Обреченные

— А кто это определил вас сюда хозяевами? Мы тут работаем, ловим для вас рыбу! Голое место обжили. На вашей шее не живем. В долг не просим. Сколько горя от вас стерпели. А за что? За голый кусок земли, какому не вы — лишь Бог хозяин!

— Убрать деревья! Не то пожалеете о том! — терял терпенье Волков.

— И не подумаю!

— Ну, смотри! — кинулся к лодке Волков, вмиг забывший зачем приехал в Усолье.

А к вечеру он вернулся сюда с десятком хмурых мужиков. Те, окинув вооружившихся кольями усольцев, сбились в кучу. Ссыльные не пустили их дальше берега, пригрозив, что каждый, сделавший к селу хоть шаг, поплатится дорого.

— Люди! Чем мы вам помешали? Кому из вас причинили урон тем, что посадили перед своими домами деревья? Кому от этого плохо? — спросил приехавших отец Харитон.

— Деревья? А при чем деревья? Нам говорили, что вы грозились поселку.

— Не положено деревья! — встрял Волков.

— Как мы, горстка людей, можем грозить поселку? Да и зачем? Мы никого не трогаем и никому помех не чиним, — понял все сразу Гусев.

— Какое нам дело до деревьев? Посадили и ладно. Это их дело, — отвернулся один из приехавших. И глянув на Волкова, сказал, как обрубил:

— Дел у тебя нет. Вот и маешься дурью. И нас с панталыку сбил. Кому тут мозги вправлять? Бабам да старикам? Чего ты нас, как собак, стравливаешь? Живут они себе и пусть живут. А ты — дурной сукин сын, не мути мозги больше. Не ищи дурней себя. Вкинуть бы тебе, что от делов оторвал нас! Пошли, мужики! Я с детьми не воюю, — позвал всех за собой.

— Не положено им берез! — лопотал растерявшийся Волков. Но его никто не хотел слушать. Усольцы обрадованно повернули в село. Но на следующий день председатель поссовета приехал сюда с милицией. Та оказалась упрямой.

— Не положено, значит, срубите. Сами. Иначе, мы это сделаем.

Уговоры и доводы не помогали. Милиция начала раздражаться и вплотную подступила к деревьям, как вдруг за плечами послышалось внезапное:

— Что за спор? В чем дело? — стоял в шаге от усольцев и милиции незнакомый, коренастый человек и с ним — инвалид оперуполномоченный.

Когда Волков выложил причину, двое приезжих посуровели. И незнакомый Усолью человек сказал сухо:

— Мы к вам по государственному, важному делу приехали. А вы от безделья мучаетесь. Вернитесь к своим обязанностям. И не мешайте другим работать. Стольких людей от дела оторвали! Мы об этом доложим в области. Стыдно такое время заниматься ерундой! Возвращайтесь в Октябрьский незамедлительно!

Волкова испугал уверенный тон человека, лед в его голосе, откровенная насмешка в словах. Не хотелось лишь одного: еще раз оказаться опозоренным перед ссыльными. А потому приказал торопливо:

— Чтоб к моему возвращению ни одного дерева тут не было! Понятно? — и бегом бросился догонять неведомого приезжего.

«Кто он? Наверное большой начальник, с полномочиями. Может, с указаниями, с проверкой прибыл? Может, из самой Москвы? Может, по жалобе этих треклятых ссыльных разбираться будет? Да только кому они нужны в такое время? Война идет. Может, меня с брони снимать приехал, а этого калеку опера на мое место поставят? Ох и жизнь! Только что я грозил, теперь сам боюсь», — дрожал мужик потной спиной.

Гусев повернулся к ссыльным, вздохнул облегченно:

— Неведомо мне, надолго ли? Но, кажись, пронесло мимо. Может, запамятует про нас…

Усольцы пошли всяк по своим делам. Кто на пилораму, другие— доводить новые дома. Женщины — на кухню, дети постарше— за плывуном для сельчан. Младшие вместе с двумя дряхлыми стариками на берегу остались, в карауле.

Но ни ночью, ни на следующий день, ни в другие дни никто не приехал в Усолье.

Мимо шли катера и баржи. Ссыльные настороженно следили за ними. А потом, устав, дружно взялись за лов мойвы, корюшки.

Этой весной, тихо, своею смертью умерли в Усолье трое стариков. Время их пришло. Старость свое взяла Отошли в своих домах. Без криков и брани. Их так же тихо похоронили усольцы, соорудив каждому в изголовье по кресту.

Погоревав немного, что покоиться станут вдали от родных мест, покинули расширившийся погост. Живому о смерти думать не хочется.

Весна в этом году выдалась дружная. И лишь Гусев с тревогой поглядывал на Широкую. Лов корюшки успели закончить ссыльные. Но стоит ли успокаиваться? Нужно успеть перевезти в поселок рыбу. Вон как мутнеют воды реки. Знать, в верховьях снега тают. Сильным будет паводок, дружным. Управиться надо вовремя. И поехав на рыбокомбинат, попросил послать баржу. Там обещали.— Да, видно, забыли. А утром вскочили ссыльные в ужасе, воды Широкой поднялись почти к селу. Ни бочек, с засоленной в них рыбой, ни лодок, ни весел, ничего река не оставила. Всее унесла мутной водой в море, отняв у ссыльных даже надежду на заработок в весеннюю путину.

— Кой там заработок? Вывернут с нас за лодки и бочки, ославят ввредителями на весь белый свет. А то и законопатят в каталажку за недогляд, — горевали люди вслух.

На душе было горько и тяжело. Какое испытание подкинет теперь судьба? Как расправятся власти со ссыльными за случившееся? Люди с тоской и тревогой смотрели на прибывающую в реке воду. Еще немного и затопит она дома, унесет их в море вместе с жалким скарбом. Уйти бы отсюда, пока не поздно. Но куда? Кто отпустит, кто примет их? Кругом вода, серая, мутная, холодили. Над нею густой туман. Противоположного берега не видно. Что там в поселке? Помнят ли об усольцах в Октябрьском? Придут ли на помощь? Ведь до беды немного, она уже подошла к порогу первого дома. От нее не уйти. Нет лодок, нет надежды…

Глава 2. Шалава

И приспичило же Зинке рожать именно в тот день, когда Широкая решила показать свой норов ссыльным.

Усольцы вышли из домов, забрав пожитки. С детьми и стариками забрались на сопку и оттуда смотрели, как вода подкрадывается к селу. И лишь отец Харитон, став на колени, истово молился, прося Господа отвести от людей новое испытание.

Рядом с ним рухнули на колени старики. И вот тогда, когда просили люди Бога не лишать их жизни и крова, взвыла Зинаида не споим голосом. От нервного потрясения, а может, время пришло, начались у бабы жестокие родовые схватки. Она повалилась на землю, царапая ее руками, орала во всю глотку. К ней кинулись старухи с увещеванием, уговорами. Да только не слышала их баба. Боль оказалась сильнее рассудка.

Да будет тебе блажить? Потерпи! Человека родишь скоро. Нее обойдется, — нагнулся над бабой Шаман. Но у той перед планами нее помутилось. Она не видела и не слышала никого.

Нашла время, — прошептала Лидка, скривив губы. На нее старухи зашикали со всех сторон, стыдя и укоряя.

Шаман, велев мужикам отвернуться, заголил вздутый Зинкин живот. Ощупал его. И перекрестившись, попросил баб достать чистое полотенце и одеяло для нового усольца.

Старухи живо зашевелились. Мужики, забыв о наводнении,ждали, благополучно ли разродится баба?

Лицо Зинки пятнами взялось. Она тяжело дышала. Допекли участившиеся схватки. Баба отчаянно хваталась за руки Гусева!

— Помоги, Витюха! Век не забуду. Помираю я!

— Не помрешь. Все путем идет, как надо. Тужься! Дыши глубже, уже головка на свет вылезла. А ну-ка, выдохни, не губи дитя! — и встав на колени перед бабой, надавил слегка чуть выше пупка.

Зинка заорала хрипло, страшно. И в то же время Шаман принял в руки малыша. Быстро завернув его в простынку, передал старухам, бросив короткое:

— Обиходьте.

Сам сел рядом с Зинкой, на сырую землю. Стал успокаивать:

— Ну, вот и все. Отмучилась. Девку на свет произвела. Дочку. Они. к добру, к миру родятся. Потому, как на вас — бабах, весь свет держится.

Зинка, было успокоившаяся, снова вскрикнула.

— Нешто двойня? Одну не знаю, чем кормить будет нынче! — взвыла баба.

— Чего воешь, малахольная? То не от тебя! Как Бог положит. А нынче детское место отходит, угомонись, — увещевал Шаман.

Когда все страхи улеглись, и Гусев отошел от Зинки поздравить Ерофея с прибавлением в семье, приметил, что вода отступила от села. И хотя не вошла еще в русло — уже не грозила Усолью смыть его с лица земли.

Люди, осмелев, к вечеру в дома вернулись, оставив на страже на берегу пятерых мужиков, чтоб те, сменяя друг друга, успели б на всякий случай предупредить ссыльных.

Первым ушел в свой дом Ерофей, унося на сильных, волосатых руках дочку — первенца.

Суровый, грубый человек, сосланный сюда как кулак, переживший многое, он глупо улыбался, впервые в жизни корча смешные рожи, причмокивая толстыми губами, он убаюкивал спящую девчушку. Следом за ним, поддерживаемая Шаманом и Ольгой, возвращалась в свой дом Зинаида.

Ослабла баба. Ноги подкашивались. Глаза плохо различали дорогу. Первый, а может и единственный ребенок. Какой будет ее жизнь? Только бы не повторилась судьба матери…

— Пощади ее, Господи! — просила баба, глядя на небо, и слезы текли по лицу, капали на прижавшиеся к груди руки.

Зинку выдали замуж за Ерофея, когда ей едва исполнилось пятнадцать лет. Отец поторопил. В доме полно детей. Прокормить всех трудно. А девки приданое просят, наряды. Где их взять, если едва концы с концами сводили! В иные зимы хлеба бывало в обрез. Вот и отдали за богатого.

Ерофей приданого не спросил. Да и куда ему? Самому под сорок. Нагулялся. В жены девушку брал. Лохматый, громадный, рядом с Зинкой он походил на медведя о бок с березонькой. Она, впервые увидев его, чуть не умерла от испуга. И под венцом стояла бледная, холодная. Коса, уложенная венком вокруг головы, сделала ее строгой. Изменила девчонку в женщину. Боялась Зинка перечить отцу, потому ничего не сказав, вышла замуж за нелюбимого. Другой ей дорог был. Да не пожалела судьба. За бедного ре бы не отдали.

Почуяв сердцем, что не любит невестка Ерофея, свекровь возненавидела Зинку. И не звала ту иначе, как молодайкой.

С рассвета до темна работала Зинка то в доме, то в поле. Некогда было дух перевести. Не бездельничал никто в семье. Даже мять Ерофея, рядом с Зинкой — не отставала. Вязать ли снопы, молотить зерно, полоть ли огород — всюду надо было успеть. Зинка скоро поняла, почему в отцовском доме не было достатка.

В семье мужа никто не пил, если случался церковный праздник— выпивали для привета. Всякую копейку берегли. Не рассказывали вечерами сказок детворе, кормя их взамен хлеба Красиными небылицами. До самого сна всяк своим делом занимался. Отец Ерофея сапоги шил. Потом их продавал за хорошие деньги. Свекровь обшивала полдеревни. Ерофей по дому управлялся. Ни минуты не отдыхал. Хватало забот и у Зинки. Скотины полный двор С нею не заскучаешь, не посидишь. А тут еще свекровь подгоняет.

Вымоталась баба. Устала. С любимым, оно все стерпелось бы. Л тут никак привыкнуть не могла. И однажды, разозлившись на свекровь, назвавшую копухой, обозвала ее старой ведьмой и, накинув на плечи шубейку, простоволосая убежала к отцу. В ноги к нему кинулась, молила не прогонять, принять ее. И рассказала, как жилось в доме Ерофея.

Отец слушал молча. Ничего не успел ответить, как в дом влетел Ерофей. Схватив Зинку за косу, намотал ее на руку и на глазах отца жестоко кнутом выпорол.

— За матушку мою, чтоб не обижала ее всякая шалава! За то, что под венцом Богу сбрехала, будто по любви за меня вышла, и обещалась, змеюка, до гроба жить со мной! — врезался кнут в плечи, спину, бока.

Потом, накричав на Зинкиного отца, вытолкал жену взашей, кнутом, на виду у всех деревенских, по улице, как поганую скотину гнал.

Зинка с того дня люто его возненавидела. А Ерофей стал совсем несносным. Искал случая придраться, избить ее. И однажды Зинка хлопнулась при всех на колени перед свекром. Его одного унижала она:

Тятенька, милый, отпустите, иль убейте меня. Не могу я больше с Ерохой жить!. Постылый он. Лучше руки на себя наложу, чем с ним век мучиться. Пощадите меня, не берите грех на душу. Вконец меня извел вместе с матушкой, — рыдала Зинка, облипая слезами сапоги старика.

Свекр глянул на Ерофея из-под кустистых бровей. Сдернул кнут. И замахал им по спине и плечам жены и сына. Те едва вывернулись. С того дня больше года Ероха не ложился в постель к жене. Когда свекр спрашивал Зинку, от чего она не брюхатеет, баба краснела молча. Стыдно было сознаться.

А на следующую весну встретилась на реке, куда пошла полоскать белье, с тем, кого любила до замужества. Слово за слово. И вспыхнул прежний огонь. Только тогда стыд и страх не позволяли. Теперь терять стало нечего. Так и повелось, что ни день — свиданье, да радость.

Сколько это длилось бы, кто о том знает, да только забрали дружка на войну, с которой он не вернулся. А вскоре началась коллективизация. Не обошла она и дом Ерофея. Всю скотину описали у них власти. До последней курицы все забрали со двора. Старую, слепую кобылу и ту увели вместе с телегой.

Ерофей тогда не сдержался:

— Чтоб вы подавились потом и кровью нашей! На столбах вас вешать, разбойники проклятые! Не минуете вы нашего суда грабители! — кричал в отчаяньи, словно лишившись рассудка. Дальше говорить ему не дали… Никто не стал слушать Зинку, что она из бедняцкой семьи и вышла за кулака не по своей воле. Пять зим — немало. И ее вместе со стариками и Ерофеем выкинули из дома, погнали в ссылку, в земли чужие, далекие.

Свекровь и половины пути не вынесла. Умерла по дороге. На мертвых

щеках ее не просыхали слезы.

Свекр словно для того и жил, чтобы успеть поставить дом сыну. Молча

радовался, видя, как растет живот у невестки. Все хотел, чтобы первым — внук родился. Ему стульчики мастерил, столик сделал. Резную, забавную кроватку сладил. А дожить до рождения ребенка не привелось. В глухую, темную ночь умер. Ранней весной. А незадолго до кончины наставлял Ерофея не обижать Зинку.

— Она из-за нас пострадала, бедолага. Выйди за другого, жила бы в своем селе, бок о бок с отцом. И горя бы не знала. Помни — ее доля горькая из-за нас.

Ерофей давно не обижал жену. Знал, чуть что, кнутом, как раньше, не воротишь бабу. Вмиг разведут. Да еще и упекут за нее в каталажку. А потому, когда серчал на бабу — обзывал ее на все село шалавой, но большего себе не позволял. Испытал на собственной шкуре, как можно поплатиться за слова.

В душе и Ерофей, и Зинка, люто ненавидели новую власть. Она лишила их всего. Родителей, своего села, дома и всего нажитого тяжким своим трудом. Эта ненависть и примиряла их. о том ни разу не говорили вслух.

Зинка резко изменилась с того дня, как покинули они село. Ей все не верилось. И только оказавшись ка Камчатке поняла, что все случившееся не сон, а жестокая, несправедливая явь.

Здесь, в Усолье, она стала Ерофеихой. Ненавидящей всех, кто приезжал в Усолье из Октябрьского.

Она не любила общений, ни с одной бабой не дружила. И если приходилось работать вместе с другими, всегда молчала, считая, что больше ее никто не пережил.

Может потому никто из усольцев не знал, что семья Ерофея, до приезда на Камчатку, жила в Сибири, где отец Ерофея обзавелся коровой и домом. Но позавидовавшие кулацкой живучести новые власти, не далиприжиться, пустить корни, и отправили семью па самый край света, где зима дольше жизни, тепла хватает лишь на то, чтоб перед смертью сумел выплакаться человек.

Зинка не успела полюбить Сибирь. А в Усолье любить было нечего. Она всегда чувствовала себя тут чужой. И не любила уходить из землянки.

Первый раз обрадовалась баба, когда Ерофей, вернувшись в землянку, сказал, что ссыльные дают им дом. И повелели обжить его до рождения малыша.

— Ерофеиха! Отворяй! — услышала баба внезапное.

В дверь вошла Дуня. Принесла молоко.

— На, вот, пей! Вечером еще принесу! Аж четыре коровы у нас. И четыре теленка. Глядишь, лет через пять, в каждом дворе своя кормилица заведется.

— Нешто, так и сдохнем в ссыльных? — брызнули слезы из Зинкиных глаз.

— А ты на что надеешься? На вождя. Брось думать. Пошел он срать, забыл, как звать. Живи, как есть, без сказок. Вон дитя у тебя теперь. Утеха и отрада…

— И она — ссыльной будет?

Дуняшка опустила голову, не нашлась, что ответить. Сердцем пожалела Ерофеиху. Но ведь и у самой дети. Какая мать своим кровинкам счастья не пожелает? Да только где взять его в Усолье? На край света тепло не доходит. Не хватает его на всех. Живы — и то, слава Богу, — вздыхает баба и торопливо толкнув дверь плечом, бросает мимоходом:

— Пеленки мы тебе принесем. Все детское имеется, что от наших уцелело. Ты себе голову не забивай. Лучше скажи, как дочку назвать решили?

— Мы парнишку ждали. Для дочки имя не придумали, — созналась Зинка, покраснев.

— Имя мы все придумаем. Чтоб счастливой была, — выскочила Дуняшка в дверь поспешно.

Зинка, выглянув в окно, увидела возвращающегося домой Ерофея. Его лицо в улыбке растянулось от уха до уха. Он ввалился н дом шумно, торопливо:

— Зинка! Слухай сюды! Широкаяврусловошла. В свое. И бочки с корюшкой нашлись. Все до единой. На створах застряли. Легко выловили. Ни единую не разбило! И лодки море на берег вынесло. Вместе с сетями! Все цело! Вот счастье-то какое! Аж не верилось! Знать, дочка наша и взаправду счастливой станет, коль рожденье ее такой радостью отмечено! Все село ожило! Не пропадем с голодухи! — рассказывал мужик.

Зинка ликовала, слушая его. И глянув на мужа повлажневшими глазами, предложила подобрев:

— Дочку нашу в честь твоей мамани, давай Татьяной назовем. Как погляжу, она хоть и маленькая, а копия свекрухи, вылитая. Нехай ее имя носит.

— Спасибо тебе! — обрадовался Ерофей и пообещал:

— Чуть взращать начнет, куплю ей швейную машинку. Может, как маманя, научится рукодельницей… Самое что ни на есть, бабье дело.

С того дня Ерофея стало не узнавать. Будто в свое село вернулся. Целыми днями в работе. То морскую капусту солил. Нес домой крабов, кормить семью. Рыбу лишь свежую, с раннего утра ловил на уху.