В/ч №44708: Миссия Йемен

Уже в конце командировки я не выдержал рассказов о столь легком способе обогащения, и… купил — таки два «двухкассетника», писк тогдашней моды. Один я отправил с оказией, а второй вез на горбу через границу. Я собирался покупать машину, и советские деньги мне могли ох как пригодиться. Не тратить же заветные «чеки», действительно. Покупка автомашины за «чеки» была заведомо обдираловкой, ибо фактически приходилось платить двойную цену, ведь чеки влегкую продавались на черном рынке в соотношении 1 к 2, однако цена — то деноминировалась та же самая, что «чеки», что сов. рубли!!! Такой несправедливости я уже выдержать не мог, и вознамерился, продав два огромных двух-кассетных Sharp-а, купить «копейку».

По приезду в Москву оказалось (о, рынок!), что цены на «двухкассетники» в Москве упали до неприлично низких отметок, засчет превышения предложения над спросом. Классический случай «перепроизводства»: вдруг все стали такими умными, и все стали привозить «технику» для продажи, надеясь снять пенку, да не тут — то было. Мне не оставалось ничего другого, как… искать другой рынок сбыта. Например, региональный, куда не докатился еще вал «двухкассетников»! Срочно были найдены родственники-седьмая вода на киселе в г. Ростове-на Дону, ибо без паспорта с местной, ростовской пропиской никакой «комок» мою технику взять не решился бы, и я, как заправский «челнок», с двумя гигантскими коробками, в оригинальной упаковке, естественно, бессонной ноябрьской ночью 1980 гда отправился в Ростов. Какой тут сон, если охранять приходилось такое немыслимое богатство, по стоимости эквивалентое вожделенной «копейке».

Операция «Ростов» завершилась месяца через четыре, продажей обоих монстров, и благополучным переводом мне требуемой суммы денег. Так я «вошел» в рынок, когда его по сути еще не было в Советском Союзе, но надо сказать, что мне все эти волнения, риски, связанные с осуществлением примитивной коммерческой операции не понравились настолько, что, наверное, уже тогда я для себя решил «бизнесом» не заниматься. В конце 90-ых шлюзы частного предпринимательства открылись, но меня такая перспектива зарабатывания денег, увы, не прельщала.

А «копейку», вызывающего оранжевого цвета, на вырученные деньги я купил лишь спустя два года, ибо «ветеранская» очередь, по которой единственно и было возможно без переплаты купить авто в те годы, подошла у моего отца только в 1982 г. Цвет тогда не выбирали, бери, что есть, но, говорили, что оранжевый — это хорошо с точки зрения безопасности. Не знаю, какой такой безопасности, но запаску и «березковский» набор инструментов у меня сперли в первую же ночь, взломав багажник, причем под замок крышки багажника была для плотности подсунута свернутая вчетверо интересная бумажка. Это был… лист из табельной книжки участкового милиционера, пронумерованный. Конечно, я сходил для формы в милицию, написал заявление, открыли дело…но расследование результатов не дало.

С той поры сменилось много эпох, технологический прогресс меняет нашу жизнь со скоростью закона Мура, мы избалованы функционалом, нас не купишь на «бренд«…Все так, но тот зеленый огонек на фронтальной панели моей первой «системы», по-прежнему, почему-то согревает мне душу.

Эссе

«Как молоды мы были. Как искренне любили… Как верили судьбе…» — звучало из соседнего со штабом жилого дома, где жили наши «секретчики», начфин, секретарша и еще несколько человек.

Мой наряд подходил к той самой ночной фазе, когда настроение становится философским, шелест огромного перечного дерева во дворе напоминает о вечном и все глубже, бездоннее становится черное небо, мерцающее крупными южными звездами. Надрывный тенор Александра Градского напоминал о бренности всего сущего, ну да, ведь «как молоды мы были». И, что самое смешное, нам уже тогда казалось, что мы абсолютно взрослые, почти состоявшиеся люди и песня эта к нам имеет самое прямое отношение!!! На кухне разговоры велись не о будущем, не о планах на жизнь в Союзе, а все больше о предыдущих командировках — у кого они были — да о прошлой «гражданской» жизни.

Никто из четырех товарищей по этажу тогда еще не был женат, даже планов таких не было, да и вообще по незамужней женской части в совзагранколлективе тогда был чуть ли не полный вакуум. Зато хоть это не отвлекало нас от усердного выполнения «интернационального долга»! (Правда, буквально через год Толик — таки женился на единственной незамужней девушке, секретарше Нелли, и живет с ней счастливо вот уже сколько лет, но так это было потом!)

А в той, прошлой жизни Абдуррабба-Игорь Карнач, по-моему, успел побывать в Сирии, но рассказывал об этом мало и вообще был несловоохотлив, замкнут. Чего нельзя было сказать о шумном, беспорядочном Митриче. Тот начал свою переводческую карьеру в Южном Йемене, сыпал именами военачальников и партийных руководителей, рассказывал про то, как чуть в плен к «северянам» не попал, как плавал на Сокотру, и про прочие приключения. Чему верить, чему нет до сих пор у меня большие сомнения, но аденский опыт жизни в спартанских условиях переводческой общаги, безусловно, Митрича выделял среди нас, смотрелся он настоящим «дедом».

Митрич же был наиболее «собаколюбив»: он прикормил у нашего очага дворняжку, откликавшуюся на кличку «Малыш». Малыш сопровождал нас во время дороги из Хабуры в Жилдом, незлобиво лаял на подходящих к дому арабов, гонял чужих псов, что было полезно, и вообще был дружелюбным псом. Потом его кто-то из «доброжелателей» отравил крысиным ядом и он сдох. И хотя нельзя сказать, что нам это было совсем безразлично, мы тоже уже привыкли к пыльному, доброму Малышу, но больше всех, конечно, переживал Митрич…

…О бренности бытия в те годы мало кто из нас задумывался, да и надо ли? «Как молоды мы были…», жизнь текла размеренно, сытно по сравнению с теми, кто работал там, в Советском Союзе, так чего печалиться?

В равной степени мало задумывались мы и о будущей жизни в Союзе, как там она сложится, что ждет по возвращении можно было только догадываться.

…Первым взрослым шоком для меня явилась внезапная смерть нашего штабного врача-терапевта Сережи Саранкина. Было ему всего лет 35 от роду, мне казалось уже взрослый дядька, лечил нас от хворей всяких, а тут на тебе — Сережа умер! Как-то нелогично это казалось, умирать врачу, да в таком возрасте, да за границей. Хотя, какая тут разница, разве ж судьба выбирает время и место? И что врачи не люди что ли?

Так как я работал в Госпитале, то по определению переводчиком в скорбных формальностях, оформлении «груза 200», пришлось быть мне. В госпитале я, конечно, насмотрелся всякого разного, но тут было немножко не по себе, все-таки это был наш Сережа, пухлый весельчак, который еще вчера прописывал мне таблетки, спорил с хабиром-терапевтом из нашей «врачебной» группы, как меня лечить от какой-то аллергии, кипятился, возмущался…Такая «взрослая» работа прибавила мне, как мне казалось, авторитета среди хабиров и переводчиков, до этого же отношение ко мне было, мягко говоря, снисходительным — лекций я не читал, на стрельбы не ездил, был, по их мнению, чистоплюем, ходил в белом (!) халате, хотя чего тут предосудительного, казалось бы?

По себе-то я знал, что никакой я не чистоплюй, просто так получилось, ну попал в госпиталь по распределению, но никогда не отказывался от работы, это вообще мое кредо — работу надо делать, надо брать на себя и делать, какая бы тяжелая, грязная, непрестижная она ни была. Потом все окупится сторицей. А по началу, по молодости, вообще полезно браться за все, что дают, доказывать свою профпригодность, адекватность требованиям начальства. В молодости перебора с работой не бывает, все на пользу.

У меня не было идеи как-то строить военную карьеру, но и без этой перспективы «правильная» характеристика в советское время была необходимым условием для принятия на работу в Союзе, уже по основной специальности, во внешторг. Кстати сказать, далеко не все получали «правильную» характеристику, то ли в силу неуживчивости своей, то ли из-за интриг всяких. «Мин» и «подводных камней» в загранработе было достаточно, не всем удавалось доплыть до берега без потерь.

В то время я еще не понимал значения так называемой «общественной работы», а надо было бы уже. Взросление наступило позже, уже в Москве после трех лет в Счастливой Аравии, в «Разноэкспорте» я резко впрягся в комсомольскую работу, потом в партийную, и, надо сказать, многим навыкам кадровой, организаторской работы научился на практике, эмпирически именно пройдя через это сито.

Если кто не помнит, «характеристика» — это такой обязательный формальный документ, многое в котором читалось между строк. Формулировки были отточены и строги (как не вспомнить закадровый голос Копеляна из «Семнадцати мгновений весны»: «происхождение арийское, характер нордический…»), и в каждой из них был подвох. Достаточно было допустить одну-единственную оговорку, вроде «вместе с тем, не всегда был выдержан в отношениях с товарищами», или «недостаточно активно пропагандировал миролюбивую внешнюю политику СССР», как на карьере можно было ставить жирный крест. Конечно, помимо собственно характеристики, подписанной партийным и административным начальством, вдогон тебе всегда шла негласная ориентировка по другим каналам, но надводная часть айсберга от этого была не менее опасной.

«Характеристика» преследовала меня со времен поступления в МГИМО. Я никак бы не смог попасть ни в институт, ни потом в благословенную Счастливую Аравию, не будь я экипирован надлежащей характеристикой, сначала из школы, потом из райкома КПСС, и так далее, и тому подобное, процесс оформления в командировку я уже описывал.

1-я спецшкола «с преподаванием ряда предметов на английском языке» приоткрыла мне в свое время дорогу в мир, который, как оказалось, значительно больше Сокольников. Я тогда и фамилий таких не знал в силу своей политической неосведомленности, а ведь в первой школе в соседних классах учились внуки многих известных в прошлом и в настоящем людей. Достаточно вспомнить Сашу Булганина, Славу Никонова (он, как известно, внук В. М. Молотова…), дети министров, дипломатов, архитекторов известных… Как я с Открытого шоссе туда затесался — отдельная история, но во многом случайно, конечно, благодаря моей тете Вале, дай ей бог здоровья, которая просто жила там неподалеку и знала про нее кое-что. В школе на общественных началах читали лекции о международном положении студенты из МГИМО, многие из класса туда же собирались поступать, у нас в классе учились (!) ИНОСТРАНЦЫ, сначала мальчик из Лаоса, я уж не помню, как его было и звать, потом из Вьетнама, потом индиец Нандан Унникришнан, так что мой выбор был предопределен — видеть «большой» мир я должен был! А уж по какой специальности двинуться в этот большой мир, то есть за границу, было не суть как важно. Но нужно было получить «характеристику-рекомендацию», и это было первым в жизни по-настоящему самостоятельным заданием, challenge в 17 лет, ни родители, ни репетиторы тут помочь не могли. Зато репетитор мой, Петр Иванович Польщиков, профессор географии, помог в другом.

Я собрал все надлежащие документы, включая «характеристику», и гордо принес их в институт на приемную комиссию. Получил направление на медкомиссию, и, не чувствуя подвоха, туда сразу же и отправился, на первом этаже, в подвале где-то, где тогда была поликлиника, на Крымском Валу. Прошел всех врачей и за финальной справкой вошел к главврачу.

Главврач Людмила Александровна, милейшая женщина в золотых очках и безупречной чистоты халате, «по отечески» мне и говорит:

— Ну что ж, все у вас нормально, все вот анализы хорошие, но вот зрение, конечно, слабое, не может быть дипломат (?) с таким зрением, так что не годен.

И пишет уже чернильной ручкой сверху на моем личном деле — «не годен». Я опешил:

— Как не годен, какой (цензура) дипломат, какое к дьяволу зрение, у меня полтора, дай бог, на оба глаза…

Я был в шоке, год занятий и все характеристики из райкомов шли прахом, но апеллировать к Людмиле Александровне было бесполезно. Она стояла, как айсберг, на пути моего корабля, готового к большому плаванию, и давать мне дорогу не собиралась, много позже я понял и причины столь требовательного отношения к физическому совершенству будущих «дипломатов».

В состоянии, близком к панике, я позвонил профессору Польщикову, который меня год натаскивал по экономической географии и прочил, в шутку, будущее «великого географа», он даже не удивился, сказал перезвонить через час, и через означенный час просто рекомендовал мне повторно зайти к Людмиле Александровне. Я покорно явился:

— Ну что ж вы, Борис Иванович, так бы сразу и сказали, что от Петра Ивановича идете… — журила меня Людмила Александровна, выписывая мне новую карту с заветным кратким «годен» на обложке жирным синим карандашом.

Так устроена была советская система доступа к благам, к образованию, да ко всему. Если ты не «от Петра Ивановича» (а я ведь и впрямь был от вполне реального Петра Ивановича, только я об обязательности этого условного пароля тогда просто не знал!), то ты вряд ли сможешь «пройти» даже первый уровень в этой увлекательной игре под названьем «жизнь и карьера».

Экзамены я сдал успешно, с проходным баллом и начал учиться в институте, где к своему удивлению, по первости, встречал «будущих дипломатов» с линзами по минус 8–10, что мне, повинуясь «тимуровскому» зову сердца, хотелось их за руку перевести через дорогу…

И отвечая на стандартный вопрос «А ты в МГИМО как поступил?», я всегда честно отвечал, что поступить-то сам поступил, но мне помогли… со зрением. Кстати, проверил на практике многих лет работы за рубежом — близорукость не мешает в работе настоящего «дипломата».

Конечно, что лукавить, элемент большой случайности во всем моем поступлении был — у меня не было «блата», не было инструмента гарантии, «позвоночного» права поступать в неприступный бастион тогдашней элиты. Тот единственный звонок в поликлинику, что по доброте душевной сделал Петр Иванович, дал мне шанс, и я, отринув сомнения в успехе, таки промылился в святая святых. Везение. Хотя я не подпадал под квоту «детей рабочих и крестьян», не служил в армии, и вообще был человеком «с улицы», против фамилии которого не стояло требуемого крестика в экзаменационных ведомостях. Не у всех, кончено, но у большинства ребят, с кем я потом учился, родители были из соответствующих сфер — внешторговские работники, дипломаты, партийные руководители, из госорганов и спецслужб, иногда очень и очень высокого ранга, что называется с фамилиями «из газет». Понятно, что им «крестик» был обеспечен.

Я, помню, поразился на очередном экзамене по экономгеографии, когда я долго и обстоятельно рассказывал товарищам-абитуриентам билеты, почти два часа они не впускали меня в кабинет сдавать экзамен, чтоб просто послушать ответы, подтянуть свои знания. Один из ребят, ставший впоследствии моим другом, Витя Нерсесов, у него папа послом оказался, качая ногой на подоконнике, с удивлением спросил:

— Откуда ты все это знаешь?

Немая сцена.

Как это откуда? Да учил я, блин, долгими вечерними часами мотался к репетиторам, просиживал штаны в библиотеке вместо того, чтобы бездельничать во дворе с приятной компанией. А как иначе? Тогда я еще не знал, что можно, оказывается, и иначе…

Хозяин

Под окном моей квартиры, аж о трех комнатах (!!!) в жилом хабирском доме в Таиззе постоянно стоял огромный трейлер — рефрижиратор, и денно и ночно тарахтел по естественной своей рефрижираторной необходимости, так как иначе бы его содержимое, понятное дело, испортилось бы на жарком йеменском солнце. Одно было не понятно: почему этот чертов трейлер должен был стоять именно под моими окнами? Спать было решительно невозможно, даже от чтения отвлекал всепроникающий гул машины.

Наверное, с тех самых пор я не могу, физически не переношу шум улицы за окном, даже совсем слабый. Память с садистским вожделением немедленно возвращает к тем бессонным ночам. Объяснялось все очень просто — трейлер принадлежал хозяину, у которого мы снимали этот самый жилдом. Хозяин помимо прочего занимался и торговлей в нескольких своих магазинчиках, розницей продуктовой, и в том числе продавал замороженных французских кур. Для нас это был деликатес, из-за цены, в первую очередь, да и вообще, в Советском Союзе выпотрошенные, чистые французские куры (или голландские, помните, в «Мимино»?) ценились много больше своих коллег — синюшных совхозовских бройлеров, которые, к тому же, к несчастью впечатлительных домохозяек, были еще и с ногами и с грустно поникшей головой.

… «Хозяин»… — магическое слово. В те времена нам было трудно, невозможно представить, что огромным домом, на 30 квартир, в котором мы обитали, можно владеть!!! Вернее, что им может владеть кто-то, кроме государства.

Общественный уклад СССР не допускал никаких видов собственности, кроме государственной, кооперативной (ну, это почти то же самое), и личной. А в личной собственности, ну никаким образом, многоквартирный дом был недопустим, это был нонсенс, мозги плавились от конфликта понятий, как это, у дома есть хозяин!??. Дальше — больше: магазины с курами, и те, в собственности какого-то неизвестного Али Махмуда, в юбке и с джамбией, и рефрижиратор его, гад, спать по ночам не дает. Все это казалось мало того, что несправедливым, но и каким-то противоестественным, не правильным. Но: страное дело, эксплуататор трудового народа, куриный барон Али Махмуд вызывал…уважение и трепет! По своей инопланетной сущности, наверное, по природе своей загадочной, вытравленной из нашей генетической памяти уже несколькими поколениями комиссаров «в пыльных шлемах».

Сейчас это уже никого из молодежи не удивляет, ну, подумаешь, владелец угольного разреза какого-нибудь, или заводов — пароходов, не говоря уж о домах да куриных рефрижираторах. В те светлые времена, (а не забывайте, что по мудрому предвидению Нострадамуса нашего времени, Никиты Сергеевича Хрущева, до полного и окончательного наступления Коммунизма для нашего поколения оставалось каких-то 2–3 года), мы не могли и представить, что хозяин — это такой же человек, как и мы, просто существующий и работающий в другой политической системе, допускающей подобные вольности с собственностью, себе и людям своего народа на благо. Не могли, и спали бы себе спокойно, если б не рефрижиратор, правда….

«Хозяин» построил и содержал не один дом, а, по-моему, целую улицу — соседний дом тоже принадлежал ему, там жила его многочисленная семья, жены, дети…И однажды….

Вас в детстве учили, что подглядывать — плохо? Меня учили, но, увы, от этой скверной привычки отвыкнуть очень тяжело, особенно, когда во внутреннем дворе соседнего с нами дома, хозяйского то есть, празднуют свадьбу юной дочери хозяина, и женская ее половина просматривается с крыши твоего дома, ну как на ладони!!! Ночная закачка воды в верхние баки обычно — занятие не из приятных, и спать уже хочется, и совсем не хочется следить за поплавками в баках, чтоб, упаси боже, вода не перелилась на крышу и не затопила верхний этаж (бывало и такое…). Но только не в ночь, когда в соседнем дворе — девичник!

Арабские барышни в городе были черны одеждой, как смоль, особенно незамужние, им категорически возбранялось расцвечивать свои одежды орнаментом, открывать больше, чем узкую полоску с глазами на лице, и в лучшем случае ноготок на элегантной, крашеной хной ножке. А тут такое!!! Все они скинули свои черные балахоны, оказались одеты в яркие длинные платьица, кое — кто даже в европейского покроя юбках, все в золоте по национальной традиции, но без перебора, так как незамужние еще. Я более чем уверен, что они прекрасно знали, что с крыши соседнего дома за ними с умилением и восторгом подглядывает иностранный переводчик, иначе бы не жеманничали, не хихикали столь вызывающе и демонстративно. Или мне это показалось?

Золото в Йемене зажиточные шейхи покупали килограммами в буквальном смысле слова, я не шучу. И замужние дамы йеменские, те, что придерживались национальных традиций, носили на себе эти килограммы, как тяжелую повинность. Дело в том, что в случае развода, коий оформляется по мусульманскому обычаю троекратным произнесением мужчиной — мужем заветного слова «талак» (т. е. «толкать, выпихивать», разводиться), жена вправе унести с собой все подаренные украшения…которые в тот момент на ней нанизаны. Разумно, что жены, так на всякий пожарный, надевали на себя по максимуму.

Хабиры, да и мы, переводчики тоже, золотые украшения покупали умеренно, дороговато все-таки, хоть и притягивал блеск презренного металла, ибо лавки с ювелирными украшениями в городе были повсюду, ярко подсвечены огнями. Предпочтение отдавали «итальянской» работе, хотя, положа руку на сердце, определяли это требуемое качество почти на зубок. Я, повинуясь уговорам со стороны друзей-хабиров («Мужчину перстень украшает!!»), купил себе тоже какой-то немыслимо пошлый, массивный перстень со змеей, с маленьким рубином, камушком — глазом…Большего моветона я ни тогда, ни сегодня представить себе не мог, но золотая лихорадка заразительна, да и к тому же в тот год в Союзе цены на золото подняли аж вдвое, я и думал — инвестиции, в общем, слаб человек…И слава богу, что через несколько лет его у меня тривиально сперли во время отпуска, уже в «Разноэкспорте», сдуру положил его в сейф, одно слово «сейф». Носить я его все равно никогда в жизни не носил, так он и провалялся к качестве «инвестиции», покуда ушлый милиционер — охранник не подобрал ночью ключика к сейфу с комсомольскими печатями и с не кстати упрятанными «сокровищами»…

Старожилы вспоминали, что в шестидесятые годы — начале семидесятых, зарплату советским специалистам платили в так называемых «мариях — терезиях», старых автрийских серебряных монетах…Почему именно австрийских, я не знаю, вроде Австрия никаким боком к Йемену не лежала никогда в исторически обозримой перспективе? Может через турков, которые захватывали часть Австрийской империи, этот запас трофейных серебряных монет попал в закрома очередного имама? Догадки только…Но в тот период, на «терезии», говорят, можно было выменять — купить действительно килограмм золота, упаковать его в стеклянную банку, и так в банке и везти в Союз, что многие и делали. Совершенно незаконно, но очень прибыльно, ибо в Йемене в 60-ые годы золото стоило не дороже сахарного песка. Я эти благословенные времена не застал, а то бы…Да, ничего бы не было, все одно спустил бы всю зарплату на те же джинсы да кассеты, ей богу. О длинных инвестициях мы тогда не догадывались, горизонты планирования были по-детски короткими, да и могло ли быть иначе?

Мозаика воспоминаний

Одним из признанных атрибутов успешного «внешторговца», то есть активно выезжающего за рубеж, причем не в Болгарию с Польшей, ясное дело, в те времена считался, помимо приличной одежды, 21-й «Волги» и кооперативной квартиры, еще и американский атташе-кейс, деловой чемоданчик фирмы Samsonite с номерным замком сверху и с «взбрыкивающими» замками-открывалками по обоим бокам. Помимо чисто имиджевого значения, это произведение американского ширпотреба ценилось как за элегантный, вневременной дизайн, так и за высокую надежность каркаса, прочность, а стало быть практичность в использовании для самых разных нужд. По советской практике, в «Самсонайт» входило 5 бутылок пива, и ручка от веса не отваливалась, бока неприлично не распирало, как бывало у продукции стран социалистического лагеря. «Самсонайт» был сделан из какого-то чудесного сплава (каркас) и неимоверно прочного пластика (корпус), позволявшего предполагать, как минимум, использование космических технологий, как мне тогда казалось. У нас ничего подобного по качеству, в видимом спектре продукции, не производилось, а как там, в космической индустрии, я мог только догадываться, поэтому и предполагал «неземное» происхождение чемодана из американских Соединенных Штатов.

«Самсонайт» в Союзе, очевидно, был недостижимой мечтой любого внешторговского клерка, кто понимал толк в правильных атрибутах. «Самсонайт» — это было круто, это символ успеха, это — «жизнь удалась», почти как джинсы в студенческой среде, и у меня не возникало сомнений, что первой моей существенной покупкой в Сане будет именно этот чудесный чемоданчик. Благо в Сане имелся авторизованный салон — магазин Samsonite, прямо на центральной улице Абд-Эль — Могни. К слову сказать, кто был этот уважаемый человек, Абд-Эль-Могни то бишь, узнать мы так и не удосужились, могу только догадываться, что он был, скажем, героическим революционером, почему нет?

Стояла, правда, проблема, что с ним, с престижным атрибутом делать в пыльной и слабо понимающей значение реального шика Сане? В большинстве своем хабиры даже не слышали о существовании этой торговой марки, так что покрасоваться мне с ним было трудно. Но все равно, в один из дней, я «вывез» свой серо-стальной 3-дюймовый (это ширина) американский чемодан, на работу в Центральный военный госпиталь, положив в него для проформы какие-то ненужные конспекты и переводы. Ноль реакции. Мои врачи-хабиры просто не заметили его, только друг мой, дерматолог Игорь Турилов, поинтересовался, сколько стоит, и «на фига я такие деньги за чемодан выбросил». В полном расстройстве от неудавшегося «выхода» я вернулся в Хабуру, на обед, и тут мне улыбнулась фортуна! Старший переводчик Мамедов из Азербайджана поцокал языком, увидев меня с чемоданом в руке, и назидательно произнес:

— Вах, зачем такую дорогую вещь на работу носишь? Беречь надо.

Этого мне хватило для удовлетворения червяка своего мелкого тщеславия, и я со спокойной совестью убрал Samsonite в дальний угол своей «камеры», до тех благословенных дней, когда его можно будет каждый день носить на работу, на зависть понимающей публике. Три года не срок, ей богу. И, кстати сказать, прослужил он мне верой и правдой лет 20, не меньше, пока не развалился «вечный» замковый механизм. Ничто не вечно под луной, даже Samsonite.

И, конечно же, как только появилась на рынке новая модель, на мой взгляд, менее удачная по дизайну, я возжелал купить и ее. К несчастью, в богом забытую Сану эти модели не поступили, и я вынужден (!!!) был просить моего друга Ильяса, пакистанского врача, привезти его мне из очередной его командировки в Эр-Рияд из Саудовской Аравии. В Эр-Рияде все стоило к тому же существенно дешевле, чем в Сане. Привезти-то он его привез и принес сдуру мне прямо на работу, в Госпиталь; он-то не знал, что этого делать категорически нельзя! Ну как я мог его, мой новенький, 6-дюймовый, взявшийся вдруг из ниоткуда Samsonite, не привлекая внимания любопытных коллег, вынести из Госпиталя? Тут я рисковал быть «заложенным» начальству и особисту — как же, несанкционированные материальные связи с представителем проамериканского Пакистана, это уже серьезно.

Вот сейчас все это похоже на паранойю, а тогда было совсем не до шуток, я маскировал чемодан, упаковывал в спортивную сумку, вроде как из наряда иду, с вещами… Бред. Зато хорошая память о безумных годах тотального контроля за личной жизнью, о котором многие стали уже забывать, а некоторые и не знают даже, и, слава богу.

По приезду в Йемен, в войсковой части приписки выдавали йеменскую военную форму, зимнюю, шерстяную темно-зеленую, и летнюю, светло-песчаного цвета, английского колониального покроя, с накладными карманами (только пробкового шлема не хватало, чтобы выглядеть аутентично по-колониальному, как настоящий «сагиб» какой-нибудь). Высшим шиком было «пошить» форму у местного портного, это стоило приличных денег, но по распоряжению командира бригады, скажем, пошив для советников обычно финансировался, так что они могли щеголять в новеньких, с иголочки, сшитых по фигуре формах из дорогущего английского материала. Простым смертным, то есть специалистам и переводчикам, такая услуга была, в основном, недоступна, лишь в редких случаях удавалось договориться с йеменским начальством и получить вожделенное разрешение на спец-покрой. (Мне это удалось только один раз и то в самом конце командировки).

Обычная же выдаваемая форма сидела кое-как, мешком, если фигура хоть немного отличалась от стандартов, и эстетической радости не доставляла, казалось, что выгляжу я в ней смехотворно: рукава коротки, брюки коротки — просто ужас. К тому же, в те года модным еще считался широкий покрой брюк, а тут дудочки какие-то. Это было выше моих сил!

Рукава я, конечно, удлинить не смог, так что пришлось прибегать к проверенному обходному маневру: чаще закатывать. А вот брюки… и я взялся перешивать эти чертовы форменные брюки. Мучительный, скажу я вам, процесс, с грехом пополам мне удалось расширить брючины на пару бесполезных сантиметров, зашить обратно, чтоб хоть нитки сильно не вылезали, не выдавали мой необъяснимый здравому человеку швейный зуд. Слава богу, у меня хватило ума «перешить» только одни зимние брюки и остановиться на этом…

…Буквально через год в Союзе в моду стремительно стали входить… брюки-дудочки, это было форменное издевательство над здравым смыслом. Пройдя нелегкий путь перекройки и шитья, я сказал себе — «нет уж, дудки» — и обратно сужать штаны не стал. Действительно, надо же иметь хоть какое-то собственное мнение о ширине брюк. Собственную гордость, если хотите.

С генерал-майором Филипповым, главным военным советником, нам, переводчикам, приходилось общаться совсем немного, не по чину вроде как. Был он суров лицом, в возрасте, как сейчас я думаю, далеко за пятьдесят, коренастый, плотного телосложения, немолодой уже человек. Как и положено генералу, был строг и беспощаден к разгильдяям, нарушителям дисциплины, прогульщикам политзанятий и пр. К несчастью, переводчики относились по большей части именно к таковой группе, так что может это и к лучшему, что общаться нам тогда с генералом Филипповым почти не приходилось, в основном через начштаба, или замполита, а так чтоб «на ковер» к «самому» — редко, только уж в вопиющих случаях, припомню только пару раз, когда, например, один из переводяг баловался с гранатой боевой и ему руку оторвало…или, когда другой бегал по Хабуре, гарнизонной общаге, с угрозами убить всех «американских шпионов», которые, как ему казалось, проникли в штаб нашей группы… А так все больше издалека, на общих партсобраниях, на торжественных мероприятиях, концертах в посольстве или праздновании Нового года. Дистанция до генерала Филиппова была огромная, и, честное слово, сокращать ее мне никоим образом не хотелось — дальше от начальства, спокойней живешь, до этой житейской мудрости я как-то сам незаметно дошел.

В советской «колонии» было всего несколько человек, руководителей, относящихся к так называемой номенклатуре. Кандидатуры на эти должности утверждались в соответствующих отделах ЦК КПСС по специальной процедуре, принятой с древних советских постреволюционнных времен еще. «Номенклатура» ЦК КПСС — элита советского строя, общества. Избранные, пользующиеся набором позволенных благ, но и несущие жесткую партийную ответственность за все (от уборки урожая в колхозах до запуска искусственного спутника, от содержания журнальной статьи до сдачи электростанции, и т. д.). В наших йеменских реалиях «номенклатурой» по определению были чрезвычайный и полномочный посол СССР, предпенсионного возраста тов. Корнев В. И., торгпред СССР, его я даже не помню, главный экономсоветник тов. Джабиев (представитель ГКЭС — внешнеэкономическое ведомство, занимавшееся экономическим сотрудничеством, строительством объектов, а также поставками вооружений и техники, кстати, в те времена), главный военный советник тов. Филиппов, ну и еще обычно секретарь профкома — так именовался «освобожденный» (т. е. не имеющей иной должности, кроме этой, не занятый профессионально где-то на другой работе) секретарь парткома, партийный лидер. Для несведущих, во время оно называть вещи своими именами за рубежом не позволялось, шифровались представители политических партий и союзов так: органы КПСС именовались «профсоюзами», соответственно член партии становился «членом профсоюза», а органы ВЛКСМ (Всесоюзный Ленинский коммунистический союз молодежи) — «физкультурной организацией». Мы, переводчики, молодые комсомольцы, стало быть, назывались «физкультурниками». При этом я лично физкультурой ни тогда, ни позже вообще не любил заниматься, но секретность требует! Я представляю, как потешались над этой клоунадой, над этим секретом Полишинеля, спецслужбы разных стран мира, ведь эта схема шифров действовала везде, во всех совзагранколлективах от Америки до Китая. Считалось, что мы не можем подвергать партию и комсомол зарубежным провокативным рискам, вдруг кто решит оттоптаться на светлых идеалах и именах, а тут на тебе — «профсоюзы» только, да «физкульутрники», с этих-то чего взять? Никаких провокаций, господа хорошие! На самом деле, на территории многих стран мира деятельность коммунистических партий была тогда (да и сейчас кое-где) по справедливым соображениям безопасности общественному порядку просто запрещена, так что могли, действительно, быть накладки с законом, хотя к экстерриториальному посольству, скажем, эти законы никак не относятся, но для перестраховки можно и так. Мы тоже над этими ухищрениями конспирации тогда смеялись, так что не одни спецслужбы, не одни…

Так вот генерал-майор Филиппов, суровый на вид служака, участник войны, откуда-то из тяжелого западно-сибирского военного округа попавший на эту высокую позицию, на весь наш многочисленный воинский коллектив (человек 300 было, не меньше) страху-то нагонял, просто должностью своей, «номенклатурностью», да и характерным генеральским крутым нравом. И как же мы однажды удивились, когда вдруг начштаба попросил (!) нас, несколько переводчиков, в свой выходной день, т. е. в пятницу помочь в переезде генерала Филиппов с супругой в новую виллу!!! Именно попросил, как он потом объяснил, генерал не мог приказать нам, ведь дело почти что частное, да и день выходной…

С высоты своего опыта и сотни похожих жизненных ситуаций, с разным исходом и разным подходом со стороны высоких начальников, ребята, я просто снимаю шляпу перед генералом Филипповым Василием Ионикиевичем. Это было так неожиданно, так по-человечески, по-хорошему благородно, без начальственной обязательности, без нажима — мы споро и в охотку перевезли весь нехитрый скарб на новую виллу, помогли расставить мебель, и… были приглашены тут же на обед!!! Название жилища — вилла — не должно вводить в заблуждение, ничего такого, что могло бы вызвать ассоциации с нашими тогдашними представлениями о буржуазном комфортном доме, там не было, просто отдельно стоящий двухэтажный каменный дом, с минимумом комфорта, приличной мебелью внутри (в отличие от нашей-то общаги!!!) палисадничком вокруг и парой пальм для декорации, но не больше.

Его жена, тоже участница войны, как оказалась, накрыла на стол, выставила положенную ритуальную бутылку водки или виски, не помню уж… Мы сидели больше часа, выпили по паре рюмок с «самим», слушали их рассказы о войне (жена его была в партизанском отряде), мы тоже рассказывали что-то про себя, и, бог мой, чувствовали, что для этого человека мы могли бы свернуть горы. Вот что значит нематериальная мотивация.

Он сменился через два года, когда я был уже в Таиззе, а нового ГВС я даже не запомнил, помню только, что он был на ранг ниже, т. е. полковник.

…Неумеренное потребление алкоголя всегда кончается печально, это я на своем жизненном опыте знаю, недаром Минздрав постоянно предупреждает, да мне еще мама об этом говорила… И недаром так же говорится, что «пьяному море по колено», тоже отчасти справедливо, хотя и есть в этом большая доля лукавства, лакировка действительности, некоторое желание выдать желаемое за действительное, поза. Но это я сейчас такой умный, а нам же по молодости казалось именно так — все ни по чем. В один из таких дней, на очередной переводческой вечеринке с горячительными напитками, может праздник какой был, не помню, решено было внезапно (а это всегда внезапно, суетно, бессмысленно как-то происходило) ехать срочно к Исмаилу за виски.

Исмаил, начальник штаба войск связи, хороший знакомый Игоря Фомина (Митрича), жил километрах в 15 от города на собственной вилле, и ехать туда мы собрались почему-то вчетвером. Управлять автомобилем, армейским «джипом» марки «виллис», мог только Боря Мкртумян, капитан, у него и права были, и координация движений была не слишком нарушенной, крепенький такой парень, лет 30. Остальные должны были составить компанию, чтоб было ему не скучно. Естественно, Митрич ехал с нами, на заднем сиденье, я же предусмотрительно занял тактически верную передовую позицию, рядом с шофером — там ручки есть удобные держаться. Дверей у джипа, заметьте, нет!

— Прокатил нас Боря, эх, с ветерком!!!

После очередного резкого поворота, я поворачиваюсь назад:

— Митрич, а скажи-ка…

И тут мне становится не по себе, хмель слетает вмиг — Митрича сзади нет, а ведь был, только что был, что-то говорил, рассказывал про Исмаила!!!

— Боря! — ору я и хватаюсь за руль. — Стоп!!! Митрич вылетел!!!

Боря в панике останавливает машину, визжа тормозами, мы выскакиваем на дорогу — темень, «темна ты йеменская ночь», цикады только свистят, прячась в жухлых сухих кустарниках вдоль дороги, и клубится пыль от нашей машины, медленно оседая, и открывая перспективу уходящей вдаль пустой черной ленты шоссе. Но никого ни вдали, ни вблизи не видно…

— Ми-и-итри-и-ич!!! — нестройным хором закричали мы втроем, каждый уже мысленно прощаясь с благословенным Йеменом, а может, как знать и со свободой… Да и Митрича стало нестерпимо жалко, ведь сколько прожито вместе-то!

Митрич появился ниоткуда, вернее, из придорожного сумрака ночи, ковыляя и чертыхаясь на чем свет стоит с использованием ненормативной лексики, перекрываемой обычно в репортажах звуком «би-и-ип». В литературном переводе это звучало примерно:

— Что же, друзья, так быстро маневрируете на поворотах, что не смог я удержаться на заднем сиденье! О, как же больно мне, друзья, смотрите, весь бок содрал! — и в таком роде несколько минут речитатива.

У Исмаила Митрич был продезинфицирован снаружи и внутри, обратно мы ехали, уже соблюдая все мыслимые меры предосторожности. Капитан Мкртумян был трезв от одной мысли, что могло бы с ним быть, да и вообще, закончись вся эта нетрезвая молодецкая бравада с иным результатом, возможно, вся дальнейшая жизнь наша пошла бы как-то иначе… И почему люди не думают, когда идут на такой неоправданный риск, спрашиваю я себя. Спрашиваю и не нахожу ответа. А ведь предупреждает о вреде алкоголя Минздрав, честно, на каждой этикетке!

…Война шла давно, уже несколько лет, оба Йемена стремились овладеть как можно большей территорией в спорных пограничных районах, и вовсе не потому, что там были какие-то гигантские запасы нефти или других полезных ископаемых, как, скажем, в Междуречье, а, официально, из соображений политического соперничества. Юг квазисоциалистический, Север ретрокапиталистический, в каждой стране свои лидеры, свои представления о том, как развивать общество, как должна быть устроена власть. Неофициально и на самом деле причиной пограничных конфликтов и самой настоящей войны, в конце концов, были, конечно, примитивные борьба за власть на территории, межплеменные территориальные распри. При этом, в Советском Союзе, я думаю, ни на секунду не заблуждались насчет «социалистического» выбора Юга, а из чисто военно-стратегических соображений вынуждены были оказывать финансовую и военную поддержку режиму, так как на Юге располагалась крупнейшая военно-морская база советского флота на Индийском океане, а это дорогого стоит. Север же платил за устаревшую технику и совспециалистов звонкой конвертируемой валютой, что тоже со счетов не сбросишь.

Воины обеих стран, соплеменники по большому счету, многие столетия жившие рядом друг с другом, в одной культурной среде развивавшиеся, единым языком связанные, молились единому Богу, Аллаху… С именем Аллаха на устах они и погибали, рвались на минах, горели в танках с устрашающей регулярностью. Мы, тыловые крысы, видели только результаты этого бессмысленного с исторической колокольни противостояния — трупы северо-йеменских солдат, раненых, калек — каких только я не насмотрелся за несколько месяцев активных боевых действий, особенно после убийства президента Гашми, когда вспышка братоубийственной войны была особенно бурной, затяжной и кровавой — месть! Будни армейских врачей — это несколько операций в день, это тяжелая физически работа, на ногах несколько часов кряду, а конвейер смерти и страданий не останавливается. Могу себе представить, каково было в полевом госпитале, ближе к фронту, если даже в Центральном военном хирурги от отсутствия работы не страдали, сказать мягко…

Война, однако, совершенно не сказывалась на городской жизни, так же гуляли люди, жарились лепешки на улице, зазывала реклама кинотеатров. Никаких тебе авианалетов, ракетных обстрелов, заклеенных окон и прочих атрибутов военного времени — это я сполна захвачу в свою следующую командировку в Багдад, где, как известно, «все спокойно, в 1986–1988 гг. Когда-нибудь и об этом периоде своей биографии я напишу поподробнее.

…Перед зданием штаба группы ГВС в Сане был бассейн, выложенный голубой облупившейся плиткой, над ним шумели высокие бледные эвкалипты. У меня всегда вызывал состояние тяжелой фрустрации тот факт, что в бассейне с голубой плиткой не было воды. Это был сухой бассейн, если так можно выразиться. Наверное, как я сейчас понимаю, воду в него не наливали из соображений экономии, ведь она денег стоит, особенно в высокогорной Сане, но все же, все же, все же… И так не хватало взору в жаркий летний день этой воды, и так хотелось, чтобы в ней отражалась ночью огромная южная звезда Вега! Кстати, название звезды — несколько измененное арабское «эль-уагы’», то есть «неподвижный, стоящий на месте», имеется в виду орел, есть еще, как оказалось, и «летящий орел» в созвездьях, но это так, к слову… Есть все-таки что-то неестественное в сухих бассейнах, печать тлена, умирания жизни. Уж лучше бы его совсем не было во дворе штабного дома.

Воды в достатке было в предгорьях Таизза, где множество мелких горных ручьев сливается во вполне приличную речушку, высыхающую, к сожалению, на полпути к Красному морю. Если съехать с дороги, подняться вверх по ее руслу, то в серединном своем течении, очень даже ничего себе речушка, берега ее покрыты сочными банановыми рощами, тростником, вода ее чиста и холодна даже в знойный июльский полдень, в ней даже почти что можно окунуться, если встать на колени! Представляю, как радовались таким естественным йеменским оазисам римские воины, доковылявшие до Счастливой Аравии пару тысячелетий назад… И для меня это был рай, после безводной Саны, после сухих бассейнов — настоящая живая вода, струящаяся по вековым камням, убегающая потоком куда-то в пустыню. Увы, такая рекреация была крайне редкой, все не удавалось уговорить моих советников-хабиров сэкономить пару часов от ежедневной сварки трибуны и махнуть на этот безымянный для нас, такой желанный ручей. С другой стороны, о чем это я? Ведь не отдыхать мы в Йемен направлены были партией и правительством, ей богу, а выполнять интернациональный долг. Так то.

Стоматология и прочее

Время лечит, говорят. И это справедливо во многих случаях, но утверждение совершенно не подходит к…заболеваниям зубов, например. Те, кому за тридцать, как говориться, вспомнят с ужасом советскую стоматологию. Еще совсем недавно, каких-то двадцать лет тому назад, зубы у нас лечили — вы только подумайте!!! — без анестезии. В 70-ые годы поход к зубному врачу мог приравниваться к средневековой пытке. Ничего удивительного, что и дети и взрослые, со страхом, и только при крайней необходимости, планировали посещение зубного врача (стоматологами их тогда, почему-то, не принято было называть, и может в этом есть сермяжная правда!!).

Перед самым отъездом в Йемен я по той самой крайней необходимости — откладывать было уже некуда — вынужден был ставить себе коронку, по большому блату, у знакомого протезиста дяди Миши, и от этого воспоминания меня до сих пор передергивает!!!А в Северном Йемене, отсталой полу-феодальной стране, маленькие такие флакончики с местной анестезией, по названию «LIDOKAIN», были в изобилии в Центральном Военном Госпитале, и никакие стоматологические манипуляции без них просто не производились, вот такой вот культурологический парадокс. Конечно, скажут исторические скептики, зато у нас были межконтинентальные баллистические ракеты, и Енисей мы перекрыли, как в песне, но мне как-то местная анестезия в стоматологии была полезнее и понятнее.

Я, помню, привез несколько упаковок этого самого «лидокаина» и многие годы потом ходил к зубному врачу, (а по стечению обстоятельств этим врачом была тогда моя теща, что, согласитесь, удобно, и пользовался плодами прогресса даже в 80-ые годы. В новую, капиталистическую эру, никого не удивить «лидокаином».

Наш госпитальный стоматолог, военврач майор Юра, много курил, и, чего скрывать, не был противником алкогольных напитков, так что руки у него постоянно немного тряслись, а при зуболечении это не очень удобно. Понятно, что к нему записывались, несмотря на обилие «лидокаина», не очень охотно. Особенно неохотно к нему шли на прием «посольские», «голубая кровь», дипломаты понимаешь…Объяснялось все очень просто: в один из приемов, захворавший зубной болью дипломат высокого ранга поинтересовался у Юры, достаточно ли он хорошо продизенфицировал свои инструменты, на что Юра ответил весьма оригинально:

— Да не волнуйтесь вы, у вас во рту и так столько бактерий, что при желании чуму высеять можно!!!

Дипломат был обескуражен, отказался от лечения и накапал на Юру нашему Главному Советнику, коий не преминул публично Юру пожурить на общем собрании коллектива за недостойное советского офицера поведение. На самом деле, Юра ведь был очень не далек от истины, флора ротовой полости, действительно, обильна… ну да, давайте опустим подробности.

…

В Йемене практически нет леса, нет своей древесины, стойматериалы поэтому импортные, дорогие. Те деревья, что все-таки в целях экономии валюты рубят местные граждане на стойматериалы, сплошь неровные, кривые, с сучьями. Долгими санскими ночами, когда я лежал, вперившись в тяжелых раздумьях о вечности, в белый потолок своей комнаты, меня выбивали из колеи эти причудливой кривизны бревна-балки. Ну где, скажите мне, вы увидите кривые стропила в России??Решительно заявляю, что такое увидеть вам не удастся. Но все-таки, какой-то особый душевный комфорт, единение с природой, нереальное ощущение безвременья эти кривые балки давали. Комната становилась похожей на землянку, на жилище древнего человека.

…

…В ту пору музыка в машине — это было круто!!!Во-первых, далеко не у всех, что уже хорошо, своего рода дифференциатор для желающих отличиться юношей. Во-вторых, это же не просто музыка, а музыка в машине, стало быть, вдвойне веселей и круче, так как машины-то уж точно были только у тех, кто может себе это позволить. Тогда было модно приехать на речку али озеро, да открыть все двери, да как врубить на всю мощность…Странно, но эта страсть к демонстрации аудио-крутости у пост-советского народа не прошла до сих пор, видно укоренилась где-то в ДНК, глубоко…И машины уже далеко не Жигули, и люди обеспеченные появились, а все одно, приедут на речку, да как врубят во всю мошь…

Так вот, в 1979 году у меня не было ни того, ни другого, и только и оставалось, что мечтать о той «поре прекрасной», когда пролечу я с ветерком по Москве, или по даче в Ашукинской, а из окон будет нестись что-нибудь разухабистое, вроде «One way ticket», ну то, что в вольном советском переводе звучало как «Синий, синий иней». (я тут узнал недавно, что оказывается и известный всему миру «One way ticket» Eurythmics’a совсем не оригинал, а перепевка какой-то неизвестной группы начала 60-ых, вот как бывает! Аутентично вовсе не то, что все знают, покопаться еще можно в корнях-то).

В 1979 году я ехал по горной дороге из Саны в Таизз, из автомагнитолы неслось динамичное диско Bee Gees, Tragedy, по-моему, и воображение мне рисовало картины скорого моего триумфального проезда по московским улицам в таком вот музыкальном сопровождении, на зависть окружающим пацанам. И девчонкам, конечно.

Естественно, автомагнитолу-то я себе купил почти сразу по приезду в Йемен, но… так она и стояла упакованная три года, ждала своего часа, главное, чтоб было. Если кто не помнит, в те времена автомашины в Советском Союзе укомплектовывались разве что радиоприемниками, но так как такого понятия как FM тоже не было, то слушать в них можно было только производственную гимнастику на «Маяке» в лучшем случае, а в худшем, главы из бессмертной книги Леонида Ильича «Возрождение» в проникновенном исполнении артиста В. Тихонова. А народ жаждал музыки, веселья, с чем официально было кисло, а неофициально, конечно, всякое бывало, и всякое слушали, на частных вечеринках, именовавшихся тогда «сейшанами», «на флэту», т. е. на квартире…