечно, тот иностранный гражданин, о котором поведали слуги, действительно принадлежит к Ордену.

Ох, ну почему он, Харузин, такой невезучий?.. И Эльвэнильдо вновь принялся размышлять о собственных грехах, опасаясь окончательно впасть в отчаяние.

Телега наконец тронулась. Лежащие в ней дернулись, точно неживые. Кто-то тихо застонал, Эльвэнильдо понял — Глебов. Ему досталось больше всех. Наверное, пытался отбиваться — и получил по голове. Обычное явление.

— Господин Глебов! — позвал Эльвэнильдо.

Но ему никто не ответил. Телега выехала со двора, потащилась по улицам. Путешествие казалось бесконечным. Харузин даже успокоился. Едут себе люди и едут.

Руки уже онемели. Харузин догадывался, что кисти распухли. Ну, работнички, — связали так, что едва не искалечили. Как теперь на гитаре играть такими сосисками?

Эльфу было плохо. Запястья начали гореть. Телега подскакивала на камнях, но Харузину было мягко, поскольку он лежал на своих товарищах по несчастью. Прочие стонали и бормотали.

Наконец телега остановилась. Над Эльвэнильдо возник чей-то огромный черный силуэт.

— Вылазь, — сказал силуэт.

Харузин кое-как вывалился из телеги на мостовую, с трудом поднялся на четвереньки, потом встал.

— Развяжите, — сипло попросил он. — Не убегу.

Ему не ответили. Остальных пленников тоже вытаскивали и ставили на ноги. Глебова выволокли последним. Он шатался, еще не полностью придя в себя. Его лицо наполовину было залито кровью. Едва очнувшись, он начал озираться. Эльвэнильдо понял — ищет жену и детей.

Сын Глебова нашелся сразу — он тоже был в этой телеге. Жену и дочь привели чуть позже, обеих — связанных. Белея платками, они все время вертелись, осматривались по сторонам. Слезы текли по их лицам, призрачно поблескивая в лунном свете и багровом сиянии фонарей. Больше никто не плакал.

Ожидание длилось недолго: слуг, как скотину, загнали в подвал и там заложили засов. Эльвэнильдо повалился на гнилую солому и, стараясь не обращать внимания на жуткий запах, попробовал заснуть. И в конце концов ему это удалось.

За что их арестовали — он так и не узнал.

* * *

Известие о том, что Елизар Глебов схвачен по обвинению в изготовлении фальшивых денег, разнеслось по Новгороду со скоростью пожара, раздуваемого ураганным ветром.

— Не может быть! — воскликнул Флор.

— Теперь понятно, что подслушал Неделька на том пиру и из-за чего его убили, — сказал Лаврентий.

Гвэрлум побелела, как полотно. Ее темные глаза казались нарисованными на бледном лице.

— Всех? — переспросила она. — Схватили и заперли под замок всех? Значит, и Эльвэнильдо — тоже? Боже!

Вадим сердито покусал губу.

— Да, Серегу мы, похоже, здорово подставили, — сказал он. — Что теперь делать?

— Вызволим мы его, — обещал Флор. — Это дело нетрудное. Другое плохо — как же Глебов…

— Нетрудное? — закричала Гвэрлум. — Да вы не понимаете! Он — лесной эльф! Он не может взаперти! Лесные эльфы не выживают в плену, погибают! Для них это хуже смерти — потеря свободы… Эльфы — древний народ…

— Наташа, Харузин — не эльф, он — человек, как ты и я, — твердо проговорил Вадим. — И мы сумеем освободить его из-под стражи. В конце концов, он — всего лишь помощник на конюшне, откуда ему что-то знать об изготовлении фальшивых денег…

— По этому обвинению казнят весь дом, — сказал Флор. — До последнего слуги. Ты не знал?

— Нет, — покачал головой Вадим. — Но ведь Серега там без году неделя…

— Какая разница? Закон существует для устрашения… Это — государственная измена. Деньги делают только по государеву приказанию, а кто фальшивые монеты делает или обрезает монеты — тот…

— Изменник Родины, — вздохнул Вадим. — Да уж, влипли мы… Нужно узнать, кто ведет это дело, и поговорить с ним. Сказать, что Эльвэнильдо — засланный казачок. Может, поверит нам.

— Может, — кивнул Флор.

— Я пойду, — предложил Лаврентий. — Возьму с собой Пафнутия — и пойду. Где он, кстати?

Пафнутия в доме не оказалось. Он обнаружился возле приказной избы. Сидел под окнами в пыли, тряс головой и бормотал что-то себе под нос. Рядом с ним в развернутом платочке лежали кусок каравая и маленькое зеленое яблочко.

Лаврентий остановился перед ним. Никакой реакции со стороны Пафнутия не последовало. Тогда Лавр присел перед ним на корточки и тотчас отшатнулся, испуганный зрелищем, которое ему предстало. Лицо Пафнутия, пыльное, залитое слезами и испачканное размазанной грязью, было совершенно безумным. Глаза белели на этом лице, как некие посторонние предметы, рот почернел, искусанный в кровь и запекшийся.

— Пафнутий, — позвал его Лавр.

Ответом было тихое мычание.

Лавр опустился рядом, осторожно взял «блаженного» за плечи. Он почувствовал, как Пафнутий дрожит, тихо и мелко. Его тело под одеждой было очень горячим.

— Ты болен, — сказал Лаврентий.

Беспамятный повернулся к нему, с трудом шевельнул губами.

— Кто ты? — спросил он.

— Я — брат Лаврентий. Ты живешь в доме моего брата Флора, — сказал Лаврентий и прижал блаженного к себе. — Бедняга, что с тобой? Почему ты здесь?

— А? — Пафнутий мучительно задумался, потом взял с платка каравай, откусил, но жевать не стал. Опять отложил. Теперь он сидел с куском за щекой.

— Жуй, — велел Лавр.

Пафнутий машинально подчинился.

— Зачем ты сюда пришел? — опять спросил Лаврентий.

— Сюда кого-то привели… Ему больно, — сказал Пафнутий. — Я должен молиться. Я…

— Ладно, оставь это, — сказал Лавр. — Идем-ка. Я хочу, чтобы ты был рядом со мной.

— А что случилось? — спросил Пафнутий, послушно поднимаясь вместе с Лавром.

— Тебя кто-то испугал, — ответил Лавр. — Не могу понять, в чем дело. Ты ведь болен, а?

— Не знаю… — Пафнутий сдвинул брови, силясь что-то осознать, но затем решительно замотал головой. — Не знаю я… Здесь кто-то есть, кому больно, да?

— Да, — сказал Лаврентий. — Мы с тобой должны забрать отсюда хотя бы одного человека.