ХОДЫНКА

- Есть маленько. Тверёзый пьяного завсегда главней.

- Ну вот! Я же гово'гил! - воскликнул господин. Протянув вперед руку со сжатыми в кулак пальцами, он направился было к деленцовскому терему, но тут заметил Вепрева, стоявшего в клубах дыма, и приподнял котелок:

- Дулин.

Огромный лоб Дулина переходил в еще большую френологически подробную лысину. Остатки волос казались светлее его рыжеватой бородки.

- Коллежский регистратор Вепрев - спохватился Петр Борисович, с омерзением пожимая холодную мокрую ладонь.

- Ну что, батенька? Будет нынче д'гачка?

- Пардон?

- Вы, п'гостите, кто? Д'гуг на'года или социал-демок'гат?

- Я? - изумился Вепрев. - Я ж, пардон, представился: Вепрев, коллежский регистратор...

По калмыцким скулам Дулина пробежала тень.

- Так, так... Ну-с, а что вы думаете про "Восемнадцатое б'гюме'га Луи Бонапа'гта"?

- Восемнадцатое что?

- Б'гюме'га, батенька, б'гюме'га ...

- Опять не понял, простите великодушно.

- Вы, должно быть, дачник?

- Верно.

- Ну что ж, на безлюдье и Фома человек. Желаю зд'гаствовать.

Насвистывая "Марсельезу" и вихляя толстенькими окороками, Дулин направился к даче.

- Какой же он иностранец, Мавра? - спросил Вепрев.

- А то! - махнула рукой кухарка. - И баит не по-нашему, и в нужнике серет криво, а мне - убирай. С господами моими, вроде, дружит, а меня на бунт подбивает. Шла б, говорит, на фабрику работать, а то один в поле не воин. Тьфу! Этот уж точно в жисть не проспится.

- Петр Борисович!

По ступенькам крыльца торопливо, глядя то на Вепрева, то себе под ноги, спускалась сама мадам Деленцова.

- Петр Борисович! - Деленцова подхватила Вепрева под локоть и впилась в его лицо своими красивыми птичьими глазами. - Что вы наделали? Что?!

- Да что я наделал? - изумился Вепрев, но ледок в его животе уже пополз вверх. Вальсы с барышнями при его плоскостопии у него никак не выходили, на домашнем театре больше роли Захара ему не давали, новые гости нет-нет да и говорили ему "ты", а как-то раз один новичок, - присяжный поверенный Ландграф, - и вовсе перепутал его с лакеем и послал помочь кучеру принести ящик бургундского. Ни с кем кухарка Мавра не разговаривала так фамильярно и охотно, как с Вепревым. И всё же не ходить к Деленцовым Вепрев никак не мог: нигде больше не удалось бы ему повидать Надежду Николаевну.

- "Не шути с рабом, а то он покажет тебе зад". Вы ведь это Дулину сказали? Да еще по-латыни?

- Помилуйте, Марья Алексеевна! - бросив трость, сцепил перед собой руки Вепрев. - Да я и латыни-то... Нет! О, нет, клянусь!

- Вечно вы сделаете скандал на пустом месте! - крикнула Деленцова. Она еще раз посмотрела в глаза Вепрева и вздохнула: - Чисто как женщина, право же... Ну ладно. Что ж вы стоите, как Пушкин?

- Как Пушкин? - пробормотал Вепрев.

- Идемте чай пить. Мавра! Поторопись!

Веранда, выходившая на обратную сторону дачи, была полна народа: учитель Выдрин с женой и с ребенком, Ляцкий, тоже с молодой женой, Ландграф, Хазаров в белом парадном кителе, длинноволосый старец Засолов, потративший, говорили, состояние на Бакунина или Кропоткина. Конечно, Надежда Николаевна была здесь - в костюме сестры милосердия. Рядом с ней растянулся в английской качалке молодой человек, одетый мушкетером: ботфорты, камзол золотой парчи с двуглавым орлом на груди, штаны в красно-бело-голубую полоску. "Да это ж Кока Деленцов!" - вздрогнул Вепрев. Единственный ребенок своих родителей, Кока сидел мрачнее тучи, а к его подбитому глазу Надежда Николаевна прижимала старинный екатерининский пятак с блюдце величиной. Рядом сидели, шепчась и посмеиваясь, молодой Сытин - сын книгопродавца, и его друг, географ Бокильон.

Раскачивая веранду, по ней ходил Дулин. Он то хлопал по перилам ладонями, то совал большие пальцы за борта жилетки и шевелил ладонями как плавниками, то приседал на правую ногу, отступал на шаг и тут же бросался вперед - и говорил, говорил, говорил, свободно перелетая через твердые "р", которые будто специально подбирал для своей речи:

- В канун грабительского освобождения русского мужика народонаселение России начало резко расти. С тех пор и по сей день оно увеличилось вдвое! А в Москве, к примеру, народа стало втрое больше за счет того, что русский мужик, задушенный кулаком и попом, хлынул в город. Вы только подумайте, господа! Мальтус произвел верные расчеты: тогда как народонаселение увеличивается в геометрической прогрессии, производство средств пропитания увеличивается только лишь в арифметической. В арифметической, господа! Напомню для дам: геометрическая прогрессия - это один, два, четыре, восемь и далее. Арифметическая - это один, два, три, четыре и далее. Ergo[7], образуется прогрессирующая нехватка средств пропитания! Прошлым летом в Симбирской губернии опять был голод. Нет, хлеб уродился отменный, не хуже прежнего. В чем же дело? Ответ прост: народонаселение выросло, а лебеды недород случился. Лебеды, господа! Ведь ею русский мужик спокон века хлеб размешивает - вот вам и ответ!

На этот раз Дулин ударил по перилам не ладонью, а кулаком. Звякнули чашки. Прячась за бахрому скатерти, под столом зарычала собака. Заплакал ребенок на руках Выдриной.

- Да, да! В то же время из одной только Одессы было вывезено хлеба в среднем по два пуда на голову народонаселения.

- Позвольте! - подала голос Надежда Николаевна - о чем же народонаселение думает? Зачем растет?

"О, sancta simplicitas!"[8] - умилился Вепрев.

- Растет, не думая, в том-то и дело, милая барышня! - выглядывая из-за корзины с полевыми цветами, подал голос записной скабрёзник Ландграф. - Народонаселение, как было сказано, размножается с безответственностью трески. А господин, э-э-э Дулин, кажется, хочет нас убедить, что кому-то сей процесс подвластен.

- Согласен с вами, милостивый государь, но только отчасти - вскинулся Дулин. - Не давай поцелуй без любви - вот вам первая заповедь, которая позволила бы удержать геометрическую прогрессию в границах арифметической же-с! Ибо поцелуй с любовью арифметическую прогрессию только и влечет-с! Арифметическая, дамы и господа, прогрессия - суть ответственность. На худой конец, черт возьми, сойдет английский редингот-с!

- Qu'est-ce que c'est que[9] "английский редингот"? - шепнула Надежда Николаевна Коке.

- Паутина от опасности, она же броня против удовольствия - мрачно ответил Кока.

- То есть?

- То есть кишка ягненка. Слепая.

- Зачем? - удивилась Надежда Николаевна.

Кока снял пятак с глаза, внимательно посмотрел на нее, затем снова на пятак и качнулся в своем кресле:

- То есть как зачем? Preservativo, враг детей. После поцелуя с любовью. Или без оной-с.

Надежда Николаевна густо покраснела.

- Но как же, - продолжал голосить Дулин, - наставляют русского мужика клерикальные пиявки? Буквально так: "плодитесь и размножайтесь!"

- Простите, не имел чести быть представленным, - снова донесся голос из-за корзины с цветами. - Ландграф, присяжный поверенный. Скажите, вы, верно, коммивояжер?

- Почему вы так решили? - шлепнул Дулин ладонью по перилам.

- Ну как же... Вы ведь издалека заходите: прогрессия, английский редингот, удобства...

- Стыдитесь, Ландграф! - вскочила Деленцова. - Господин Дулин в отпуске, только и всего.

- Да?

- Да! Господин Дулин - Sozialdemokrat, да будет вам известно! Его из тюрьмы отпустили на поправку здоровья.

Вепрев будто со стороны посмотрел на свои руки и увидел, что он хлопает в ладоши. Следом за Вепревым, сначала поглядывая друг на друга, а затем все более уверенно начали аплодировать встающие с мест дачники. Собака выскочила из-под стола и залилась оглушительным лаем.

- Браво! Браво, господин Дулин!

- Бис! - проснулся Засолов.

Мадам Выдрина хлопала ладошками сидящей на ее коленях дочери.

Ландграф поднялся и через стол протянул руку Дулину:

- Милостивый государь, примите мои искреннейшие извинения!

- Алаверды к вашим словам, - буркнул Дулин. - Не стреляться же с вами. Я продолжаю. Русскому правительству и богатеям выгоден рост народонаселения. Арифметика здесь очень простая: чем больше народа, тем дешевле рабочая сила, и тем больше барыш капиталиста. Поэтому никаких рединготов они русскому мужику и рабочему не дадут. Русское правительство потому и продолжает играть с народом в дочки-матери, что платить не хочет. Культурный французский рабочий получает в день пятьдесят су. Десять су он тратит на стол, пять - на платье, еще десять - на квартиру, еще пять су - на женщину. У него остается двадцать су чистого дохода, которые становятся его капиталом. У русских же рабочих ничего не остается, ибо их слишком много, а их барыш целиком присваивает капиталист, скупивший на корню русский трон. Вместо барыша им подсовывают царя-батюшку и веру в загробное царство, давно похеренную культурным французским рабочим. Вот какова цена тому и другому - двадцать су!

- Сходится! - прошептал Сытин Бокильону. - Preservativo[10] на Champs Elysees[11] столько и стоит. Это, верно, и есть русская социал-демократия.

- Бывает дешевле! - пожал плечами Бокильон. - Но вы добавьте к двадцати су пять. Что есть двадцать су без пяти? Поцелуй без любви, колокол безъязыкий.

- Моё почтение! - прогудел хорошо поставленный бас. Дулин сунул большие пальцы за жилетку и, похлопывая ладонями по груди, окинул вошедшего свирепым взглядом из-под мощных надбровных дуг.

- Михаил Федорович! - воскликнула хозяйка. - Наконец-то!

- Господин Москвин! Ну как? Расскажите! - загалдели гости.

Москвин - молодой человек богатырского сложения в изрядно запылившемся летнем пальто - положил на стол оранжевый узелок и поклонился хозяйке:

- Как заказывали, Марья Алексеевна. Народный гостинец. Это перво-наперво. Теперь общее впечатление...

- Господи! - воскликнул Деленцов. - Да ведь сегодня же коронование было!

- Будет вам, papa! - скривился Кока. - Ведь обещали: ни слова об этом!

- Кока! - вспылил Деленцов. - Сколько можно, наконец! Шрамы украшают мужчину!

- Сами сказали, что Бога нет - не унимался Кока. - Значит, и помазанник Божий - фикция. Узурпатор!

- Кока, а вы, никак, в герольды записались - сказал Москвин. - Ну что ж, наслышан...

- Кто такие герольды? - спросила Ляцкая мужа.

- Бирючи, - ответил тот, - глашатаи. Ездили по Москве и афишки с манифестом раздавали. Коке и другим студентам за это обещали экзамен по богословию даром принять. У него еще и шляпа с перьями была, но ее отняли. А одного и вовсе с коня стащили. Обобрали чуть не до пуха. Афишки-то даром раздают, а наживатели их по пять рублей тут же предлагают.

Москвин, смеясь, развязывал ситцевый узелок:

- С душком, однако, гостинцы! Не поверите, меня кондуктор из вагона вывести хотел! Пришлось стоять на площадке.

Наконец, Москвин отделил друг от друга оранжевые уши и произнес:

- Тонкие натуры и дам прошу отвернуться. Колбаса!

По веранде поплыл затхлый мясной дух, приправленный чесночными струями. Прыгавшая у ног Москвина болонка отрывисто гавкнула, поставила лапы на его колено и завертела хвостом.

- О боже! И это давали людям?

- Отнюдь, сударыня. Только будут давать. В субботу.

- Но что же это, помилуйте?

- Полфунта вегетарьянских кошмаров! - сказал Москвин, приподнимая над столом бумажный пакетик. - Изюм и орехи. Ну, с этим дела получше. А вот - постучал он по столу небольшим пряником - тот самый, печатный, наверное.

- Но где же вы это все купили? - спросил Бокильон.

- Помилуйте: даром взял. Это же гостинец, Николай Константинович!

- А-а-а! Тот самый! Причащение, так сказать, священной власти! Таинство единения помазанника Божьего с телом народным?

- Ну да. Биржевая артель Чижова этим делом озаботилась. Вам шутки, а ведь государственное дело - четыреста тысяч гостинцев! Восемьдесят человек собрали, чтобы все это разложить. Раздадут на Ходынке, в субботу. Кстати, у меня к вам поэтому тоже дело будет. Но об этом после. Теперь самое главное...

Москвин достал из узелка и протянул Деленцовой бело-голубую эмалированную кружку с царским вензелем:

- Вот сим предметом сейчас вся Москва и болеет.

- Неужели?

- Да-да!

Деленцова еще держала в руках кружку, но Надежда Николаевна уже тянула к ней руки, а следом за Надеждой Николаевной - и Выдрина. И даже у тихони Ляцкой зажглись глаза, и она стала освобождать свою талию из рук мужа.

- Называют ее вечной...

- Ну да, и в Париже их так же называют.

- ... И взыскуют ее, как жизни вечной же.

 Когда в кружку поухал даже Кока, и рассмотрел ее через очки самый терпеливый - Хазаров ("Право, презанятная вещица!"), - она вернулась в руки Деленцовой.

- Так это всё? Только это и дадут народу?

- А мне нравится! - воскликнула Надежда Николаевна. - Право же, и я бы не отказалась от такой.

Сердце Вепрева ёкнуло.

- Нет, будут еще увеселения - вздохнул Москвин, как будто он сожалел о том, что будут увеселения. - Позвольте...