Валькирии Восточной границы

— В самом деле, Вероника, я в восторге. — расплывается в улыбке гусар: — Вы очаровательны, ma chere, очаровательны.

— Не время сейчас флитовать, господин фон Келлер. — хмурится барышня с соболями: — Прорыв состоялся. Хорошо, что Владимир Григорьевич свой Родовой Дар обрел, а то сожрали бы нас всех. Ах, стоит только подумать, что моя дорогая сестренка могла попасть в лапы исчадиям ада…

— Да никуда бы она не попала! — отвечает гусар и закручивает свой ус здоровой рукой. Получается у него не очень, краешек уса все еще отвисает вниз, не по-гусарски. Я же заглатываю горячую кашу, обжигаюсь, запиваю горячим же кофе, чувствуя как слезятся глаза от такой вкусноты. Господи, кто приготовил эту кашу? Клянусь я на ней женюсь! Правильно говорят, что лучшая приправа — это голод.

— Ах, да. Эскулап Никон Петрович говорил, что Владимир Григорьевич память потерять изволит. — поворачивается барышня ко мне: — Так что давайте начнем с tabula rasa… меня зовут Вероника. Вероника Петровна по батюшке. А фамилия моя — Зимина.

— Та самая Зимина! — срывается у меня с губ, прежде чем я успеваю остановить себя.

— Та самая? — моргает глазами Вероника Петровна: — О чем это вы, mon ami? Prendre la peine d’expliquer[1]…

— Наш общий друг, господин Леоне так много про вас говорил, — тут же нахожусь я: — и говорил только хорошее!

— Вот как. Très agréable[2]… — барышня Вероника поворачивает голову к поперхнувшемуся гусару: — Никак изволите за моей спиной про меня говорить, господин фон Келлер?

— Что вы! Упаси Господь! Только самое хорошее! Верно, Владимир Григорьевич говорит! Я… да как про вас что плохое сказать, у меня язык не повернется! — гусар оправдывает свою репутацию и за словом в кармане не лезет, хотя быстрый взгляд от него в стиле «ну, удружил ты мне, Володенька» — я все же заслужил. Но у меня в голове было пусто как в церкви в будний день, так что я проигнорировал его взгляд и быстро доел кашу. Отвалился от стола допил кофе и вдруг понял, что наелся. Вроде только что готов был бегемота съесть, а тут… сытная у них каша с мясом, настоящая солдатская еда — простая, сытная, но больше, чем нужно не съешь.

И еще… это значит, что все эти чудеса силы и выносливости, что я показывал, никоим образом с физиологией тела не связаны и энергию для этого я не от еды получаю и не от фотосинтеза. Интересно, а могу я совсем без еды обходиться? Хм… надеюсь, что натурного эксперимента мне ставить не придется… ну его к черту такое проверять.

— Владимир Григорьевич! — к столу подходит мужчина, прилично одетый… нет, даже не так — очень хорошо одетый. На плечах — шуба, расстегнутая спереди, под шубой — пиджак, тоже расстегнутый и не сходящийся на животе, красная жилетка, золотая цепь, уходящая в карман жилетки, в так называемый «часовой» карман. Благообразная борода, уложенные седые волосы. Мужчина напоминал собой портрет не то промышленника-предпринимателя, не то успешного купца высшей гильдии.

— Приношу свои извинения. — говорит он: — Вероника мешает вам трапезничать? К сожалению, условия здесь… мгм… спартанские, вы уж извините мою дочурку.

— Да… конечно. Вероника Петровна никоим образом не мешает нам. — отвечаю я. В самом деле барышня в мехах скорее украшает наш стол.

— Что же… в таком случае разрешите откланяться. Вероника, все же постарайся не докучать господам сверх меры. И… Владимир Григорьевич?

— Да?

— Искренне благодарю вас. Я у вас в долгу… а слово Зимина что-то да значит на Восточном Фронтире. — с этим дядька удаляется.

— Папенька слишком много волнуется, — надувает губки вслед ему Вероника: — обошлось же все.

— Конечно. — кивает гусар Леоне, и я вдруг вижу, что и он — устал. Устал смертельно, у него бледное лицо, улыбку свою он просто силой воли растягивает… рука вон дрожит, а он из себя куртуазного кавалера разыгрывает. На какую-то долю секунды мне захотелось встать и кулаком по столу зарядить. Сказать вот этой девушке в мехах, что она ни черта не поняла. Папа ее — понял, а она — нет. Что это просто чудо — за несколько часов всех людей вывезти из городка! И то, не все успели, видел я тех, кто остался, не знаю почему — отстали, не слышали, спали… были в чулане с соленьями. Немного, но были. И если бы не гусар Леоне, не Мария Сергеевна, не валькирии и господин Малютин — вот не сидела бы барышня тут, надувая губки и считая, что «Папенька слишком много волнуется», а лежала под холодным небом, разорванная на части и ее зеленые глаза сейчас выклевывали бы вороны… если осталось бы что-нибудь после тварей.

Вообще, контраст между боем, кровью и смертью, между бойней и этим «не извольте беспокоится» — с оттопыренным в сторону мизинчиком… этот контраст раздражал меня, толкая на свойственные ветеранам поступки. Например — заорать что-то вроде «ребята там кровь проливают, а вы тут кашу с мясом жрете!» и кулаком по столу.

Но это — просто реакция на стресс. Не виновата эта барышня с надутыми губками, она просто проживает стресс по-своему — пытаясь вернуться в прошлое, скрывая травму за привычными словами и поведением. И что, было бы лучше, если бы она сейчас рыдала, размазывая грязь и слезы по лицу? Нет. Девушка молодец, держится, приспосабливается. Вот, у себя привыкла с серебра да золота есть, по паркету ходить, но и в брезентовой палатке не сдается, держит себя, кашу нам принесла… молодец.

— Ваш отец прав, — вздыхаю я: — но и вы молодец, Вероника Петровна. А… можно еще каши? Добавку?

— Конечно! — вскакивает на ноги Вероника Петровна, одарив нас с гусаром улыбкой: — Я сейчас! — и она исчезает в глубине палатки, там, откуда идут одуряющие запахи солдатской каши с мясом. Я смотрю ей вслед и улыбаюсь.

— Между прочим, мы с тобой договорились. — кряхтит гусар Леоне, придерживая раненную руку: — Вероника — моя. А ты сразу лапы растопырил! Друг называешься… вот откроется у меня Родовой Дар… во второй раз — я у тебя тоже девушку уведу!

— Что⁈ Я никого не уводил!

— Но хотел! Смотри у меня! — грозит мне пальцем Леоне: — Вероника Петровна — невинный цветок, а ты, Уваров — грех содомский и гоморра в одном флаконе! Думаешь я не знаю? Вместе в тот бордель в Чите ходили!

— Чем дольше я тебе знаю, фон Келлер, тем больше я понимаю, что мы с тобой — настоящие друзья… — вздыхаю я: — вот прямо на всю жизнь.

— Аминь, Уваров, аминь. — ухмыляется Леоне: — Еще кофейку? Через день сюда армейские прибудут, и так спокойно уже не будет. А пока — ты бы помылся, что ли… воняет от тебя.

Глава 10

Когда я открываю глаза, то некоторое время пытаюсь понять, что это за ткань висит перед лицом и где я нахожусь. Только через некоторое время я соображаю, что ткань не висит прямо перед лицом, а находится вверху, как и положено ткани палатки. И что уже довольно светло, свет пробивается и через не совсем плотно прикрытый полог, и через местами прохудившуюся ткань. В палатке тепло… не то, чтобы совсем, но стоящая тут же металлическая «буржуйка» — исправно трещит дровами и излучает тепло. Я поднимаю голову и осматриваюсь. Как ни странно, в палатке я — один, остальные койки пустуют, а ведь вчера палатка была забита под завязку, эвакуация происходила в спешке и мест на всех не хватило. Наверняка кто-то просто у костров ночевал или, там, рядом с телегами. Это у меня вчера ни сил, ни желания уточнять кто и как расположился — не было. Да и не моя это ответственность… наверное.

Я встаю и нахожу рядом со своей раскладушкой аккуратно сложенные вещи. Сине-красный мундир… если красных с голубым увидишь ты солдат, прикуси свой язычок, они пусть говорят… если ж душкой назовут тебя вдруг невзначай… ты где кто был, где кто сейчас — смотри не разболтай… — приходит на ум песенка.

Встаю, одеваюсь, натягиваю сапоги, накидываю шинель, подпоясываюсь ремнем, отметив, что на нем нет ни кобуры, ни сабли в ножнах — и выхожу наружу, откинув полог. Снаружи светло, дневной свет режет мне глаза и я прищуриваюсь, привыкая…

— Доброго утра, Владимир Григорьевич! — весело окликает меня кто-то и я поворачиваюсь, прикасаюсь к козырьку фуражки.

— Доброе утро, Вероника Петровна! — здороваюсь я с барышней Зиминой и ее подружкой, которая висит у нее на руке и разглядывает меня широко распахнутыми глазами. Барышня Зимина, несмотря на вчерашний апокалипсис, одета уже в другое пальто, красного цвета, с собольим воротником, приталенным и сидящем на ней как влитое. На ногах — кокетливые сапожки. Ее спутница — одета соответствующе, сразу видно, что не крестьянского роду-племени, а боярского как минимум. Вокруг — все тот же палаточный лагерь, но уже видно, что быт начинает налаживаться, стучат молотки, где-то что-то строят, я замечаю ряд шалашей у кромки леса — так вот как компенсировали недостаток палаток, все-таки сибирского мужика просто так холодом не проймешь — даже если его в лес выкинуть, был бы топор да этот самый лес, он тебе и шалаш срубит и костер разведет, а время дашь, так и дом построит.

— Полагаю вы забыли, — кивает Вероника Петровна и представляет свою спутницу: — это моя сестренка Тамара. Жаль, что вы забыли, как весело проводили время вместе, мон шери…

— Что ты такое говоришь! — фыркает сестренка Тамара: — Не было ничего! Владимир Григорьевич всегда был слегка… отстранен. Это у вас какие-то встречи тет-а-тет с господином фон Келлером…

— Рад знакомству, — наклоняю я голову: — к сожалению Вероника Петровна права — у меня амнезия и я не могу вспомнить вас, хотя это самое настоящее преступление. Вы очаровательны.

— О… а говорите все забыли, — улыбается Вероника: — так и не скажешь.

— Вашблагородие! — валькирия Цветкова. В новой шапке, шинель старая, немного грязноватая из-за вчерашних приключений, зато шапка — новая, высокая, непрактичная, но красивая, с золотой кокардой. За это время я уже привык что валькирия Цветкова всегда где-то рядом, запомнил ее голос, так что не удивляюсь ни капельки. Я вот проснулся, из палатки вышел, даже помыться и позавтракать не успел, а она уже тут как тут. Интересно, какое у нее имя? Все время по фамилии к ней обращаться как-то казенно, что ли… а после пережитого мы с ней точно на «ты» можем перейти. Повидали дерьма, что уж тут.

Тем временем валькирия козырнула мне, обожгла взглядом «штатских профурсеток» и тут же выпалила: — Вас госпожа полковник изволит искать! За вами послали! Велено чтобы сразу к ней!

— А? Спасибо… Цветкова. Барышни, увы, мне придется откланяться… — прикладываю пальцы к козырьку фуражки, барышни Зимины приседают в удивительно аккуратном и уместном книксене, и я удаляюсь. Спешу вслед за валькирией.

— Цветкова — говорю я ей в спину.

— Да, Вашблагородие?

— А у тебя имя-то есть?

— Маргарита Цветкова, Вашблагородие.

— Ты и Цветкова и Маргарита?

— Так уж случилось. Госпожа полковник ждет вас там. — она останавливается на краю палаточного городка и машет рукой в поле. У кромки поля, все на том же месте — стоит одинокая фигура. Кажется, что она так и не сходила с этого места все это время. Я подхожу к ней, отмечая, что на плечах у нее новая шинель. Она стоит, широко расставив ноги, скрестив руки на груди и попыхивая трубкой.

— Полковник. — козыряю я ей, встав рядом.

— Уваров. — откликается она, продолжая смотреть вдаль: — Выспался?

— Так точно. Выспался. — отвечаю я. Рядом с Марией Сергеевной мне почему-то хочется вытянуться «во фрунт», щелкнуть каблуками и немедленно сделать лицо «лихое и придурковатое, дабы разумением своим не смущать начальство вышестоящее». Внушает госпожа полковник, да. Кстати, вот вчера я и выяснил, почему она для кого-то «госпожа полковник», а для кого-то нет. По Уставу — господин полковник или там госпожа полковник. Но! Уставы писаны только для чужих. Свои же, те, кто по-настоящему свой, из братства офицерского — никогда так друг к другу не обращаются. По званию обычно — просто полковник и все. А уж в гвардейских полках и вовсе — брат-храбрец и все тут. Или сестра. Сестра Битвы — звучит…

— Алексей Иванович погиб, — говорит она, глядя вдаль: — остался в городке, говорит поищу тех, кто сигнала об эвакуации не слышал, бабка там глухая была одна… да в лагере потом семейную пару не досчитались с детьми… вот и остался. Вчера я еще ждала… думала, что может вышел в другом направлении… а сегодня уже ясно что все. С утра твари пару кругов уже пробежали по периметру, если не вышли до сих пор, то и не выйдут.

— Может… сбегать поискать? — осторожно предлагаю я.

— Это бесполезная трата времени, — мрачнеет лицом Мария Сергеевна и наконец вынимает трубку из уголка рта: — нету смысла. Он — мертв. Но я позвала тебя не за этим. Принимай пост, Уваров, будешь моим заместителем. Зам по боевой части.

— Ээ… так точно?

— Как-то ты неуверенно звучишь с утра, Уваров… — поворачивается ко мне Мария Сергеевна: — неубедительно… Ты что, штатский что ли?

— Никак нет! Есть принять пост! — рассуждения и рефлексии на тему «готов ли я стать заместителем по боевой части» и «меня же этому никто не учил» — это все у гражданских. Здесь все просто — командир приказал, ты пошел и исполнил. Все. Самокопания «тварь я дрожащая или право имею» — это пусть командир решает, кто ты. А если командир решил, то ты должен пойти и выполнить приказ. Потому как командиру виднее. Эх… как-то быстро я в роль гвардии лейтенанта вжился… удобно так — думать не надо, только приказы исполняй. Но этот приказ не противоречит ни гвардии лейтенанту ни офицеру Корпуса Дальней Разведки. Если я уж попал сюда и у меня нет задач, нет вводных, то любой офицер КДР делает то, чему его учили на курсах внедрения и инфильтрации в качестве агентов влияния — вживается, обрастает социальным связями и знакомствами, повышает свой социальный рейтинг и ранг, карабкается по карьерной лестнице. Потому как агент влияния — крестьянин и агент влияния — герцог — совершенно разные уровни влияния имеют. Так же и просто гвардии лейтенант, командующий взводом девчушек, и заместитель командира части по боевой — это совсем иной уровень. Так что — есть принять пост и разрешите исполнять?

— Ступайте, Уваров. — кивает Мария Сергеевна, не отрываясь от лицезрения заснеженного поля: — Ступайте. Принимайте дела. И, да. Цветкову я вывела из состава роты, она теперь твой личный адъютант.

— Так точно! — и я удаляюсь, не совсем уверенный что она заметила мое отбытие. На полпути к лагерю ко мне присоединяется Цветкова.

— Вы теперь на майорской должности и у вас есть личный адъютант! — расцветает она: — И это я! Я все слышала!

— Раз уж ты все слышала, значит повторять не надо, — говорю я: — и то плюс. Веди меня.

— Куда?

— Как куда? Дела принимать. Где тут штабная палатка?

— А. Вы опять не помните. У лагерей всегда одна и та же архитектура, как в Римской армии, одни и те же улицы. Штабная — в самом центре, на пересечении Долготы и Широты, — поясняет валькирия: — но я вас проведу. Следуйте за мной — и она ускоряет шаг. Я иду за ней и любуюсь ее ладной фигуркой, тем, как похрустывают свежим снежком ее сапожки, как плавно ходит из стороны в сторону… ее шинель, которая обтягивает приятные взгляду округлости ниже талии.

— Что там с господином Малютиным? — справляюсь я по дороге.

— Он… он все еще болен! Нельзя его сейчас бить! — поворачивается ко мне Цветкова: — У него рука отрастает!

— Да кто его бить собирался… — ворчу я: — нужен он мне больно. Не помер и ладно…

— Не надо его убивать, у него откат. Трое суток убивать нельзя, это уголовное преступление — в откат человека убить. — предупреждает меня валькирия: — И вообще, церковь Святой Елены считает, что дуэли — это грех. Потакание гордыне человеческой и все такое. Покаялись бы вы, Вашблагородие, ведь Андрей Евграфович не со зла…

— Не собираюсь я его убивать. Это он у нас рвался на дуэль. Мне главное, чтобы тебя не обижал.

— Так Андрей Евграфович причину имеет, — грустно говорит валькирия: — у него чувства романтические были к избраннице, а та в церковь Святой Елены ушла, да в валькирии перекинулась… вот он в каждой из нас ее и видит. Оттого и злится.

— Но ты-то тут при чем? И почему ты должна это терпеть? — не понимаю я.

— Так ведь не только у Малютина возлюбленная в валькирии ушла. Много у кого… дочери, жены, матери. — вздыхает валькирия Цветкова: — Мы, валькирии между собой давно решили, что все эти люди — наша семья. И… если кому матери не хватает, дочери или там друга — мы стараемся, чтобы не совсем пусто у них на душе было. Да и нам веселее — как будто есть семья… наша общая. Кому денежку занесем, да сладостей купим, с кем поговорим на крылечке, все легче на душе-то… вот только возлюбленных мы заменить не можем… непорочна суть валькирий. Оттого-то господин Малютин и серчает… принять не может. А мы… мы что… нам все равно. Брань на вороту не виснет, а рукам он воли не дает. И… все-таки грустно конечно. Неплохой он человек, только покалеченный любовью своей…

— Вы, прошу прощения у дам, все-таки дуры романтические. — откликаюсь я и у Цветковой аж шаг сбивается, она запинается и оборачивается с широко открытыми глазами.

— Да, именно вы, сударыня и все ваши валькирии. — говорю я: — Видел я такое, да. Что это за коленкор — если человек от любви страдает, то ему все простительно? Что за бред? А если бы у него геморрой вылез и он ругался бы как сапожник на вас? Какая разница из-за чего у него страдания? Держи себя в руках и не позволяй себе срываться на людях, которые к твоей личной беде отношения не имеют! Мужчина ты в конце концов или нет.

— Но любовь! — начинает было валькирия Цветкова и я прерываю ее.

— Любовь-шмубовь. Нет никакой любви. Вот дружба есть, товарищество, партнерство даже. А ваша любовь, ревность и прочие страсти — это у нас исключительно гормональное и на сексе основывается — со стороны мужчин. А так как секс вам не доступен, девушки вы непорочные, то и знать об этой стороне жизни ничего не знаете, так?

— Ну… да, но…

— А я — знаю. Потому как эксперт в этой области говорю с высоты стажа и многолетнего опыта — у господина Малютина затык на своей исключительности и комплекс неполноценности. А еще мелкий и злобный зверек и как только у него откат пройдет — я ему такую оплеуху вкачу, что он в завтрашний день влетит.

— Как это нету — любви⁈ Вашблагородие! — топает ногой валькирия Цветкова и ее высокая шапка едва не сваливается с головы, ее глаза мечут

— Хорошо! Есть любовь! Но не такая, какой вы себе голову забиваете, непорочные девицы! Любовь, например матери к ребенку — безусловная и вечная. Вот это любовью можно назвать. Когда ни внешность, ни поступки, ни деньги, ни слава — ничто не имеет значение. Вот любит она его и все. Господин Малютин же свою избранницу полюбил за внешность, но не уважает ее решение, ее личность. Это она приняла решение пойти в валькирии, а он — вместо того, чтобы принять ее решение — отрывается на вас. Ну хорошо, а что если это ты — его бывшая? Вы же тоже забываете все и меняетесь?

— Н-нет! Быть такого не может! — тут же краснеет валькирия Цветкова и прижимает ладошки к щекам: — Нет! Я уже пять лет как валькирия, а он…

— Гипотетически! Вот предположим, что она — это ты, что он так же по-свински к тебе относился бы?

— Прекратите меня смущать, Вашблагородие! — зажмуривается красная как рак Цветкова: — Вы просто невозможный! — она топает ногой и убегает. Мда, дисциплинка в рядах воинов-монахинь хромает конечно… но ведь они и не настоящие солдаты, они вроде парамилитари групп, эдакие религиозные волонтеры с чуточкой магии… как раз Прорывам противостоять, да периодическим выплескам тварей за периметры. Это я — гвардии лейтенант, у меня Устав и дисциплина, а у них — Закон Божий, да Наставления Святой Елены, которая по преданиям и была первой валькирией.

— Умеешь ты, Уваров, людей к себе располагать, — встает рядом со мной гусар Леоне и протягивает плоскую фляжку: — коньяк будешь?

— А давай! — беру я у него фляжку и делаю глоток. По пищеводу вниз пробегает жидкий огонь! Мир начинает играть красками, все как будто становится ярче и веселее.

— Но, но… я сказал глоток, Уваров. — отбирает у меня фляжку гусар и прикладывается сам, довольно выдыхает и крутит головой: — Эх! Хорошо пошла. Сегодня чертовы «молчи-молчи» притащатся, денек тяжелый будет, лучше заранее наклюкаться. А то с ними, так их растак, ни черта не весело.

— «Молчи-молчи»? Армейская служба безопасности? Контрразведка?

— Уй, Уваров, а ты и правда ни в зуб ногой. Сибиля, конечно же. Ик! Глаза мои их бы не видели. Никому мало не покажется, словно это мы тут Прорыв устроили. Начнется — кто где был, да кто что делал, да не проводились ли обряды бесовские да чернокнижные… все мозги наизнанку вывернут, а я страсть как не люблю, когда в моих мозгах копаются. На… еще глоток сделай, только мне оставь, не допивай все сразу, мои запасы коньяка шустовского все там… в десяти верстах отсюда, в комнате моей остались… эх.

— Сибиля? В смысле — соболя?

— Сибиля? СИБ — служба имперской безопасности. Сибилями их народ кличет. Ну или «молчи-молчи», тоже сойдет. Они с армейцами в дне пути отсюда, так что уже на марше… ну или… или уже тут… — последние слова он произносит как-то по особенному и я оглядываюсь. Вижу что по центральной улице палаточного лагеря, по Долготе — идет полковник Мария Сергеевна, заложив руки за спину, а ее сопровождают два мутных типа в черном. Вот реально — все в черном, как Дарт Вейдер, даже с плащами. Или что это? Макинтош?

— Взяли Марию Сергеевну… — цедит сквозь зубы гусар: — шпаки штатские. Прижать бы кого из них в темном углу, да душонку вытряхнуть, ан нет, сука, указ Императора… так-растак их мамочку да пять раз вонючим хреном…

— Но за что можно взять полковника? Она же и организовала эвакуацию и всех спасла. — недоумеваю я: — Это наверное ошибка?

— Если Прорыв в твою смену состоялся — всяко ты виноват — хмыкает гусар: — им же все равно… а у Марии Сергеевны враги влиятельные в Генштабе, иначе чего она со своими способностями в глуши с нами прозябает… хотел бы я чтобы это все ошибкой было… но… браслеты на руках у нее видел? Такие за так просто на мага не наденут. Найдут до чего докопаться. Сколько людей погибло — спросят… не сколько спасла, а сколько погибло. И по полной… жалко. Мария Сергеевна — ничего так командир была. И даже с тобой, оболтусом дружила, жаль не помнишь ты…

— Так, — говорю я: — ты говоришь что у меня с ней что-то было? Верно? Значит Мария Сергеевна — моя женщина?

— Ты себе-то не льсти. Где ты и где она. Это скорей — ты ее был. Время от времени. И чего она в тебе нашла, Уваров, ты же заморыш… на, вот, коньяку хлебни, поможет отвлечься.

— Ну нет, — говорю я: — как это я буду тут коньяк пить когда там какие-то хмыри моего командира и мою женщину допрашивать будут? Пойду-ка я — поговорю с ними… ласково.

— Ты имей в виду, Уваров, что за препятствование действиям, а уж тем более — применение насилия к сибилям — на каторгу, а то и смертная казнь. — предупреждает меня гусар и прячет фляжку за пазуху: — Но если что, так я только за! Вломим черным! Хрен с ней с жизнью, помрем молодыми! Эх… жаль не поцеловал я барышню Веронику.

— А ты — тут стой! — говорю я гусару: — Мне только за тебя еще нести ответственность нести не хватает, набралось тут… жертв режима и собственных аналитических способностей. Ты и так гусар, у тебя мозгов как у курицы — выпить, пожрать, трахнуть и подраться. Стой здесь, никого не пускай.

— Чего сразу — как у курицы? — не обижается Леоне: — Я — орел! — он кладет руку на рукоять сабли: — Ты точно решил с «молчи-молчи» поссориться? Тебя потом ни Борислав Святозарович, ни Ледяная Княжна не спасут… это ж СИБ. Обычно я не препятствую тебе в твоих самоубийственных выходках, но сейчас умоляю — подумай хорошо.

— Приму решение на месте, — киваю я: — обещаю не торопиться и не отрывать им головы сразу.

— Мой мальчик! — сияет гусар улыбкой: — А потом выходи и мы сразу на охоту за медведем пойдём! Крестьяне тут нашли берлогу неподалеку, говорят здоровая тварь, поборешься с ней… или любовью займешься, раз уж тебя на сильных женщин тянет…

— Узнаю, как тут вежливо в жопу посылают, Леоне фон Келлер — вас первым и пошлю. — отвечаю я и шагаю к палатке, куда увели Марию Сергеевну. Ссориться с могучей организацией неразумно… но что вообще разумного я сделал с момента своего прибытия? И потом… не понравилось, как они вели Марию Сергеевну — с чувством собственного превосходства, в спину подталкивая и вокруг посматривая, все ли видят, что они тут власть, а мы так — перхоть подзаборная. Я сражался с этой женщиной бок о бок, и я знаю, что она — бесстрашная и совершенно не заботящаяся о себе и своем благополучии. Что она сделала все и даже немного больше для того, чтобы в палаточном лагере сейчас было как можно больше живых людей. И не ее вина что кто-то все же остался. Ее заслуга — что кто-то все же сумел спастись…