Помоги проекту - поделись книгой:
Выступления против самодержавия князей церкви и советских аристократов совместно с дворянской оппозицией, а также открытые (митрополит Филипп) и тайные (заговор И. П. Федорова) покушения на его власть, ясно показали царю, что опричнина, т. е. аппарат принуждения, который он создал, явлйется единственной надежной опорой его единодержавие Практическим ответом самодержавия на выступления оппозиции был безудержный опричный террор. Назовем его основные объективные последствия.
Разгром церковной оппозиции — сведение с митрополии и убийство Филиппа Колычева, расправа с новгородскими архиепископами Пименом и Леонидом. Разгром земской оппозиции — ликвидация заговора И. П. Федорова, казни 1570 г. Ликвидация внутридинастической опасности — уничтожение двоюродного брата царя Владимира Старицкого и его родичей, уничтожение последних уделов. Окончательная ликвидация самоуправления Великого Новгорода.
Как бы ни оценивать каждую из перечисленных выше политических акций Грозного в отдельности с точки зрения ее конкретного содержания, следует признать, что все они объединены общей логикой, логикой то «круговой обороны», то фронтального наступления самодержавия на всех своих противников. Без опричнины не могла состояться ни одна из этих акций, не могла, следовательно, состояться стабилизация царского режима, суть которой была во всеобщем и безусловном подчинении ему всех сословий и всех властей, в превращении всех жителей страны в верноподданных самодержца.
Именно с помощью опричнины и опричников Иван Грозный держал своих бояр и прочих «разных чинов людишек» в ежовых рукавицах. «Хочешь не боятися власти, — говорил он своим подданным, — благое твори. Если же злое творишь — бойся. Власть не зря мечь носит, а в наказание злодеям и в похвалу добродеям». При этом царь был отлично осведомлен обо всем, что делается в самых отдаленных уголках государства и в полках его войска. Он знал о всех проступках и прегрешениях воевод вплоть до того, кто, когда и зачем отлучался со службы?!
Исключительный интерес в этой связи представляют собой впервые ставшие нам известными из Разрядной книги подлинные грамоты, написанные или продиктованные несомненно самим царем. Об этом свидетельствует их своеобразный стиль, присущий сочинениям Грозного, и даже самый тон державного окрика, обращенного к воеводам.
Перед тем как привести здесь целиком один из этих интереснейших документов, необходимо дать некоторые пояснения. В 1571 г. над Русью повеяли отравленные ветры чумы. Смертоносное поветрие накатывалось одновременно с юга — из Персии и с запада — из Германии.
На Руси того времени, вопреки ошибочным представлениям некоторых историков, хорошо понимали, что чума — это вовсе не «божье посещение грех ради наших», против которого бессмысленно и невозможно бороться, а эпидемическая болезнь, которую можно остановить, осилить и изгнать. Правда, об этом свидетельствовали до сих пор лишь редкие, отрывочные известия. Было, например, известно, что как раз в 1571 г. в Холмогорах в длительном карантине был задержан англичанин Дженкинсон. В летописях упоминается о противочумных мероприятиях тех лет в Новгороде.
Найденная царская грамота наглядно показывает, что борьба с эпидемиями в то время носила на Руси вполне осознанный характер, проводилась как важнейшее государственное мероприятие, направлялась и строго контролировалась из центра. Вот запись Разрядной книги, в которой воспроизведена грамота Грозного.
«Лета 7080 (1571) году, на Костроме были для поветрия моровова на заставе князь Михайло Федорович Гвоздев-Ростовский, да Дмитрей, да Данило Борисович Салтыковы. А с Костромы были в Свияжском. И от государя грамоты посланы на Кострому.
Список з грамоты от царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии на Кострому князю Михаилу Федоровичу Гвоздеву, да Дмитрею, да Данилу Борисовичам Салтыковым:
"Приехали, есте, на Кострому сентября в 26 день. И того месяца преставилось на Костроме семьдесят три человека до двадцать осьмого числа. А того, есте, к нам пе отписали подлинно: на Костроме ли, на посаде, или в Костромском уезде; и какою болезнью умерли — знаменем ли или без знамени (есть ли внешние признаки чумы. — Д. Л.). А ты, князь Михайло, почему к нам о поветрии не пишешь?! И послан ты на Кострому беречь для поветрея наперед Дмитрея и Данила Салтыковых. И ты для которово нашего дела послан, а ты забываешь, большая бражничаешь, и ты то воруешь! И как к вам ся наша грамота придет, и вы б отписали подлинно, на борзе: уж ли на Костроме, на посаде и в уезде от поветрея тишеет, и сколь давно, и с которова дни перестало тишеть? А буде от поветрея не тишеять, и вы б однолично поветреныя места велели крепить засеками и сторожами частыми, по первому нашему указу. И сами бы, естя, обереглись того накрепко, чтобы из поветреных мест в пеповетреные места не издили нихто, никаков человек, никоторыми делы. Чтоб вам однолично из поветреных мест на здоровые места поветрея не навезти — розни бы у вас в пашем деле однолично не было ни которые. А будет в вашем небрежении и рознью ис поветреных мест на здоровые места нанесет поветрия, и вам быть от нас самим сожжеными.
Писано в Слободе, лета 7080 году, октябре в 4 день"».[23]
Вот и еще одна грамота, несомненно передающая живую речь самого Грозного:
«Список з государевы грамоты: "От царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии в Свияской дьяку нашему Грязному Ивашеву. Писал к нам из Свияского воевода наш князь Петр Буйносов Ростовской, что писали к нему с Федором Трубниковым, а велели дать воеводе князю Ивану Гагину детей боярских, и князь Петр Буйносов списки почел отдавать, и князь Иван-де у нево почел просить всех свияжских служивых тотар, и он-де, князь Петр, без нашего указу не дал ему тотар, и князь Иван-де ево лаел и безчестил и хотел ево ножницами в горло толкнуть; а то делолось перед вами на съезде, и ты б про то сыскал, каким обычаем мен; них делолось. А ты б еси князю Ивану перед князь Петром и перед головами стрелецкими именно (нашим именем. —
Песня про царя Ивана Васильевича и купца…
Не правда ли, так и хочется подставить здесь имя лермонтовского героя — купца Степана Калашникова? И надо сказать, что это искушение, как оказывается, отнюдь не беспочвенно, хотя в подлинной песне (повести), о которой идет речь, стоит другое имя купца — Харитон Белоулин.
Летом 1958 г. Отделом рукописей Государственной Публичной библиотеки была приобретена рукопись — обрывок какого-то сборника конца XVII в., всего несколько листков, обтрепанных, перепутанных, сшитых веревкой. Рукопись была завернута в лист бумаги, на котором карандашом была сделана надпись: «Из города Пустозерского привезена 1923. 16 л.».
Внимание автора этих строк привлекло не имеющее начала древнерусское повествование об Иване Грозном и купце Харитоне Белоулине, до того неизвестное. Сразу же бросились в глаза, с одной стороны, ярко выраженный беллетристический характер повести, а с другой — множество наполняющих ее исторических реалий. Сочетание исторической реальности повествования с вымыслом сказалось также в характере главных его героев: один из них — Иван Грозный — лицо вполне историческое, другой — купец Харитон Белоулин явно вымышлен автором. Такое сочетание было необычайно интересным уже само по себе. Древнерусская литература того времени, как полагали ученые, еще не знала вымышленных героев. За пределами религиозной мифологии, в которой фигурируют разного рода небожители, возглавляемые богами, в произведениях литературы мы встречали только реально существовавших людей, например, князя Игоря и его жену Ярославну в «Слове о полку Игореве», Дмитрия Московского и его соратников в повестях цикла о Мамаевом побоище. Реальными историческими лицами были и изображавшиеся в древнерусской литературе представители враждебных сил, например, ханы Кончак, Мамай и прочие. И вдруг выясняется, что ряд великих героев русской литературы, типизировавших образы борцов за справедливость и правду, берет начало еще в XVI в. и открывается никому неведомым именем Харитона Белоулина.
Содержание повести восходит к событиям хорошо известным. В 1570–1574 гг. Грозный казнил «своих изменников», виновных, по его убеждению, в организации широкого заговора против него. В число заговорщиков были включены многие высшие сановники, такие как глава Посольского приказа известный дипломат дьяк Иван Висковатый, казначей Никита Фуников и их ближайшие сотрудники.
В сохранившемся архивном документе читаем: «Столп (т. е. дело, написанное на длинных, склеенных столбцах бумаги — сставах. —
Московские казни 1570 г. описал и современник событий, иностранец Альберт Шлихтинг. Он рассказывает, что июльским утром 1570 г. на площадь было выведено на казнь 300 человек «знатных мужей». Заметим, что цифры, имеющиеся у Шлихтинга, в отличие от цифр, приводимых по разным поводам другими иностранцами — современниками Грозного, заслуживают доверия. Так, например, сообщаемое им число жертв новгородского погрома 1570 г. вполне реально — 2777. Оно решительно отличается от фантастических цифр, называемых другими иностранцами, вплоть до цифры 700 тыс. у англичанина Джерома Горсея. Шлихтинг говорит, что из 300 выведенных на казнь были казнены 116 человек, а остальные были помилованы и отпущены. В летописи того же времени названа примерно такая же цифра казненных — 120 человек из 300.
В полном соответствии с приведенным выше официальным документом — архивным «столпом», где говорится о специальной росписи, указывающей, кого следует казнить и какою казнью, а кого отпустить, Шлихтинг сообщает, что перед казнью рышел «на средину дьяк… Василий Щелкалов с очень длинным списком, перечисляя подряд всех туда внесенных».[26] В источниках подчеркивается, что казни 1570-х гг. на Москве были продолжением новгородского дела и что значительную часть привлеченных к расследованию и казни составляли купцы.
Вот как изображены эти страшные события в повести: «В лето 7082-го. . на второй неделе по пасце во вторник в утре по указу великого государя на Пожаре среди Москвы уготовлено 300 плах, а в них 300 топоров, и 300 палачей стояху у плах онех. Московстии же князии и боляре и гости, всякого чину люди, зряще такую належащую беду, страхом одержимы быша. Егда же бысть третий час дни, царь и великий князь Иван Васильевичь выехав на площадь в черном платье и на черном кони с сотники и стрельцы и повело палачем имати по человеку из бояр и из окольничих, из стольников и из гостей и из гостиной сотни по росписи именитых людей казнити. Людие же зряще, наипаче в недоумении быша, понеже никакия вины не ведуще. Взяша же первые из гостиные сотни 7 человек и казниша их. Емше же осмаго, именем Харитона Белеуленева, и не могоша на плаху склонити, бе бо велик возрастом и силен вельми. И возкрича ко царю рече з грубостию: "Почто, царю великий, неповинную нашу кровь проливавши?" И мнози псари приступиша пособити тем палачем, и едва возмогоша преклонити. Егда же отсекоша ему главу и спрянувши из рук их глава на землю, семо и овамо (туда и сюда. — Д.
Как видим, в основе авторского текста легко узнается известный нам из источников исторический факт. Вместе с тем в повести есть и отличия от документально зафиксированной реальности происходившего. Отличия эти весьма примечательны.
Обратим внимание на определение места, где произошла казнь: «на Пожаре среди Москвы». «Пожаром» после набега Девлет-Гирея в 1571 г. стали именовать площадь перед Кремлем, которая до того называлась Троицкой. Уже к 80-м гг. в связи с новой застройкой Москвы название «Пожар среди Москвы» из источников исчезает. Это наводит на мысль, что повесть восходит непосредственно к моменту описанных в ней событий, т. е. к 70-м гг. XVI в. Об этом же говорит и другое: царь выезжает на площадь вершить казнь «с сотники и стрельцы», но не с опричниками. Видимо, автор писал свою повесть, после того как закончился весь цикл московских казней 1570–1574 гг. Тогда понятно, что слово «опричнина» отсутствует в повести потому, что в 1572 г. опричнина была переименована в «двор». Тем не менее автор постарался, чтобы опричный характер проводимой карательной акции был читателю ясен. Царь выезжает на площадь в опричном одеянии — «в черном платье». Главной карательной силой Грозного во время казни, согласно повести, оказались «псари». Это наименование прозрачно указывает на опричников, отличительным знаком которых была песья голова, символизировавшая их собачью преданность царю и готовность выгрызать измену.
Нетрудно заметить, что число выведенных на казнь — 300 человек, названное в повести, точно совпадает с цифрой, указанной другими источниками.
Самое главное, что сближает повесть с другими историческими источниками, — это факт помилования прямо на площади значительной части приговоренных. Альберт Шлихтинг пишет, что было казнено 116 человек, после чего были помилованы остальные 184.
Современная московская летопись называет примерно ту же цифру казненных — 120 человек.
В повести иное соотношение: казнили всего 7 человек, а всех остальных спас своим правдивым укором, высказанным в лицо царю, Харитон Белоулин. Побуждения, руководившие автором повести, вполне понятны. Она не производила бы желаемого впечатления, если бы автор, придерживаясь фактической точности, «дал слово» своему герою лишь после того, как были бы казнены 120 невинных, по крайней мере заслуживающих помилования, людей.
И еще одно наблюдение. Казни 1570–1574 гг. были прямым продолжением новгородской карательной экспедиции Грозного. Вместе с Висковатым и Фупиковым в 1570 г. казнили многих новгородцев, приведенных на следствие в Александровскую слободу. Не малое их число было привлечено к следствию и наказанию по деду новгородского епископа Леонида, казненного вместе с другими обвиняемыми в 1573 г. Новгородцы, вызывавшие особый гнев Грозного, — главным образом купцы. Причины непримиримой ненависти царя к новгородским купцам, как мы уже говорили, были весьма глубокими.
Еще до прибытия Грозного в Новгород с карательной экспедицией его дворяне «повелением государевым, во граде гостей и торговых людей переимаша и передаваша их по приставам и повелеша их приставом держати крепко в оковах железных, а домы их и имения запечаташа, а жен их и детей повелеша стражем стрещи». Прибыв в Новгород, царь самолично нагрянул на Торговую сторону и повелел лавки новгородских купцов «разсекати и до основания разоряти».
Новгородские и московские купцы имели, естественно, между собой постоянные связи. Среди жителей столицы, схваченных по новгородскому делу, было немало московских купцов и посадских людей. Таким образом, отраженный в повести конфликт Грозного с купечеством имеет вполне реальную историческую основу.
При чтении повести бросается в глаза преимущественное внимание автора к купеческому сословию. Купцы не только поставлены в повести на одну доску с князьями и боярами, но играют даже более важную роль, чем они. С купцов начинается в повести казнь, хотя в действительности это было не так — первыми казнили наиболее именитых людей. Героем повести, спасшим множество людей, в том числе князей и бояр, является купец. Он наделен чертами богатыря телом и духом. Трудно предположить, чтобы такое «завышение» роли купцов в политических событиях того времени исходило от автора, принадлежавшего к дворянской или церковной среде. Поэтому можно с уверенностью утверждать, что повесть про купца Харитона Белоулина родилась в купеческой или околокупеческой среде, на городском посаде. Автор повести был москвичом, современником описанных им событий. В ткань повести обильно вплетены бесспорные исторические реалии. Такая точность в исторических деталях была бы едва ли достижима для купца, узнавшего о событиях с чужих слов.
Краткая эта повесть обладает несомненными художественными достоинствами. С первых же строк видна ее близость к народной сказовой манере: «уготовлено 300 плах, а в них 300 топоров, и 300 палачей стояху у плах онех». Царь, так же как и в некоторых более поздних народных песнях о нем, испугался результата своей жестокости.
Язык повести лаконичен и ярок, а отдельные места достигают большой художественной силы, как например в описании крови, залившей землю, — «падшая кровь, где пав, светляся и играя красно вельми, яко жива вопия и не отмываяся».
У нас нет никаких данных, а следовательно, и никакой возможности утверждать, что М. Ю. Лермонтов знал повесть про царя Ивана Васильевича и купца Харитона Белоулина. Тем не менее такое предположение весьма вероятно.
Повесть, вызванная к жизни событиями, связанными с Новгородом, со временем нашла распространение в самом Новгороде и в его владениях. К их числу, кстати сказать, принадлежал и Пустозерск, где, как мы знаем, повесть была переписана в XVII в. и хранилась до наших времен. Это вполне понятно. Рассказанные в повести события должны были еще долго находить отклик в сердцах поколений новгородского купечества. Поэтому вполне закономерно, что два нз четырех, ставших известными на сегодняшний день списка повести, новгородского происхождения.
Интерес Лермонтова к героям борьбы новгородцев за свою извечную вольность хорошо известен. Об этом свидетельствует и его юношеская поэма «Вадим». При всех условиях близость «Песни про купца Калашникова» и древнерусской повести про купца Харитона Белоулина (так написана его фамилия в новгородской редакции повести. —
Все, что сближает маленькую повесть XVI в. с произведением большой русской литературы XIX в., свидетельствует о ее высоких достоинствах.
И еще одно немаловажное, на наш взгляд, наблюдение.
Создание и широкое распространение в XVI–XVII вв. повести про купца Харитона Белоулина наряду с другими произведениями подобного рода свидетельствует о появлении в то время на Руси широкого читателя. Интерес этого читателя к истории не мог удовлетворяться прежним летописанием. Возникла потребность в популярной и увлекательной книге. Начиная со второй половины XVI в. на смену монументальным летописным памятникам приходит многое множество кратких летописей, летописцев и летописчиков.
В них коротко и доходчиво излагаются основные факты отечественной истории. При этом исторические факты свободно мешаются с легендами и прямым вымыслом. Беллетристика, еще не вылупившаяся из летописной скорлупы, тем не менее заявляет о себе все громче и чаще. С другой стороны, как это видно на примере повести о купце Харитоне Белоулипе, произведения такого жанра полны исторических реалий. Уже став произведениями литературы, они не теряют значения исторических источников.
Глава 7. Опричнина остается опричниной
Логические построения и факты действительности
Представление об отмене опричнины в 1572 г., т. е. через семь лет после ее учреждения, утвердившееся в историографии, мешало и продолжает мешать объективной оценке этого явления, а также его значения в истории самодержавия. Вопрос стоит так: либо опричнина была всего лишь кратковременным эпизодом в истории царской монархии, не оказавшим существенного влияния на все дальнейшее развитие и характер, либо она была необходимым и закономерным этапом этого становления, начальной формой аппарата власти самодержавия?
В арсенале логики, выстраиваемой в пользу отмены опричнины, — будем называть ее для краткости отменной логикой — накопились аргументы весьма разного достоинства. Наряду с достаточно вескими, заслуживающими самого серьезного рассмотрения, встречаем немало явно надуманных, противоречащих очевидным фактам или же вообще ни на чем, кроме желания во что бы то ни стало «отменить» опричнину, не основанных.
История науки, однако, показывает, что самый незначительный аргумент тотчас приобретает статус самого серьезного и даже неопровержимого, если оставить его в споре без внимания. Ну, а раз так, нам с вами, уважаемый читатель, придется рассмотреть и оценить все без исключения аргументы отменной логики, рассмотреть и оценить также все контраргументы. Вам, таким образом, придется участвовать в весьма важном научном споре в качестве арбитра. И, хочется надеяться, это но станет для вас скучным занятием. Итак, начнем.
Прежде всего, необходимо отметить, что разные исследователи вкладывают различное значение в само понятие «опричнина» и, значит, по-своему видят тот предмет, об отмене которого идет речь.
С. Б. Веселовскому, например, который вообще отказался видеть в опричнине серьезный исторический смысл, «отменить» ее значительно проще, чем тем историкам, которые в учреждении опричнины и в опричной политике такой смысл усматривают.
Труднее, чем кому-либо, «отменить» опричнину Р. Г. Скрынникову, поскольку оп, на мой взгляд, точнее, чем другие историки, проник в ее сущность: «В опричнине царь получил неограниченные полномочия для проведения репрессий против дворян и чинов думы, на земельные конфискации и прочие мероприятия, которые в обычных условиях не могли быть осуществлены без согласия на то "совета" крупных феодалов. В опричнине царь избавился от обычной опеки со стороны думы и высшего духовенства». С какими же из возможностей, обретенных в опричнине, Иван Грозный согласился бы вдруг расстаться?
«Опричнина, — говорит в другом месте Скрынников, — была по своему существу политической мерой. Задачи ее… сводились к подавлению любой оппозиции самодержавной власти, с чьей бы стороны она ни исходила: со стороны боярской знати и дворянских верхов, крупных духовных феодалов, приказной бюрократии и т. д.». Все это бесспорно. Но столь же бесспорно и то, что от выполнения этих задач ни в 1572 г., ни в дальнейшем самодержавие ни в лице Ивана Грозного, ни в лице других самодержцев не могло отказываться, не хотело отказываться и не отказывалось.
Р. Г. Скрынников прав и тогда, когда утверждает, что некоторые стороны опричнины «заключали как бы в зародыше все последующее развитие дворянско-бюрократической абсолютной монархии». Однако признание опричнины зародышем дальнейшего развития дворянско-бюрократической монархии ко многому обязывает. Зародыш, как известно, «отменить» невозможно. Уничтожение «зародыша» означало бы отмену дальнейшего развития. Но такого не произошло. Значит, одно из двух: либо не была отменена опричнина, либо вместо ликвидированного «зародыша» где-то позже возник другой. В «некоторых сторонах» опричнины, о которых говорит Скрынников, есть то главное, без чего самодержавие не могло бы держаться и не держалось ни на одном этапе своего существования. «Зародыш» аппарата неограниченной власти, аппарата военно-феодальной диктатуры в процессе исторического развития менял форму, но не менял своей сути.
Бесспорную мысль о том, что проблема опричнины является частью более общей проблемы образования и развития централизованного русского государства, Р.Г. Скрынников повторяет не раз. При этом, однако, делает дополнение: «В этой многовековой истории семь лет опричнины — не более, чем кратковременный эпизод».
Солидаризируясь с В. О. Ключевским и С. Б. Веселовским в том, что опричнина была в 1572 г. отменена, Р. Г. Скрынников вынужден брать назад ряд своих выводов о целях опричнины и об итогах ее деятельности. Опричная политика, по его мнению, не была чем-то единым на протяжении семи лет ее существования, она не была подчинена ни субъективно, ни объективно единой цели, принципу или схеме. Если так, можно ли вообще говорить о политике? Действия, не имеющие ни субъективно, ни объективно единой цели, скорее подходят под определение С. Б. Веселовского, который считал, что опричнина не имела серьезного государственного смысла. Говоря об отмене опричнины, Скрынников имеет в виду не только те или иные конкретные мероприятия, а вообще отмену того «нового режима», который, как он пишет, был установлен указом об опричнине, санкционированным думой и высшим духовенством.
Как видим, С. Б. Веселовский и Р. Г. Скрынников «отменяют» далеко не равнозначные политические институты. Между тем арсенал доказательств, выдвигаемых в пользу отмены опричнины, в обоих случаях один и тот же. Рассмотрим эти аргументы с точки зрения их доказательности.
Историк Л. М. Сухотин, а вслед за ним и другие исследователи, высказали предположение, что в 1572 г. был издан царский указ об отмене опричнины, который до нас не дошел. Это утверждение основывается главным образом на заявлении немца Генриха Штадена, жившего несколько лот в Москве Ивана Грозного, что «опричнине пришел конец», а земским возвратили их вотчины. Р. Г. Скрынников также пишет о специальном указе, отменившем опричнину.
О царском указе, отменившем опричнину, принято говорить в историографии как о вполне достоверном факте. Но если Сухотин «осторожно и скромно высказывает мнение» об отмене опричнины в 1572 г., то Веселовский считает необходимым «выразиться увереннее и сильнее». «Факт уничтожения опричнины» для него неоспорим. По его мнению, указания источников на то, что опричнина была «отставлена», настолько ясны и определенны, что следует только уточнить, когда это произошло и в чем выразилась отмена опричнины. В самом этом утверждении содержится противоречие. Если требуется уточнить даже то, когда произошла отмена опричнины и в чем она выразилась, то говорить о ясности и определенности свидетельств источников весьма трудно. Источников, будто бы «ясно и определенно» говорящих об отмене опричнины, вообще не существует. На это указывает сам Веселовский, отстаивающий при этом (лучше сказать, несмотря на это) гипотезу об отмене опричнины. До нас не дошел не только указ об отмене опричнины, не дошло никаких его следов.
Указ об учреждении опричнины тоже до пас не дошел. Тем не менее дошли его многочисленные следы и последствия: пересказ в летописи, разделение городов и территорий на «земские» и «опричные», вполне реально обособленный штат опричников. Когда факт существования опричнины стали скрывать от иностранцев, это также отразилось в посольских наказах. Соответственно указ об отмене опричнины, если бы таковой имел место, должны были бы в этих наказах всячески рекламировать на радость Ватикану и тем силам в Польше, которые хотели видеть на своем престоле русского царя или его сына, а также в сношениях с Англией, где имели весьма нелестную информацию об опричнине. Но ни единой ссылки на подобный, указ нет и в дипломатических документах. Нет их ни в каких официальных материалах того времени. Нет ни одного случая ссылки на опричнину как на «бывшее» учреждение. Все претензии на несправедливые решения но местническим спорам, принятые «в опричнине», появляются только после смерти Грозного.
Некоторые исследователи готовы усмотреть свидетельство в пользу отмены опричнины в завещании, составленном Иваном Грозным летом 1572 г. в Новгороде. Среди многочисленных наставлений своим сыновьям Грозный написал в завещании: «А что есьми учинил опричнину, — и то на воле детей моих, Ивана и Федора, как им прибыльнее, и чинят, а образец им учинен готов». Эти слова царя рассматривают как свидетельство о том, что опричнина уже выполнила свою задачу и перед Грозным встал вопрос о ее дальнейшей целесообразности.
Царь, живя в Новгороде, говорит С. Б. Веселовский, написал летом 1572 г. завещание, в котором в довольно сухих и холодных выражениях упоминает об опричнине и предоставляет сыновьям по своему желанию сохранить или отменить опричнину, «как им прибыльнее». Но ведь нет ничего удивительного в том, что такой документ, как завещание, написан «в сухих и холодных», а не в приподнятых и восторженных выражениях.
Р. Г. Скрынников также усматривает в цитированных словах признак полного равнодушия к судьбе опричнины. По существу, как он полагает, вопрос о дальнейшем существовании или отмене опричных порядков царь целиком передавал на усмотрение своих наследников.
Между тем в предшествующем и в последующем изложении Скрынников утверждает, будто царь Иван по многим причинам решил отменить опричнину и что уже с конца 1571 г., т. е. за год до написания завещания, «исподволь» готовил упразднение опричных порядков. Если бы это было так, если бы «доверие царя к опричному окружению было окончательно подорвано», если верно, что опричнина превратилась в «непроизводительную трату средств», Грозный, разумеется, не стал бы советовать сыновьям подумать о сохранении опричнины и при этом с некоторым самодовольством подчеркивать, что «образец им учинен готов». Известно, что (Грозный с неудержимой страстностью проводил и пропагандировал владевшие им идеи, и заподозрить его в «равнодушии» к будущей системе управления страной и к судьбе царствования своих сыновей совершенно невозможно. Царь понимал, что прямой совет — покончить с опричниной обеспечил бы его сыновьям значительно большую поддержку в аристократической, боярской, словом, в земской среде, чем совет подумать, не следует ли сохранить опричный порядок. Тем не менее он не обращается к своим наследникам с подобным советом.
С другой стороны, у Грозного были серьезные причины для того, чтобы не рекламировать в завещании опричную систему. Он знал, что его сыновьям для утверждения на престоле предстоит серьезная борьба. «А будет бог помилует, и государство свое доступити и на нем утвердитеся…», — пишет он в условном наклонении, давая понять, что признание его сыновей на царствовании не означает обязательного признания опричнины, что его наследникам, возможно, будет «прибыльнее» править без нее.
Но, пожалуй, самую большую роль в том, что формулировка о будущем опричнины приобрела в завещании 1572 г. осторожный характер, сыграли соображения внешнеполитические. Грозный не любил показывать опричнину зарубежным государственным деятелям. Он постоянно приказывал отрицать какой-либо раздел государства на опричнину и земщину. Попытки сокрытия опричнины имели место задолго до 1572 г. «В первые годы, — пишет П. А. Садиков, — московская дипломатия как будто не считала возможным отрекаться от нее (от опричнины. —
Посольству Умного-Колычева, отправлявшемуся в Литву в 1566 г., был дан наказ: если спросят, для чего государь ваш велел поставить двор за городом, — отвечать: «Для своего государьского прохладу». Если бы литовцы стали утверждать, что ваш «государь дворы ставит розделу для и для того кладучи опалу на бояр», — послу следовало решительно отклонить эту «клевету» и заявить: «Делитца государю не с кем». В апреле 1566 г. литовским гонцам велено было сказать, что «у государя нашего никоторые опричнины нет». Все это нисколько не мешало фактическому существованию опричнины как политической системы.
В сентябре 1571 г., за год до так называемой отмены опричнины и написания завещания 1572 г., резко усилились основания для дипломатического отрицания опричных порядков. В ноябре 1571 г. папа римский решил прекратить свои попытки наладить с Москвой антитурецкий союз и прервать все сношения с царем Иваном. Причиной такого резкого поворота послужило ознакомление панского нунция Портико, а затем и самого папы с записками Альберта Шлихтинга — немца, бежавшего из Московии в Польшу. Этот факт еще раз показал царю, что опричный порядок, установленный им, вызывает крайне неблагоприятный резонанс и серьезные внешнеполитические осложнения.
Ко времени написания завещания 1572 г. появился новый, особенно серьезный повод для дипломатического сокрытия существования опричнины. 7 июня 1572 г. умер польский король Сигизмунд II Август. С его смертью прекратилась династия Ягеллонов. Борьба вокруг избрания нового польского короля стала важнейшим фактором внешней политики европейских государств. В числе кандидатов на польский престол были названы московский царь Иван IV и его сын Иван. 12 августа 1572 г. польский посол Воропай передал царю официальную просьбу польских вельмож дать согласие на избрание его, Ивана IV, польским королем.
То, что царь ничего не говорил Воропаю об опричнине, С. Б. Веселовский рассматривает как одно из доказательств, что опричнина к этому времени (август 1572 г.) была обречена на отмену и доживала последние недели. Между тем молчание об опричнине в момент приглашения царя на польский престол было столь же естественным, сколь и традиционным.
Вслед за Воропаем осенью 1572 г. с тем же предложением в Москву прибыл другой польский посол Михаил Гарабурда. Важнейшей задачей посла было выяснить: как отнесется Иван Грозный к выдвижению кандидатуры царевича Федора и к правам и вольностям Литвы.
Нужно ли теряться в догадках о том, какое именно впечатление хотел создать царь Иван у польских послов по вопросу о правах и вольностях польских и литовских панов в случае воцарения в Польше русского царя. Восхваление своей доброты и справедливости всегда шло у царя рука об руку с отрицанием существования опричнины. В послании гетману Ходкевичу от имени боярина М. И. Воротынского еще в 1567 г. царь заявлял: «А что еси писал в своей грамоте взбеснев о нашем государе… о его царском величестве о жестокосердии неразсудительном… гоненье без правды и гнев непощадимой — и то твое бесовское коварство… А наш государь… как есть государь истинный… сияя во благочестии государьство свое добре разсматряет… А што еси писал… о разделении народу християиского, о опричнине и земском, ино ж тово не ведая, якии же скурвины дети, яже и ты, глаголют, а у государя нашего опричнины и земского нет; вся его царьская держава в его царьской деснице…».
Напомним, что вся эпопея с фиктивной передачей царской (великокняжеской) власти Симеону Бекбулатовичу, затеянная Грозным позднее, в 1575–1576 гг., хронологически совпадает с периодом второго польского бескоролевья.
Маневры Грозного ни в первом, ни во втором случае успеха не имели. Польские вельможи и шляхта вполне понимали фарсовый характер как «отмены» опричнины, так и «отказа» от царства, предпринятых Грозным.
Итак, у Ивана Грозного были весьма веские причины для дипломатического сокрытия опричнины. Вместе с тем было бы нецелесообразным и даже странным, изъяв термин «опричнина» из дипломатических документов, сохранять его в других официальных документах, особенно в разрядных книгах.
Была, наконец, и еще одна причина, побуждавшая Грозного к отказу от термина «опричнина». Термин этот весьма точно соответствовал конкретному историческому моменту — политическим маневрам Грозного в конце 1564—начале 1565 г. Царь хотел тогда подчеркнуть, что оставляет царство, обособляется в «опричнину», отдавая все остальное государство — «земщину» в управление боярам. Стоило, однако, царю прочно утвердить себя самодержцем, стать подлинным хозяином всей страны, как уничижительный смысл слова «опричнина» пришел в противоречие с действительным положением и должен был становиться все более нежелательным, как снижающий образ единовластного владыки. Именно потому, что опричнина как система означала не разделение власти, а, напротив, ее небывалую консолидацию в руках царя, термин «опричнина» стал себя изживать по мере усиления царской власти. Во всяком случае, принимать отрицание разделения государства за отмену жесткой централизации государственной власти нет никаких оснований.
Другое дело, указанные внешнеполитические обстоятельства, в частности, реакция папы римского на «Сказания» А. Шлихтинга. Они давали царю серьезный повод к тому, чтобы прекратить наиболее вопиющие, бросающиеся в глаза злоупотребления опричников, вызывавшие значительное недовольство и внутри страны. Не случайно именно в это время царь сурово наказывает некоторых руководителей опричнины, уличенных в тяжких преступлениях — «воровских проделках». Историки, утверждающие, что опричнина была отменена в 1572 г., видели и в этих опалах и казнях свидетельство в пользу гипотезы об отмене опричнины. Сам ход рассуждения о том, что казни опричников свидетельствуют о «казни» опричнины, вызывает возражения. Рассуждая таким образом, пришлось бы заключить, что Грозный неоднократно отменял земщину, Посольский и другие приказы и, конечно, Боярскую думу — учреждение, полностью потерявшее свой прежний состав в результате опал и казней.
По подсчетам Р. Г. Скрынникова, жертвами царского террора стали 3–4 тыс. человек. Из них 600–700 земских деятелей всех масштабов. На этом фоне опала или гибель 14 пусть даже видных опричников представляется не столь уж значительным фактом. Каждый случай опалы или казни опричника имел свои конкретные причины. П. А. Садиков прав, утверждая, что Грозный, награждая и оберегая «своих», «близких» людей — опричников, не останавливался перед жестокой расправой с ними, даже с самыми интимными фаворитами (как, например, с Ф. А. Басмановым), когда видел, что близость их к трону перерождается если не в прямую измену, то по крайней мере в пренебрежение своим долгом и обязанностями.
Сторонники гипотезы об отмене опричнины должны в конечном счете признать, что попытки положить конец наиболее вопиющим злоупотреблениям опричнины не затрагивали основ опричного режима, но проводились с обычной для Грозного решительностью и беспощадностью.
Нельзя упускать из вида и того, что опалы и казни некоторых опричников начались еще в 1569 г., т. е. за три года до «отмены» опричнины. По главное, нельзя абстрагироваться от результата казней ряда крупнейших деятелей опричнины в начале 70-х гг. Инициатором казней 1571 г. был Малюта Скуратов. Именно он обезглавил опричное правительство, добившись отставки Басманова и Вяземского, а затем довершил разгром старой опричной верхушки. Свирепые репрессии против новгородских изменников и «виновников» майской катастрофы позволили Скуратову окончательно захватить власть в свои руки, замечает Р. Г. Скрынников. Но если так, значит, не опричнина была обезглавлена, а ее прежнее руководство. Устранение из него наиболее влиятельных представителей старомосковской знати, переход главенства в опричнине к Малюте Скуратову и Василию Грязному, естественно, только усиливали «опричность» опричнины. Весной 1572 г. Малюта Скуратов получает исключительно высокое военное назначение: «Да з государем в полку… дворовые воеводы князь Федор Михайлович Трубецкой, да Малюта Лукьянович Скуратов» — читаем в Официальной разрядной книге.
В походе на Пайду в январе 1573 г. Малюта Скуратов и Василий Грязной удостоились небывалой для них чести — были практически приравнены к боярам: «Да з государем ездити дворяном з бояры: Малюта Лукьянов сын Скуратов, Василий Григорьев сын Грязнова». Влияние партии Малюты в руководстве опричниной оказалось столь велико, что даже после смерти временщика его вдова сохраняла за собой один из высших опричных окладов — «400 рублев». Родственник Малюты — Богдан Яковлевич Вельский, получив тогда же один из высших дворовых окладов — 250 рублей, оставался (наряду с другим опричником и родственником Малюты Борисом Годуновым) одним из самых влиятельных деятелей царского дворового правительства до конца жизни Грозного.
Если согласиться с мнением С. Б. Веселовского, что в 1572 г. произошло слияние опричного двора и правительства с земским двором, придется признать, что в этом якобы земском дворе продолжали верховодить такие «земские» деятели, как Малюта, Грязной и их сторонники. Не вернее ли было бы в таком случае считать, что не опричнина растворилась в земщине, а, напротив, вся земщина полностью и окончательно подпала под власть опричников.
Свидетельством в пользу отмены опричнины Р. Г. Скрынников считает тот факт, что в начале 70-х гг. в опричную думу вошли представители «лучших» родов — Ф. М. Трубецкой, Н. Р. Одоевский, С. Д. и П. Д. Пронские, И. А. Шуйский, О. М. Щербатый-Оболенский, А. П. Хованский. Тем самым, по мнению исследователя, царь подготавливал почву для окончательной расправы с опричной гвардией. Опровержение этого аргумента облегчено самим Скрынниковым, который в дальнейшем изложении дает другое толкование данному факту: «Последнее опричное правительство отличалось одной характерной особенностью. Вошедшие в него представители титулованной знати были в большинстве людьми сравнительно молодыми… В политическом отношении… совершенно бесцветными. Их роль… сводилась к внешнему представительству, опричному двору нужен был новый, блестящий фасад». Именно так. Налицо очередной маневр царя Ивана, призванный прикрыть реальный характер его правления с помощью включения в число деятелей опричнины титулованных марионеток. Этот маневр имел и другое назначение — впрячь в опричную колесницу представителей высшей аристократии с целью возложить и на них ответственность за опричную, т. е. бескомпромиссную самодержавную, политику, способствовать полному подчинению родовой знати царскому правительству, выбить почву из-под обвинений царя в том, что он окружил себя одними худородными «маленькими» людьми.
Скрынников напоминает, что в период фактичeского владычества Малюты Скуратова большое влияние на Грозного приобрел астролог и медик Е. Бомелий, и делает вывод, что, возвышение астролога служило симптомом полного упадка опричнины. Ход рассуждения здесь малопонятен. Иван Грозный и его сподвижники как до опричнины, так и во время ее существования были и оставались людьми религиозно-мистического мышления, имеющего очень мало общего с реалистическими, а тем более научными представлениями о причинной связи явлений природы. Возвышение астролога при дворе не свидетельствует поэтому ни о чем, кроме того, что царь Иван был сыном своего пока. К симптомам политических перемен этот факт никоим образом отнесен быть не может.
Примером, доказывающим отмену опричнины, Скрынников считает также преобразования, проведенные в Новгороде зимой 1571/72 г. В январе 1572 г. царь назначил первым наместником в Новгород главу земской думы князя И. Ф. Мстиславского. Вторым наместником был тогда же назначен опричник князь П. Д. Пронский. Разделение Новгорода на земскую и опричную половины сохранялось. Через полгода новгородское наместничество было упразднено, и таким путем, пишет Скрынников, в городе была окончательно восстановлена единая администрация. Это верно — единая, но
Еще труднее истолковать в пользу отмены опричнины так называемое слияние в 1752 г. в Новгороде земской казны с опричной, которое состояло в том, что Иван Грозный просто изъял ценности новгородского казенного двора, причем проделал это с исключительным хитроумием. За месяц до прибытия в Новгород царской казны, вывезенной из Москвы в предвидении очередного нападения на столицу Девлет-Гирея, Грозный, находившийся в Новгороде, назначил на казенный двор в помощники к главному земскому казначею В. В. Мосальскому опричного печатника Р. В. Олферова. Вслед за этим опричная казна, находившаяся в Новгороде на царском дворе, была перевезена на Ярославово подворье, где была соединена с новгородской земской казной. Когда прибыли из Москвы 450 подвод с царской казной, ее сокровища были сложены там же, в подвалах Ярославова подворья. Но когда после отражения набега Девлет-Гирея царская казна была отправлена обратно в Москву, «слитые» с ней сокровища новгородской «земщины» тоже поехали туда. Ценности новгородского казенного двора были таким способом конфискованы царем в свою пользу, отняты у земщины.
Р. Г. Скрынников так характеризует эту финансовую операцию: когда в августе 1572 г. царь велел отправить сокровищницу в Москву, надобность в ее разделе окончательно отпала. Разумеется, «надобность» в том, чтобы оставить прежнему владельцу — земской части города Новгорода ее казну, у царя в момент его отъезда «окончательно отпала», и он прихватил ее с собой. Подобные «слияния» опричнины с имуществом земщины происходили постоянно, с момента учреждения опричнины и до смерти Грозного. При всех условиях данных факт не может быть истолкован как слияние земской и опричной финансовых служб. Земский Большой приход и «дворовые» чети будут еще долго раздельно собирать по стране налоги с разделенных на «земскую» и «дворовую» территорий. Только в 1579 г. земский Большой приход будет окончательно изъят из ведения земских деятелей и переведен во «двор», под руководство опричных («дворовых») дьяков. Это будет решительным шагом в направлении концентрации всех доходов государства в ведении опричнины — «двора».
Немалое место в системе доказательств отмены опричнины занимают утверждения о будто бы происходившем в 1572 г. и позже пересмотре опричной земельной политики в сторону возвращения к доопричному порядку землевладения. В рассуждениях исследователей на эту тему фигурируют и мифический «указ о возвращении старинных вотчин земским дворянам», и случаи возвращения прежним владельцам их конфискованных в опричнину земель, и даже заблаговременное «бегство» высших опричных чинов из своих опричных поместий в земщину.
Ознакомление с действительным положением вещей, зафиксированным в источниках, показывает, что нет никаких признаков изменения земельной политики, существовавшей во время опричнины, ни в 1572 г., ли позднее, в течение всего царствования Грозного.
Существует распространенное мнение, будто из уездов, взятых в свое время в опричнину, все земские землевладельцы были выселены и вся земля там шла в раздачу опричникам, в то время как в уездах, оставшихся в земщине, опричники земельных владений не имели. И то, что после 1572 г. некоторые земские дворяне оказались в опричных уездах, а опричники получили земли в земщине, рассматривается как пересмотр прежней земельной политики.
Здесь, однако, налицо недоразумение. Разделение земель на сплошь опричные и сплошь земские предполагалось провести при введении опричнины, но на деле это осуществлено не было. Обычно уезд представлял собою очень сложную чересполосицу земель опричных и земских; сплошными опричными округами можно (читать лишь северные поморские уезды, где не было частного светского землевладения. Этот вывод П. А. Садикова снимает возможность аргументировать отмену опричнины в 1572 г. тем, что после этой даты отмечены случаи «испомещения» опричников в земских уездах, а земских в опричных. Такое положение, как видим, имело место с первых лет опричнины и ничего нового после 1572 г. не произошло.
Посмотрим тем не менее, какие конкретные факты используются как признак отказа от земельной политики опричных лет и даже как доказательство того, что территория опричного удела после 1572 г. слилась с земщиной.
Р. Г. Скрынников приводит сведения о том, что видные опричники — дьяк Петр Григорьев, думный дворянин Василий Грязной, окольничий В. И. Умной-Колычев и родич Малготы Б. Я. Вельский сумели заполучить в свое владение в земской Шелонской пятине хорошие поместья. Некоторые из них оставили при этом свои прежние опричные поместья. Исследователь истолковывает такие случаи как бегство опричных начальных людей в земщину, что, по его мнению, не оставляет сомнений в том, что опричнине пришел конец. Видные опричники, в том числе родня Малюты Б. Я. Вельский, бегут из опричнины, а сам Малюта Скуратов тогда же «понял, что ему ничего не остается, как пойти на верную смерть», и отправился в поход под Пайду. Однако эта картина бегства из опричнины ее начальных людей, подобно крысам с тонущего корабля, совершенно не соответствует действительности. Назначение Малюты в поход под Пайду менее всего похоже на бегство от царского гнева. Что касается «бегства» видных опричников в земскую Шелонскую пятину, то, как свидетельствует сам Р. Г. Скрынников, они приобретали там богатые благоустроенные поместья, а оставляли значительно худшие, запустошенные. Так что обмен (к которому, например, В. Грязной принудил земского помещика) оказывался совершенно неравноценным. Впрочем, совершить «побег» из опричнины названным лицам все равно не удалось. Вслед за своими слугами и сам Грозный рассудил насчет Шелонской пятины, если воспользоваться словами «Большой челобитной» о Казани, следующим образом: «…таковая землица… велми угодна, у таковаго великаго у силнаго царя под пазухою, а не в дружбе… хотя бы таковая землица и в дружбе была, ино бы ея не мочно терпети за такое угодие». Шелонская пятина была взята царем в опричнину. В свете этого факта захват несколькими руководителями опричнины поместий в ней следует рассматривать как подготовку перехода данной земской территории в опричнину. Заключать из подобных случаев, что «опричнине пришел конец», нет ни малейших оснований.
Не больше оснований для такого вывода дает рассмотрение тех случаев, когда земским, выселенным в свое время из уездов, взятых в опричнину, возвращали прежние владения. Во-первых, возвращение некоторых вотчин вернувшимся из ссылки началось не и 1572 г., а значительно раньше — по указу об амнистии казанским ссыльным 1566 г., т. е. в самый разгар опричнины. Во-вторых, вотчины были возвращены лишь ничтожно малому числу из бывших, владельцев.
Из двух сотен дворян, сосланных в начале опричнины в Казань и в понизовые города, восстановили свое служебное положение и возвратились в свои вотчины только трое. Назвать лиц, возвратившихся в свои вотчины после 1572 г. в результате так называемой отмены опричнины, еще труднее.
С. Б. Веселовский, не находя в источниках сведений о том, что стало с опричным двором после упразднения и когда он был слит со старым государевым двором, утверждает, что этот вопрос представляется второстепенным и неважным по сравнению с другим вопросом — о возврате вотчин лицам, выселенным в свое время из уездов, которые были взяты в опричнину.
Оставим в стороне не совсем ясную логику этого рассуждения, когда вопрос о судьбе опричного двора представляется неважным при решении… вопроса о судьбе опричного двора. Обратим внимание на тот более важный вопрос, о котором говорит исследователь. Данных о возврате в опричных уездах вотчин бившим владельцам по существу нет. Историки сумели привести лишь один пример такого возврата, и то относящийся не к 1572, а к 1574–1575 гг. Речь идет и старинных вотчинниках Переяславского уезда Таратиных. Характерно, что этим же единственным примером ограничиваются подтверждения словам современники событий, проживавшего тогда в Москве немца Генриха Штадена о том, будто после победы над Девлет-Гиреем в 1572 г. «все вотчины были возвращены земским».
Однако гора, насыпанная Штаденом, — «все вотчины были возвращены земским» — родила мышь — в распоряжении историков оказался единственный факт такого рода, да и то относящийся к более поздним годам. Впрочем, и с этим фактом придется расстаться. Дело в том, что Таратины получили назад свою вотчину в опричном Переяславском уезде, потому что вступили в опричнину. В списке служилых людей, составлявших двор Ивана Грозного в 1573 г., притом не в числе «новиков», а в числе служивших во дворе еще и в марте 1572 г., т. е. в несомненной опричнине, записаны Казарин Борисов Таратин — «стряпчий у конского корму» с окладом в «7 рублев» и Ивашко Пятого Таратин — стряпчий конюх с окладом в «3 рубли».
Этот факт указывает на то, что земли в опричных уездах бывшим земским возвращали тогда, когда они вступали в опричнину.
Подводя итог, можно с полным основанием утверждать, что никаких данных в пользу гипотезы об отмене опричнины рассмотрение истории служилого землевладения того периода не дает. И это вполне закономерно. «Введение опричнины, — как отмечает Р. Г. Скрынников, — знаменовало собой крушение кня-жеско-боярского землевладения. Катастрофа была столь велика, что никакие последующие амнистии и частичный возврат земель опальным князьям не могли ликвидировать последствий этой катастрофы». Тем более — следовало бы тут добавить, — что никакого, сколько-нибудь существенного возврата земель прежним владельцам практически и не происходило. Но если так, значит, не происходило и отмены опричнины в ее главном экономическом содержании. Как раз, напротив, осенью 1572 г., в момент, когда будто бы происходила отмена опричнины и раздача прежним владельцам опричных земель, был принят приговор, который ограничивал права бояр — членов думы на передачу их вотчин но наследству без специального разрешения царя. Тем самым опричная политика ограничения крупного землевладения в пользу царской казны получила решительное подтверждение.
Земельная политика двора по существу оставалась традиционно опричной и даже стала более последовательной. Земельное законодательство продолжало препятствовать возрождению крупного привилегированного землевладения.
Сравнительно недавно был обнаружен новый источник, еще раз подтвердивший, что земельная политика опричнины продолжалась и в 80-е гг. Включение бывших земских территорий в фонд дворовых земель сопровождалось выселением оттуда по царскому указу крупных земских землевладельцев и раздачей их вотчин в поместья дворовым людям. За отнятые вотчины выплачивалась денежная компенсация. К сожалению, источник не позволяет судить о том, соответствовал ли размер компенсации действительной стоимости конфискованного имущества.
Поделиться книгой: