Индия и греческий мир

Стивенс Джеймс.

Ирландские предания

Джеймс Стивенс

(1882–1950)

ИСТОРИЯ ТУАНА МАК-КАЙРИЛА

Глава I

Финниан, настоятель Мовилла[1], в большой спешке отправился на юг и на восток. В Донеголе[2] до него дошли слухи, что на подопечной ему территории есть еще люди, верящие в богов, которых он не приемлет, а к божествам, коих мы не одобряем, даже праведники относятся с презрением.

Ему рассказали об одном влиятельном господине, который не соблюдал ни престольных праздников[3], ни воскресений.

— Должно быть, это могущественный человек! — сказал Финниан.

— Еще какой! — ответили ему.

— Испытаем его силу! — молвил Финниан.

— Говорят, он также слывет мудрым и отважным, — сказал ему осведомитель.

— Так испытаем его мудрость и отвагу!

— Говорят еще, что он колдун, — шепнули Финниану.

— Я переколдую его! — в сердцах воскликнул Финниан. — Где живет этот человек?

Ему о том поведали, и Финниан без промедления направился в указанном направлении.

Вскоре он подошел к оплоту этого господина, держащегося старой веры, и потребовал, чтобы его впустили, дабы проповедовать в пользу нового Бога, а также чтобы уничтожить саму память о древних божествах, ибо к состарившимся богам Время так же безжалостно, как и к одряхлевшему нищему.

Однако господин из Ольстера[4] не впустил Финниана. Он закрылся в собственном доме, захлопнул ставни на окнах и во мраке своего упорства продолжал совершать древние обряды, насчитывающие уже десять тысяч лет. При этом он не обращал внимания ни на крики Финниана снаружи, ни на само Время, которое стучалось в дверь его дома.

Из этих двух противников его беспокоил лишь Финниан, ведь именно он представлялся реальной угрозой. Времени сей господин не опасался, ведь он был его молочным братом. К новому же суровому Богу он относился столь неуважительно, что даже не снисходил до презрения Оного. От ударов его косы благополучно уворачивался, перепрыгивал через нее, так что одно лишь Время, посмеиваясь, могло приняться за Туана, сына Кайрила[5], который был сыном Муредаха Красношеего[6].

Глава II

Финниан терпеть не мог, чтобы кто-то противился Евангелию и его собственной воле, поэтому он приступил к штурму укрепления мирными, но действенными методами. Он решил поститься перед домом сего человека, ведь Финниан считал, что тогда его точно впустят; ибо для гостеприимного сердца недопустима сама мысль, что некий незнакомец может умереть на пороге его дома просто от голода[7]. Тем не менее тот господин сдаваться без борьбы не собирался. Он думал: когда Финниан достаточно проголодается, он снимет осаду и уберется куда-нибудь, чтобы подкрепиться. Однако плохо же он знал Финниана! Знаменитый аббат сел прямо перед его дверью, решив принять все последствия, к которым могли привести его поступки. Он вперил свой взор в землю прямо перед собой и погрузился в размышления, которые могли закончится либо его победой, либо гибелью.

Первый день прошел спокойно.

Порой хозяин дома посылал своего слугу глянуть, стоит ли еще этот изменник древним божествам перед его дверью, и каждый раз слуга отвечал, что да, он все еще там.

— Ничего, утром уберется, — бормотал хозяин дома, сам себя обнадеживая.

На следующий день осадное положение не изменилось. В течение этого дня слуг не раз отправляли посмотреть, как там обстоят дела снаружи.

— Идите, гляньте — говорил им хозяин, — не убрался ли еще восвояси этот поклонник новых богов.

Однако слуги каждый раз возвращались, говоря одно и то же:

— Нет, этот новый жрец все еще там.

В течение всего этого дня никто не мог покинуть запертый дом. Вынужденное уединение влияло на умонастроения слуг; без привычной работы они сбивались в группки, шептались, судачили и спорили. Затем расходились, чтобы посмотреть через щелки на неподвижную фигуру перед дверью. Сидящий же человек был погружен в размышления; он выглядел беззаботным и, казалось, не замечал времени. Слуг это пугало. Раз или два какая-то женщина истерически заголосила, но служанка, ее подруга, заткнула ей рот, чтобы не тревожить слух хозяина.

— Тише! — сказали этой женщине. — У него и без тебя забот хватает. Видишь — идет битва богов!

— Вот если бы, — сказал один раздраженный охранник, — вот если бы могли мы пощекотать копьем этого настойчивого незнакомца или же швырнуть в него каменем с острыми краями!

— Что ты такое говоришь! — гневно осадил его хозяин дома. — Разве можно метнуть копье в безоружного незнакомца? Не из моего дома!

С этими словами он влепил звонкую затрещину нахальному слуге.

— Успокойтесь вы все, — сказал он, — ибо у голода есть кнут, и ночью он прогонит этого чужеземца.

Да что там женщины! Мужчинам тоже было не по себе. Они бродили туда и сюда по дому и пробирались от кухни под крышу с башенками. С нее смотрели они на неподвижную фигуру внизу и судачили о разных вещах, в том числе и о стойкости этого человека, достоинствах их хозяина и даже о возможности того, что новые боги могут быть такими же могущественными, как и старые. После этих наблюдений и размышлений они возвращались вниз обескураженными.

Обитатели дома удалились и растянулись на своих жалких лежанках; однако хозяину дома было не до сна. Всю ночь прошагал он по своим палатам, частенько выглядывая наружу через дверную щелку, чтобы посмотреть, маячит ли еще перед входом темная фигура во мраке, а потом он возвращался к себе, озабоченный и мучимый сомнениями; он даже отказывался приласкать свою любимую собаку, которая тыкалась мокрым носом в его сжатые кулаки.

Наутро он сдался.

Огромная дверь дома широко распахнулась, и двое слуг внесли Финниана в дом, ибо этот праведник не мог уже ни ходить, ни держаться прямо из-за голода и холода, который он так долго терпел. Однако телом проповедник сей был крепок, и обитавший в нем неукротимый дух вскоре снова был готов к возможным спорам или к проклятиям.

Восстановив свои силы, Финниан готовился поспорить с хозяином дома и об осаде его цитадели, и о других вещах, которые их интересовали.

Финниан поборол недуг Мугайны[8], он превзошел своего собственного ученика, великого Колума Килле[9]; Туан же открыл для этого настойчивого незнакомца не только дверь своего дома, но и свое сердце. Финниан же вошел туда, чтобы исполнить и свою, и Божью волю.

Глава III

Однажды беседовали они о величии Бога и любви Его, ибо хотя Туан уже и получил немало разъяснений на этот счет, тем не менее хотел он послушать еще, поэтому насел на Финниана так же плотно, как Финниан до того на него во время осады его крепости. Однако человек трудится и снаружи, и внутри. После отдыха он полон сил, но, обретя силу, нуждается в отдыхе; и потому, дав наставления, мы сами в них нуждаемся и должны получить их, иначе дух слабеет, и сама мудрость приобретает горький привкус.

Поэтому Финниан попросил:

— Расскажи мне теперь о себе, добрый человек.

Однако Туан хотел слушать об Истинном Боге.

— Нет, нет, — сказал он. — Прошлое меня больше не интересует, и не желаю я, чтобы что-нибудь встало между душой моей и наставлениями твоими. Продолжи учить меня, дорогой друг и святой отец.

— Так и сделаю, — ответил Финниан. — Но сперва должен я хорошенько понять тебя, узнав получше. Расскажи мне о своем прошлом, дорогой мой, ибо человек и есть его прошлое и по нему следует узнавать его.

— Пусть прошлое останется прошлым, — взмолился Туан, — ибо человеку нужна не только память, но и умение забывать.

— Сын мой, — ответил Финниан. — Все когда-либо содеянное было сотворено во славу Божию, и исповедоваться в добрых и злых делах есть часть обучения; ибо душа должна помнить о своих действиях и принимать их или отказаться от них, раскаявшись в содеянном. Расскажи мне сначала, кто ты и откуда, по какому праву владеешь ты землей этой и сей твердыней; дай мне познать дела твои и саму душу твою.

— Знают меня как Туана, сына Кайрила, сына Муредаха Красношеего, — покорно ответил Туан, — и все это земли, полученные от отца моего.

Святой кивнул.

— Не так я хорошо знаком с ольстерскими родами, как следовало бы, но кое-что о них мне известно. Сам я по крови лейнстер-манец[10], — заметил он.

— У меня длинная родословная, — пробормотал Туан.

Финниан слушал его с уважением и любопытством.

— Я тоже из весьма древнего рода, — заметил он.

— Я в самом деле Туан, сын Старна, а тот был сыном Серы, который был братом Партолона[11], — продолжил хозяин дома.

— Однако здесь какая-то ошибка, — возразил Финниан в замешательстве. — Ты же говоришь о двух разных родословных!

— Действительно, они разные, — задумчиво ответил Туан, — но они обе мои.

— Я не понимаю тебя! — резко заявил Финниан.

— Ныне я известен как Туан Мак-Кайрил[12], — ответил его собеседник. — Однако же во времена оные был я известен и как Туан Мак-Старн Мак-Сера.

— Это же брат Партолона! — ахнул святой.

— Такова моя родословная, — ответил Туан.

— Однако, — возразил смущенный Финниан, — Партолон пришел в Ирландию вскоре после Потопа…

— И я пришел вместе с ним, — спокойно добавил Туан.

Тут святой поспешно отодвинул свой стул от хозяина дома и вперил в него свой взгляд. И по мере того как взирал он на него, кровь стыла в его жилах, а волосы на голове шевелились и вставали дыбом.

Глава IV

Однако Финниан был не из тех, кто долго пребывает в замешательстве. Он подумал о могуществе Бога, и обрел он его силу, и вновь стал спокоен.

Финниан был из тех людей, что любят Бога и Ирландию, и к тому, кто мог поговорить с ним на эти высокие темы, он обращал все внимание своего ума и сочувствие своего сердца.

— Чудесные вещи говоришь ты, мой дорогой, — молвил он. — Расскажи мне побольше о них.

— Что же я должен рассказать? — покорно спросил Туан.

— Расскажи мне о начале времен в Ирландии и о происхождении Партолона, который был сыном сына Ноева.

— Я почти позабыл его, — ответил Туан. — Помню, у него была окладистая борода, и был он широк в плечах. То был добродетельный и добронравный человек.

— Продолжай, дорогой мой, — молвил Финниан.

— Прибыл он в Ирландию на корабле. С ним были двадцать четыре мужчины и двадцать четыре женщины. Прежде в Ирландии не высаживались люди, и в западных ее землях не было ни единой души человеческой. Когда мы смотрели на Ирландию с моря, этот край казался нам бескрайним лесом. Везде, докуда могли дотянуться наши взоры, по всем направлениям, стояли одни деревья; и от них несся несмолкающий птичий гомон. Над всей этой землей тепло светило лучезарное солнце, так что нашим утомленным морем глазам и нашим измученным ветром ушам представлялось, что мы направляемся к самому раю.

В реках Эйре водилась рыба, а в чащах — звери. По равнинам и лесам бродили громадные дикие и в то же время робкие существа. Сквозь эти создания можно было видеть и сквозь них можно было пройти

Мы пристали к берегу и услышали рокот воды, глухо доносившийся из лесной чащи. Следуя вдоль потока, вышли мы на освещенную солнцем поляну, где земля была согрета его лучами, и там Партолон остановился на отдых со своими двадцатью четырьмя семейными парами, и там он основал поселение и жилье.

В реках Эйре[13] водилась рыба, а в чащах — звери. По равнинам и лесам бродили громадные дикие и в то же время робкие существа. Сквозь эти создания можно было видеть и сквозь них можно было пройти. И долго мы жили в полном достатке, наблюдая, как появляются перед нами новые звери — медведи, волки, барсуки, олени и кабаны.

Люди Партолона множились, пока из двадцати четырех пар не стало их пять тысяч, и все они жили в дружбе и довольстве, хотя и без всякого соображения.

— Без всякого соображения? — переспросил Финниан.

— Да ум-то им особо и не нужен был, — подтвердил Туан.

— Я слышал, что первопоселенцы были бездумны, — заметил Финниан. — Однако продолжай свой рассказ, мой дорогой.

— Затем, и внезапно словно ветер налетел, в одну ночь до рассвета пришла хворь, от которой вздувались животы и краснела кожа, и на седьмой день все племя Партолоново было мертво, погибли все, кроме одного человека.

— Один всегда спасется, — задумчиво заметил Финниан.

— Я и был тем самым человеком, — молвил его собеседник.

При этих словах Туан приложил длани к челу своему, вспоминая дошедшие через баснословные века воспоминания о начале мира и первых днях Эйре. А Финниан, у которого снова похолодела кровь, а по телу поползли мурашки, словно бы вглядывался вместе с ним в то далекое прошлое.

Глава V

— Рассказывай далее, мой дорогой, — пробормотал Финниан.

— Я остался один, — продолжил Туан. — И был я настолько одинок, что собственная тень моя пугала меня. Я был так одинок, что крик птицы в полете или скрип мокрой от росы ветви гнали меня в укрытие, словно кролика, что в страхе ныряет в нору свою.

Вскоре лесные твари почуяли и поняли, что я остался один. Мягко ступали они, и неслышно крались за мной по пятам, и рыкали, когда я оборачивался и смотрел на них. Огромные серые волки с вываленными из пасти языками следили за мной горящими глазами и преследовали меня до моего укрытия в скалах; самая слабосильная тварь и та охотилась на меня, и не было в то время существа, которое не могло бы бросить мне вызов. Так прожил я два десятка лет и два года, пока не узнал всего, что ведомо животным, и не позабыл все, что знает человек.

Я мог бесшумно красться, как звери; и мог бежать, как они, не зная усталости. Я мог хорониться и терпеливо ждать, как дикий кот, затаившийся среди листвы; я мог учуять опасность во время сна и броситься вперед, выпустив когти; мог я лаять, и рычать, и клацать зубами, и рвать ими добычу.

— Продолжай, мой дорогой, — сказал Финниан. — В Господе обретешь ты покой, сердце мое.

— По прошествии этого времени, — молвил Туан, — в Ирландию с флотом из тридцати четырех судов прибыл Немед[14], сын Агномана, и на каждом судне было по тридцать пар человеков.