Любовь к трем цукербринам

Отчетливо помню эту секунду — и мгновен-ный срез всех создававших ее умов.

Гугин, читая, соображает, не обидится лиредактор на «тартараса», приняв его за замаски-рованного «пидараса» — и быстро отмечает вовнутреннем блокноте, что надо конкретизиро-вать это как обличительную сатиру на хаос в со-знании боевика, увлекаемого в тартары духа Та-расом на щите. Стиш, короче, надо доводить.

Первый журналист, кисло оскаленныйблондин с волосами до плеч, размышляет о том,можно ли классифицировать Гугина как полно-ценного либерала — и сомневается: не все мар-керы в стихах расставлены нужным образом, и

кажется, что это сделано вполне сознательно.Хотите войны? Таки война вам будет!

Второй журналист, одутловатый одуванчик,уже наполовину выбритый ветром перемен, ду-мает длинную и сложную мысль: Гугина можноназвать одним из множества современных ку-плетистов, занимающихся культуррейдерством.Он, в сущности, читает не свои стихи, а чужие,с перебитыми номерами, перекрашенные внужный цвет — которые он просто перепродаетчерез юридический механизм пародии. Какая-то дура, польстившись, видимо, на слово «го-лем», назвала новый проект Гугина «русскойлиберальной идеей, отлитой в гранате» — и, по-хоже, сама не поняла, что сказала. А попала вточку. На приватизации и перепродаже можнозаработать — но можно заработать и на самомГугине. Например, сделать на эту тему статьюпод названием «Всюду Шпенглер».

Третий журналист, дама, вспоминает о техсамых словах про отлитую в гранате либераль-ную идею, так некстати сказанных ею на фоне«тартараса» и вообще поклепа на революцию.Гугин не оправдал аванса. Ничего, выпишеминвойс...

Девушка по имени Надя в нескольких ме-трах от импровизированной сцены протираетгоршок с чахлым ростком пальмы (в горшкестоят две крохотные красные лошадки из пласт-массы) и не думает ни о чем — просто смотритна эту пальму и лошадок. Почему-то земля ка-жется ей сегодня особенно черной.

За остальными умами в офисе «Контры» я неслежу.

Кеша слушает хрипловатый бас Гугина. Надуше у него скверно, как и всю последнюю не-делю: очень плохие служебные перспективы.Он замечает тень какого-то движения у себя заспиной, оборачивается и видит незнакомогочеловека, идущего по проходу между столами.

Человек глядит Кеше прямо в глаза. У негонебритое лицо горного пассионария, он грязен,за плечами у него рюкзак. Под его распахнутойкурткой видна майка с пучеглазой белой овеч-кой, весело жующей стебли конопли. Его глазастеклянно блестят: он то ли на наркотике, то лив трансе. Его губы дрожат — или быстро шеп-чут.

Кеша понимает, что незнакомец идет имен-но к нему — но не знает зачем (а я это уже знаю:человек с рюкзаком уверен, что идет ко мне,поскольку наводится на мое внимание, направ-ленное на него из Кешиных глаз). Кеша успева-ет встать и выставляет перед собой руки. Чело-век как бы падает в Кешины объятия — иприжимает его к себе изо всех сил, словновстретив наконец любимое существо, котороеискал перед этим всю жизнь. Кеша успевает по-чувствовать нелепый эротизм момента. Сжав-ший его человек тоже, видимо, ощущает нечтоподобное — и шепчет:

— Меня зовут Бату... Аллаху акбар.

Затем происходит страшной силы взрыв.Лампочки всех собравшихся в комнате умовсразу гаснут.

Я прихожу в себя. Я лежу на полу — силавзрыва была такой, что меня сбросило с моегостула этажом выше. Проходит секунда или две,и я понимаю, что больше никогда не буду Ки-клопом.

А теперь я объясню, как я им стал — и чтоэто слово значит.

КОРОБКА № 1

Я не собираюсь рассказывать о себе слиш-ком много. Мое настоящее имя должно бытьскрыто — такова древняя традиция, и я не хочуее нарушать. Но это и не понадобится: называясебя последней буквой алфавита, я проявлюсмирение, которого мне не всегда хватало впрошлом.

Все началось с того, что умер один из моихдальних родственников — и оставил мне одно-комнатную квартиру в Москве недалеко от Садо-вого кольца. Это сильно упростило мою жизнь: япереехал туда из съемного жилья. Теперь я могработать меньше, и у меня появилась уйма сво-бодного времени. Я занимал его в основномпрогулками, чтением и спортом. Со временем ясобирался стать «писателем» — это означало,что, зря растрачивая молодость, я уверял себя,будто накапливаю необходимый жизненныйопыт.

В квартире был сделан приличный ремонт,поэтому я ограничился тем, что вывез все остав-шиеся от покойного вещи, заменив их своимипожитками. Я оставил только один из достав-шихся мне по наследству объектов — большойфанерный ящик, полный старых книг и желтыхксерокопий. Сохранил я его главным образомпотому, что мне понравилась украшавшая егонадпись масляной краской:

КОРОБКА № 1

Мой покойный родственник, что-то среднеемежду дядей и дедушкой, был одним из поздне-советских «внутренних эмигрантов». Он всюжизнь собирал характерную для этой среды ли-тературу, главным образом так называемую«эзотерику» — и хранил ее в задвинутом подкровать ящике, чтобы она не попадалась на гла-за редким гостям. В советское время каждыйсторож свято верил, что за ним следят — и был,возможно, прав.

Не могу сказать, что во мне проснулся вне-запный интерес к тайному знанию времен мо-сковской Олимпиады. Но отчего-то мне пока-залось неразумным выкинуть доставшиеся понаследству облигации и ваучеры духа, даже непопытавшись их обналичить.

В коробке были фантастические романы,которые обитатели советских катакомб прини-мали за послания свыше. Были послания свыше,замаскированные под фантастические романы.Были древнеегипетские тексты, сочиненияШмакова и Блаватской — и прочий археологи-ческий материал. Там же нашлось несколькокниг индийских учителей в английском ориги-нале.

Странный информационный коктейль, вы-лившийся на меня из этого фанерного ковчега,надолго зачаровал мою душу. Есть такой анек-дот про слепых, ощупывающих слона — вот и я,можно сказать, осваивал похожий подход кдревней человеческой мудрости.

Конечно, сейчас многие скажут, что привет-ливый хобот, касавшийся моих страждущихгуб, был на самом деле мокрым хвостом уходя-щей в забытье драг-культуры шестидесятых. Нодаже если я заблуждался, мне все равно везло.Везением была сама возможность ошибки — вте дни ошибиться было еще можно, и именносбои матрицы, как это всегда бывает, вели в не-предсказуемый лабиринт чудесного.

Желтые страницы шептали: если ты хочешь,чтобы высокое и тайное вошло под темныесводы твоего «я», следует развить в себе благо-говение и склониться перед неизвестным в мол-чаливом поклоне. Дело не в том, что кому-тонужны эти поклоны. Тут действует простой эф-фект наподобие физического: чтобы легкиевтянули в себя свежий воздух, в них долженвозникнуть вакуум. Нельзя наполнить чашку,которая полна до краев — она должна быть пу-стой.

Мы все лишь части единого, впитывала всебя моя замершая в поклоне тишина, и глав-ным заблуждением человека является вера в то,что вокруг него — какой-то «внешний» мир, откоторого он отделен воздушным зазором. Чело-век состоит именно из мира, прорастающегосквозь него тысячью зеленых ветвей. Он и естьпереплетение ветвей, поднимающихся из озеражизни. Отражаясь в его поверхности, ветви ве-рят в свою отдельность, как мог бы верить в нее,к примеру, зеркальный карточный валет, не до-гадывающийся, что им просто играют в дуракаи без колоды он нефункционален.

Наш ум — продолжение ума тех, кто жилраньше, наше тело состоит из праха древнихзвезд, а волшебный язык, на котором мы дума-ем об этом, самая центральная и интимнаячасть нашего существа — выставлен напоказ влюбом букваре... Высшее «Я» мира — в каждомиз нас, шептали желтые страницы, только су-мей найти его.

Но я сразу понял, что искать это высшее «Я»будет другое, низшее — которым я в результатеи окажусь. Вся тайная мудрость человечествапредставлялась мне чем-то вроде зеленого лес-ного лабиринта. Его тропинки подводили близ-ко-близко к висящему над ним яблоку исти-ны — и снова уводили прочь. Сделаться, стать,оказаться тем единственным, что было всегда ис самого начала, для смертного человека невоз-можно. Одна кажимость может как угодно пе-ретекать в другую, облака могут принимать са-мые разные формы — но они никогда не смогутстать небом.

«Понять, что ты всегда был...»

Желтые страницы, похоже, немного врали.Или хитрили. Или недоговаривали. Мираж мо-жет понимать про себя что угодно, но никогдане станет вечностью — он в лучшем случае ста-нет ее миражом. Путей в вечность не существо-вало просто потому, что по ним нельзя былоуйти дальше, чем от забора до могилы, причемдаже это короткое путешествие начинали и за-канчивали совершенно разные существа. В ком-ментариях мелким шрифтом сообщалось, чтоэто отсутствие пути и есть он самый. На этомможно было успокоиться, подивиться лишнийраз мудрости древних — и все забыть.

Но меня не оставляло чувство, что естькакое-то очень простое действие — как выра-жались мои источники, «трансцендентное уси-лие», способное разом спрямить все углы иубрать все нестыковки. Я подозревал, что «гор-диев узел» не следовало даже рубить — его, какв цирковом фокусе, можно было сдвигать внизпо веревке, пока он не упадет.

Дело в том, что это не искатель истины ста-новился бесконечностью, как пели желтые стра-ницы. Все было наоборот — сама бесконечностьстановилась искателем истины. Она-то моглаэто сделать, потому что способна была прини-мать любую форму, в том числе уже существую-щую. Я мог, согнув пальцы, изобразить на стенетень крокодила. Но тень крокодила даже привеличайшем духовном усилии никогда не смог-ла бы стать моими пальцами.

Однако вечность делала это не по выбору со-искателя, а по своему собственному разумению.И тогда действительно все углы спрямлялись,все невозможности исчезали и все гордиевыузлы падали в траву сами собой.

Но как? Как? А никак, хихикали желтые ли-сты, путь именно таков. Я долго размышлял —и, кажется, понемногу начал понимать это «ни-как». Оно подразумевало тишину, покой и какбы отсутствие волн. А покой был невозможенбез чистой совести. Но что значит — «чистая со-весть»?

Помню поразившую меня сцену в каком-торусском романе: бандит с крестом на груди пе-ред выгодным убийством задумывается на се-кунду о его моральных последствиях — и, мах-нув рукой, бросает:

— А! Отмолю...

При всем уважении к отечественной духов-ной традиции, я чувствовал — дело не в «отмо-лю». Многое из того, что человечество полагалогрехами, казалось мне невинными шалостями.Но совершать их все равно не следовало. Про-сто потому, что нарушение земных, небесных —или полагаемых таковыми — установлений, ка-кими бы странными они не казалисьнормальному человеку, неизбежно порождало вдуше беспокойство.

В уме как бы раздавалось множество гнев-ных древних голосов, которым отвечало такоеже множество раздраженных тонких голосковпомоложе. Это случалось независимо от ду-ховной силы отдельно взятой личности и отвесомости личного «право имею» — собран-ный в душе культурный организм неизбежновступал в диспут сам с собой (что хорошо по-казывала, например, история Родиона Расколь-никова).

Дело было не в том, кто из голосов «прав», ав самом этом сумеречном состоянии духа, раз--личавшемся по интенсивности от шторма доряби — которое полностью лишало ум его, таксказать, отражательной способности, пряча отчеловека небо вечности с его великими звезда-ми. Я догадывался, что именно для этого миро-вые эмиссионные банки и финансируемая имикультурка и поддерживают так называемый«прогресс», этот вечно тлеющий конфликт меж-ду равновонючими «старым» и «новым». Веч-ность не то что брезговала войти в пораженныеклокочущим смятением души. Она просто немогла.

Зеркало души следовало держать чистым иясным — и делать все возможное, чтобы в немне начиналась рябь. Поэтому я старался непричинять зла другим и следовал даже глупымсоциальным установлениям, если за их нару-шение полагалась внутренняя кара. Я помогаллюдям чем мог, не делая из этого, впрочем,фетиша — и вообще был покладистым и до-брым: это позволяло быстро забывать встреч-ных.

Разумеется, я не держал зла на сделавшихмне дурное, принимая это просто как одно изсвойственных жизни неудобств. Я не обижалсядаже на тех, кто сознательно стремился меняоскорбить и унизить, видя в этом трогательнуюпопытку набиться мне в знакомые.

Помогало мне, в частности, то обстоятель-ство, что я отчетливо понимал: в России «вос-становление поруганного достоинства и чести»быстро приводит на нары в небольшом воню-чем помещении, где собралось много полныхдостоинства людей, чтобы теперь неспешно ме-риться им друг с дружкой. Мне никогда не хоте-лось составить им компанию из-за химеры,которую они же и пытались инсталлировать вмой ум.

При первой возможности я старался отойтиот плюющихся подобными императивами граж-дан как можно дальше. Я научился различатьконструкции, собранные ими в моей психике вмои бессознательные годы. Поэтому у меня безособого усилия получалось замечать в своейдуше приступы ненависти, столь характерныедля нашего века, и я почти никогда не позволялим обрести для себя рационализацию, превра-щающую людей в русофобов, либералов, наци-оналистов, политических борцов и прочих аре-стантов.

Я ни разу не испытывал искушения гордопосмотреть в глаза идущему мимо гостю столи-цы или укусить добермана за обрубок хвоста.У меня не было ни политической программы,ни травматического пистолета. Я позорно укло-нялся от революционной работы и не видел впоказываемом мне водевиле ни своих, ни чу-жих, ни даже волосатой руки мирового кагала.Куски распадающегося мяса, борющиеся засвою и мою свободу в лучах телевизионных со-фитов, не вызывали во мне ни сочувствия, нипрезрения — а только равнодушное пониманиеуправляющих ими механизмов. Но я всегда ста-рался сдвинуть это понимание ближе к сочув-ствию — и у меня нередко получалось.

Я не смотрел телевизор и не читал газеты.Интернетом я пользовался как загаженнымстанционным сортиром — быстро и брезгливо,по необходимости, почти не разглядывая ро-спись на стенах кабинки. И к двадцати пяти го-дам тревожная рябь в моей душе улеглась.

ЗЕРКАЛО

В жизни всякого молодого человека естьогромные равнины скуки. Ничего не происхо-дит, ты цепенеешь, как дерево в июльский пол-день, и кажется, что «сейчас» никогда не сдви-нется с места. В эти минуты мы и принимаемсвою главную позу — главную не из-за какого-то присущего ей смысла, а потому, что именнотакими вечность фотографирует нас на память.Она чаще всего запоминает нас молодыми.

Для меня эта вечная фотография выглядиттак: парень в сером кимоно (оно было мне оченьвелико и служило чем-то вроде домашнего ха-лата) сидит в полулотосе перед старым зерка-лом в дубовой раме. Зеркало таких размеров,что больше похоже на калитку. Подложка стек-ла уже стала окисляться, или что там бывает состарыми зеркалами, и по ней веером расходятсячерные пятна. Но мне это не мешает — там,куда я гляжу, со стеклом все в порядке.

Я делаю упражнение «циклоп», описаниекоторого нашел в коробке № 1 — в рассыпаю-щейся от ветхости брошюре (мелованная бума-га, синий шрифт с ятями, 1915 год).

Упражнение заключается в том, что йогин(меня ужасно волновало это слово) садится пе-ред зеркалом на расстоянии чуть меньше метра(точная дистанция подбирается эксперимен-тально) и скрещивает глаза таким образом, чтоих отражения раздваиваются — пока отражениеправого глаза не накладывается на отражениелевого точно над переносицей. Сделать это про-сто, сложнее долго удерживать отражения в та-ком ракурсе. Но при известной практике можнонаучиться. Результат упражнения, утверждалаброшюра — развитие ясновидения.

Я не особо верил в ясновидение, конечно.Но меня развлекало происходящее. Довольноскоро из зеркала на тебя начинает смотретьочень глубокий, странный и удивительно ре-альный глаз, уже не совсем твой — по своей гео-метрии он представляет собой нечто среднеемежду правым и левым. А потом ты вообще пе-рестаешь видеть что-то кроме него, посколькуиначе невозможно удерживать его в фокусе.Если делать это упражнение долго — а я иногдапросиживал перед зеркалом часами,— глаз на-чинает понемногу оживать.

Через него поочередно проходят все возмож-ные человеческие выражения: презрение, гнев,интерес, омерзение, равнодушие, насмешка...Я знал, что вижу просто отражение своего соб-ственного ума («психического состава», как вы-ражалась ветхая тетрадка с синим шрифтом). Нопостепенно я начинал понимать — дело не толь-ко в психическом составе.

В упражнении определенно скрывалась тай-на. Смотрящий из зеркала глаз не был моим. Онвообще не был чьим-то. Мне казалось, он боль-ше всего похож на дверной глазок. Я сижу переддверью, а за ней время от времени проходят не-известные и ненадолго останавливают на мневзгляд (как если бы платоновскую пещеру прива-тизировали и укрепили стальной дверью какие-то философы с очень серьезными связями).

Иногда странный глаз смотрел на меня с не-навистью, иногда с презрением, иногда брез-гливо — и каждый раз мое сердце испуганно со-глашалось, что именно этого я и заслуживаю.Но однажды глаз посмотрел на меня с новымвыражением.

Оно походило на сочувственное понимание.Причем понимание инженера: мне показалосьна миг, что этому взгляду моя душа представля-ется чем-то вроде пинбола — наклонной доскис лунками, по которой катается выброшенныйпружиной шарик, отскакивая от электрическихрычажков. Глядящий мне в сердце глаз внима-тельно рассматривал этот пинбол.

Потом мой взгляд расфокусировался, и глазисчез.

Воспоминание о случившемся вслед за этимдо сих пор вызывает у меня содрогание. Мневспоминается сцена из старого фильма-ката-строфы, где была показана изнутри кабина вре-зающегося в океан «Конкорда» — лобовые стек-ла за долю секунды превращаются в фонтанысверкающей воды, сносящей на своем пути все.

Стоящее передо мной зеркало вдруг словноврезалось на огромной скорости в океан — илиэто поверхность океана с той стороны стекла сострашной силой ударила по зеркалу и мне, рас-шибла нас взрывом и разорвала на атомы...

Когда я пришел в себя, я лежал на полу вцентре комнаты. У меня болела неловко под-вернутая нога, но я был цел. Зеркало тоже вы-глядело целым — и кое-где на нем даже видне-лась пыль, из чего следовало, что случившийсяпередо мной взрыв был просто галлюцинацией.Или, тут же возникла в моем сознании мысль-противовес, взрыв был настоящим, а галлюци-нация — то, что я вижу сейчас...

Я встал и посмотрел в открытую дверь бал-кона. Был виден близкий дом напротив, окночужой кухни. В нем копошилась у плиты груда-стая женщина с агрессивным румянцем во вселицо. Она уколола себя в палец ножом — и на-морщилась от боли.

Ее звали Мария Львовна. Ей было немногоза сорок, у нее имелся муж и двое детей. Мужаона ненавидела за маленькую зарплату и боль-шой член (да, бывает и такое), детей скорее лю-била — но проявлялась эта любовь тоже как не-нависть, и они ее боялись. Она была родом изКостромы, выросла на берегу Волги, в детствеей подарили пластмассовый велосипед с тремякрасными колесами — и один раз, когда она нанем катилась по лесной тропинке, ей на рукусела удивительно красивая оса с длиннымбрюшком и с почти человеческим остервенени-ем вонзила жало прямо ей в палец...

Мое внимание за секунду провалилось в па-мять этой женщины по какой-то странной из-бирательной траектории, минуя множествоспрессованных событий — прямо в ту точку, гдевозник эмоциональный рефлекс, исказившийее лицо. Она сама даже не знала, что пережива-ет это давнее происшествие заново — а я знал.

Я знал много другого. У нее было плохое на-строение из-за только что кончившегося скан-дала с привлечением милиции: она обвинилаживущего за стеной соседа (математика из ин-ститута им. Стеклова, это мне тоже откуда-тобыло известно) в педофилии и русофобии — наосновании прилетавших из-за стены звуков.Менты, приехав по вызову, хотели сначала за-брать ее саму, но главный мент, похоже, ей по-верил, потому что по оперативному опыту знал,что почти все бородатые математики — педо-филы и русофобы.

А вот муж ей не поверил. Мало того, мужпредложил ей написать заявление на другогососеда — обвинить его в некрофилии на осно-вании полного отсутствия звуков за стеной:главный мент, сказал он, наверняка опять вру-бится. Это, может, было и смешно. Но она несмеялась. Муж хотел выглядеть иронично — авыглядел, на ее взгляд, просто жалко, потомучто приносил домой меньше штуки. И комунужны были его шутки...

Эти смысловые зигзаги возникали передмоим взором, как шоссейная разметка, несуща-яся в свете фар под колеса. Я мог пойти по лю-бому маршруту. Я все знал про ее мужа (препо--даватель истории в каком-то закрывающемсяинституте). Я все знал про главного мента (тотсам страдал педофилией, поэтому его вердиктунасчет математиков можно было доверять).Мало того, я мог за секунду провалиться (илиобрушиться — так это ощущалось) к любому ихпереживанию, уже забытому ими самими.Сквозь их память я мог шагнуть к другим лю-дям. И так сколько угодно раз. Это был беско-нечный лабиринт, к любой точке которого ямог перенестись — как если бы впереди раски-нулся светящийся город, а сам я сделался то-ком, питающим его огни.

И все это промелькнуло в моем сознании зато время, пока я смотрел на стоящую у плитыженщину в окне напротив. А как только я за-жмурился, наваждение кончилось.

Я опять открыл глаза.

Все вокруг оставалось как прежде. Передомной была серповидная подушка для медитации,коврик для йоги и стоящее у стены зеркало...

Коврик и подушку я купил в свое время че-рез интернет. Но теперь я знал, откуда их при-вез курьер (магазин со странным названием«Йожимся!» — если знать нужные слова, можнокупить курительные смеси, владелец использу-ет одну из продавщиц в качестве персональнойстрапон-шакти). Я знал, где сделана серповид-ная подушка (подвальная мастерская, где шиличехлы для мебели и матрасов — для них это былмелкий приработок). Я даже смог увидеть гре-чишное поле, где зародилась шелуха, которойнабили подушку.

Коврик был из того же магазина, но передомной его успела два дня поюзать одна девушка свеликолепной растяжкой — она вернула его вмагазин, потому что для нее он оказался слиш-ком толстым и мягким, а в магазине коврикувернули девственность, запаяв в пластик.

Зеркало... Вот про него я почти ничего невидел. Оно было очень старым, и все, кто егосделал, давно умерли. Я смог различить какой-то полосатый фартук, руки во въевшейся грязии стоящие у стены деревянные рамы — видимо,в мастерской. Но это видение напоминало об-рывок старой и плохо сохранившейся фотогра-фии.

Даже паркет попытался вновь стать умираю-щим под пилами лесом — и рассказать про сво-их убийц. Я остановил его лишь огромным уси-лием воли.

Мир изменился. И как!

Из моих слов может показаться, что это при-ключение было занимательным и веселым. Ноя переживал его иначе — я чувствовал себя ны-ряльщиком, окруженным стаей агрессивно на-строенных рыб, в которых превратились все безисключения предметы. Каждая из рыб хотелаворваться в мой ум и проглотить его. Для этогомне достаточно было остановить внимание налюбом из окружавших меня объектов и чуть-чуть ему поддаться.

Подойдя к окну, я посмотрел во двор. Тамходили люди — и я по очереди впустил их в себя,пережив за минуту столько эмоций (довольно,впрочем, однообразных — все люди сколоченыиз одинаковых досок), что к концу этого корот-кого трипа вообще перестал понимать, кто я та-кой на самом деле. Мое прошлое ничем не от-личалось от их прошлого — разница была тольков том, куда направлено мое внимание.

Сделав еще несколько опытов с неодушев-ленными предметами (стоящая во дворе краснаямашина, луковка далекой церкви, мусорныйбак, после которого мне расхотелось экспери-ментировать дальше) и с птицами (мне сталоясно, почему животным раньше отказывали вдуше — они ничем не отличались от того, что сними происходило, в то время как люди несли всебе обособленный, клокочущий и никак несвязанный с окружающим мир), я окончатель-но понял, что мне совсем не нравятся эти ин-формационные инъекции.

Они были не то чтобы болезненными, нет.Они были слишком назойливыми. Врывавшее-ся в меня переживание каждый раз оказывалосьновым, оглушительным и настолько ярким, чтонапоминало взрыв светошумовой гранаты в го-лове.

Я, к счастью, мог сопротивляться этим втор-жениям, удерживая наведенные на меня со всехсторон острия бесчисленных смыслов. Я могвыбирать, чему поддаться, а чему нет. Но стои-ло мне расслабиться, забыться — и равновесиенарушалось. Одна из пик, как бы вобрав в себяобшее давление всего мира, протыкала мою за-щиту — и я исчезал, преврашаясь то в дерево,растущее сквозь человеческие кости, то в про-сиженную тысячью советских задниц камен-ную скамью, то в торчащий из мусорного бакасапог, полный тайн своей одинокой госпожи иее ротвейлера.

Мне не пришло в голову ничего лучше, чемсъесть три таблетки снотворного — и запить ихводкой из холодильника («смирновка» оказа-лась паленым продуктом осетинских водочныхбаронов, один из которых как бы поцеловалменя небритым вонючим ртом в тот самый мо-мент, когда я выдыхал воздух после глотка).Потом я залез под одеяло, зажмурился и оттал-кивал от себя любые попытки вселенной про-браться в мой череп до тех пор, пока меня ненакрыл черный медицинский сон.

Сначала этот сон был просто глубокой ямой,похожей на могилу. Мне нравилось в ней ле-жать, потому что мои чувства отключились иперестали меня терзать. А затем меня посетилоочень четкое и ясное сновидение. Слишкомчеткое — я ни секунды не сомневался, что вижупроисходящее в реальности.

Я увидел полутемную комнату (что-то вродевысеченного в скале зала), где стоял высокийкаменный трон — строгой формы, без всякихукрашений. На нем сидела восковая кукла че-ловека. В ней я сразу же узнал себя — несколь-ко, впрочем, идеализированного.

В стене напротив восковой куклы был пря-моугольник светящегося стекла. Я догадался,что передо мной то самое зеркало, возле кото-рого я столько времени провел в полулотосе,—но видное с другой стороны. Из полутемногопомещения, откуда я смотрел, казалось, что застеклянным прямоугольником — бассейн жид-кого света, бросающий в каменный зал приятнодрожащие прохладные блики.

По бокам моего воскового двойника стоялидва человека в масках. Маски эти походили навенецианские полуфабрикаты до окончатель-ной окраски — они были белыми и изображалипростые правильные лица с мягкими чертами,без всякого особенного выражения. На незна-комцах были длинные накидки из сероватойткани, которые идеально подошли бы и совре-менному хирургу, и древнему египтянину.

Они делали с моей восковой копией что-тостранное. Сначала один завязал мне глаза ши-рокой полотняной лентой. Потом он же приле-пил в центр моего лба большой открытый глаз.Второй участник процедуры наложил мне нашею под кадыком другую восковую заготов-ку — красные полуоткрытые губы. А затем пер-вый приклеил на мое солнечное сплетениебледное восковое ухо. Каждый раз, когда ихруки трогали моего двойника, я чувствовал при-косновение — на лбу, на шее и в районе груди.

Закончив, оба они повернулись к зеркалу,синхронно поклонились ему — и так же син-хронно сказали:

— Киклоп!

Я понял — они обращаются ко мне, а слово«Киклоп» значит то же самое, что «циклоп».Просто это было старинным произношением.Мне показалось, что моих ушей достиг какой-то древний звук, носящийся над миром со вре-мен Трои — если не дольше.

Я уже знал, кто эти люди в масках. Это былаСвита. Но мне не следовало пока думать о них,чтобы не тревожить их зря своими мыслями.Это я знал тоже.

Дальше была чернота.

Придя в себя (я спал почти до середины сле-дующего дня), я понял, что мои проблемы некончились.

Какое там.

На простыне передо мной лежало выпавшееиз подушки перо. Обычное перо.

Мой ум, оттолкнувшись от него, скакнул взловонный ад птицефабрики, вынырнул в еедирекции (где царило не меньшее зловоние,только другого рода) — и, после несколькихбезумных кульбитов в чужих головах, открылтайну одного забытого громкого убийства (и за-одно — тайну убийства исполнителя: совсемтихо, через удушение). Вслед за этим в мое со-знание с кудахтаньем и вонью ворвалось мно-жество корпоративных секретов российскогобизнес-сообщества, от которых я точно так жене успел увернуться...

Но я уже знал, что мне следует сделать.У меня имелась на этот счет спокойная и уве-ренная ясность, вынесенная из глубин сна. Я непомнил, привиделось мне такое решение иликто-то его мне внушил — но я понимал, что этоединственный оставшийся выход.

Мне надо было совсем отбросить сопротив-ление и позволить миру полностью заполнитьмой ум. Следовало не отталкивать протыкаю-щие мое сознание смысловые лезвия, а пустить

их в себя — все сразу. Я знал, какого рода уси-лие потребуется. Это было примерно как выйтииз-под протекающего навеса под дождь. Иликак прыгнуть из ледяной стужи в чернеющуюна льду прорубь.

Выбора у меня на самом деле не было — ина-че моя жизнь стала бы невыносимой. Любое пе-рышко в поле моего зрения могло разорватьмне череп. Я не смог бы всю жизнь фехтовать сэтими крадущимися ко мне со всех сторон от-кровениями — они превратили бы меня в поду-шечку для булавок.

Надо было решаться. И все-таки я провел всомнениях всю первую половину дня.

Мне дал пинка холодильник, куда я полез заедой (я не знал, что корейский сборочный кон-вейер так похож на ленту выдачи багажа в про-винциальном аэропорту, а работающие на сбор-ке люди так фундаментально несчастны).