Помоги проекту - поделись книгой:
Ратман поворачивает свои усы-щетки и глаза-оловянные пуговицы к Марту. А что же умудрился сделать Март всего лишь за одно мгновенье до этого? Ох, этот шельма-парень только что у ратманши за спиной послал Матильде огненный воздушный поцелуй! И это еще ведь только четверть дела. А три четверти составляет то, что и он только-только что получил от ратманской барышни точно такой же! И теперь он от своего успеха, правду говоря, малость струхнул. И в первый момент, когда ратман неожиданно повернулся в его сторону, совсем даже перепугался. Потому что какой-то миг ему страшно, а вдруг папенька заметил, что проделывают его доченька и аптекарский ученик. Один миг он выжидает, не рявкнет ли ратман по этому поводу. Не то он наверняка придумал бы, как возразить против ратмановского решения, с которым мастер, разумеется, вполне согласен: чтобы он, Март, вместе с ратманом жевал этот митридатсиум. А то Март, например, может быть, заверил бы его, что сделать этого он никак не может (конечно, во имя ратманского семейства), ибо от митридатсиума у него уже трижды сразу появлялся отвратительнейший прилипчивый лишай, который переходил на всех, кто в это время оказывался с ним рядом… Нет, нет, конечно, такой лишай, который ни у кого другого никогда в жизни от митридатсиума не появится… Или что-ни-будь еще более подходящее. А сейчас, от смущения не успев ничего придумать, он проворно говорит, будто хочет опередить возможное рявкание:
— Вместе с ратманом принимать митридатсиум? Ну как же! С величайшим почтением и удовольствием.
— И смотрите, чтобы этот видиратсиум был у вас к обеду готов! — говорит ратман.
— Всенепременно. Чем раньше, тем лучше, — подтверждает ратманша и бросает озабоченный взгляд на разрисованный и окованный железом сундук, где у нее спрятаны последние суповые миски.
— Мои повелители и благодетели, — говорит мастер и старательно скрещивает носы своих башмаков длиной с журавлиный клюв на шахматных плитах каменного пола, — всё будет сделано к полнейшему вашему удовольствию, наилучшим способом и подобающим образом и, что самое главное, в кратчайший срок. АА-ААА-ААА-ПЧХИ!
И домашняя собака ратмана, красивый пестрый серо-черный пёс, который при появлении мастера и Марта держался около ратманши и на того и другого рычал, этот умный пёс теперь, когда они уходят, стоит около Матильдиной юбки-колокольчика и машет Марту хвостом.
Когда мастер и Март уже на улице и стук подошв начинает сворачивать в проход на Старый рынок, в верхнем этаже дома ратмана Калле распахивается окошко. В свинцовой раме появляется алый, для поцелуев созданный ротик барышни Матильды, и Матильдина быстрая ручка в сиреневом, как колокольчик, рукаве посылает вслед аптекарям (что, конечно, означает Марту, Марту, Марту!) множество воздушных поцелуев. Мастер Иохан ковыляет сопя впереди и даже не смотрит, что делает его ученик, идущий за ним по пятам. Так что Марту никто не мешает: он ловит все эти сине-осенне-воздушные поцелуи — а-ах! а-ах! а-ах! И шлет в окно ратманского дома свои: чмок! чмок! чмок! И громко хохочет. До тех пор, пока в окне не появляется вместо Матильдиного пригожего личика разгневанное, круглое, как сыр, лицо ратманши и окно так захлопывается, что свинцовая рама грохочет:
— Кра-ххх!
Однако в аптеке тут же, с ходу, без промедления начинается изготовление митридатсиума.
Правда, было бы преувеличением сказать, что мастер Иохан велел по сему поводу закрыть в аптеке ставни и зажечь свечи. Нет, этого делать он все-таки не велит. Это, может случиться, он велел бы сделать, если бы пришлось готовить чудо-лекарство для больного, который сам бы при этом присутствовал. Тогда да. Тогда, может случиться, он приказал бы, чтобы чадила жаровня, чтобы под аптечными сводами клубились сладко пахнущие облака, и даже, может случиться, он велел бы повесить вокруг свечей шлифованные стеклянные хрусталики, которые бы болтались, и от этого пламя свечей в облаках чада особенно бы сияло, сверкало и колыхалось. Но когда нет посторонних, мастер таких фокусов не устраивает. Без посторонних мастер даже не делает такую работу в самой аптеке. Потому что и разрисованные потолочные своды, и дорогая облицовка стен, и стеклянные шкатулки, и высушенный крокодил, который с растопыренными лапами и раскрытой пастью висит на потолке, — всё это гораздо нужнее для посторонних, чем самим мастеру и Марту.
Итак, к изготовлению митридатсиума они приступают, как и к любой другой повседневной работе, в заднем помещении, то есть в рабочей комнате, или — лаборатории.
Это весьма деловое помещение: вокруг очага полно сажи, а на сводах так даже плесень, но реторт, полок, бутылок и банок здесь еще больше, чем в самой аптеке.
— Март, — говорит мастер, — приготовь нужное количество бутылок, мисок, кружек, да, понадобится и ступка — ааа-ааа-аапчхи! Ух! Тогда я начну смешивать основные вещества — аа-аа-ааа-аапчхи! Ух!
Март ставит на стол в лаборатории рядами бутылки, миски, кружки и, само собой разумеется, весы.
— Мньмньмньмньм. А теперь загляни в чудесные сосуды на полках! Где что: primo[23] — мука из ящеричных язычков, secundo[24] — прах мумий, tertio[25] — собачий кал в порошке, quarto[26] — молотая гадюка, quinto[27] — рубиновая пыль. Наши последние три лота рубиновой пыли. Этого должно хватить. Иначе нам в самом деле придется толочь новые рубины, как я врал Юргену, говоря, что они у нас в работе. Sexto[28]…
Ну и так далее и тому подобное, еще сорок восемь различных веществ. После чего мастер говорит:
— Мньмньмньм. Ты, разумеется, понимаешь, что митридатсиум я приготовлю сам. Ибо для тебя это слишком ответственное дело.
Ну, чего там, Март, конечно, понимает. Хотя в этом доме редко случается, чтобы мастер сам что-либо делал. Но митридатсиум, и правда, каждый день не делают. Так что пусть мастер сам им и занимается. Хотя, между прочим, Март уверен, что составленный им митридатсиум ничуть не меньше подействовал бы на здоровье ратмана.
— Мньмньмньм. Начнем. Прежде всего дай мне для основы электуариума[29], ну, скажем, три лота пчелиной пыльцы!
Март открывает горшок с пчелиной пыльцой, маленькой серебряной ложкой берет подходящее количество и кладет на чашку весов. Мастер ставит на другую чашку трехлотовую гирю и для точности добавляет еще щепотку. И тут — и тут он зажмуривает глаза и разевает рот.
Так-так! В точности так, как будто он собирается заорать и только ждет, чтобы ему дали разрешение. Потом откидывает назад дрожащую голову, получает разрешение и чихает — ААА-АААА-ПЧХИ! ИИИ! Со страшным усердием и четырьмя «и». И хотя в последний момент он отвернул нос в сторону, это ничего не спасает. Порыв ветра от его чиха такой сильный, что пчелиная пыльца исчезает с весов, будто ее корова языком слизала…
— Мньмньмньм, — говорит мастер, — слава тебе Господи, что это случилось у нас не с рубиновой пылью, а с пчелиной пыльцой, которая стоит только десять шиллингов лот.
— И за которую мы сами платим лишь два шиллинга за лот, — замечает Март.
— Но благодаря которой наша потеря составляет всё-таки тридцать шиллингов, а не шесть, баранья твоя башка! — ворчит мастер.
Но Марту лень возражать, потому что толку от этого всё равно не будет. Кроме того, мастер тут же велит снова достать с полки пчелиную пыльцу. И на этот раз работа некоторое время идет весьма успешно. Март сыплет на весы, как велит мастер, пчелиную пыльцу, и молотую акулью чешую, и козлиную кровь в порошке. И мастер отвешивает нужные дозы, высыпает их на каменное блюдо среднего размера и смешивает.
Он собирается уже приказать Марту подать два полуштофа масла дождевых червей, чтобы приступить к приготовлению основы электуариума. Но тут на него снова нападает неотвратимый чих.
АА-ААА-АПЧХИ!
Когда порыв бури и вихрь, вызванные чиханием, улеглись, на каменном блюде не оказалось ни одной пылинки дорогой смеси трех порошков. А капли, которыми покрыт сам мастер Иохан и весь стол, явно не из бутылки с маслом дождевых червей, а неведомо откуда. Потому что бутылку Март крепко прижимает к груди, и затычка плотно сидит у нее в горлышке.
— Мньм, — говорит мастер Иохан, придя в себя после чихания. — Мы совершаем ошибку, начиная с порошков. Сегодня нам следует начинать с жидкостей.
Итак, они начинают сначала, теперь уже с жидкостей. Март приносит, как ему велено, спирт, настоенный на мокрице, отвар волчьих кишок и эссенцию мумии, и мастер накапывает пипеткой дозу каждого сверхдорогого снадобья в широкий бокал сверкающего стекла. Но как только он собрался в смесь из этих драгоценных капель налить из каменного кувшина полштофа не менее дорогой мочи черной кошки, на него нападает очередной приступ. Он откидывает голову назад (ААА-ААА-ААА), быстро отворачивает лицо от бокала, но в тот момент, когда он сам содрогается от сумасшедшего АПЧХИ, кувшином с кошачьей мочой он опрокидывает дорогой бокал. Бокал катится по столу и раньше, чем Март успевает его подхватить, падает на плитняковый пол, в результате чего не только в нем не остается ни одной капли, но и сам он разлетается вдребезги.
— Мньмньмньм, — говорит мастер, после чего надолго умолкает. — Как же нам теперь быть? А?
— Я полагаю, — говорит Март, — нам теперь остается только одно: чтобы мастер прикрыл себе чем-ни-будь лицо и говорил мне по порядку, чего и сколько брать и как делать, и я сделаю. На этот раз. Кхм.
— Мньм, — говорит мастер Иохан, — на этот раз нам действительно ничего другого не остается. Но как же мне прикрыть лицо?
— Ну, — говорит Март, — рот и нос мастеру завязывать нельзя. А то я не пойму, что он мне будет приказывать. Но, одну минутку, кажется, я нашел уже сосуд…
— Какой сосуд?
— Подходящий.
— Что за сосуд?
— Тот глиняный сосуд для варки мазей. Он как раз пустой. И наверняка в нем будет семь штофов. Так что голова мастера свободно пройдет в него вместе с носом и очками.
— Как?
— Ну, мастер наденет этот горшок себе на голову.
Он закроет лицо мастера до самой шеи. Так что из-под него даже ветерок не дунет. Надежнее, чем шлем. Потому что в горшке нет щелей ни для глаз, ни для рта. А всё, что из-под него говорится, глухо, но хорошо слышно. Мастер будет только говорить, а я всё только делать.
Ничего не поделаешь, так они и поступают. Потому что лучшего выхода, чем этот глиняный горшок для мазей, который пришелся мастеру точно по голове, они не нашли.
В какой момент, в какой именно момент план, внезапно созревший у Марта, пришел ему в голову, теперь сказать уже трудно. Ясно только одно: чем дольше Март носил мастеру нужные для митридатсиума вещества (сами подумайте, что это за вещества и какие у них названия!), тем тревожнее становилось у него на душе.
«И как только я смогу глотать у постели ратмана Калле это проклятое зелье, которое мы сейчас тут смешивали?! Столько же, сколько и он?! И при этом делать такое лицо, будто эта еда самая что ни на есть обычная, или еще того больше — самая для меня приятная?! Потому что именно такое лицо хотел бы увидеть мастер. Чтобы ратман не отказался вместе со мной поглощать эту царскую сверхотраву. Потому что скривись я хоть чуточку, если будет заметно, что от отвращения я ем через силу, это может так подействовать на ратмана, что он тут же откажется принимать митридатсиум, и плакали тогда денежки, которые мастер надеется получить. А это было бы подобно выстрелу из мортиры с самым толщенным дулом, если подумать, сколько стоят все эти отравы волчьих кишок et cetera[30]… И, кроме того, что тоже само собой понятно, если этот выстрел произойдет, то попадет он не только в него, но обрушится и на мою шею — пойдут попрёки, крики, оплеухи! Как это я, такая-сякая баранья башка, не сумел сделать сладкого лица и аппетитно почмокать, чтобы ратман съел свою порцию митридатсиума, и тогда ему уж непременно придется платить, ничего другого ему не останется».
Каким образом эти мрачные рассуждения и та, другая мысль, чтобы мастер надел на голову глиняный горшок и не чихал на все кругом, слились у Марта в один великий план, этого никто уже теперь точно сказать не может. Но догадка вспыхнула, воображение разгорелось, предварительные наметки мелькнули, и план родился. Как с планами всегда. И теперь до смешного ясно стоит у Марта перед глазами.
«Вот так я теперь и сделаю. Ах, честно ли это, и порядочно ли, и безупречно ли, и хорошо ли, и годится ли, и похвально ли, и так далее?.. Ох, всемогущий Господь на небе, и Иисус Христос справа от него, и Дева Мария, и все святые… И особенно святой Стефан — защитник всех маленьких плутов: вы же все знаете, что ничего дурного это никому не причинит! Только одно хорошее!
Потому что уменьшится риск и мастер получит свое серебро, во всяком случае, ратмана от митридатсиума не вырвет (и меня тоже) и, следовательно, уже немыслимой станет грозная опасность, что в результате всей этой истории с митридатсиумом меня же еще и поколотят… Ах, ну даже если в таком виде митридатсиум меньше подействует на ратмана (чего я, по правде говоря, совсем не думаю), так ведь ему же не будет так противно его принимать и превозмогать его отвратительный вкус — значит, польза будет и ратману».
Да, но так ли просто осуществить план Марта? По-видимому, просто. Во всяком случае, ему никто не запрещает попробовать. У мастера плотно сидит на голове темно-коричневый семиштофный горшок из глины для варки мазей, который доходит ему до самых плеч. Сначала мастер сдвигает его немного наперед, потом немного назад, и руки у него покрываются сажей. Он ощупью придвигает к себе счеты с синими камешками и говорит из-под горшка (и голос его звучит так, как будто он сидит не здесь, на четырехногом табурете, а отдает Марту распоряжения из сводчатого подвала под полом лаборатории).
— Мньммм. Начнем сначала.
И Март действительно начинает все сначала. Чтобы делать по-своему. Вот как это происходит.
Мастер говорит:
— Возьми фунт муки слоновой кости — или как гораздо красивее будет сказать —
И Март думает: мука слоновой кости? Или как он сказал —
И в самом деле берет миндаль и сыплет на блюдо. И передвигает на счетах (потому что у него тоже есть счеты) один синий камушек справа налево. Точно так же, как это делает мастер на своих.
Мастер говорит:
— Теперь возьми унцию толченых
Март думает: постой-ка, я ведь знаю, какого они вкуса. Так что я их не возьму. Они горькие, гадюки-злюки.
Ее он и берет и сыплет на блюдо. И передвигает второй синий камушек вдобавок к первому.
Вдруг глиняный горшок на голове мастера, или правильнее будет сказать, голова мастера в глиняном горшке начинает качаться и, дрожа, замирает на месте. Март полой быстро прикрывает блюдо со стороны мастера, и тут же из-под горшка раздается ужасающе гулкий, ужасающе рокочущий чих — КН-КНННН-КНННННН-ПЧХ-ХИИ!
В точности будто в подвале лаборатории подземному богу Вулкану влетел в нос мохнатый шмель.
— Мньм? — спросил мастер через некоторое время из-под горшка, — а на столе чувствовался ветер?
И, на всякий случай, Март наврал:
— Капельку. Пара гранов этих гадючьих язычков все-таки улетела. Так что пусть мастер надвинет горшок поглубже, и лучше, если бы он и сам отодвинулся подальше.
Мастер отодвигает свой табурет подальше от стола, и Март сует ему в ладонь его счеты. Чтобы он точно мог контролировать количество веществ, входящих в митридатсиум. Как и положено хозяину… И хозяин говорит:
— Мньмм. Следующим возьми унцию
А ученик про себя думает:
И третий синий камушек у каждого из них — щелк — и на своем месте. А еще через некоторое время — четвертый, пятый и так далее.
Мастер говорит: — Теперь положи две ложки уксуса.
Март говорит: — Готово. — И кладет два грана мускуса.
Мастер говорит: — А теперь клади эти наши три лота толченого рубина.
Март говорит: — Готово. — И кладет три грана сушеного розмарина.
Мастер говорит: — А теперь пойдет мумифицированный клоп.
Март говорит: — Готово. — И льет малиновый сироп.
Мастер говорит: — Теперь клади три грана йоду.
Март говорит: — Готово. — И кладет полфунта мёду, мёду, мёду.
— А теперь, — говорит мастер, — всё залей настоем белены.
— Уже, — говорит Март и льет все больше розовой воды, воды, воды.
И так далее, и тому подобное.
Видно, что Март выбирает по собственному вкусу. Как вообще всякий мастер своего дела. Однако случается, что тоже очевидно, он выбирает составные вещества ради рифмы, но при этом все-таки не забывает и вкусовую сторону дела. А такое можно сказать только про большого мастера.
Но вот наступает середина утра. Девять раз трубят трубачи на ратушной башне. И наступает полдень, и трубят двенадцать раз. И в конце концов дело уже настолько продвинулось, что у обоих аптекарей на счетах слева пятьдесят четыре синих камушка, а сам митридатсиум — в белом полотняном платке.
— Как сероватый трехфунтовый каравай белого хлеба, — говорит Март.
— Как сероватая трехфунтовая мокрица — сегодня она почему-то светлее, чем, собственно, ей следовало быть, — говорит мастер Иохан, вынув наконец вспотевшую голову из горшка.
Мастер вытирает тряпкой копоть с рук, подносит свой сине-красный с прожилками носище довольно близко к митридатсиуму и со свистом втягивает воздух.
— Не пойму, с моим, как ты сам видишь, легким насморком, достаточно ли
Март тоже тянет свой веснушчатый нос к митридатсиуму и нюхает:
— Запах вполне тип-топ.
Ну что ж. Вот они уже в пути, мастер Иохан сопит впереди, по пятам за ним Март с караваем митридатсиума, завернутым в платок.
И мастер чихает:
— АА-ААА-ПЧХИИ!
Может быть, не так неистово, как утром, по дороге к ратману Калле, а все-таки светло-серые и белые шершавые стены на дневном солнышке гудят — ИАА-ААА. А все-таки летят желтые и ржаво-красные осенние листья — фррст — через фронтоны домов и кружатся наверху, в синем небе, вокруг медных и серых свинцовых башен. А встречные (хозяева и хозяйки, господа и госпожи, монахи и монахини, мужчины и женщины, мальчики и девочки, ремесленники, бездельники, рабочий люд, комедианты, жонглеры, фокусники и нищие) всплескивают руками и говорят:
— Ой-ой-ой-ой — и мастер Иохан сумел себе насморк заработать!
Когда мастер и Март подходят к дому ратмана Калле, его слуга Юрген уже на улице метлой заметает осколки оконных стекол и глиняной посуды:
Поделиться книгой: