Любовь к трем цукербринам

Душ окатил меня страшной правдой о состо-янии районного водопровода (после чего у менявозникло желание вымыться еще раз какой-ни-будь другой водой).

Даже дверь в ванную успела сообщить мне опьянстве, которому предаются усатые и крас-норожие инженеры испанских мебельных фа-брик, из-за чего неправильно просушенный лактрескается потом мелкой сеткой.

Творог и итальянское оливковое масло (невполне оливковое и не очень итальянское — ита-льянской на сто процентов была только мафия,подогнавшая из Туниса левый танкер с кано-лой 2) проделали такой мучительный и не всегдагигиеничный путь к моей тарелке, что я не знал,как буду их есть дальше. А чай... Нет, лучше бы яне видел, кто и как сгребает его в кучи.

В общем, выглядело это так, словно мир пе-рестал меня стесняться — и показал мне свойсрам. Даже не срам, а все свои бесчисленныесрамы: разложил перед моим лицом тот самыймногочлен, который так ужасал, помнится, за-интересовавшихся математикой красных кава-леристов. Но с ними это происходило в анекдо-те, а со мной — в реальности. Мало того,многочлен бил меня своими отростками со всехсторон, стоило мне лишь чуть-чуть потерятьбдительность.

Ясновидение было адом. Следовало сдаваться.

Я догадывался, что пути назад не будет. По-следние секунды перед моим прыжком в неиз-вестное были по-настоящему страшными — онипоходили на ступени, по которым я поднимал-ся на эшафот. Как любого смертника, меня тя-нуло оглянуться — и последним приветом изпокидаемого мною мира, помню, оказался ле-жащий на углу стола айпэд. Пропитанный такойамерикано-китайской потогонной безысходно-стью, что я даже как-то перестал переживать засебя лично.

И я шагнул прямо в точку невозврата: от-бросил свой невидимый щит и позволил мирузаполнить меня целиком, со всех сторон исразу.

ПРОРОК

Поэты тоже обладают подобием всезнания иясновидения. Но они не смотрят на мир из окнасвоей башни, а валяются на поэтической ку-шетке, глядя в потолок, куда падают отблескистоль милых им закатов. По этой причине ониотражают происходящее за окном очень свое-образно. Они в курсе, что по небу плывут тучи,но их форму и направление движения представ-ляют не вполне.

И тем не менее.

У Пушкина есть стихотворение «Пророк».

В детстве, надо сказать, я не относился кэтому произведению серьезно, поскольку оноприсутствовало в школьной программе — кудавходит, как всем известно, только рыбий жир,полезный, но совершенно невкусный. Но сэтим стихотворением у меня была отчетливаякармическая связь.

В восьмом классе, цитируя его в сочинении, янаписал «игорный ангелов полет», вместо «и гор-ний». Учительница литературы, зачитав это ме-сто хохочущему классу, язвительно заметила, чтосочинение было не по Достоевскому, а по Пуш-кину — но вряд ли многие поняли ее сарказм.

А я, принеся домой двойку с минусом, вы-слушал от мамы утешительную историю из еесобственного детства, когда за пушкиниану во-обще можно было уехать на лесоповал, и надол-го: мамин одноклассник, еврейский мальчикМиша, декламируя это стихотворение нашкольном утреннике, оговорился и произнес«шестиконечный серафим на перепутье мнеявился» — вместо «и шестикрылый». После чегобеднягу месяц таскали по райкомам и горкомамкомсомола, с фрейдистской проницательно-стью прозревая в рыжеволосом отличнике бу-дущего рефьюзника и сиониста. Что, возмож-но, и сделало Мишу здоровым антисоветчиком,победоносным эмигрантом — и, в конечномсчете, обгоревшим трупом в танке.

Так вот, в этом стихотворении есть действи-тельно пророческие строки. Герой описываетсвое общение с ангелом следующим образом:

Перстами легкими как сонМоих зениц коснулся он.

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он,—

И их наполнил шум и звон...

Здесь верно каждое слово. Причем удиви-тельно точны и последовательность пережива-ний, и их содержание. Даже непонятно, какимобразом поэт обо всем узнал.

Как только я перестал сопротивляться, что-то коснулось моих глаз. Как будто мне безбо-лезненно отрезали веки — и я уже не мог за-крыть глаза и перестать видеть. То, что я видел,не поддавалось никакому нормальному челове-ческому пониманию. Это было похоже на мер-цание, наводящееся в зрительном нерве, еслизажмуриться, но усиленное во много раз.

Так могла бы выглядеть абстрактная муль-типликация на ускоренной перемотке. Я не ви-дел никаких «ужасов» — ужасное заключалось втом, что от этого зрелища нельзя было спря-таться. Я не мог забыться в темноте. Словно быс меня сорвали толстое ватное одеяло, под ко-торым я когда-то был зачат, родился и вырос —и разбудили навсегда.

Затем давление переместилось на уши.И здесь Пушкин высказался до того точно, чток его словам почти нечего добавить. Шум извон, да.

Шум походил на рокот, раздающийся в мор-ской раковине, когда прикладываешь ее к уху.Только он был намного громче и басовитей,как если бы в раковине действительно ревелошумящее море. Сквозь этот рокочущий низ-кий звук пробивался другой, нежный и мело-дичный: будто бы звон крохотных шестереноки шатунов, какой-то тонкой бронзовой меха-ники — причем механизмов в этом простран-стве было много-много, и очень непохожихдруг на друга: все они тикали с разной скоро-стью. Звон казался удивительно осмыслен-ным — я почти понимал его, словно это былдревний язык.

А потом случилось еще одно событие, о ко-тором Пушкин не упомянул. Давление с моихглаз и ушей переместилось на затылок и как быпродавило его, мягко вмяв мой череп до самогоцентра головы — и какие-то разъятые части мо-его мозга (я до этого не знал, что они разъяты)выгнулись, соединились между собой и дажекак бы защелкнулись, прочно зацепившись другза друга.

Я понимаю, как это странно звучит, но таконо и было. И мне понятно, почему Пушкинмолчит: попробуй найди для такого внутренне-го щелчка удачное сравнение (мне приходит наум только английский замок — но не ставить жеего, право, в голову нашему русскому пророку,заклюют конспирологи). Так что претензий кПушкину у меня нет. Но все же, по-моему, неследует использовать стихи в качестве «зеркалаэпохи» — поэты часто недоговаривают.

И вот после этого засекреченного Пушки-ным щелчка и случилось самое интересное. Тоневообразимое, яркое, быстрое и пестрое, чтомельтешило перед моими глазами, вдруг вошлов синхрон со звенящим гулом в моих ушах — и,став одним целым, совершило несколько нево-образимых пульсаций, каждая из которых за-ставила меня умереть и возродиться в свете игрохоте (я даже не пытаюсь все это описыватьподробнее, обычный человек отключится го-раздо раньше, чем такое восприятие сделаетсявозможным).

А потом, через миллиарды лет, когда я ужеуспел забыть, кто я такой (или, вернее, когда яуспел вспомнить, что никогда этого и не знал),все снова стало одним целым.

Первым, что я ощутил, было облегчение.

Мой план сработал — вызванная принуди-тельным ясновидением мука ушла. Ворвавшисьвнутрь, знание всего обо всем как бы свело себяпочти до нуля, уравновесив приложенное комне снаружи давление таким же внутренним.Лодка приняла в себя балласт и больше не ри-сковала перевернуться. Теперь я мог спокойносмотреть по сторонам, не опасаясь нацеленныхна меня информационных стрел и стилетов.

Но вместо одной проблемы появилась другая.

Бывают такие визуальные шарады: лист, гу-сто замалеванный зигзагами и пятнами, с под-писью вроде «найдите на рисунке молодуюженщину с веером». Когда находишь эту моло-дую женщину, делается непонятно, почему онане была видна с самого начала — и уже невоз-можно перестать ее видеть. Вот и со мной про-изошло нечто похожее, только вместо женщиныс веером в мой ум ворвалась вся вселенная —качнулась несколько раз и застыла.

При этом она каким-то образом опиралась...на меня самого. Словно бы весь мир был огром-ным разрисованным блюдом, дно которого ба-лансировало на вершине конуса — и этим кону-сом был мой ум.

Как там дальше у Пушкина?

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье...

Снова все верно.

Только надо расшифровать, что поэт имел ввиду.

Я ощутил вселенную как огромное неустой-чивое равновесие. К ней были приложены какбы две разные воли, два разных смысловых зна-ка — и приложены с таким усилием и мощью,что «небо» содрогалось на самом деле. В дей-ствительности, конечно, воль в мире существо-вало невообразимое число, и были они всехвозможных направлений и видов. И каждая изних знать ничего не хотела об остальных. Новместе они складывались в два расшибающихсядруг о друга потока.

Один из них хотел быть. Другой — не хотелбыть. Или, может быть, правильнее — хотел небыть. Они вступали друг с другом в смертныйбой, смешивались, сжигали и вымораживалидруг друга — и снова возникали друг из дружки,стоило лишь одной из этих сил достаточно сгу-ститься. В общем, если вы видели китайскийзнак «Инь-Ян», то на космическом блюде былначертан именно он.

И уже сверху были добавлены моря и горы,небо со звездами, леса и реки — и мириады жи-вущих в них существ. Дальше начинался кос-мос, он уходил во все стороны и устроен былименно так, как учат в школе — но я сразу ощу-тил некоторую его, что ли, необязательность.

Мир, который на меня свалился, оказалсяна самом деле совершенно библейским. Он со-стоял из воды и тверди, и, хоть они действи-тельно хитро загибались в земной шар, Земля, вполном соответствии с учением церковныхмракобесов, была плоской, потому что созна-ние, опиравшееся на эту твердь, переживало ееименно как плоскость, а круглым шаром онамогла стать только тогда, когда переставалабыть твердью под ногами и становилась синимбликом в иллюминаторе космической станции.Но в иллюминаторе синела уже не сама земнаятвердь, а просто ее визуализированная концеп-ция.

Центром Вселенной оказалась действитель-но Земля. А все солнца, звезды, галактики, ква-зары и прочие черные дыры были только суще-ствующей в мире возможностью, и чем дальшеот меня располагалась эта возможность, тем ме-нее реальной она выглядела.

Наверно, я говорю не совсем научно — илисовсем ненаучно — но я просто пытаюсь опи-сать реальность так, как я ее ощутил, когда сталКиклопом. Так же ее, видимо, ощущали и всепредыдущие Киклопы, отчего человеческое яс-новидение никогда не вступало в конфликт ссамой обскурантистской картиной мира.

Мой мир состоял не из предметов, а из зыб-ких, постоянно меняющихся вероятностей.И если вероятность пола под моими ногамибыла стопроцентной (минус какая-то исчезаю-ще малая величина, которую можно было за-быть), то вероятность бесконечных катастрофпространства, чудовищными водопадами рву-щихся назад к началу времени (так я ощутил са-мые древние и далекие космические объекты),была нулевой (плюс какая-то исчезающе малаявеличина, про которую тоже можно забыть).

Вероятность, про которую я здесь говорю —чисто бытовая, житейская и практическая. Небыло способа ощутить любую из этих космиче-ских ламп не как точечный светильник в небе иэлемент божественного дизайна (пусть даже сдлинным техпаспортом), а как нечто иное. Та-кой объект существовал не в моем мире, а в егогипотетическом прошлом, откуда прилеталсвет — то есть он был чем-то вроде скелета ди-нозавра, намалеванного в небе для красоты.

Все это было на самом деле совершенно не-реально — хотя элементы нереальности соотно-сились друг с другом безошибочно и точно, иразобраться в этих световых окаменелостях нехватило бы и жизни. То, что я понял про кос-мос, можно было сформулировать примернотак: реальность ископаемых космических объ-ектов обратно пропорциональна кубу расстоя-ния до них.

Можно и квадрату. Просто куб мне большенравится, потому что от него больше пользы вбыту. Ибо реальность, как знает любой обыва-тель, это то, с чем вы можете когда-нибудь стол-кнуться.

Все, больше никаких уступок научному ми-ровоззрению. Я сразу понял: религиозные мра-кобесы были правы, и Бог сначала увидел передсобой черное зеркало со своим отражением, по-том по нему прошла рябь и оно стало водой, за-тем возникла твердь — а потом уже Он нарисо-вал над этим миром всю небесную сферу с еезаконами, историей, скоростью света, краснымсмещением, синим свечением и мумиями нобе-левских лауреатов, вечно летящими в туман-ность Альцхаймера сквозь сворачивающеесяпространство угасающего ума. Причем нарисо-вал так, что Земля стала просто пылинкой вэтом потоке.

Наш Бог, (если Он есть), не физик.

Бог скорее художник — и большой шутник.Чтобы не сказать — хулиган из группы «Война»,создавший Вселенную, чтобы написать на нейнеприличное слово.

Причем каждая из его шуток становится не-преодолимо серьезной для тех, кто хочет по-знать Его через физику — и в этом, я бы сказал,заключен особо жестокий сарказм. Потому чтопройти к Нему можно и через двери физики,вот только лететь до дверной ручки нужно будетпятнадцать миллиардов лет, и то — если удастсяразогнаться до скорости света.

Мало того, Бог не только шутник, он и самшутка. Ибо в реальности — не той, что светитсяв этом черном планетарии над нашими голова-ми, а в настоящей, по отношению к которойвесь видимый мир есть лишь зыбкая тень, пу-зырится огромное число возникающих и исче-зающих миров, и у каждого есть свой Бог, и надкаждым поднят черный балдахин своего космо-са с удивительной древней вышивкой, и средиэтих вышивок нет двух одинаковых.

И дело не в том, как устроен космос и все-властен ли Бог, а в том, что любой такой все-властный и всемогущий Бог — это, если я позволюсебе поэтически воспользоваться современнымнаучным жаргоном, просто царек микроскопи-ческого одиннадцатимерного вероятностногопузырька, тайно раздутого до размеров трех-мерной иллюзорной Вселенной, общая энер-гия-масса которой равна нулю. Несчетное чис-ло таких богов и создаваемых ими вселенныхрождается и исчезает в каждом кубическом мил-лиметре шанса каждую секунду, и в любом пу-зырьке спрятана своя нелегальная вечность.Бесконечный рой Иегов и порождаемых имикосмосов, и каждый Иегова единственный, икаждый оглушительно хохочет. Но стоит толькочуть-чуть скосить глаза, и никого из них уже нет.

Все вечности и их владыки идут по одномунепостижимому пути — но мне не позволеносфокусировать на нем свой взгляд, и брезжащаяна периферии сознания догадка о существова-нии этого пути и есть тот единственный способ,которым он может быть познан.

Но это просто нарисовано в небе, а важно вмире то, что происходит сейчас и здесь. Осталь-ное — декорации. Вселенная существует в нас,и только в нас. Все галактики и квазары, смеще-ния и дыры, ангелы и боги не где-то там — а вотименно тут. Если не станет человека, не будет иего вселенной. Будут, возможно, другие, но ужене с нами и не для нас.

Все это за долю секунды прошло через мойпотрясенный ум — и я засмеялся, потом запла-кал, а потом засмеялся опять. Это и было со-дроганием неба.

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье...

Да-да. Под совершенно реальным, но деко-ративным космосом покоилось блюдо мира —огромный Инь-Ян, о котором я уже говорил.Две его противоборствующие силы были живы-ми: они состояли из множества упертых друг вдруга воль, бесконечно могучих и еле ощути-мых — начиная с богов и кончая поедающимидруг друга инфузориями, и каждая из этих воль,какой бы крохотной она ни казалась, содержалав себе все содрогающееся небо.

Самое поразительное заключалось именно вэтом. В том, что прозябание любой «дольнейлозы», о которой не задумается и муравей, содер-жало в себе немыслимую битву величайших анге-лов и демонов мира. Оно было как бы вычитани-ем нижней бездны из верхней — и крохотнаяразница между ними и становилась этим «прозя-баньем». То же относилось ко всему живому.

И когда какая-нибудь одинокая, нищая и за-бытая всеми старуха плачет в своей конурке,понял я с благоговением, вся огромная неизме-римость содрогается и плачет вместе с ней, и вэтом самое удивительное и поистине боже-ственно страшное.

Мне было неясно, зачем эта сила вошла вмою душу, показав мне то, что не следует, ско-рей всего, знать человеку. А потом баланс мира,который я держал на гвозде своего ума, чуть-чуть сместился, и я понял.

УДАР ЗОНТИКОМ

На огромном космическом блюде часто про-исходило — или, вернее, набухало, грозилопроизойти (я даже не понимал сперва, что вижубудущее) — какое-то событие, нарушавшее об-щий порядок мироздания. По непонятной при-чине всегда только одно.

Сначала эта единичность казалась мне по-разительной, но, поразмыслив, я перестал удив-ляться. Ведь любое равновесие, нарушаясь,смещается куда-то конкретно, в одну сторо-ну — а не во все сразу. Но выглядело это тем неменее странно.

Равновесие, о котором я говорю, не физиче-ское, а баланс тех самых живых воль, составляв-ших все разнообразие человеческого мира (задругие сферы реальности я, к счастью, не отве-чал).

Человеческий мир сохраняется, потому чтоэгоистические и безрассудные действия людей,преследующих собственные цели, удивитель-ным — и совершенно анекдотичным на первыйвзгляд образом — нейтрализуют и компенсиру-ют друг друга.

Поток нашей истории состоит не из осмыс-ленных действий «субъектов», движущихся ксвоей цели, а из переплетения мириад причин-но-следственных связей, бесконечно древних,совершенно бессмысленных в своей пестроте —но управляющих ходом жизни. И в этих связях(индусы называют их кармой), несмотря на всюих нелепость, нет ни малейшей случайности,потому что они развивают и продолжают тотимпульс, который дал когда-то начало миру.

Но во всякой сложной системе иногда воз-никают сбои и перекосы. Их, к счастью, почтивсегда можно выправить — так же, как мы удер-живаем равновесие, катаясь на велосипеде иликоньках.

Я чувствовал тонкий баланс человеческогомира примерно как стоящий на канате циркач,держащий на носу трость и жонглирующий ке-глями — только на моем носу был весь цирк, иэто не зрители глядели на меня (они обо мнедаже не подозревали), а я на них. Когда равно-весие чуть нарушалось (такое происходило поч-ти каждый день), мое внимание тут же устрем-лялось к той точке зрительного зала, где этослучилось, а остальное исчезало в тени. Я ви-дел, что мне нужно сделать, даже не вникая всуть событий.

Попытаюсь объяснить, что я имею в виду, наусловном, но зато всем понятном примере(о реальных случаях своего вмешательства я,увы, не могу говорить по правилам служебногокодекса).

Бывают кинокомедии (и фильмы ужасовтоже), в которых прослеживаются очень длин-ные причинно-следственные связи. Например,брошенный с киевского балкона окурок попа-дет на воротник сотнику Гавриле, переходяще-му дорогу. Имя в данном случае тоже условное:у Ильфа и Петрова, помнится, кто-то из героевписал «Гаврилиаду» — поэму о бесконечноммногообразии возможных истоков Первой ми-ровой. Вот и я о том же.

Таврило останавливается и начинает чи-стить камуфляж. Его сбивает вылетевший из-заугла грузовик с покрышками, Таврило в тот ве-чер не выходит на трибуну майдана, Януковичеще на полгода сохраняет свой золотой батон,Крым остается украинским, Обама не обзывает

Россию региональным бастионом реакции, и всеостальные колеса истории, большие и малые, неприходят в движение. Направление, в которомсместится равновесие мира, зависит от того, по-падет ли окурок в сотника в нужный момент.

Представим себе, что из-за возникшего вмире дисбаланса стоящему на балконе куриль-щику, уже дотягивающему свою сигарету нафевральском ветру, собирается позвонитьушедшая по революционным делам жена, из-зачего курильщик не затянется в последний раз иокурок полетит вниз слишком рано.

Жена курильщика, готовая сделать роковойзвонок, ушла на самом деле не жарить пирожкидля воинов света, как наврала мужу — она спу-стилась на другой этаж, где ее трахает приезжийактивист из Тернополя. Этот активист еще мо-жет спасти братство славянских народов, еслизакончит процедуру на полминуты позже и зво-нок опоздает...

Но для этого жена курильщика должна вы-глядеть менее привлекательно — у нее под гла-зом должен быть замазанный тональным кре-мом синяк... Который ей три дня назад моглапоставить вредная гражданка, поспорившая сней в метро о месте Симона Петлюры в украин-ской истории... Но для этого у вредной граж-данки должен быть с собой тяжелый зонтик ссиней ручкой, совершенно не нужный нор-мальному человеку в феврале.

И так далее, без начала и конца — подобныесвязи уходят в прошлое и будущее бесконечнодалеко.

Когда я чувствовал, что хрупкий баланс мираготов нарушиться, главное было обнаружить иисправить сбой как можно раньше. Например,в тот момент, когда собирающаяся на улицувредная гражданка глядит на зонтик и думает:«брать или не брать?»

Мне не нужно было знать, зачем ей зонтик вфеврале. Мне не следовало разбираться в поли-тических взглядах сотника или вникать в отно-шения балконного курильщика с женой. Мнени к чему было выяснять, какие женщины нра-вятся тернопольскому активисту. Спрессован-ное до мгновенного инстинкта узнавание сутиуказывало мне: вредная гражданка в городе Ки-еве раздумывает, брать ли с собой зонт — и отэтого в будущем может случиться много неожи-данного. Если она положит зонт в сумочку, мирбудет одним. А если нет, он будет другим.

Сбой мог возникнуть именно в этот момент.А исправить его можно было и потом, тысячьюразных способов: по линии тернопольского ак-тивиста, по линии курильщика, по линии шо-фера грузовика и по множеству других вплетен-ных в эту историю траекторий и маршрутов,вплоть до самого сотника Гаврилы. Целые гроз-дья возможностей возникали в моем наведен-ном в будущее уме. Я видел их слоями и фрак-циями — они делились на тяжелые и легкие.Легкие не оставляли за собой ряби — а тяжелыеи грубые создавали новые проблемы, которыеопять надо было решать — «гасить волну», как яэто называл.

Я не знал ничего про связь зонтика с Кры-мом — хотя мог бы при желании проследитьвсе причинно-следственные переходы. Но ятак не делал. Я лишь чувствовал инстинктом,что равновесие мира проще всего уберечь, чутьпоработав с этой совершенно незнакомой мнегражданкой и ее зонтом. Я не вглядывался вбудущее без нужды, ибо всезнание было мучи-тельным.

До какой степени, понять может толькодругой Киклоп. Из общеизвестных метафор,дающих об этом представление, мне вспоми-нается герой старого ужастика «Восставшие изада» — демон, голова и лицо которого былиутыканы маленькими острыми гвоздями, тор-чащими из кожи. Они, должно быть, вызывалиневероятную боль при любом прикосновении.Если бы эти гвозди торчали не из кожи, а изобнаженного мозга и были подключены кэлектрическим проводам, вышло бы еще точ-нее.

Мой дар был избыточен. Я мог залезть в шо-фера грузовика, в курильщика, в его жену, вовредную гражданку — но это было все равно чтоначать перебирать солому бесконечного стога,уже найдя в нем иголку, в то время как мой ра-дар замечал в сене новые иголки, которые сле-довало вытаскивать.

Поэтому на моем всеведении сразу же на-терлась своего рода мозоль. У человеческогоглаза есть «слепое пятно» — зона напротив зри-тельного нерва, не воспринимаемая глазом.У меня развилось подобие такого пятна. Онозакрывало почти всю область возможного —кроме той части, где равновесие мира грозилосместиться. Я мог не обращать внимания наостальное. И если бы не это счастливое обстоя-тельство, я просто сошел бы с ума.

Я чувствовал будущий дисбаланс как набу-хающий на мировом блюде прыщик и давил егов зародыше, но прыщ, чуть выждав, норовилвскочить на новом месте. Можно было считатьвсе прыщи разными, но мне отчего-то казалось,что это один и тот же блуждающий нарыв, поо-чередно пробующий на прочность разные точ-ки мира.

Поэтому, несмотря на всю грандиозностьпережитых мною видений, в практическомсмысле моя функция была довольно скромна.Мало того, я отвечал не за всю вселенную, идаже не за весь человеческий мир, а только занебольшой его участок, географически совпа-дающий с русскоговорящими территориями(«глагол», о котором я сейчас расскажу, былкак-то связан с языком — здесь мое доброе уве-щевание слышали лучше).

Но иногда мне приходилось исправлять ис-кажения, возникающие и за этими пределами,из чего я заключил, что Киклопов в мире какминимум несколько, и иногда они дублируютдруг друга. Увидеть других я не мог, из чего сле-довало: у моего ясновидения есть границы.

Позже оказалось, что границы действитель-но существуют — и они значительно уже, чем япредполагал.

ГЛАГОЛ

«Пророк» Пушкина кончается так:

Исполнись волею моейИ, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей.

Воля, которой я исполнился, была оченьпростой — человеческому миру следовало оста-ваться в равновесии, то есть развиваться по сво-ему исходному плану. Когда на пути этого пла-на возникали препятствия, я чувствовал ихсразу — и мне следовало расчищать дорогу. Ноя уже достаточно рассказал о проблеме и ничегоне сказал о том, как она решалась.

Мне, конечно, не требовалось обходитьморя и земли, как надзирателю свой околоток.Довольно было обводить их мысленным взгля-дом, не сдвигаясь с места. А вот насчет «жги», даеще и «сердца» — тут Пушкин чуть сгустил кра-ски.