Помоги проекту - поделись книгой:
— Может быть потому, что он испытал такие страдания?
— Энтузиасты всегда без копейки денег.
— Видите, у него есть один недостаток. Я отношусь к этому недостатку снисходительно — он скуповат. Берет эту четвертинку, бутерброд или сосиски… Но самый интересный номер был с ним — он ожидал, что получит деньги… Совершенно другого содержания человек… Такая баба у него! И что получается? Пришли на свидание, а жена его стоит, жена! Он извинился перед ней. понимаешь? Извинился!.. Все дети учатся. Но пять детей. В девять часов комната закрыта — они все спят. Тоже ведь жизнь!.. Тоже неплохо. Иногда у них гости бывают, у них все в порядке — холодец знаешь!… Дети все отличники, один, правда, с рогаткой по окнам, а остальные кончают на отлично…
— Я не понимаю, куда он ведет?
— Тс-с-с, помолчите…
— Зачем вам была такая нагрузка?
— Ну, для того, чтобы…
— Глупенько…
— Ну, так, ну, что говорить…
— Я думаю, что если мужика организуем…
— Помните?.. Он сказал такую вещь: десять, пятнадцать лет правильных взаимоотношений с мужиком и победа мировой революции обеспечена…
Вдруг от двери голос: Больные есть? Пресекся гул. Буквально через миг: Есть… есть… есть… И снова затихло. Голос от двери:
— Подходите, кто больной.
Засуетились. Очевидно, потянулись к дверному окошечку. Запахло лекарствами. Кто-то осторожно тронул меня за плечо. Открываю глаза. В самое лицо уперлась борода Пучкова-Безродного. Старик лукаво улыбается:
— Разбудил?
— Да я не спал.
— А я хотел вам предложить полюбоваться очаровательной, очень пикантной дамой, брюнеткой… наш ангел-хранитель… Она хорошо лечит нас. До нее был старик с грязной бородой, все кричал: „лякарства, лякарства“, а она классная женщина со всеми формами, и особенно хороши очень глаза, темно- серые с большими ресницами… Приятно на нее смотреть.
— Меня это мало пока тревожит, — отвечаю я старику, приподнимаясь на своем месте.
— Отлично понимаю, — говорит он несело. Просто трудно представать, что не более суток назад вы наслаждались жизнью… Во всяком случае в процентном отношении прекрасный пол преобладал… Вы заноситесь только зря (тут старик хлопнул меня по спине) — человек двадцати лет, в расцвете сил… ц
Мы, да, совсем не то… Силенки уже не те… А в вашем возрасте женщины очень любили, и сам любил хорошеньких женщин, а теперь песенка спета… силенки далеко не те… И все же по-стариковски сердце замирает… Дело-то какое — подышу дамским озоном…
Он зажмурил глаза и почесал свой голый череп. Далеко не по-стариковски ринулся с нар к дверям. Это жилистый старик, как на шарнирах. И флотский клеш, и не застегнутый китель, и тяжелые незашнурованные башмаки — все, как на шарнирах.
Пробиться к окошечку трудно. Облепили со всех сторон.
Идет выдача капель, порошков, таблеток. Старик должно быть здоров и в лекарствах не нуждается. Но он захотел хоть глазком глянуть на очаровательную особу. Снова залез на нары, привстал на цыпочках, прислонился к стенке у двери, весь изогнулся и впился в окошечко. Я машинально поднимаюсь на ноги. Люди у дверей доверчиво, ласково смотрят на миловидную женщину лет двадцати восьми в белоснежном халате и белой косынке. Она очень мягким движением рук капает из пузырьков в подставляемые кружки, так же мягко кладет в протянутые руки таблетки. Странно видеть такое нежное лицо с красивыми глазами в такой обстановке.
Из-за ее плеча осторожно улыбается остроглазый Добряк. Передает через окошечко карандаш и какие-то бумажки. По камере шопот:
— Лавочка?
— Ну, это да!
— А!
— Добряк молодец!
— Успел все-таки!
— Всегда в его дежурство лавочка!
— Сегодня не успеем.
— Сегодня заполним — завтра получим.
— Наверное!
— Не наверное, а точно.
— Как с прогулкой?
— Сказал, что вызовет…
В это время раздача лекарств закончилась, захлопнулась дверная фрамуга и камера опять загудела. Я опустился на нары.
— Товарищ Бочаров, — раздался резкий голос старосты, — прочитайте всем прейскурант лавочки… Товарищи, кончайте разговоры.
Все замолкли. Приподнявшись у стола, Бочаров стал читать:
— Хлеб черный заварной, батоны по рублю семьдесят — неограниченно, без лимита; масло сливочное пятнадцатирублевое по 500 грамм, „Крыжовник“ — конфеты без лимита; колбаса десятирублевая по 300 грамм; папиросы „Бокс“ 35 копеек пачка, „Дели“ — 65 копеек без ограничения; помидоры соленые, чеснок, лук, спички, мыло „Земляничное“, мыло хозяйственное, зубной порошок, зубные щетки, полотенца вафельные, портянки фланелевые… Вдруг оборвалось чтение. В дверях загремели бачками, мисками. Бачки сразу же подтащили к столу. За столом бок к боку человек двадцать уселось. Остальные на нарах и под нарами.
Ложки у всех наготове. Опять голос старосты:
— Володя, ударное задание — становись на раздачу.
Вынырнул откуда-то спортсмен Володя, взялся за черпак. Ко мне подсел старик Пучков-Безродный.
— Что тут поделаешь? Нигде так есть не хочется, как в тюрьме, кроме шуток, — с усмешкой проговорил старик.
Нам протянули миски с супом.
— Нет, так нельзя, обожжетесь, возьмите полотенце, — предупредил старик. Сели на корточки, припали к горячим мискам. Старик прав: дома не едал с таким аппетитом, как этот тюремный суп с рыбьей требухой. Вкусна оказалась и каша — шрапнель на каком-то жире. Пучков-Безродный положил ложку, покосился на пустые миски, добродушно заворчал:
— Нечувствительно что-то. Не отказался бы от добавки. Ну, что же теперь делать, придется терпеть до ужина, а там еще черпачок каши дадут… Такие-то дела, — вздохнул он, отодвигая миску…
Так можно прожить очень долго. Уж год здесь доканчиваю, был в пересылке, а потом на доследствии; думаю, что и наступающий тридцать девятый здесь встречу… Так еще можно жить… не только лежать, воевать на таких харчах можно… Он прищурил глаза:
— Хорошо бы теперь колбаски. Ну, ничего, завтра полакомимся. Затеребил бороду, усы, вдруг спросил:
— А у вас деньги при себе были?
— Отобрали 50 рублей.
— Очень хорошо, могут еще сегодня выдать квитанцию, как раз подоспеет к лавочке. Не горюйте, вам везет — полный комфорт. А если не подоспеет, у нас комбед имеется.
— Какой комбед?
— Погодите, разъясню, что такое в наших условиях комбед…
На данном отрезке времени такие номера откалываются, что бесполезно возмущаться: жены отказываются от мужей, дети от отцов, друзья-товарищи прорабатывают тебя, поди-ка не знаете?
— Знаю.
— Очень хорошо, что знаете. И я знаю, сам прорабатывал… Так что всем нам тяжело. А у. кого некому позаботиться и передать раз в месяц 50 рублей, еще тяжелее. Оттого-то мы здесь и порешили, что так оставить нельзя. Не всякий станет принимать подарки от тех, кого родные не забыли… Ну, всем миром, у кого на счету есть деньги, отчисляем по два рубля каждую лавочку, и человек не унижается подачками, и все на равных правах могут купить в лавочке на 23 рубля… Хитрая штука!
Я хватаю старика за руку: очень мудро!
— Какая мудрость, — проговорил он вдруг упавшим голосом, — тоска одна…
Арестантская традиция солидарности.
Старик примолк. Я оглянулся вокруг. Теснота. На каждые тридцать сантиметров по человеку. Кто сидит на корточках, кто лежит, подняв ноги, кто — на боку… Коренастый толстощекий человек, расстегнув брюки, садится на парашу. За столом что-то высчитывают на бумажках. Судя по всему, работает лавочная комиссия.
А у краешка стола, подперев голову, сидит Кондратьев. Углубился в книжку. Пучков-Безродный с грустной улыбкой смотрит на меня.
— Скажите, — спрашиваю я, — что за человек, по-вашему, Кондратьев?
— Настоящий человек! — твердо отвечает старик. — Один из самых благороднейших здесь людей… Что вы меня-то спрашиваете, вы с ним разговаривали?
— Поэтому и интересуюсь.
— Это другой разговор. Сейчас вкратце постараюсь разъяснить: короче — страдающая душа, но без отчаянья и пессимизма…
Сильнейшего характера человек. Пожалуйста, обращаю ваше внимание: здесь немало тех, кто шел в атаку, гремел кандалами, но тем не менее, только двое из ста выдержали и не подписали всякую фигню. Надо сказать, сильнейшая натура… Один — Кондратьев, а другой у самого окна лежит. Трудно было бы поверить, до чего бесстыдство дошло, — соратник Эрнста Тельмана, — Карл Поддубецкий.
Старик нервно дернул бородой.
— Да, что ж я еще хотел вам сказать?.. Да, про Кондратьева. Это сила, без всяких, штучек-дрючек. Пора все штучки-дрючки отбросить, поскольку мы уже прошли этот этап. Наиболее характерно, что такие как Кондратьев ничего не хотят для себя.
— А что он делал до ареста?
— Он не делал вокруг себя шума. Дальше: думаю, что весь отдавался нашему общему делу. Словом, не норовил в сильные личности. Такие есть дешевые актеры — любят позировать. Я не располагаю подробными данными, но, но всяком случае, человек — что надо, в буквальном смысле этого слова.
— А как же остальные?
— Вы видите, какой сложный вопрос задаете. Мы все слабей его оказались. И не разберешь, что творится с нами. Сам не пойму. Страх? Если страх, то только не животный. Страх неожиданного, непонятного. Ну, тут это самое… Нет, все не то…
Я окунулся в борьбу почти мальчишкой, ну, и после десять лет в централе, в одиночке, потом революция, в Гражданскую войну работал в трибунале, ну, а потом, последнее время, в Наркомводе. Здесь Гладько… имеете с ним трудились. Видите, какая штука! Член общества старых политкаторжан и ссыльных поселенцев. А здесь получил сразу же по морде. Анекдотичный сморчок, маленький, беленький, весь белобрысенький, на поросеночка похожий; и сразу, не разговаривая, — по морде… Совсем пацан. Мальчишки, которых мы растили совсем для других целей, могут бить старых революционеров, плевать в лицо… Пытки, но если за идею, — то можно выдержать. Здесь — за что? То же самое происходило и с другими. Там в углу пять месяцев провалялся Бруно Ясенский.
— Как, Бруно Ясенский? А где же он теперь?
— Неизвестно, неделю назад забрали с нещами. Все Володю Кудинов а образовывал. Любознательный парень Володя. Да, к чему я клоню? Да, про Бруно — симпатичнейший человек! Кому из этих архаровцев важно это? Думаю, что не задумываются. Взяли обыкновенную палку и лупили. Не здесь. Здесь не лупят. В Лефортово. Там у них свобода. Допрашивают целой бригадой. Они его хватают за плечо и сразу за обе ноги, ну, подумайте! Или налетают со всех сторон, или толкают человека, как мячик, топчут ногами. Лишится чувств, гут же врач: приведет в чувство, и опять жмут дальше. „Ах, твою туды-растуды, — сознавайся!“ И, главное, народ-то не услышит наших стонов. Рядом с тюрьмой, будто нарочно, чтобы не было слышно криков, круглые сутки гудят моторы ЗОКа — завод опытных конструкций ЦАГИ. Все заглушает их шум. Даже стекла в окнах дрожат. Сдаваться не хочется, а что сделаешь? Доведут. Раз взялись, доведут дело до конца. Вот какая штука-то! В арсенале масса каверз. Доведут человека до бессознательного состояния и тогда суют, прямо на полу, ручку: „На, подпиши, что просишь разрешения чистосердечно давать показания“. А потом, дня через два, снова вызовут, и тогда уже наступает самое страшное: давай показания на других — на друзей, на знакомых, Вот это широкая кампания! Любят масс он ость, но всяком случае, в процентном отношении план перевыполняется…
— Да неужели все это планируется?
— А как же… Представьте себе такую ситуацию: допустим, следователь не будет выдавать продукцию. Как вы думаете, погладят по головке? Не беспокойтесь, будь здоров, сразу к нам в товарищи попадет. Короче: милая профессия. Эти парни невозмутимы, никаких эмоций. Одна только эмоция — выбивать показания. „Слушайте, Пучков, давайте, соедините эту фамилию с этими фамилиями“. Примерно таким образом Бруно Ясенский проходит по одному делу с секретарем польской компартии Домбалем. С ума сойдешь! Что ни дело, то роман.!.. Ну, как, нужно еще загружать всем этим вашу голову?
— Нет… прошу вас, все-таки кое-чему научусь. Буду знать, как себя держать.
— Оно, конечно, так. А вы знаете, честно говоря, теперь может был бы умней. Сами подумайте: схватили с постели тепленького и сразу в резку. В том-то и сила — в неожиданности, а пообвыкнешь, — легче во всем разобраться. Был такой случай, когда человеку можно было пролить свет, но не таковский характер оказался. Вернее, все у него делалось без участия головы. Тут бесполезно возмущаться. Если хотите, здесь язык действовал без участия головы. Сидел в нашей пятьдесят четвертой камере секретарь Горьковского обкома партии по фамилии Столяр. Его после Жданова поставили, а до того в Свердловске он был. Ну, из Горького Столяр попал сюда, сперва в Лефортово. Там он пишет свои показания. И далее полным ходом пошли в Горьковской области аресты. Живут люди, ни олухом, ни духом ничего не ведают, а их начинают хватать, а Столяра после трудов тяжелых переводят на отдых в нашу камеру, и он за вот этим столом садит себе и попивает чай с лавочкой. И однажды забирают его без вещей. Значит, вызвали зачем-то во Внутреннюю или на Лубянку. Два дня его не было. И вдруг открывается дверь и появляется Столяр. Мы тут уж горим нетерпением, расспрашиваем его, как и что…
„Что мне вам сказать, — говорит Столяр. — Привезли в Наркомат, повели сразу в душ, постригли, побрили и, представьте себе, с одеколоном, хорошо покормили, а на следующий день часов так в двенадцать повели наверх; заводят в большой кабинет, а там за столом сидит Жданов, и тут же присутствуют руководящие работники Наркомата. И все в упор смотрят на меня… Жданов тоже посмотрел на меня и говорит:
„Послушайте, Столяр, я с личного ведома товарища Сталина приехал сам убедиться в подлинности ваших показаний. Случай чрезвычайной важности. Я многих людей, на которых вы дали показания, знал лично продолжительный период времени. Отвечайте: вас никто не принуждал давать показания?“ Теперь понимаете, какой случай был от всего отказаться и пролить каплю света? Что же отвечает уважаемый товарищ Столяр? Здесь-то и начинается полная нелепость, полный вздор.
„Я могу только одно сказать“, — отвечает Жданову Столяр, — „то, что я показал, правда“.
Видите, какая штука? Великолепный товарищ! Умрешь прямо!
— Но как же так?
— Отлично понимаю ваше удивление. Сам удивляюсь до сих пор. Думаю, что кроме глупости и трусость была. Дико напуган был… Боялся повторения. Он нам объяснил, что дал честное слово начальнику следственного отдела, который тут же, при разговоре с Ждановым присутствовал…
— Какое честное слово?
— Честное слово коммуниста.
— Бред какой-то!
— Бред, а что поделаешь?.. Я теперь все понимаю, но вот этого никак понять не смог… Понимаю, что могут пришить что попало, зашмыгают тебя до основания, но тут поражает не то. Знают, с кем имеют дело, а то бы не привели его на беседу. Он все пытался нам объяснить, что есть разное понимание правды, и кое-кто с восторгом его здесь поддержал…
— Кто же?
— Рафес, разумеется. И еще кое-кто нашелся. Тешат себе совесть. Вы можете себе представить две правды, а? Правда бывает одна, только люди разные. Да. Товарищи дорогие — все разные…
Как по заднице дадут, сразу в карлика превращается, а признаваться в этом неохота, ухватиться вроде не за что. Умрешь прямо!
— Господи, что за манера всегда ехидничать!
Полуобернувшись от открытой параши с укоризной смотрит на Пучкова тот старик, которого я еще раньше приметил, когда он драил до блеска свою кружку. Захлопнув крышку параши, старик подошел к нам. Как бы про себя тихо сказал:
— Я… я вот здесь стоял и слышал. Как можно кого-то осуждать?
— Я не осуждаю, Леонид Михайлович, просто возмущаюсь глупостью Столяра. Вы не помните историю со Ждановым?
— Помню, помню, — затряс головой Леонид Михайлович.
То-то вот и есть, что осуждаете, нельзя же так! Неразумного человека судить. И отчего вы все друг друга судите?.. Ну, и что хорошего?.. Все здание на песке… Ну, пойду, пойду я…
Старик дрожащей рукой перекрестился и медленно засеменил от нас.
Поделиться книгой: