Помоги проекту - поделись книгой:
— Смотри, — вздрогнув, сказал один из ныряльщиков своему соседу. — Они сошли со своих постаментов!..
— И они не боятся воды, — откликнулся тот, видя, как тигры прыгают в воду.
Когда зубы хищников прокусили резиновый борт лодки, она накренилась. Перед смертью всем членам экипажа предстало одно и то же фантастическое видение: по бульвару Сен-Жермен под водой величественно плыл кит, сопровождаемый скелетом тираннозавра…»
Жервеза резко захлопнула книгу и торжествующе взглянула на сына.
Однако ей пришлось разочароваться: на лице Сильвена по-прежнему было скептическое выражение.
— Ну и что? — сказал он, видимо ничуть не впечатленный кошмарами Маркомира. — Ты ведь не думаешь, что этот бред как-то повлиял на ваших посетителей?
Но Жервеза не успела ответить.
— Это роман Протея Маркомира? — услышали голос за спиной мать и сын.
Они обернулись. Юный официант, стоявший возле их стола, смотрел на книгу почти благоговейно.
— Да, он самый, — ответила хранительница музея, заинтригованная явным восхищением молодого человека.
Тот склонился над столом и с религиозным трепетом взял книгу в руки.
— Я его уже дважды перечитывал, — произнес официант приглушенным голосом. — Если все это правда, значит, скоро мы
Сильвен заметил, что руки официанта слегка дрожат.
Да что ж они все как помешались на этой книжонке!.. Или «SOS! Париж» действительно заключает в себе какую-то тайну?.. Видно, придется все же роман прочитать…
При виде чуть порозовевшего лица официанта, который держал книгу так, словно это была бомба, готовая взорваться, Сильвен на мгновение даже возревновал к славе Маркомира. Он с удовольствием применил бы рецепт Маркомировой популярности к собственным научным работам: напечатать их в двух с половиной миллионах экземпляров — ну как тут не прославиться?
— Но ведь это всего лишь вымысел, вы знаете? — спросил он, пытаясь разубедить официанта.
Тот, однако, не выглядел безумным фанатиком, ожидающим апокалипсиса, и Сильвен это чувствовал. «Этот тип не сумасшедший, он просто перепуган до смерти». Но когда официант взглянул на Сильвена, у него оказался именно взгляд фанатика, причем обращенный на еретика.
— Вы видели Маркомира по телевизору, нет? Вы слышали, что он рассказывал об этой книге?
Жервеза и Сильвен одновременно покачали головой.
— Маркомир знает такие вещи, о которых мы даже понятия не имеем, — прошептал официант. — Он как будто сам пережил те события, о которых пишет… словно видел это во сне или в другой жизни. Он ясновидящий… Он попытался нас предупредить, предостеречь… Никто этого не опубликовал бы, если бы он не выдал это за роман.
Положив книгу обратно на стол, официант судорожно вцепился в руку Сильвена, у которого не оставалось другого выбора, кроме как слушать дальше.
— Это правда, месье! Чистая правда! Маркомира обвиняют в том, что он — самозваный гуру, а его Протейнианская церковь — секта. Но когда катастрофа действительно начнется, они все бросятся искать у него защиты! Вы знаете о том, что у него уже больше восьмиста приверженцев?
— Все в порядке, мадам Массон?
При этих словах официант вздрогнул.
На этот раз к ним подошел хозяин заведения собственной персоной, подозрительно косясь на официанта.
«Ну вот, сейчас и этот заведет ту же песню!» — обреченно подумал Сильвен.
Однако, увидев книгу Маркомира, гигант в белом фартуке с вышитыми инициалами «И. Д.» буквально окаменел от гнева. Его лицо, на котором выделялись густые усы цвета «соль с перцем», пошло красными пятнами.
— Живо отправляйся на кухню! — приказал он официанту, с трудом сдерживаясь.
Тот, покраснев, пролепетал: «Да, месье Дарриган!» — и удалился, лавируя между столами.
Вновь обретя всегдашний солидно-достойный вид, Ив Дарриган обратился к Жервезе с заметным акцентом жителя Сен-Жан-де-Люс:
— Мадам Массон, мне очень жаль, но прошу вас простить этого юнца: ему довелось хлебнуть горя. Его родители погибли во время теракта прошлой осенью… Они работали в «Конкор-Лафайетт», когда там взорвалась бомба. С тех пор ему и мерещатся всюду ужасы…
— Ничего-ничего, все в порядке, — поспешно произнесла Жервеза умиротворяющим тоном.
Украдкой посмотрев по сторонам, месье Дарриган склонился к Жервезе и ее сыну, опершись локтями на столешницу. Усы хозяина ресторана защекотали горлышко бутылки «Шательдон».
— Раз уж я здесь, хочу у вас спросить, мадам Массон. Вот вы бываете в правительственных учреждениях… Как там-то дело, продвигается?..
Уловив запах чеснока в его дыхании, Жервеза невольно поморщилась.
— Вы о чем, Ив?
Ив Дарриган склонился еще ниже, отчего крепкий стол из бука слегка затрещал.
— Я насчет терактов… Вы уже знаете, что сегодня днем эвакуировали людей из Монпарнасской башни? Значит, полиция напала на след?.. Террористы скоро будут задержаны?
— Я знаю не больше вашего, — ответила Жервеза, чувствуя неловкость из-за того, что все посетители явно прислушивались к их разговору. — Я ведь имею дело с министерством культуры, а не с полицией. Моя сфера — естественные науки, а не терроризм…
В ресторане тем временем воцарилось абсолютное молчание. Все взгляды сейчас были прикованы к моложавой блондинке лет шестидесяти. Есть ли у нее какая-то новая информация о трагическом событии, которое так потрясло всех парижан прошлой осенью? Почти каждый житель столицы близко или отдаленно знал кого-то из жертв этой бойни.
Тишина окутала ресторанный зал с закопченными деревянными балками под потолком. Сильвен почти физически ощущал исходивший от всех присутствующих страх пополам с надеждой.
— Но ведь вы, мадам Массон, — снова заговорил Ив Дарриган, — в связи с угрозой терактов должны были получить какие-то предписания из службы безопасности?
— Да, конечно, нам в музей постоянно присылают кипы инструкций, усилили охрану… все как в любом общественном учреждении, — ответила Жервеза и инстинктивно бросила взгляд на входную дверь.
На улице, по ту сторону стеклянной витрины, украшенной фирменными наклейками «Мишлен», «Лебэй», «Голт и Милло», расхаживал из стороны в сторону вооруженный до зубов охранник.
— Ну и времена!.. — пробормотал месье Дарриган, чтобы скрыть разочарование.
Он понял, что Жервеза, даже если она знает что-то еще, больше ничего не скажет. Видимо, остальные посетители пришли к тому же выводу и снова взялись за ножи и вилки — хотя та сосредоточенность, с какой они вернулись к еде, могла показаться несколько преувеличенной.
После недавних терактов весь Париж словно лишился аппетита. С момента взрыва в «Конкор-Лафайетт» — огромном небоскребе в двести этажей, включавшем в себя отели, офисы, кинотеатры, рестораны и галереи современного искусства, — мясо как будто пропиталось привкусом золы, а вино отдавало горечью. Владельцы ресторанов, в том числе Ив Дарриган, не могли не заметить резкого уменьшения клиентуры — люди чувствовали себя приговоренными к смерти с отсрочкой приговора.
Устремив взгляд в стену позади своих собеседников, хозяин «Баскского трактира» добавил:
— Мир сильно изменился…
Жервеза и Сильвен невольно обернулись и увидели на стене картину. Картину?.. Нет, скорее это был сон, смутное воспоминание о той благословенной эпохе, когда этот нынешний парижский ресторан еще и впрямь был сельским трактиром. Огромная, два на два метра, фреска изображала «Баскский трактир», каким он был в начале девятнадцатого века. Идиллическая, даже несколько сентиментальная сцена: шестеро гостей, сидя за столом, накрытым во дворе, под ивой, едят жареных кур или весело чокаются бокалами с вином; рядом, на поляне, танцуют пары. Вдалеке, на другом берегу реки, на фоне голубого неба высится необычного вида замок.
— Настоящий рай на земле, — тихо произнесла Жервеза.
Скоро девять, и вот я стою возле окна и прикидываю, чем бы заняться сегодня вечером. На домашку по математике у меня уходит максимум час (а другие, между прочим, на нее гробят целые вечера!). Тем лучше для меня! Когда на контрольной я отстреливаюсь раньше всех, препод всегда корчит недовольную рожу, но он и сам видит, что все правильно, так что честность ему не позволяет ко мне придраться… Всегда одно и то же: у меня какая-то мания — успеть раньше всех… А зато сегодня я смогу посмотреть на закат над крышами Парижа… роскошное зрелище! Ну а потом, когда стемнеет? Пойти в кино с Мюгетт?.. Она наверняка корпит над математикой… Или прогуляться одной? Страшновато… Да и куда пойти? А вообще-то мне и тут хорошо. В этой огромной пустой квартире…
И потом,
Закрывая окно, я думаю о том, что у меня полно друзей. Друзей, которых я знаю как облупленных: все их привычки, все их секреты. При этом, однако, они меня почти не знают.
Кого я выбрала бы на сегодняшний вечер?.. Месье Уэрво? Слишком он грустный… Мадемуазель Гарнье? Тоже не слишком веселая компания. Нужен тот, кто порадуется весне… Например, семья Шовье — молодая семейная пара с ребенком. Погода отличная: тепло, все распускается.
Я иду через всю квартиру к тому месту, которое отец называет моим «логовом». Заперев за собой дверь, беру пульт от экрана 7 и включаю камеру 1 квартиры 3-G. Появляется изображение. Ага, Надя Шовье сейчас одна. Странно. Вообще-то уже поздно. Наверно, Жан работает сверхурочно… А может, застрял в пробке. Ирония судьбы для важной шишки из RATP!
Я часто к ним вот так «захожу» и знаю, что Надя всегда старается вернуться с работы раньше мужа. Сегодня она к тому же пришла с двумя доверху набитыми хозяйственными сумками, прицепленными к детской коляске. Ей пришлось сменить памперс Пьеру, потом искупать его, дать ему бутылочку с соской и уложить спать. Наблюдать за всем этим очень приятно — вызывает умиротворение. Я люблю детей: это так просто.
Потом она накрасилась — я убедилась в этом, увеличив изображение, чтобы разглядеть ее лицо крупным планом. Губы были подкрашены сливового оттенка помадой. Кажется, Мюгетт красилась такой же, когда ходила на свидание с Бартелеми, — темно-фиолетовой. Я-то косметикой почти не пользуюсь, хотя у мамы в ванной комнате этого добра хватает.
Звонок в дверь их квартиры. Это Жан.
Он входит, ставит свой кейс на стул. Надя обнимает мужа:
— Дорогой!..
Жан что-то отвечает, но я не могу разобрать слов. Увеличиваю громкость.
— Пьер уже спит? — разочарованно спрашивает отец семейства.
— Да, уснул еще час назад.
— Жаль, — говорит он, снимает пиджак и плюхается на диван.
Берет пульт и включает телевизор.
«— Сегодня днем в 15-м округе Парижа эвакуировали людей из Монпарнасской башни, что вызвало массовый переполох. Служба безопасности, охраняющая здание, получила анонимное сообщение о заложенной внутри него бомбе. В начавшейся толчее пострадали пять человек, в том числе трехлетний ребенок, — все они были срочно доставлены в больницу Кошен».
В течение нескольких секунд лицо Жана словно окаменело.
— Сколько раз я тебе говорил: надо переезжать! — нервно крикнул он жене, которая готовила на кухне ужин. — Теперь, когда у нас появился Пьер, мы не можем рисковать. А мой офис в самом центре…
Надя внесла в гостиную поднос с двумя тарелками и села рядом с мужем:
— Но ты говорил, что метро хорошо защищено.
— От террористов — да. Но не от этих ложных сообщений о взрывных устройствах, которые провоцируют массовую давку. В метро это едва ли не опаснее, чем настоящий теракт.
Жан был прав: месяц назад, вскоре после Пасхи, я угодила как раз в такую ситуацию на станции «Обер». Какой-то тип заявил, что заложил бомбу под вагон. Что тут началось! Люди словно обезумели. Хорошо еще, что Мюгетт была со мной — меня растоптали бы, если бы она не прижала меня к себе изо всех сил.
А теперь нас пытаются убедить, что после грандиозных терактов настанет затишье… Ну да, как же!.. Все по-прежнему стоят на ушах, несмотря на то что министр внутренних дел выступает с телеобращением, пытаясь успокоить парижан:
«— Парижанам нечего бояться. Приняты все необходимые меры для обеспечения их безопасности.
— Господин министр, на какой стадии сейчас находится расследование, касающееся попытки теракта на станции метро „Порт Майо“?
— Я же только что сказал: парижанам нечего бояться. Что касается…»
Я с удовольствием послушала бы дальше, но Жан берет пульт и выключает телевизор. Потом встает и начинает расхаживать по гостиной — скорее нервно, чем задумчиво.
— Мы могли бы переселиться за город, — наконец говорит он. — Для Пьера это было бы лучше во всех отношениях.
— Но нам никогда там не найти лучшего жилья, чем это, — возражает Надя.
Жан машинально оглядывает комнату.
— Мне не нравится это место, — признается он. — Хотя, конечно, плата за жилье у «Королевы Бланш» чисто символическая…
— Мы уже говорили с тобой на эту тему…
Жан пожимает плечами и снова садится.
Взгляд его падает на журнальный столик, и Жан замечает на нем какую-то книгу:
— Ты тоже читаешь эту ерунду?
— Мне ее мама принесла.
— В метро я видел ее у половины пассажиров, — говорит он с раздраженной гримасой. — Не люблю я все эти выдумки! Реальность сама по себе достаточно жестока. А такие книжонки только развивают паранойю у людей. Это же надо — разрушение Парижа!..
— Ты почитал бы, прежде чем критиковать.
Я включаю зум, чтобы увидеть обложку крупным планом. Так я и думала: даже Надя Шовье читает «SOS! Париж».
Жан со вздохом кладет книгу на столик и вытягивается на диване, положив голову на колени жены:
— Устал как собака…
Надя издает нежный смешок, и пальцы ее осторожно проскальзывают под рубашку мужа. Постепенно он расслабляется. Дыхание его становится глубоким и ровным. Потом он приподнимается и слегка обнимает Надю, которая продолжает расстегивать на нем рубашку.
В такие моменты я всегда колеблюсь, не стоит ли выключить монитор. Не то чтобы происходящее меня шокирует — я видела подобное много раз, — однако мое любопытство не исключает уважения. Может быть, это прозвучит лицемерно, но я вовсе не вуайеристка.
Однако я продолжаю смотреть на экран монитора.
— Дорогой, — говорит Надя и нежно целует мужа в лоб, в кончик носа, в обе щеки. — Я так тебя люблю…
Внезапно Жан резко вздрагивает:
— Ты слышала?
— Что?
— Не знаю… Какой-то шум в комнате Пьера.
Надя бледнеет:
— Ты уверен?
— Я не знаю, мне…
Надя выпрямляется и несколько секунд напряженно прислушивается.
Жан, кажется, напуган.
— Ты что-нибудь слышишь?
— Тс-с! — Надя прижимает палец к губам мужа.
Затем медленно, словно заранее обдумывая каждое движение, поднимается. На цыпочках ступает по ковру. На миг оборачивается к Жану и делает ему знак оставаться на месте.
Дверь детской приоткрыта. Надя приближается к ней, стараясь ступать как можно тише.
Когда она входит в комнату, Жан вздрагивает.
Почти в тот же момент я невольно стискиваю в руке пульт изо всех сил. Никогда прежде я не слышала такого крика.
Глава 2
На парижских улицах было спокойно и прохладно. Город источал аромат свежей зелени, к которому примешивался запах асфальта. Вырвавшись из духоты «Баскского трактира», Жервеза и Сильвен медленно шли по улице Крулебарб, чувствуя легкое опьянение. Сгущающийся полусумрак настраивал их на умиротворенный лад.
«Истинный мир», — думал Сильвен, ступая по парижскому асфальту.
Как всегда, проходя по улице Крулебарб, профессор Сильвен Массон непроизвольно напомнил себе, что эта извилистая улица совсем не проста: она пролегает по руслу древней реки Бьевры, которая некогда пересекала Париж с юга на север и впадала в Сену в районе нынешнего Аустерлицкого вокзала. Впоследствии она высохла и теперь оставалась лишь воспоминанием, эхо которого еще продолжало звучать в географии Парижа: улица, возникшая на ее месте, постоянно изгибалась и шла немного под уклон. Глядя на высокие деревья, росшие вдоль улицы по другую сторону от ресторана, Сильвен думал, что благодаря ним воздух здесь как в деревне.
К одному из мощных стволов прислонился полицейский, машинально поглаживающий свою дубинку. У него был беспечный вид сельского пастуха. В свете недавних чудовищных терактов этот одинокий силуэт вызывал ощущение безнадежности: он словно был печальным символом заранее обреченного противостояния горожан террористской угрозе.
«Парижане живут в постоянном страхе перед новыми взрывами, — констатировал Сильвен, оглядывая пустые немые кварталы. Окна были закрыты, ставни заперты, замки защелкнуты. — Как будто все забаррикадировались…»
Но после осенних терактов у всех французов был повод так себя вести. Тысяча двести человек погибли при взрывах в «Конкор-Лафайетт», и лишь чудом удалось вовремя эвакуировать людей из небоскребов-близнецов «Тур Меркюриаль». Приходилось признать очевидное: почти все вечерние завсегдатаи бистро и ресторанчиков вроде «Баскского трактира» предпочитали оставаться дома.
«Париж некоторым образом последовал моему примеру, — иронически подумал Сильвен, машинально поддавая ногой пустую бутылку из-под „Кока-колы лайт“, которая покатилась вниз, в темноту. — Стал городом-затворником!»
Столичным властям даже не пришлось издавать приказ о затемнении, поскольку по вечерам все и без того запирали ставни на окнах или оставляли в квартирах минимум света. Постоянные слухи о заложенных бомбах и вид обгорелых тел в «Конкор-Лафайетт» вызвали настоящий психоз. С момента взрывов прошло восемь месяцев, но личности и мотивы тех, кто совершил это преступление, по-прежнему оставались неясны, и парижане были начеку. Количество полицейских на улицах удвоилось: даже в самых крошечных переулках и тупиках круглосуточно дежурил хотя бы один полицейский.
— Наш мир обезумел, — грустно прошептала Жервеза в спину полицейскому, который отстранился от дерева и медленно двинулся по улице, в созерцание которой была погружена хранительница музея.
— Простите, мадам?
Автомат полицейского поблескивал в тусклом свете уличного фонаря, так же как и густая копна белокурых волос Жервезы.
Она попыталась улыбнуться:
— Я просто желаю вам успешной службы, месье ажан. И спокойной ночи.
Полицейский взглянул на нее с удивленным и слегка недоверчивым видом, но потом все же ответил на ее улыбку и произнес неожиданно тонким голосом:
— Спокойной ночи, мадам. Будьте осторожны.
Она перехватила его взгляд послушного домашнего пса, представлявший резкий контраст с автоматом, резиновой дубинкой, гранатами со слезоточивым газом и другим оружием, которое было при нем, и прошептала:
— Бедолага…
А когда он отошел достаточно далеко, добавила уже громче:
— И на вооружение вот таких кретинов из нашего бюджета высасывают последние соки!..
Сильвен не отвечал. Хотя молодой профессор и слышал слова матери, так же как и предшествующий им короткий диалог с полицейским (Жервеза всегда была любезна со стражами порядка, и это его слегка раздражало), он был полностью погружен в молчаливое созерцание города. Тем более что его всегда восхищал этот квартал, расположенный в северной части Тринадцатого округа, недалеко от старинной гобеленовой мануфактуры, на которой были вытканы самые красивые ковры эпохи Старого Режима, и представлявший собой богатый срез парижской истории. Сильвен с первого взгляда узнавал остатки архитектуры времен Римской империи, здание эпохи Возрождения, фасад эпохи Людовика Четырнадцатого, доходный дом времен барона Османа, башню 60-х годов двадцатого века… Больше, чем какой-либо другой, этот район столицы пострадал от вторжения современной архитектуры, но при этом не утратил свою душу. Эта душа ощущалась под бременем всех архитектурных контрастов, нелепостей и уродств. И эта душа была Бьевра — как будто призрачная река продолжала струиться сквозь Париж на протяжении столетий.
Париж… Как же Сильвен любил свой город!
Мать и сын продолжали идти в полумраке, одинаково неспешным ровным шагом. Их тени скользили по тротуару, густо усыпанному каштановой пыльцой, налипающей на обувь.
— Вот и весна, котенок… Может быть, единственное, что террористы пока не смогли у нас отнять.
Произнеся эти слова, Жервеза мягко положила руку на плечо сына.
Сильвен почувствовал себя неловко от этого неожиданного проявления материнской нежности. Застенчивый от природы, он предпочитал держать дистанцию при общении даже с близкими людьми. При этом в нем не было ничего от мизантропа — напротив, он восхищался людьми. Но издалека. К тому же в глубине его души гнездилось инстинктивное недоверие ко всему «слишком человеческому». Сентиментальность, фантазии, красивые слова вызывали в нем не столько симпатию, сколько подозрительность. Что ничуть не уменьшало присущего ему обаяния. В Сорбонне на его лекциях по истории Парижа всегда был аншлаг. В чем же была его тайна? От его рассказов исходила какая-то волнующая чувственность. Говоря о Париже, Сильвен описывал и восхвалял его так, словно бы речь шла о живом существе. О существе, которое растет, преображается, радуется, страдает — но остается неизменно прекрасным, заслуживающим восхищения. Он как будто занимался любовью с городом. Он испытывал наслаждение сам и заставлял объект своего восхищения тоже его испытывать. Это блаженное ощущение разделенного удовольствия, очевидно, и привлекало к нему столько слушателей.
Год назад Сильвен решил еще больше расширить свою профессиональную палитру и опубликовал книгу о «тайном Париже». Успех ее был относительно скромным, но молодой профессор был доволен первой пробой пера, несмотря на пренебрежительное отношение к ней матери: «Бедный мой мальчик, вся эта твоя „мифология“ плохо скажется на твоей научной карьере!» Но, так или иначе, книга вышла в свет. А теперь издатель предложил ему новый проект: роман. Встреча с издателем состоялась осенью, всего за несколько дней до взрывов в «Конкор-Лафайетт». И с тех пор —
Поскольку это была очевидность, которую не было смысла отрицать, Сильвен всячески избегал разговоров с матерью о своих планах. Ему не хотелось просить ее «благословения» на эту новую работу. Однако это было сильнее его: без материнского одобрения он чувствовал себя связанным по рукам и ногам невидимыми путами.
«Что она со мной сделала?» — горько подумал он, глядя на мать, шагающую рядом с ним твердой, решительной походкой.
Может быть, как раз сейчас подходящий момент для того, чтобы с ней поговорить? Он откладывал этот разговор несколько месяцев, но нельзя же тянуть до бесконечности…
— Мам, — произнес он, — я хотел тебе сказать одну вещь…
И в тот же момент раздраженно подумал: «Как ребенок!» Сильвен понимал, что сам ставит себя в дурацкое положение из-за своей застенчивости. Но через это надо было пройти, чтобы в конце концов освободиться от лежавшего на душе груза.
В этот момент они оказались на перекрестке с улицей Бербье-дю-Мет, у здания старинной гобеленовой мануфактуры.
— Да, я слушаю, — откликнулась Жервеза с явным любопытством.
— Я говорил тебе, что издатель предложил мне написать роман?
(Ну разумеется, не говорил! Так зачем спрашивать?..)
— Ро-ман?.. — изумленно переспросила Жервеза. И с легким презрением добавила: — Бедный мой мальчик!..
Сильвен знал свою мать и не ожидал от нее ничего другого. Да и чего ждать? Восторгов? Поощрений? Если хранительница музея гордилась научными достижениями сына, то с тем, что он собирается писать «развлекательные» книжки, она могла разве что нехотя смириться. Но Сильвен решил не отступать.
— Да, этот издатель хочет, чтобы я вплел свои знания о Париже в роман с какой-нибудь таинственной интригой.
Жервеза резко остановилась:
— Только этого не хватало!..
«Кто бы сомневался», — обреченно подумал Сильвен, однако выдержал взгляд матери, не отведя глаз. Он чувствовал не столько унижение, сколько тягость от этой вечной материнской опеки. Притом что Жервеза никогда не ограничивала его свободу действий, она постоянно критиковала его решения. В этом и была его главная проблема: свобода под наблюдением, независимость под контролем. Что бы Сильвен ни делал и какое бы решение ни принимал, он ощущал незримое присутствие Жервезы у себя за спиной: она была как те статуи, которые как будто украдкой наблюдают за вами со своих постаментов.
Для Жервезы сын по-прежнему оставался тем маленьким мальчиком, которого она помнила резвящимся в аллеях Ботанического сада, прячущимся за скелетами Палеонтологического музея, изучающим хищников и других животных в вольерах и виварии зоопарка — огромными, как мир, глазами… Она никак не могла смириться с мыслью о том, что ее единственный сын вырос, что в своей профессии он преуспел и что его наставники могут им гордиться. Для нее он по-прежнему оставался «маленьким принцем», наследником ее владений — Музея естественной истории и всего, что с ним связано.
«Ну и как я могу со всем этим продвигаться вперед по жизни?» — с горечью подумал Сильвен, уже наполовину сдавшийся.
Машинально разглядывая фасад гобеленовой мануфактуры, хранительница музея хмурилась и слегка гримасничала, словно вела какой-то внутренний диалог. Сильвен догадался, что она подбирает аргументы для спора.
«Готовит свою очередную проповедь…»
И проповедь не замедлила последовать.
Поделиться книгой: