Помоги проекту - поделись книгой:
Солдаты отступили ни с чем, видя нешуточное численное превосходство противника. А через несколько дней Попадьин явился в Сыскной приказ самолично и вывалил перед судьями кучу надлежащим образом заверенных бумаг, подтверждающих его права на означенную землю до последнего квадратного сантиметра. Оказалось, он еще в 1720 году, когда никакого такого Сыскного приказа здесь и близко не было, купил эту землю вместе с каменными и деревянными строениями у Покровского монастыря за 70 рублей.
Почесав в затылках – все документы были доподлинными, а сутяжничать купец был готов, – судьи обратились в Сенат с предложением выкупить землю у Попадьина за те же 70 рублей. Однако купец им ответил совершенно по-современному: мол, за двадцать лет московская землица изрядно подорожала, и больше ее не стало, разве что меньше. И выкатил свою сумму: 1236 рублей 50 копеек. Судьи собрали из московских купцов «независимую экспертизу» (наверняка тщательно проверив, чтобы среди экспертов не оказалось приятелей-собутыльников Попадьина). «Эксперты» пришли к выводу: конечно, насчет тысячи двухсот рублей Попадьин все же перегнул, но вот 700 рублей его подворье безусловно стоит: ну не дешевеет московская землица, что поделать, в особенности на столь бойком месте…
В скудной казне Сыскного приказа лишних семиста рублей не нашлось. Так что законным образом с купцом ничего нельзя было поделать, и Сыскной приказ вынужден был терпеть этакое соседство еще 11 лет, пока его не перевели на новое место, в Калужский житный двор (1752 год).
Еще одна откровенно комическая история, связанная со Сыскным приказом. В том же самом 1741 году, когда приказ тягался с упрямым Попадьиным, полицейские солдаты в одну ночь арестовали 14 воров и торговцев краденым – в притоне, долго располагавшемся буквально у стены Сыскного приказа. Что поделать: орлы из Сыскного приказа были следователями и судьями, а навыков оперативной работы не имели вовсе, отчего и проморгали…
Теперь пора оставить прибауточки и перейти к «клиентуре» Сыскного приказа – вот тут уже ничего смешного нет. К тому времени в Москве сложилась вполне себе профессиональная преступность – со своей специализацией, жаргоном, сетью притонов. Что интересно, свое влияние здесь оказывало и место рождения – как показали позднейшие исследования, подавляющее большинство московских «воров и мошенников» как раз в Москве и родилось. Беглые солдаты и рекруты, беглые крепостные, а также те, кто на свой страх и риск приехал в столицу искать удачи, подобно нынешним таджикам, искали пропитание на нелегальном рынке рабочей силы (уже в те времена прекрасно существовавшем), а кражами и воровством занимались редко: так, если что-то особенно плохо лежит… Большую группу преступников составляли «фабричные» – работники московских мануфактур, в основном Большого суконного двора. Одни совершали преступления, так сказать, без отрыва от производства, – а иные воры, когда подпирало, на какое-то время записывались в «фабричные», чтобы отсидеться. Потом сбегали и принимались за старое.
Немаленький «кадровый резерв» московского преступного мира составляли «солдатки» (жены или вдовы солдат) и их дети. Такова уж была система того времени: в солдаты «забривали» практически навечно, до седых волос (да и «инвалидов», то есть достигших пожилого возраста, старались пристроить куда-нибудь к нестроевой). Так что ушедший на службу пропадал из поля зрения родных и близких на долгие годы, порой опять-таки навсегда. При всеобщей неграмотности (помните неграмотных офицеров?) писем ждать не приходилось. Только в 60-х годах XVIII века родственникам погибших стали отправлять похоронные. Так что оставшиеся без средств к существованию солдатки сплошь и рядом промышляли кто скупкой-перепродажей краденого и нелегальной торговлей спиртным, кто проституцией, кто содержанием притонов.
Дети частенько шли той же дорожкой. Тем более что в их распоряжении порой были самые настоящие «воровские университеты» – например, Московская гарнизонная школа.
Впервые гарнизонные школы начал создавать еще Петр I, а по указу Анны Иоанновны от 1732 года они стали открываться повсеместно. Намерения были самые благие – «дабы впредь польза, и государству в рекрутах облегчение быть могло». Однако, как это частенько случается, благие намерения сплошь и рядом вступали в противоречие с грубой реальностью…
Во-первых, контингент благонравием не блистал. В Московской гарнизонной школе обучались не только солдатские дети, но и немалое число «зазорных» (незаконнорожденных, подкидышей, беспризорников). Можно представить, какие «уроки жизни» они получали на улицах.
Во-вторых, катастрофически не хватало учебников и канцелярских принадлежностей, так что сплошь и рядом не удавалось наладить нормальную учебу.
И наконец, деньги и мука ученикам выдавались нерегулярно – ничего удивительного при общей скудости государственной казны. Только в 1745 году в Московской гарнизонной школе по этой причине умерли 29 человек. Ну, а те, кто от голода умирать не хотел, искали пусть даже преступные способы выжить. Бумаги Сыскного приказа пестрят упоминанием имен учеников, не просто примитивно кравших какую-нибудь репку с лотка оплошавшей торговки, а совершавших сложные по исполнению карманные кражи, иногда с применением специальных инструментов. Ну, а матерые воры с радостью воспитывали способную молодую смену…
Одни воры предпочитали заниматься постоянно какой-то одной разновидностью своего предосудительного промысла, другие себя проявляли в разных «специальностях». Знаменитый Ванька Каин (о котором подробнее будет рассказано ниже) достиг большого мастерства как карманник, но порой участвовал в кражах из домов и ночных грабежах. Некий Иван Кувай тоже специализировался на карманных кражах, но совершил и немало краж в московских банях.
Интересно, что уже тогда встречались чисто женские банды. Попавшая в декабре 1741 года в Сыскной приказ некая Акулина Ларионова дала подробные показания о деятельности своего «кружка по интересам»: солдатки, две Дарьи и Авдотья, солдатская дочь «Софья», вдова Матрена и Агрофена Данилова на Красной площади и в торговых рядах вынимали у разных людей платки с деньгами (причем эпизодов было столько, что все они и вспомнить не могли). Они же украли в банях рубашку и роговой гребень, а в «панском ряду» ярмарки – шесть шелковых платков.
Довольно долго наряду с карманниками, представителями относительно нового ремесла, преспокойно существовали и старого образца «мошенники», срезавшие с поясов «мошну» и ножи. Дело в том, что европейское платье с карманами носили люди «поблагороднее» – дворяне, офицеры, чиновники. Однако петровские указы о ношении европейского платья и обуви не распространялись на священников, крестьян и извозчиков, продолжавших ходить в старом «русском» платье. Осенью, когда крестьяне во множестве приезжали на московские ярмарки, «мошенники» только ими и занимались – да вдобавок тащили с возов мешки с зерном, кафтаны, тулупы – вообще все, что плохо лежит.
Судя по дошедшим до нас протоколам допросов Сыскного приказа, карманники часто шли на дело группами из трех – пяти человек с четким распределением функций: в карман лез кто-то один, а остальные создавали вокруг намеченной жертвы сутолоку, оттесняя мешавших. Иногда карманники демонстрировали вовсе уж лихую наглость – из чистого озорства. Некий поручик Ханыков, стоя в очереди просителей в одной из канцелярий, неосмотрительно «засветил» серебряную позолоченную табакерку. Что тут же «срисовали» два мастера карманных дел – Данила Ячменев и Иван Стрелков. Обычной кражей они не ограничились: демонстрируя напарнику мастерство, Данила незаметно извлек из кармана поручика табакерку, понюхал из нее табаку и сунул назад. Только после этого табакерку прибрал Иван, уже без возврата.
Ну, и без извечной российской коррупции не обходилось… Двое беглых солдат, Чичов и Нигала, ходили по городу и, присмотрев подходящий объект, «вынимали» деньги. В нескольких шагах за ними ходил московский драгун, не беглый, а находящийся на службе, Тихон Петров, при полной форме и с палашом. И регулярно получал свою долю – явно за то, чтобы, если возникнет такая надобность, вмешаться и «прикрыть» сообщников. Да и иные обмундированные служаки Сыскного приказа были не без греха. Некий солдат Иван Блинников, узнав откуда-то, что Иван Голый и Иван Куваев – мошенники (видимо, видел их в приказном остроге), на дело с ними не ходил, но, встретив их на улице, всякий раз аккуратно брал деньги на вино, «а в приказ их не привел простотою своей».
Караульные солдаты, а то и офицеры приказа неплохо зарабатывали, снабжая заключенных вином. Правда, порой загадочная русская душа выкидывала всевозможные фокусы. Некий Иван Квасников на перекличке оказался изрядно пьян, затеял драку с караульными солдатами, а потом вдруг закричал «слово и дело» (тогдашний термин, означавший, что человеку известно о серьезном преступлении) и на допросе показал, что вино им в камеру принес барабанщик Пушкарев. Пушкарев отболтался – сказал, что эти два зэка им и в самом деле давали деньги на вино, но он, его купив, выпил сам, потому как заключенным пить не полагается. Точных доказательств не было, и барабанщика отпустили восвояси. Однако несколько дней спустя в застенок на пытку привели одного из подследственных, Пестрикова, оказавшегося вдрызг пьяным. Откуда дровишки? От Пушкарева, с барабаном который… На сей раз барабанщика так взяли в оборот, что открутиться ему не удалось, и он пошел прямехонько под военный суд (что, как легко догадаться, сложившийся бизнес не пресекло).
Случались истории и почище. По сложившейся практике арестантов с «легкими статьями» выпускали из камер на всевозможные «хозработы»: выносить параши в Кремлевский ров, чистить снег во дворе, а то и за пределы острога, на Москву-реку за водой, в торговые ряды за квасом – а то и, договорившись с караульными (вряд ли бесплатно), навестить родных, помыться в бане, повидаться с женой, а то и посидеть в кабаке. Иногда честно возвращались, а иногда пускались в бега, прямо в кандалах, напоив в дупель сопровождавшего их солдата.
Существовали строгие предписания, запрещавшие выпускать из острога тех, кто уже был приговорен к смертной казни. Однако в 1749 году из Сыскного приказа бежали именно такие «смертники», числом четверо. Как показал потом тюремный староста Афанасьев, эта четверка сначала отпросилась у дежурного сержанта Ивана Шульгина убирать снег во дворе. Шульгин разрешил, а когда Афанасьев ему напомнил, что эти субъекты из категории тех, кого выпускать нельзя ни под каким видом, попросту пригрозил прибить старосту палкой. Тот плюнул и отступился. Закончив работу, четверка отпросилась у того же Шульгина прогуляться уже за ворота острога, в ближайший кабак. Сержант и на это дал согласие – правда, отправил с заключенными четверых караульных солдат. Вот только потом так и не объявились ни «смертники», ни караульные…
Очень большое распространение получило воровство в банях, на чем опять-таки порой специализировались целые шайки, с четким разделением функций: одни прохаживались среди раздевавшегося народа и высматривали что-нибудь интересное – а высмотрев, прилагали все усилия к тому, чтобы незаметно им завладеть. Другие стояли на улице, у бани, принимали добычу и побыстрее скрывались. Поскольку, как легко догадаться, те, кто тырил в бане, рисковали гораздо больше, ролями постоянно менялись – справедливости ради.
Иногда обставлялось еще сложнее: один или двое воров заводили с потенциальной жертвой дружескую беседу, приглашали посидеть на крылечке, охолонуть после парной (а иногда затевали ссору). Потом третий прибирал оставленные без присмотра вещички, передавал четвертому, и тот быстренько делал ноги – против оставшихся никаких улик, понятно, не было.
Зная о том, что может произойти в бане, купцы и богатые крестьяне пытались обмануть воров, как умели: забивали деньги и драгоценности (перстни, серебряные нательные кресты) в шапки или рукавицы, заворачивали в рубахи, клали в тазы с мыльной водой. Вот только мазурики знали эти штучки наперечет. Случалось порой, что особенно невезучему бедолаге приходилось уходить из бани в буквальном смысле без штанов…
Очень большое распространение имели кражи с всевозможных повозок, экипажей, подвод. Особенный размах этот промысел принимал перед рождественскими праздниками, когда окрестные крестьяне везли в Москву на базар всевозможные съестные припасы.
Другой «страдной порой» была осень, когда крестьяне, собрав урожай, везли его в Москву на ярмарки. Как выражался Карабас-Барабас в известном анекдоте: «Да это праздник какой-то!» То есть самая «рабочая пора» для «тележников» и «саночников» (сами себя они так не называли, но нужно же их как-то называть в отличие от преступников других специальностей?). Все они буквально стекались для трудов неправедных, стараясь выбирать самые подходящие места: те, где проезды были узкими, а поток тогдашнего транспорта густой, что часто вызывало пробки и заторы (ага, с этой напастью Москва была прекрасно знакома уже в то время).
Тащили все, что представляло хоть какую-то ценность: говяжьи туши, свиней и поросят, битую птицу, мешки с крупой, зерном, печеным хлебом, шубы и кафтаны, шапки и рукавицы (прекрасно зная, что именно там крестьяне прячут деньги).
Интересная особенность: наибольший интерес для «тележников» и «саночников» представляли крупногабаритные вещи: мешки, сундуки, бочонки, кули. Тащить столь габаритный груз на большое расстояние означало бы вызвать подозрения окружающих, а потому сплошь и рядом такие кражи совершались неподалеку от своего жилья.
От этих штукарей страдали не только крестьяне: охота шла и за экипажами людей побогаче, где пожива была покрупнее. Сохранилась жалоба служителя некоей вдовы-подполковницы на то, что на каменном мосту «воровские люди обрезали из-за коляски ларец с платьем» общей стоимостью почти сорок рублей – не столь уж маленькая сумма по тем временам. Конечно, скупщики краденого, как это за ними водилось всегда и везде, приобретали ворованное за бесценок, но все же не за копейки. Пострадал даже канцелярист Сыскного приказа Попов: по его жалобе у него из саней мазурики увели «шубу суконную лазоревого цвета, на волчьем меху» – уж никак не крестьянский зипунишко…
Процветали уличные грабежи – в основном грабители вечерней порой кучковались у кабаков, поджидая изрядно принявших на грудь. Что характерно, нападения сплошь и рядом сопровождались «смертными побоями», а то и ножевыми ранениями. Со временем грабители настолько обнаглели, что нападали на намеченную жертву средь бела дня, в достаточно людных местах. Возле Арбатских ворот, почти в самом центре Москвы, «незнамо чей лакей» напал с дубиной не на кого-нибудь – на личного камердинера великого князя Петра Федоровича, будущего Петра III. Свою епанчу (мужской плащ) камердинер в схватке с нападавшими смог отстоять, но шейного платка и кошелька лишился. Что характерно, при полном равнодушии прохожих и торговцев в лавках, хотя камердинер во всю глотку и орал: «Караул!» Императрица Елизавета, рассердившись, издала именной указ, где грозно повелевала «бороться со своевольствами», а свидетелям преступлений не таращиться с любопытством, а ловить преступников – иначе сами будут взяты под караул и оштрафованы. Зная человеческую природу, плохо верится, что указ этот принес ощутимые успехи в борьбе с преступностью: сколько их было, таких грозных указов…
Ну и, разумеется, пышным цветом процветало домушничество как промысел, насчитывавший не одну сотню лет. Поскольку со времен Средневековья технический прогресс и в этом малопочтенном ремесле шагнул вперед, воры сплошь и рядом применяли всевозможные приспособления: кто проламывал буравом крышу, кто железным крюком, долотом или ножом открывал запоры на окнах, кто лез в слуховое окошко по длинным шестам. Один из самых известных московских воров (о котором подробный рассказ впереди) не без изящества провел предварительную разведку на подворье генерал-майора Татищева. Принес курицу, перебросил ее через забор, постучался в калитку и вежливо спросил дворника: нельзя ли забрать птичку? Дворник ничего худого не заподозрил, мазурика пустил. А тот, пока ловил курицу по немаленькому огороду, успел как следует рассмотреть решетки и запоры на окнах кладовых. Ночью, уже вшестером, домушники перелезли во двор, сковырнули засов, выломали тихонько решетку небольшим бревнышком, проникли в кладовую и утащили из сундуков деньги и серебряную посуду.
Ну, а на подмосковных дорогах вовсю действовали разбойники, опять-таки не брезговавшие ничем, что представляло хоть какую-то ценность, – забирали не только лошадей с телегами, но и одежду, муку. Ограбленных (если они не ухитрялись сбежать, частенько в одних портках) часто привязывали к дереву и бросали на произвол судьбы – что в зимние месяцы, надо полагать, порой кончалось плохо.
Одним словом, к 40-м годам XVIII века в Москве сложился довольно организованный преступный мир. По косвенным данным, уже тогда существовали своеобразные «понятия» – неписаные законы и обычаи. Точно известно, что хорошо был разработан воровской жаргон. «Вор» именовался «брат нашего сукна», «пойти на черную работу» означало отправиться на кражу, «поработать» – украсть, «мошенничество» именовалось «подавать милостыню». Не без черного юмора кистень прозвали «гостинцем», и «угостить» значило ударить кистенем. Пьяного прохожего, легкую добычу для грабителей, называли «сырым», «застенок» – «холодной баней». «Овин горит, а молотильщики обедать просят» – означало, что товарищ попал в тюрьму и есть возможность вытащить его за взятку.
Иногда к расследованию чисто уголовных дел подключалась и Тайная канцелярия: например, в тех случаях, когда какое-то преступление привлекало личное внимание императрицы, или жертвой преступления становился человек, хорошо им известный и числившийся в милости. В 1732 году только что назначенный майором Преображенского полка князь Никита Трубецкой пожаловался императрице, что у него пропали «золотые вещи». Анна вызвала грозного главу Тайной канцелярии Андрея Ушакова (носившего характерное прозвище «великий инквизитор») и велела отыскать украденное. Ушаков справился за две недели: быстро установил, что поручик Бутырского полка Карташов недавно проиграл в карты какие-то драгоценности врачу цесаревны Елизаветы французу Лестоку. Карташова моментально арестовали и тут же «раскололи» (в Тайной канцелярии это умели). В краже он сознался, не дожидаясь, когда в ход пойдут «методы активного следствия». Ушаков самолично отправился к Лестоку и изъял у него четыре неоправленных бриллианта и золотой перстень с бриллиантом же.
Точно так же в 1737 году Анна Иоанновна заинтересовалась причинами пожаров в Петербурге и деятельностью в окрестностях столицы банды разбойника Гаврилы Никонова. Эти дела опять-таки были поручены Тайной канцелярии.
Тайная канцелярия чуть позже занималась и двумя прохвостами, которых за неимением более ранних сведений смело можно назвать отцами-основателями русского рэкета. Неграмотный, но, должно быть, шустрый крестьянин Горицкого монастыря Иван Федоров без особого труда нашел общий язык с грамотным солдатом-преображенцем Моложениновым, и тот быстренько написал игуменье этого монастыря Фекле несколько «угрозных писем», чтобы «выманить у нее себе пропитание». В общем, классический рэкет. Преступление по тем временам выглядело даже экзотическим, и Анна, получив жалобу от игуменьи (старушка оказалась не робкого десятка, требования рэкетиров выполнять и не подумала), опять-таки привлекла Тайную канцелярию. Точных подробностей нет, но для отцов русского рэкета дело наверняка окончилось грустно.
Уже при Елизавете Тайная канцелярия расследовала кражу столового серебра из одного из императорских дворцов (и, надо полагать, отыскала). В 1771 году, при Екатерине, Тайная канцелярия (правда, давным-давно переименованная к тому времени в Тайную экспедицию) занималась громким делом, в общем, не носившим признаков особенной уголовщины.
Молодой генерал и граф Петр Апраксин хотел жениться на Елизавете Кирилловне Разумовской, дочери бывшего гетмана Украины. Девушка ничего не имела против, но родители согласия на брак не давали (трудно сказать, чем так уж не угодил Разумовскому в качестве зятя представитель знатного и богатого рода, но сватам он отказал категорически – может быть, присмотрел для дочери еще более выгодную партию).
Тогда влюбленные, не задумываясь, бежали, отыскали где-то в глухой деревеньке сговорчивого попа и обвенчались по всем канонам. Разумовский помчался жаловаться Екатерине. Екатерина разгневалась – должно быть, это шло вразрез с какими-то ее представлениями о порядке. Брак был заключен по всем правилам, и «переиграть» уже ничего было нельзя (это гораздо позже Николай I в схожей ситуации бестрепетно наложит резолюцию: «Брак расторгнуть, дочь вернуть отцу, считать девицей»). Но все равно, за столь явное сопротивление родительской воле Екатерина распорядилась поместить Елизавету в Новодевичий монастырь «на неизбывное здесь пребывание», а Апраксина – под строжайший надзор в сибирский Успенский Долматов монастырь. Правда, потом она смягчилась, не исключено, чисто по-женски посочувствовала настоящей большой любви. Елизавету освободили в том же году, а Апраксина – два года спустя. Правда, в столицу их уже не допустили, велели жить в ссылке в своих имениях – где они и провели двадцать почти лет, обрастая многочисленным потомством. Из ссылки их вернул только Павел I после смерти матушки.
Сплошь и рядом уголовщины добавляли еще и солдаты. Со времен Петра I, когда армия практически взяла на себя власть на местах, а гвардейские сержанты присматривали за сенаторами и фельдмаршалами, армия стала ощущать себя особой кастой, которой многое позволено. Вот и происходили… инциденты. В 1743 году военная стража в доме графа Чернышева убила жившего там малороссийского дворянина – ну, надо полагать, стих нашел… Чуть позже группа солдат устроила самый настоящий налет на купеческий дом, прикладами и пиками убила хозяина, его жену и племянницу и неслабо пограбила. И подобных случаев слишком много, чтобы их перечислять, стоит упомянуть лишь, что криминала это добавляло немало.
Был и еще один интересный момент… В столицах «конкурирующие фирмы», то есть разного рода правоохранительные органы и учреждения государственной власти, еще как-то уживались, – а вот в провинции частенько шли самые настоящие войны между полицейскими службами, там, где они имелись, и местными воеводами. Причина лежала на поверхности: воеводы испокон веков привыкли считать себя этакими крохотными самодержцами в своей губернии (опасаясь связываться разве что с армией) – и им было крайне не по вкусу, что на их территории действуют совершенно не подконтрольные им органы (полиция подчинялась непосредственно центральной власти). Причем слово «войны» не всегда следует упоминать в переносном смысле: в 1760 году коломенский воевода Иван Орлов собрал вооруженный отряд, окружил полицейскую канцелярию, ворвался туда с пистолетом в руке и открыл пальбу по перепуганным полицейским чиновникам. Особого смертоубийства не случилось, но все равно получилось шумно и скандально…
Каждый век приносит с собой новые, прежде невиданные преступления. Как только появились бумажные деньги – их стали подделывать с тем же усердием, что прежде металлические. Как только появились поезда – их очень быстро стали грабить, благо техника была давно отработана на дилижансах и каретах. Так вот, в XVIII веке по Европе прямо-таки косяками двинулись всевозможные маги, «обладатели высшего знания» и всевозможных сверхъестественных способностей – и всем этим они были готовы поделиться со всеми желающими, за хорошую плату, разумеется. Прежде, в Средневековье и близкие к нему времена, эти господа старались как можно лучше конспирироваться и прятаться по темным углам – инквизиция с ними шутить не любила и критиковала резко. Но с наступлением Века Просвещения (как пышно себя именовало XVIII столетие) инквизиция в большинстве стран ослабела до крайности и угрозы прежней уже не представляла.
А потому по Европе двинулись наследники прежних алхимиков, втихомолку обещавших сделать золото из любого мусора. Эта публика, в отличие от своих предшественников, во-первых, хорошо заботилась о «теоретическом аппарате», сочиняя самые завлекательные рассказы о тайных знаниях египетских мудрецов и тому подобной тогдашней эзотерике. Во-вторых, в отличие от алхимиков, уже нисколечко не скрывалась, наоборот, говоря современным языком, пиарилась по полной программе и устраивала шумную рекламу. Разве что мертвых не воскрешали – но посредством всевозможной «черной магии» и «древнеегипетских тайн» выманивали солидные суммы у доверчивых дураков, а то и втирались в доверие к коронованным особам. Увеличивали бриллианты, на деньги доверчивых лохов искали «эликсир бессмертия» и «философский камень»…
А тут вдобавок по всей Европе развелись масоны. Вокруг них наворочено немало глупейших сказок, вплоть до якобы «всемирного заговора», который они всерьез намеревались устроить, чтобы извести всех до единого королей и разрушить все до единой религии.
Чтобы доискаться до истины, потрудиться приходится немало. И в конце приходишь к выводу: «масонство» служило собирательным названием для чертовой уймы самых разнообразных «кружков по интересам». Одни, наподобие баварских иллюминатов, и в самом деле лелеяли революционные идеи, мечтая покончить с монархией, – но были баварской полицией в основном переловлены и пересажены, хотя некоторым удалось сбежать, и они всплыли уже во Франции, во время революции.
Другие представляли собой своеобразные закрытые клубы для элиты, наподобие нынешних «английских клубов». Третьи являли собой сборища идеалистов-романтиков, всерьез озабоченных всеобщим просвещением и смягчением нравов. Четвертые (особенно это почему-то проявилось в германских государствах) с таинственным видом сообщали женам, что отправляются на «заседание масонского общества» (чьи роковые тайны выдавать, конечно же, нельзя – зарежут), а сами, укрывшись в задних комнатах кабачков, уделяли внимание исключительно пиву и сосискам. Надо признать, неплохая отмазка…
Разумеется, мимо этой публики (той, что как раз и была повернута на всевозможной мистике) никак не могли пройти странствующие «маги». Джузеппе Калиостро, один из самых знаменитых авантюристов столетия, приехал в Лондон, быстренько очаровал тамошних масонов и заработал на них некоторые денежки, в два счета превратив в золото пару фунтов железа и увеличив парочку бриллиантов. Но это было не то, не то… Так, подработок на стороне. Калиостро быстро сообразил: чтобы срубить настоящие денежки, нужно создать свое собственное учение, а не ходить в подручных у тех, кто давно создал свои ложи и расхватал самые теплые местечки.
Ну, он и создал. Учредил нечто совершенно новое – Египетское масонство, главой которого, естественно, скромно назначил себя. Задачу ему облегчало то, что можно было нести с умным видом любую чушь, лишь бы выглядело завлекательно и щекотало нервы неприкрытой мистикой. Как же иначе, если единственным, кому древнеегипетские жрецы передали свои древние тайны, был сам Калиостро? Разоблачителей и соперников тут просто не могло оказаться… Дело железное.
Кандидаты в египетские масоны потянулись в новую ложу рядами и колоннами – потому что Калиостро обещал всем не только полное духовное и физическое совершенство, но еще и, что гораздо привлекательнее, 5557 лет жизни (почему он выбрал такую вовсе не круглую цифру, я так и не сообразил).
Окучив изрядное количество «египетских масонов» в Англии и Франции, Калиостро перебрался в Германию, где торговал приворотными зельями и всевозможными волшебными эликсирами…
Читатель может спросить: а какое все это имеет отношение к российскому криминалу?
Да самое прямое.
«Просвещенная российская общественность», в точности как нынешняя, едва ли не моментально перенимала всевозможные новинки европейской «духовной жизни». В том числе и масонство.
Иногда это принимало формы самого безобидного чудачества. «Английского обряда масонская ложа “Астрея”» под руководством И. П. Елагина все время своего существования только тем и занималась, что день и ночь напролет «разгадывала потаенную символику масонских ковров» и некий «тайный второй слой» масонских легенд (отчего-то решили, что и то, и другое должно быть). Часами ломали голову над тайным смыслом того или иного завитка в нижнем правом углу – «расходились, а потом давай сначала». Одним словом, были чем-то вроде городских сумасшедших, другого названия и не подберешь. Соответствующие службы все о них прекрасно знали, но никаких мер не принимали – к чему?
Тут в Россию после множества темных и запутанных историй (из-за которых полиция его высылала из полудюжины европейских столиц) и неудачной попытки добиться расположения Прусского короля Фридриха Великого (это же каким нужно быть болваном, чтобы выдавать себя перед одним из лучших полководцев Европы за знатока военного дела!) прибыл еще один из самых известных авантюристов Европы, Джованни Казанова. Поскольку прохиндей был фантастический, добился аудиенции у Екатерины II (принявшей его, надо полагать, любопытства ради). Предложил ей кучу самых фантастических проектов, но Екатерина, ласково побеседовав с ним о разных высоких материях, ни планы осуществлять не стала, ни теплого местечка при дворе не предложила, ни даже золотого не пожаловала. Пришлось паковать чемоданы и убираться восвояси.
Потом нагрянул «маг» рангом пониже, но явно с чрезмерно завышенным самомнением. С ходу предложил изготовить немаленькую кучу золота из ржавого металлолома – за что скромно просил генеральский чин, звезду ордена Андрея Первозванного и чуть ли не княжеский титул. На сей раз обошлось без высочайшей аудиенции – «алхимик» вылетел из России так быстро, что, пожалуй, и не сумел сообразить, что именно произошло. Бедолага определенно не следил за русской научной литературой, а ведь еще с четверть века назад «Вестник Российской академии наук» напечатал обстоятельную статью, где старательно пронес по кочкам «делателей золота из навоза», «искателей философского камня» и тому подобную публику.
Тут в России объявился и Калиостро. Трезво оценивая свои силы, к императрице он проникнуть не пытался, проектов не сочинял – просто принялся по старой памяти торговать всевозможными волшебными эликсирами, излечивавшими от всякой хвори и даже возвращавшими молодость (а за особую доплату обеспечивающими еще и молодость вечную). Как ни грустно, но нужно упомянуть, что наши предки (образованные и мистически настроенные) эту бурду расхватывали с большим энтузиазмом.
Но тут уж к нему с нехорошим интересом стала присматриваться даже не Тайная канцелярия, а сама Екатерина, на дух не переносившая подобную публику: она как раз недавно написала для театра несколько комедий, где высмеивала и масонов, и искателей «философского камня».
Тут Калиостро влип уже в чисто уголовное дело. За огромные деньги взялся вылечить смертельно больного младенца из знатной семьи. Эликсиры не помогли, ребенок умер – и «алхимик», чтобы не потерять денежки, тайком купил у каких-то бедных крестьян подходящего по возрасту младенца, какового гордо и предъявил в качестве «исцеленного». Обман раскрылся практически моментально, на горизонте тут же обозначилась Тайная экспедиция, и Калиостро едва успел ноги унести из России…
А чуть позже Тайная экспедиция вскрыла новую масонскую ложу, где политика причудливо переплеталась с самой примитивной уголовщиной…
Руководил ею ученый немец Шварц из Трансильвании, долго живший в Москве и основавший там не одну масонскую ложу. Правой рукой у него всегда был Н. И. Новиков. Тот самый «просветитель», о котором в советские времена принято было отзываться исключительно восторженно: «Выступал против дворянства, обличал крепостное право, произвол помещиков… Издавал журналы, книги по всем отраслям знания, организовывал типографии… В 1792–1796 годах находился в заключении в Шлиссельбургской крепости за вольнодумство… Деятельность Новикова сыграла большую роль в развитии русской прогрессивной мысли…»
Ну что же, давайте посмотрим, как этот господин обличал крепостное право и развивал прогрессивную мысль…
В отличие от совершенно безобидной елагинской «Астреи», и Шварц, и Новиков, и их сокомпанейщики принадлежали к гораздо более опасному направлению в масонстве – мартинистам.
Сами о своих целях они говорили как нельзя более благостно: «Собственная внутренняя духовная работа», «Познание Бога через познание натуры и себя самого по стопам христианского вероучения». Вот только теория, как частенько случается, категорически расходилась с практикой…
На практике мартинисты принадлежали к розенкрейцерам – тайному ордену, печально известному самой густопсовой, то и дело переходящей в сатанизм мистикой, сплошь и рядом вступавшей в противоречие с канонами всех христианских конфессий – за что их преследовала и католическая церковь, и протестантская, и православная.
Главной своей целью розенкрейцеры считали познание некой тайной науки, сохраненной аж со времен Адама некими «посвященными», как то: поиски философского камня, лекарств от всех болезней, превращения неблагородных металлов в золото, поиски в тексте Библии некоего «тайного, мистического смысла».
В теории меж «братьями» должны были царить самые чистые и светлые отношения всеобщей любви. На практике обстояло иначе: «Сумрачной и далеко не братской была и внутренняя обстановка в ложах, где процветали мелочный контроль, слежка и доносительство. Каждые три месяца подробнейший отчет обо всех делах и внутренних переживаниях. Проверялась и личная корреспонденция братьев».
Разумеется, «высокие науки» требовали денег, с которыми у самих мартинистов было негусто. Тогда принялись с помощью тех самых «тайных истин» пудрить мозги тогдашним лохам, вроде богача П. Татищева, о чем сам Шварц цинично писал: «Вот так-то следует ловить лисиц! Дурак Татищев от расточаемой ему похвалы сделался совершенно ручным и дарит 18 тысяч рублей, которые нам надобны через три дня для одной расплаты».
Но 18 тысяч – еще цветочки. Отдельная тема – как Новиков с приятелями доили богатого и простодушного заводчика Г. М. Походяшина. Младший сын известного уральского горнозаводчика, обладатель огромного наследства, он вышел в отставку в чине премьер-майора, женился и поселился в Москве. Где имел несчастье познакомиться с Новиковым и его «братьями», которые очень быстро задурили голову наивному уральцу болтовней о высшем совершенствовании, прогрессе, всеобщем братстве и помощи ближнему…
И принялись, как насосом, качать из него денежки на разные филантропические акции. Например, раздачу хлеба крестьянам во время неурожая. И действительно раздавали купленный на деньги Походяшина хлеб, но израсходовали на это всего пятьдесят тысяч рублей – в то время как Походяшин за пять лет передал им полмиллиона – сумму, по тем временам астрономическую. Чтобы ее раздобыть (мужички ведь мрут от голода!), Походяшин по совету «братьев» продал задешево доставшиеся ему от отца в наследство уральские заводы.
Разница, как легко догадаться, пошла в карман «братьям». Именно на походяшинские 18 тысяч рублей Новиков прикупил себе имение со 110 крестьянами (что как-то не согласуется со светлым образом «борца против крепостничества»). Потом Походяшина уговорили еще приобрести и ненужную больше «братьям» типографию – там на книжном складе пылилось на сотни тысяч рублей нераспроданных книг (дело в том, что Новиков издавал в первую очередь розенкрейцеровскую мистику, которая у тогдашнего читателя спроса практически не находила).
Позже, когда уже было возбуждено уголовное дело, приказчик Походяшина показал: «Походяшин побужден употреблять на все свое имение, яко он находится в числе их братства и теперь живет в Москве. Его члены сей шайки не выпускают почти из виду и обирают сколько возможность позволяет». Были и другие потерпевшие – «двое князей Трубецких, А. С. Щепотьев, И. С. Плещеев, все люди не бедные: «Сделавшись жертвами своего легковерия, они потеряли большое состояние и горько раскаивались впоследствии в сделанных глупостях».
Вам это ничего не напоминает? Под прикрытием красивых и пышных слов о высшем совершенствовании и всеобщем благе, под соусом из «всевозможных тайных наук» процветает тирания и наушничество, богатых простаков завлекают в «ложи», выворачивая карманы по полной программе…
Да это же попросту тоталитарная секта вроде «Белого братства», кришнаитов или «Аум Синрике»! Совершенно те же приемы, ухватки, методики облапошивания под разглагольствования о «тайных знаниях» и «высшем просветлении»…
Однако взялись за мартинистов отнюдь не потому, что они обирали доверчивых простаков. Тогда, как и теперь, привлечь виновников к ответственности было сложно: не имелось заявлений от потерпевших, наоборот, они клялись и божились, что добровольно отдавали деньги в ложу…
Мартинистов сгубила политика. После смерти Шварца (так и не нашедшего отчего-то эликсир вечной жизни) руководство московскими масонами принял Новиков (рядом с которым частенько хороводился другой известный «вольнодумец» и «борец с крепостничеством» – Радищев). Тут-то из Тайной экспедиции и от агентов русской заграничной разведки императрице стала поступать вовсе уж нехорошая информация, которую ни одна власть не может оставить без внимания…
Оказалось, Новиков и его «братья» ищут дорожку к великому князю Павлу, чтобы завлечь его в ложу. Причем они на сей раз выступали в роли марионеток – а кукловодами были несколько опальных аристократов во главе со старым ненавистником Екатерины Никитой Паниным (чтобы подчинить наследника именно себе).
Заграничная разведка продолжала добывать немало интересного. Выяснилось, что московские розенкрейцеры – не самостоятельная организация, а подчиненные главной розенкрейцеровской ложи в Пруссии. Что берлинские наследники Фридриха Великого прикидывают, не удастся ли им с помощью московских «братьев» оторвать Лифляндию от России и присоединить ее к Пруссии. Что московские масоны уже побывали в Берлине, встречались там с главой ордена, говорили и о Лифляндии, и о том, как быстрее и надежнее привлечь на свою сторону цесаревича.
Это уже называется как угодно, только не уголовщина… Естественно, очень быстро начались аресты, начиная с Новикова. Никаких обвинений за «порицание крепостничества» и «вольнодумство» ему не предъявляли. Речь шла о вещах более конкретных: насаждение непозволительных с православной точки зрения ритуалов и обрядов; подчиненность московских лож Берлинскому центру «мимо законной и Богом учрежденной власти»; тайная переписка предосудительного характера с прусскими министрами; попытка привлечь к своей деятельности наследника (которого в официальных документах уклончиво именовали «известной особой»); издание «противных закону православия книг». В деле появилась и уголовная составляющая: удалось накопать кое-какие улики по облапошиванию доверчивых богатеев. Так и написано: «Уловляя пронырством своим и ложною как бы набожностью слабодушных людей, корыстовались граблением их имений, в чем он (Новиков. –
Одним словом, классическая тоталитарно-сатанинская секта, где политика, как водится, причудливо перемешана с уголовщиной. Вы можете и не поверить, но среди этой компании оказался и первый достоверно зафиксированный в русской истории родоначальник тех диссидентов, которых якобы КГБ «облучал из-за стены секретным излучением». Остались документы: когда «брат-розенкрейцер» студент Невзоров был посажен в Петропавловскую крепость, он стал кричать, что все здесь иезуиты, которые его из-за стены «душат магнетизацией». Классический выкормыш тоталитарной секты со съехавшей крышей. Нашелся кто-то сообразительный и, не тревожа медиков, пригрозил: если не перестанет горлопанить свою ерунду, получит поленом по загривку. И вы знаете, перестал – явно сохраняя кое-какой здравый рассудок.
Вот так и кончилась эта уголовно-политическая история. А мы с вами вернемся лет на пятьдесят назад и расскажем о человеке, безусловно, гнусном, но и страшно интересном – самый знаменитый сыщик, он же самый знаменитый вор-разбойничек XVIII столетия. Рассказывая о криминале XVIII столетия, эту фигуру просто невозможно обойти молчанием…
Глава четвертая. Иван, но не дурак
Звали этого персонажа (читатель сам вскоре убедится, что употреблять в его отношении слово «герой» было бы неправильно) Иван Осипов, крестьянский сын, крепостной именитого московского купца Ивана Филатьева. Лет в десять его отвезли в Москву, дворовым в московский дом помещика, где он и прослужил года четыре. Как вспоминал Каин (уже давно получивший эту отчего-то излюбленную московскими ворами кличку), относился хозяин к нему крайне скверно, держал в черном теле, так что парнишка решил сбежать. Насколько это соответствует правде, точно неизвестно – особенно учитывая последующие события. Как бы там ни было, однажды ночью 1737 года отрок тихонько прокрался в спальню хозяина, насыпал в карманы денег из ларца, сколько мог унести, надел хозяйскую одежду и вышел со двора, в довершение написав на воротах: «Пей воду, как гусь, ешь хлеб, как свинья, а работай черт, а не я». Вообще-то Осипов, будущий Каин, был грамотным, но об этой надписи известно лишь из его собственной «Автобиографии», полной самолюбования «своими подвигами». Так что мог и приврать, «чтоб красивше».
Самое интересное началось потом. Ванька вовсе не направился куда глаза глядят, в ночную неизвестность: за воротами его уже поджидал Иван Камчатка, один из самых авторитетных на Москве воров – а значит, побег не был импровизацией, они явно познакомились еще раньше, и Камчатка наверняка углядел в парнишке перспективного кадра. Возраст тут не помеха – в те времена в Москве хватало вполне профессиональных преступников и помоложе…
По дороге от Филатьева два приятеля ограбили еще и дом какого-то священника, что лишний раз доказывает: давно были знакомы, стервецы, не стал бы опытный Камчатка брать на серьезное дело случайного растяпу «от сохи». С награбленным оба направились в один из тогдашних притонов, под Каменный мост, где выпили с тамошними обитателями, заявившими будущему Каину: «Ну, брат, теперь ты нашего сукна епанча» (то есть такой же вор, как и мы). Отрок не возражал. После чего вся компания отправилась на очередное дело – Ивана, правда, как человека нового, брать с собой не стали. Просидев под мостом до рассвета, Ванька решил осмотреться, вылез из-под моста, пошел по улице… и таково уж было его невезение, что он очень быстро нарвался на другого дворового купца. Тот, не рассуждая, сгреб юного беглеца за шиворот и приволок к Филатьеву.
Филатьев, сыщик хотя и доморощенный, явно был приверженцем психологических методов. Сразу пороть беглеца на конюшне не стал, а устроил, говоря современным языком, психологический прессинг: решил для успеха предстоящего допроса малость поморить голодом, холодом, да и страхом. И распорядился приковать его на цепь в углу двора, неподалеку от цепного медведя (их еще по старинной моде зажиточные москвичи держали во дворах, правда, ночью на улицу уже не выпускали, полиция запрещала).
Однако именно это и послужило для Ваньки золотым ключиком к освобождению… Медведя приходила кормить здешняя же дворовая девка, надо полагать, находившаяся с Ванькой в хороших отношениях. Сначала она ему украдкой подкидывала кое-что из мишкиного пайка, а потом поделилась новостью: оказывается, совсем недавно на подворье купца дворовые задрались с солдатом, убили его ненароком, а труп сбросили в заброшенный колодец тут же, во дворе.
Вот тут Ванька понял, что ухватил Фортуну за хвост… Когда Филатьев явился расспросить, куда юный прохвост девал одежду и деньги, Ванька без малейшего страха встретил его громогласным воплем: «Слово и дело!» Вот тут уж сам Филатьев «в великую ужесть пришел», и было от чего…
За все время нашего повествования мы как-то подробно не касались крика «Слово и дело!», бытовавшего еще в романовские времена. А вещь была серьезная. Выкрикнувший такое публично человек давал знать, что ему известно о каком-либо государственном преступлении, как и об именах виновников. Человека такого немедленно следовало доставить куда следует. Скрыть только что услышанное Филатьев никак не мог – это само по себе считалось государственным преступлением, были свидетели, и любой из дворовых с удовольствием заложил бы хозяина (по указу императрицы крепостной, доказавший свое обвинение, получал вольную от государства).
Ну, что тут поделаешь? Пришлось немедленно, чтобы не налететь на крупные неприятности, доставить Ивана в Московскую контору Тайной канцелярии, где тот, недолго думая, обвинил самого Филатьева в государственном преступлении – убийстве солдата, служивого человека.
Дело долгого расследования не потребовало: дворовые Филатьева все подтвердили, труп солдата тут же извлекли из колодца. Сам Филатьев как-то открутился (не исключено, лично он тут был и в самом деле ни при чем). Зато Ванька вышел из Тайной канцелярии, улыбаясь во весь рот и посвистывая; у него в кармане лежало «для житья вольное письмо», по которому он, согласно закону, отныне числился вольным человеком.
Вольный человек тут же отправился искать Камчатку с теплой компанией из-под Крымского моста, очень быстро нашел, в ту же ночь вместе с ними обокрал дом придворного доктора, а чуть погодя и дом дворцового лекаря. Но специализироваться он все же стал на карманных кражах, в чем достиг большого мастерства. «Денно и ночно, будучи в церквах и в разных местах, у господ и приказных, и у купцов, и у всякого звания людей вынимал из карманов деньги, платки шелковые, часы, ножи и табакерки». А иные господские часы и табакерки были очень дорогими… Да и шелковые носовые платки у скупщиков краденого пользовались большим спросом.
Дважды попадал за решетку и всякий раз выходил на волю. В первый раз его «сдала» взятая полицией скупщица краденого, и дело запахло Сибирью. Старый друг Камчатка прислал к нему на свидание старуху «из своих», подробно расспросившую, как обстоят дела. Самому Каину бежать бы не удалось – буквально накануне сбежал его сосед по камере, и за Каиным усилили наблюдение. Тогда Камчатка организовал побег той самой скупщице – единственной, кто мог свидетельствовать против Каина. Свидетеля не осталось, и сыскарям пришлось Каина отпустить…
Второй раз он запоролся на одной из подмосковных ярмарок. Попытался спастись приемом, который его однажды уже выручил: принародно завопил «Слово и дело!». Его посадили в подвал, заковали в кандалы и, как полагается, собирались отправить в Москву, в Тайную канцелярию. Вот уж куда Ваньке попадать не хотелось: на сей раз сообщить ему было нечего, а значит, сто процентов, следовало ожидать пыток и чего-нибудь похуже…
В то время был в большой моде (даже у богатых купцов) своеобразный способ замаливания грехов: приходить в тюрьму и раздавать «арестантикам» калачи и прочую снедь. Один такой добрый человек принес и Каину целых два калача – и, улучив момент, шепнул пару слов на «тарабарском языке». Доброго человека звали Петр Камчатка, а слова означали, что в калаче спрятан ключ от цепей. Попросившись в нужник, Каин быстренько отомкнул цепи и через нужник же ушел – тут уж не до комфорта…
Приятелей он нашел быстро, но тут поплохело всем – солдаты начали на ярмарке очередную облаву. Разбежались кто куда. Каин заскочил в баню, спрятал всю свою одежду под полок, запихал деньги в портки и, в одних портках, босый, выскочил на улицу, вопя, что его, московского купца, только что дочиста обобрали в бане, утащили не только одежду, деньги, но, главное, паспорт. Солдаты ничего не заподозрили: дело для того времени было совершенно житейское… С подьячим казенного присутствия, снимавшим с него допрос, Ванька быстро договорился посредством приятно звенящих аргументов – и вскоре преспокойно ехал в Москву с «чистым» паспортом.
Там атаман Заря как раз набирал надежных людей, чтобы по примеру ушкуйников и «воровских казаков» поразбойничать на Волге. Камчатка с Каиным моментально к нему присоединились. Но времена стояли уже не те: по пятам неустанно шла погоня, в прибрежных селах били в набат, и прослышавшие о разбойниках крестьяне, вооружившись чем попало, сбегались к реке. С превеликим трудом удалось унести ноги и вернуться в Москву.
Тут Иван стал тяготиться нелегкой воровской жизнью. Тем более что был совсем еще молодым человеком, по одним сведениям, неполных двадцати лет, по другим – неполных двадцати трех (церковно-приходские книги в глухих деревнях тогда велись довольно небрежно, да и занимались ими дьячки невеликой грамотности, так что крестьяне не всегда знали свой точный возраст).
На решение Каина круто изменить свою жизнь повлияли два обстоятельства. В декабре 1741 года в московских церквах стали читать «милостивый манифест» императрицы Елизаветы Петровны – своего рода амнистию, прощавшую все грехи разнообразному уголовному элементу (кроме тех, кто совершил особо тяжкие или государственные преступления). Каин под этот манифест вполне подходил. Кроме того, ему стало известно, что обосновавшийся в землянке возле Москворецких ворот беглый солдат, большой специалист по кражам в банях, Алексей Соловьев, давненько уж при свечечке, словно какой Нестор-летописец, сочиняет «московским мошенникам реэстр». Куда он намерен с этим «реэстром» отправиться, для человека с опытом Каина догадаться было нетрудно. Этак, чего доброго, могли и опередить.
Выпив для смелости, Каин немедленно отправился к главному судье Сыскного приказа, тому самому князю Якову Кропоткину, что когда-то тягался за землю с купцом Попадьиным. Когда адъютант его сначала не пустил, Каин объявил, что пришел по государственному делу чрезвычайной важности, – а уж в этом случае чиновник любого ранга обязан был просителя принять.
С помощью дежурного копииста Сыскного приказа Каин составил «доношение» на имя императрицы. Многословно покаялся в «немалых прегрешениях» (главным образом, карманных кражах, скромно умалчивая о кражах и грабежах). Но теперь, уверял Каин, на него снизошло озарение, наподобие Божьей благодати, и он, чтобы искупить свои прошлые грехи, желает полностью искоренить преступников, коих немало знает и в Москве, и в других городах.
Вряд ли князь Кропоткин знал, что на древнееврейском языке имя «Каин» означает «значительное приобретение». Но идея ему, безусловно, понравилась. К тому же Каин в доказательство чистоты своих намерений продиктовал список тридцати трех авторитетных московских воров. Овчинка, пожалуй, стоила выделки…
Поделиться книгой: