Помоги проекту - поделись книгой:
— Слыхал я об этом, — заметил Финниан.
— Мое сердце затрепетало от радости, когда увидал я сию огромную флотилию. Она приближалась к суше в поисках гавани, и я последовал за ней вдоль изрезанных скал, прыгая с камня на камень, аки горный козел. И покуда корабли качались на волнах морских, я наклонился у озерца, чтобы напиться, и узрел свое отражение в студеной воде.
И увидел я, что был волосат, взлохмачен и щетинист, как дикий кабан; и что был я тощ, как облетевший куст; и что седее я барсука; и был я иссохшим и сморщенным, как пустой мешок; и голым, как рыба; и был я жалок, как голодная ворона зимой; а на пальцах рук и ног моих были огромные изогнутые когти, так что не был я похож ни на что изведанное, ни на зверя, ни на чудище дивное. И сидел я долго у того пруда, оплакивая свое одиночество, одичалость и убогую свою старость; и мог лишь только плакать и стенать, находясь меж миром земным и небесным, в то время как преследовавшие меня звери внимали мне и взирали на меня, притаившись среди зарослей за деревьями на лежанках своих.
Затем поднялась буря, и когда глянул я снова со своего высокого брега, то увидал, что все многочисленные суда толкутся в море, словно бы в ладони великана. Временами их кидало ввысь и возносило к небесам, и они трепетали там, как листья на ветру. Потом их швыряло с этих головокружительных вершин в глубину ревущей бездны, где между десятками валов кружил и водоворочался стеклянистый чернильный ужас. Порою волна с ревом подскакивала к какому-нибудь кораблю, била в борт его и подбрасывала в воздух, а потом гнала его, нанося удар за ударом, и преследовала его, словно взявший след волк, и била как молотом в широкое подбрюшие его, словно пытаясь высосать из трюма перепуганные души людские через черные бреши. А потом другая волна набрасывалась на корабль, тянула его разом вниз и топила, словно обрушивая на него саму небесную твердь, и корабль шел ко дну до тех пор, пока не разбивался о него и не погружался в песок на дне этом морском.
Опустилась ночь, а с ней с завывающего неба упала беспроглядная тьма. Ни одна ночная тварь, как бы ни пучила она глаза свои, не могла бы проникнуть взглядом ни на дюйм в тот возрастающий мрак. Ни одно создание не осмелилось бы в нем ползти или хотя бы стоять. Ибо среди раскатов грома могучий ветер вышагивал по миру, нахлестывая его своими длиною в милю бичами молний и напевая сам себе, становясь то всемирным воплем, то головокружительным гулом и ревом. С рыканьем и воем проносился он над миром в поисках жизней, которые можно было бы уничтожить.
И по временам из стонущей и визжащей черноты моря доносился звук — неясный, словно рожденный за мириады миль, и в то же время отчетливый, словно бы льющийся прямо в ухо доверительным шепотом; и знал я, что это какой-то измотанный и истерзанный до немоты утопающий взывает к своему божеству и что кружащаяся, словно юла, женщина с синими губами и развевающимися космами вокруг чела своего уже призывает к себе своего мужчину.
Вокруг меня из земли вырывало деревья; они с предсмертными стонами поднимались в воздух и улетали, словно птицы. Гигантские волны с ревом неслись по морю, беснуясь вокруг скал и кидая на твердь чудовищные клочья пены. Сами камни ворочались, скрежетали и двигались промеж деревьев; и в яростной этой черноте, и среди ужаса этого погрузился я в сон или же был измотан до беспамятства.
Глава VI
И снился мне сон, и видел я себя превращающимся в оленя, и чувствовал во сне биение во мне нового сердца, и во сне выгибал я мощную шею и упирал в землю могучие ноги свои.
А когда пробудился я ото сна, то был тем, кем видел себя во сне том.
Некоторое время стоял я, попирая копытом скалу, с высоко поднятой и покрытой шерстью головой, и вдыхал через широко открытые ноздри все благоухания мира. Дивным образом дряхлость моя обернулась силой. Я вывернулся из оков старости и снова стал молодым. Я ощутил запах травы на земле и впервые почувствовал, сколь сладок был этот аромат. В мгновение ока трепещущие ноздри мои познали все вещи на свете и дали ощутить их сердцу моему, и разделял я их друг от друга, познавая.
Долго стоял я там, стуча железным копытом своим по камню и познавая мир через запахи его. И каждое дуновение, несущееся то справа, то слева, рассказывало мне свою историю. Ветер донес до меня смрадный запах волка, и, чуя его, оглядывался я и бил копытом. А когда ветер донес до меня запах других оленей, я подал голос. О, сколь громким, ясным и сладким был крик того могучего оленя! Как легко понеслось в воздухе мое чудесное послание! И с какой же радостью услышал я ответный зов! С каким наслаждением я поскакал, поскакал, поскакал вперед, легкий, словно птичье перо, и могучий, как буря, и неутомимый, как море.
Теперь я легко преодолевал в каждом прыжке по десять ярдов, ритмично покачивая головой, взлетая вверх и вниз, словно ласточка, изгибаясь и играя, словно морская выдра в потоке. Какой трепет охватил мое сердце! Какая дрожь пронзала мои рога до самых их кончиков! Каким свежим стал для меня мир! Как по-новому заблистало солнце! Как ласкал меня ветер!
С непоколебимым челом и твердым взором встречал я все на пути своем. Старый одинокий волк отпрянул от меня в сторону и, рыча, убрался восвояси. Увалень-медведь помотал в сомнении своей башкой и, пораскинув мозгами, отвел от меня взгляд своих маленьких налитых кровью глаз, а затем затрюхал в чащу. Мои соперники-олени, одной со мной крови, бежали от моего несокрушимого лба и отступали от меня, пока не подкашивались под ними ноги, и тогда я топтал их до смерти. Так стал я обожаемым и знаменитым предводителем всех оленьих стад ирландских.
Временами возвращался я после странствий по Эйре, ибо струны моего сердца тянулись к Ольстеру; и, будучи далеко от него, глубоко втягивал я носом своим воздух, и узнавал при этом с трепетом и ужасом людей в этом ветре. И тогда гордая моя голова клонилась к земле, и слезы воспоминаний о них катились из больших и ясных глаз моих.
Временами я осторожно приближался к людям, и, стоя среди густой листвы или хоронясь в вытянувшейся траве, смотрел на них, и оплакивал судьбу свою. Ибо Немед и четыре пары спаслись в той свирепой буре, и я видел, как они плодились и умножались, и вскоре уже четыре тысячи пар жили, смеялись и веселились под солнцем, ибо хотя люди Немедова племени и слыли скудоумными, но были они весьма деятельны. Слыли они отважными бойцами и первостатейными охотниками.
Но однажды пришел я, ведомый невыносимой тоской воспоминаний, и увидел, что все эти люди исчезли. На земле, по которой бродили они, от них остались лишь белеющие на солнце кости.
И тогда настигла меня старость, и усталостью среди тех костей налились члены мои. Голова моя отяжелела, глаза помутнели, колени подкосились и задрожали, и волки тогда осмелились двинуться по следу моему.
И снова вернулся я в пещеру, которая была домом моим о ту пору, когда был я стариком.
И однажды, когда осторожно покинул я убежище свое, чтобы хоть немного попастись на траве, они бросились на меня, и я еле унес от них ноги. Они же уселись вкруг пещеры и караулили меня.
Ведом был мне их язык. Я знал все, что говорили они друг другу, и все, что говорили они мне. Однако крепок был еще удар моих рогов, и смерть несли мои копыта. Поэтому волки все еще не осмеливались войти в мою пещеру.
— Завтра, — сказали они, — мы порвем тебе глотку и обгложем кости твои.
Глава VII
Тогда душа моя воспарила до высот Судьбы, и понял я все мне предначертанное, и согласился с ним.
— Завтра, — молвил я, — предстану я перед вами и погибну.
Волки же громко и радостно завыли от нетерпения.
И заснул я, и видел себя во сне превращающимся в вепря, и я чувствовал во сне биение во мне нового сердца, и во сне вытягивал я свою мощную шею и упирался своими полными силы конечностями. А когда пробудился я ото сна, то стал тем, кем был во сне том.
Ночь минула, и рассеялась тьма, и наступил день, и тогда завыли волки, сидевшие вкруг пещеры:
— Выходи, немощный олень. Выходи и прими свою смерть!
А я с легким сердцем высунулся через проем в скале, и волки, увидав мою черную щетину, и вытянутую морду с кривыми клыками, и мои свирепые, налитые кровью глаза, обезумев от ужаса, с визгом побежали прочь, натыкаясь друг на друга, а я бросился за ними большими прыжками, словно дикая кошка; и был я могуч в силе своей, и подобен дьяволу по свирепости. Охватили меня безумие и радость похотливой, беспощадной жизни; и был я убийцей, победителем и кабаном, которому никто не мог бросить вызов.
И принял я власть над всеми кабанами Ирландии.
И куда бы ни бросал я взгляды свои, видел лишь любовь и покорность; а когда появлялся я среди чужаков, они убегали. Волки страшились меня в те времена, и огромный, страшный медведь обходил меня стороной, переваливаясь на своих мощных лапах. А я обрушивался на него во главе других кабанов, и катал, и валял его; но убить медведя нелегко, так глубоко запрятана жизнь под зловонной его шкурой. Он поднимался и бежал, а я вновь сбивал его с ног, и удирал он снова, не оборачиваясь и натыкаясь на деревья и камни. И не выставлял тот огромный медведь свои когти, и не обнажал свои клыки, ни когда удирал от меня, скуля, словно младенец, ни когда стоял предо мной, а я прижимал свое рыло к его пасти и фыркал прямо в ноздри его.
Я бросал вызов всему, что двигалось. Всем существам, кроме одного. Ибо снова в Ирландии появился человек. И был то Семи-он, сын Стариата, со своим народом, от которого произошли Фир Домнан, Фир Болг и Фир Галион[15]. Их я не преследовал, а когда они преследовали меня, я бежал.
И часто бродил я, влекомый памятью своего сердца, чтобы посмотреть на них, как они ходили по полям своим; и с горечью говорил я себе: «Когда люди Партолоновы собирались на Совет, мой голос был слышен; и приятны были слова мои для всех, кто их слушал, и слова, которые говорил я им, были мудры. Глаза женщин загорались и взоры их смягчались, когда они смотрели на меня. Любили они слушать, когда я пел, а теперь брожу я по лесам во главе клыкастого стада.
Глава VIII
И снова старость настигла меня. Усталость проникла в ноги мои, и тоска затуманила мозг мой. Я добрался до своей пещеры в Ольстере, и там приснился мне сон, что я превратился в ястреба.
И покинул я землю. Пряный воздух стал царством моим, и зоркие глаза мои видели все на сотни миль вокруг. Я парил, пикировал и зависал, словно окаменев, над бездною, и жил я в радости, и мирно засыпал, и наполнялся сладостью жизни.
А в то время в Ирландию со своим народом пришел Беотах, сын пророка Иарбонела, и между его людьми и сынами Семиона произошла великая сеча. И долго парил я над полем их битвы, наблюдая за каждым летящим копьем, за каждым камнем, выпущенным из пращи, и за каждым блистающим разящим мечом и смотрел на беспрестанное сияние щитов. И в конце я увидел, что победа осталась за племенем Иарбонела. И от него пошло племя Туата Де Дананн[16], происхождение коего ныне забыто, а также ученые люди, про которых за мудрость и разум их говорят, что они явились с небес.
То были люди божественного происхождения. Все они божества.
Долгие, долгие годы был я ястребом. И знаком мне был каждый холм, каждый ручей, и каждое поле, и каждая долина в Ирландии. Я знал форму всех ее утесов и берегов и как все места эти выглядят при свете солнца или под луной. И я был еще ястребом, когда Сыновья Миля[17] вбили Туатово племя в землю и защитили Ирландию от военной силы или от волшебства; и то было началом людей и их родословных.
А потом я снова состарился в ольстерской пещере своей, что неподалеку от моря, и мне снова приснился сон, и в нем стал я лососем. Зеленые волны океана сомкнулись надо мной во сне моем, и я утонул бы в пучине и умер, если бы не стал тем, кем себе снился, пробудившись в глубоких водах. Был я человеком, оленем, вепрем и птицей, а теперь стал я рыбой. И во всех моих превращениях ощущал я полноту жизни и радость ее. Однако в воде радость эта была еще глубже, и пульсировала она еще полней. Ибо на тверди или в воздухе всегда есть нечто торчащее и мешающее, вроде рук, которые болтаются по бокам и про которые разум человеческий должен все время помнить. Олень должен подгибать свои ноги для сна и вновь разгибать для бега; и у птицы есть ее крылья, которые нужно то складывать, то расправлять и за которыми надо ухаживать. Рыба же цельна от носа до хвоста своего. Она совершенна, ибо едина, ничто ее не обременяет. Она разом поворачивается, плывет вверх, вниз и по кругу, совершив лишь одно-единственное движение.
Теперь устремлялся я, пролетая через податливую стихию воды, и радовался миру, где нет препятствий, ведь вода и поддерживает, и расступается, и ласкает, дает свободу и в то же время не даст тебе упасть. Ибо человек может споткнуться о рытвину, олень падает со скалы, а ястреб, утомленный борьбой с бурей, со сломленными крыльями, окруженный непроглядной тьмой, может насмерть разбиться о дерево. Однако мир лосося — это чистое наслаждение, ведь море хранит всех своих созданий.
Глава IX
И я стал царем лососей, и с многочисленными соплеменниками своими бороздил я волны мира. Подо мной проплывали зеленые и лиловые глубины; а наверху — зеленые и золотые, залитые солнечным светом пространства. И среди этих просторов плыл я через янтарный мир, сам словно янтарь и золото, среди Других подобных мне лососей. В блеске прозрачной синевы изгибался я и блистал, как оживший самоцвет, и рядом играли похожие на меня лососи, и плыл я сквозь эбеновые сумерки, наполненные серебряными бликами, и сам я сиял и играл, как истинное чудо морское.
Я видел, как чудища из далеких океанов проносились мимо меня; и были то длинные гибкие твари с шипами до самых хвостов; а в глубинах, недоступных даже лососям, где темень сменяется непроглядным мраком, гигантские клубки сплетались и расплетались, спускаясь по кручам в самое адово моря.
Были ведомы мне моря. Знал я их тайные гроты, где океан рыкает сам на себя; их ледяные подводные реки, от которых лососи вмиг отворачивают, словно от укуса в рыло; их теплые течения, в которых мы дремотно покачались и плыли вперед, стоя недвижимо в потоке. И доплывал я до самых дальних пределов гигантского водного мира, где не было уже ничего, кроме самого моря, неба и лососей; где даже ветер умолкал, а вода была чиста, как омытый, голый гранит.
А потом однажды, находясь далеко в море, вспомнил я вдруг Ольстер, и меня тут же пронзило острое и не поддающееся контролю желание там оказаться. И тут же повернул я, а потом дни и ночи напролет плыл без устали и трепеща от радости, и в то же время грозный голос звучал во мне и нашептывал, что должен я либо достичь Ирландии, либо погибнуть.
Так я и проторил свой путь до Ольстера.
Ох, как труден был конец этого пути! Немощь точила каждую из моих костей, слабость и вялость наполняла каждую мышцу мою и жилу. Волны играли со мной и отбрасывали меня назад, а шелковистая прежде вода обдирала, словно наждак. И казалось мне, что, добираясь до Ольстера морем, не водной стихией плыву я, а пробиваюсь через каменную твердь.
Как я был утомлен! Казалось, расслабься, и унесет. Стоит задремать, и вздымавшиеся от суши серо-зеленые волны понесут меня прочь в безбрежную синюю морскую даль.
Только несокрушимое сердце лосося помогло мне выдержать этот тяжкий путь до самого конца. Рокот несущихся к морю ирландских рек доносился до меня, помогая совершать последние усилия пути. Сама любовь к Ирландии толкала меня вперед. Боги рек спускались ко мне в своих одеждах из белых бурунов. И наконец оставил я позади море и лежал, омываемый пресной водой, на уступе щербатого валуна, измученный, едва живой и в то же время ликующий.
Глава X
Сила и радость жизни снова вернулись ко мне, и теперь принялся я исследовать внутренние воды Ирландии; ее великие озера и быстрые бурые реки.
Каким удовольствием было зависать в верхнем дюймовом слое воды и греться на солнышкеили хорониться под тенистым каменистым уступом, наблюдая за мельтешением крошечных существ и их стремительными, как молнии, перемещениями на покрытой рябью поверхности. Я наблюдал, как вспархивали, летали и кружили стрекозы, закладывая крутые виражи, недоступные ни одному другому крылатому созданию; я замечал, как парил в небе ястреб, а потом, пикируя, камнем падал он вниз, однако достать лососевого владыку было ему не по силам; и видел я кошку, растянувшуюся на ветке у самой воды, как следила она неподвижным взглядом за речными созданиями, намереваясь их сцапать. Видел я и людей.
Меня они видели тоже. Они приходили понаблюдать за мной, и они выискивали меня. Караулили у водопадов, которые я преодолевал, блистая своим серебром. Тянули ко мне свои сети и ставили ловушки под нависшими над водой кронами; делали лесы под цвет воды или водорослей, но лосось, которым я был, имел тонкий нюх, и знал он, как пахнут водоросли и как пахнет почти невидимая в воде нить, к которой они прикрепляли мясо, и знал я также про коварный крючок; и метали они в меня копья, и вытаскивали их за привязанные к ним веревки. И много ран получил я от людей, и много они оставили на мне горестных шрамов.
Много разного зверья преследовало меня в водах и караулило по берегам. Речная черная выдра жадно бросалась на меня в ярости своей и стремительно затем преследовала; и дикий кот ловил меня; и ястреб с прочими хищными птицами, чьи крылья были остры, а клювы напоминали копья, пикировали на меня; и люди подкрадывались ко мне с сетями своими шириной в саму реку, так что не было мне ни покоя, ни роздыха. Жизнь моя стала бесконечным преследованием, бегством, ранами, и бременем, и мукой мученической. И наконец я попался.
Глава XI
Рыбак Кайрил, правитель Ольстера, поймал меня в свои сети. Ах, как возликовал он, увидав меня! Узрев огромного лосося в своих сетях, он закричал от восторга.
Когда же начал он понемногу вытягивать свою сеть, я все еще был в воде. И когда он тащил меня на берег, вода все еще скрывала меня. Но когда воздух коснулся ноздрей моих и обжег их, словно огонь, я забился, обезумев от ужаса, в дальний угол сети, ибо понял, что буду вынужден покинуть любезную мне стихию. Однако сеть была прочной, и я оказался на суше.
— Успокойся, речной царь! — сказал рыбак. — Покорись Судьбе!
Оказавшись на воздухе, я попал словно бы в пекло. Воздух наваливался на меня, как раскаленный утес. Он палил и жег мою чешую. Он терзал мое горло и обваривал мою плоть. Воздух давил на меня со всех сторон и сжимал в огненных тисках так, что глаза мои готовы были вылезти из орбит; голова моя словно отрывалась от тела, и казалось мне, что плоть моя пухнет, раздувается и того гляди взорвется, разлетевшись на тысячу ошметков.
Свет слепил меня, жара терзала, задыхался я и съеживался, глотая убийственный сухой воздух. Оказавшись на траве, тот огромный лосось, в отчаянии обращенный креке, скакал и прыгал, прыгал без конца, несмотря на горы навалившегося жгучего воздуха. Но прыгать он мог только на месте, не приближаясь креке, и все же прыгал и прыгал, ибо в каждом прыжке видел он блистающие волны и завитки пенящейся воды.
— Угомонись, о царь, — сказал рыбак. — Успокойся, мой дорогой. Забудь поток. Позабудь про илистые заводи и песчаное ложе, где в зеленом сумраке пляшут тени и где темный поток тянет бесконечную песню свою.
И, неся меня во дворец, пел рыбак о реке и о Судьбе, и горланил он песню во славу водяного Царя.
Когда же супруга ирландского короля увидала меня, то возжелала она плоти моей. И бросили меня на огонь и поджарили, и съела меня королева. Но прошло время, и родила она меня, и стал я ее отпрыском, сыном короля Кайрила. Я помню, как было мне тепло, и помнил я окружавшую меня темноту, и как двигался я, и слышал невнятные звуки. Все, что случилось со мной с того момента, как очутился я на решетке до моего появления на свет, храню я в памяти своей. Все помню я до мельчайших деталей.
— А нынче, — сказал Финниан, — ты возродишься снова, ибо я крещу тебя именем Господа и принимаю в семью Его.
Такова история Туана, сына Кайрила.
Нынче же никто не знает, почил ли он в Бозе в те далекие времена, когда Финниан был аббатом Мовилла, или же живет он до сих пор в своей ольстерской крепости, наблюдая за всем и храня обо всем память ради славы Господней и чести Ирландии.
ЮНОСТЬ ФИННА
Он был правителем, провидцем и поэтом. Господином, оставившим длинную вереницу славных дел. И был он нашим магом, мудрецом и прорицателем. Все деяния его были усладой для сердца. И хотя вы можете счесть слова мои о Финне[18] чрезмерными, а мое восхищение им неоправданным, тем не менее я клянусь Царем, что превыше меня — он был втрое лучше, чем сказанное мной о нем.
Глава I
Финн (раньше его звали Фюн — в рифму со словом tune) начал воспитываться среди женщин. И в этом нет ничего удивительного, ведь именно собака учит своего щенка драться, а женщины знают, что это необходимое для жизни умение, хотя мужчины считают, что есть и другие, более искусные навыки. Этими женщинами были друидки — Бовмалл и Лия Луахра[19]. Можно удивиться, почему собственная мать Финна не научила его первым житейским навыкам, однако она просто не могла этого сделать, ведь она не осмелилась оставить его при себе из страха перед ужасным кланом Морна. Сыны этого клана долгое время боролись и плели интриги, чтобы лишить ее мужа Кула[20] предводительства над ирландскими фениями[21]. В конце концов они свергли его и убили. То был единственный способ избавиться от такого героя; и сие было очень непросто. Ибо чему отец Финна не мог бы обучить своего сына в искусстве боя, было неведомо и людям Морна. Однако имеющая терпение гончая все же настигнет зайца, и даже Мананн[22] порой спит.
Матерью Финна была длинноволосая красавица Мюрн[23]; так ее обычно называли. Она была дочерью Тейта, сына Нуады[24] из друидов, а ее матерью была Этне[25]. Таким образом ее братом был сам Луг Длиннорукий[26], и мы могли бы представить, что, имея такого божественного братца, Мюрн могла бы и не опасаться клана Морна, его сыновей или вообще кого бы то ни было. Однако у женщин бывают странные привязанности и необычные страхи, и нередко они так переплетены между собой, что по проявлению их порой бывает трудно судить об истинных чувствах.
Как бы то ни было, когда Кул умер, Мюрн снова вышла замуж; на этот раз за короля Керри. Она отдала своего ребенка на воспитание Бовмалл и Лии Луахре, и мы можем быть уверены, что она дала ему должные наставления, и во множестве. Малыша отвезли в леса Слив-Блум[27], где начали втайне воспитывать.
Вероятно, эти две женщины любили его, поскольку вокруг просто никого больше и не было. Он стал их жизнью; наверняка они с двойным умилением и благословением взирали на этого белокурого малыша. А волосы у него действительно были очень светлыми, и именно за белокурость позже и стали называть его Финном[28]; тогда же он был известен как Деймне[29]. Его кормилицы наблюдали, как пища, которую они вкладывали в его небольшое тельце, энергично и пружинисто возрастает вширь и ввысь, пребывая дюймами упругой плоти, которая сперва ползала, потом переступала, а затем побежала. Птицы стали его товарищами по играм, хотя, должно быть, его друзьями были и все прочие обитатели леса.
Малышу Финну предстояло повести множество дней в одиночестве под потоками небесного света; в такие часы мир казался ему просто солнечным светом и небом. Хотя были и не менее долгие дни, когда все вокруг исчезало, растворяясь, словно тени в сумерках, и пропадало в бесконечных струях и каплях дождя, стекающих в лесу с одного листа на другой и скатывающихся наконец на землю. Ему предстояло исследовать все крохотные узкие извилистые козьи тропки, по которым он мог прошлепать своими босыми ножками; ему было интересно, куда они ведут, и он удивлялся, обнаружив, что в какие стороны они бы ни направлялись, то все равно, изрядно пропетляв среди раскидистых крон, они приводили его в конце концов к двери его собственного жилища. Наверное, он представлял тогда свою собственную дверь как некое начало и конец мира, откуда все выходит и куда все возвращается.
Возможно, он мог и не видеть жаворонка, но он слышал его в бесконечном и бескрайнем небе, как тот трепещет и заливается где-то там, в вышине, и, казалось, в целом мире не оставалось при этом иного звука, кроме этой невыразимой сладости; и так прекрасен был этот мир, способный порождать такие звуки! Каждый свист, каждое чириканье, воркование, клекот или карканье стали ему знакомы. Он мог всегда сказать, какой собрат из великого пернатого братства издает звук, до него в данный момент доносящийся. И ветер был знаком ему во всех своих видах; он прислушивался к тысяче его голосов, доносившихся до него в любое время года и в любую погоду.
Порой конь случайно приближался к частоколу, ограждающему жилище его, и хмуро взирал на Финна, а Финн в ответ смотрел на него. Конь мог вдруг попереть на него, внезапно возбуждаясь, раздувая ноздри и вытягивая к нему свою морду, а потом резко развернуться и ускакать прочь, взбрыкивая, крутя хвостом и мотая гривой. Иной раз в поисках тенистого местечка без назойливых насекомых выходила к нему из леса волоокая корова с большим розовым носом, или заблудившаяся овца тянула к нему из зарослей свою узкую и мягкую морду.
«Я мальчик, — мог думать он, глядя на уставившуюся на него лошадь, — а мальчик не может отгонять мух хвостом», и отсутствие этого хвоста порой огорчало Финна. Он мог замечать, что корова порой шумно и грозно дышит, но при этом у нее благородный вид, а овце прилична робость. Он пытался переругиваться с галками и даже хотел пересвистать дрозда, а потом удивлялся, почему он устал дуть в дудку, а дрозду все нипочем. Ему предстояло наблюдать за толкущимися в воздухе мошками, которые напоминали крошечные желтоватые точки, и за другими, плотными ребристыми крепышами, которые набрасываются, словно кошки, кусают, как собаки, и летают, будто молнии. Он мог бы пожалеть паука, который словит себе на горе такую бестию. Кругом было столько интересного, чтобы видеть, запоминать и сравнивать, и с ним всегда были две его опекунши. Каждое мгновение прилетала новая жужжалка; трудно было сказать, перелетная это пичуга или местная, одна птица сменяла другую; однако две женщины в его жилище не менялись, как и само этот жилище, крепко пустив там корни.
Глава II
Были его опекунши добронравными или суровыми? Финн этого не знал. Они лишь поднимали его, когда он шлепался, и были теми, кто дул на его синяки. Одна говорила: «Смотри не свались в колодезь!» А другая предупреждала: «Не лезь с голыми коленками в крапиву!»
Однако в колодец он все-таки сверзился, но лишь отметил для себя, что вода в нем очень мокрая. Что же до крапивы, то он давал ей отпор — набрасывался с палкой и сек, укладывая на землю. В колодце и крапиве ничего особенного нет, только женщины их боятся. Он же к женщинам относился покровительственно, наставлял их и утешал, ведь они за него волновались.
Например, они считали, что не стоит лезть на дерево!
— Ладно, — сказали они наконец. — На следующей неделе, мы позволим тебе взобраться вон на то дерево. — А до этой «следующей недели» было как до конца света!
Однако дерево, на которое взобрался, уже не в счет, не взбираться же на него снова. Рядом же росло дерево побольше. Там были и деревья, на которые никто не мог взобраться; с одной стороны их ярко освещало солнце, а с другой они отбрасывали огромные тени. Обходить их стороной приходилось долго, а их верхушки было и не рассмотреть.
Как приятно было стоять на пружинистой ветке, которая качалась под ногами, и как заманчиво было смотреть вверх на густую крону листьев, а потом забираться туда! И как чудесно было очутиться там, наверху, совсем одному! Финн смотрел вниз и видел волнистый ковер из листьев, светло-зеленых, зеленых и темно-зеленых почти до черноты; когда же он смотрел вверх, там тоже были листья, зеленые, и светло-зеленые, и уже не зеленые даже, а почти белоснежные, от их блеска ломило в глазах и везде, вверху, внизу, и окрест, все волновалось, трепетало и шелестело, при этом там царила вечная тишь, в которую хотелось вслушиваться и на которую можно было взирать.
Когда ему исполнилось шесть, мать его, длинноволосая красавица Мюрн, заявилась его навестить. Она явилась тайно, поскольку опасалась сыновей Морны, она прошагала по многим пустошам в разных краях, прежде чем добралась до хижины в лесу, где на лежанке посапывал ее сын, сжав кулачки, словно бы ухватив в них сон.
Он пробудился — точно ли она? Одним ухом уловил необычные звуки, приоткрыл один глаз, хотя другой еще крепко спал. Мюрн взяла его на руки и поцеловала, и она пела ему колыбельную, пока малыш не заснул снова.
Наверняка глаз Финна, который был настороже, оставался в ту ночь открытым как можно дольше, и одно его ухо вслушивалось в эту колыбельную до тех пор, пока ее звуки не стали почти неуловимыми для слуха, а ее мелодия не сделалась такой нежной, что уже и не ощущалась вовсе между качающих его мягких рук, и тогда Финн снова погрузился в сон, и перед глазами у него стоял новый образ, и было ему о чем поразмыслить.
Поделиться книгой: