Помоги проекту - поделись книгой:
– Доцент, я ж не шизик. Заржет на всю улицу, опарафинит… – Он допил остатки и швырнул бутылку в кустики. – Еще возьмем?
– Да успеем. Лари[10] еще часа полтора открыты будут. А вот культуркой бы самое время подзаняться. Всё равно в ЗЗ ещё рано.
– Тоже верно… Кошкоболом разомнемся?
– Да давай сначала поохотиться попробуем. Давненько мы что-то на охоту не хаживали.
– А если опять, как в прошлый раз, час впустую проторчим?
– А нахер час? Постоим недолго, на пару сигареток, и если дичь не попадется, кошкоболить сходим.
– И то… Шагом марш?
Немного пройдя меж деревьев, они заняли свою обычную охотничью засаду – в лесу, у самой дорожки, в середине длинного промежутка меж фонарями справа и слева – там было идеально темновато, так что в случае осложнений никто и не опознает.
– И сегодня не получится, – меланхолично констатировал Сенька. – Не везёт, не везёт, потом ка-ак не повезет – и снова не везет…
– Не накаркай, – недовольно сказал Батуала. – О! А замолчали, а прислушались…
– Точено! Каблучки стучат!
– Вона-вона-вона она, лапочка…
– И похоже, туз к десяточке…
В самом деле, «очко». Справа на дорожке показалась девушка в мини-юбке и красной болоньевой куртке. Цокала каблучками чуть поспешно – Дикий Лес не считался таким уж жутким местом, но она шла одна-одинешенька, время позднее, а фонарей мало… И, главное, ни единого лишнего свидетеля поблизости, а уж милиции и вовсе не видать и не слыхать. У Карпухина куча вредных ухваток в запасе, но вот в засаду в кустики он сроду не садился…
– Надо ж, как всё один к одному… – радостно прошептал Батуала. – Ну, поца, давайте всё как по нотам…
– Кого учишь? Не целочки…
В самом деле, технология была давненько отработана и проверена в деле не один раз. Когда до засады незнакомочке оставалось метра три, они вереницей вышли на дорожку и вмиг ее перегородили, стоя в небрежных позах. Девушка резко сбавила темп, несколько шагов прошла гораздо медленнее и наконец остановилась, когда их разделял всего-то метр с копейками. Определенно впала в состояния тягостной неуверенности в окружающем. Должна была понимать, что три добрых молодца поздним вечером дорогу перегородили не просто так, но в глубине души определенно отчаянно надеялась, что все обойдется. Они же с радостью констатировали, что девчонка – их ровесница или чуть постарше – во-первых, смазливенькая, что есть большой плюс – со страшилками неинтересно. А во-вторых, не из их района – что дает все шансы на успех. Своя, к бабке не ходи, их влет узнала бы и обсмеяла.
Они умышленно затягивали напряженное молчание. В конце концов девушка, как и ожидалось, не выдержала, спросила:
– Ребята, можно я пройду?
Ну да, старалась говорить невозмутимо – а голосок-то предательски дрогнул… Дальше можно было пускать комедию по накатанной. Батуала и начал, процедил врастяжечку:
– Да куда тебе идти, ты уже пришла…
Перекинул гитару с плеча на грудь, взял пару аккордов и задушевно спел:
– Картина Репина «Приплыли», – уверенно повел свою роль Доцент.
Сенька не подкачал:
– Ножки стройненькие, мордашка симпотная, а темнота – друг молодежи… Ты ж не юная пионерочка, должна понимать…
– Для полной ясности, – сказал Доцент. – Мы, чтоб ты знала, служба скорой сексуальной помощи. Вмиг поможем, как комсомольцы комсомолке. Ты ж комсомолка, лапочка…
– Ага… – прошептала она машинально. – Ребята, вы что, шутите?
– Ну да, жди, – мрачно сказал Сенька. – Два часа ждали, все винище стрескали, и все для того, чтобы с тобой пошутить… Нет уж, играем по-взрослому. Бежать не вздумай, догоним – хуже будет. Орать душевно не советую – схлопочешь. Сама в кустики пойдешь или помочь, в смысле – за шиворот вести?
И обступили ее полукругом, оглядывая с головы до пят и насвистывая что-то немузыкальное.
– Ты не думай, мы не хамло какое, – проникновенно сообщил Доцент. – У нас, чтоб ты знала, демократия, как на гнилом Западе. – И припомнил антиимпериалистический стишок из журнала «Крокодил»: – «Выбирай в состав конгресса хочешь – черта, хочешь – беса…» Вот и у нас так. Демократия. Сама выбирай, кто тебе первым нравится, кто вторым, кто последним. Как очередь построишь, так она и пойдет. Ну?
– Да вы что, ребята… – протянула она правильным тоном, показавшим, что начинает все больше верить в неприглядную реальность. – Вы что, взаправду?
– А ты как думала? – зловещим тоном вопросил Батуала. – Короче, расклад такой. Землицей не запачкаешься, куртку подстелим. Будешь лапочкой, любить будем ласково и душевно. А начнешь барахтаться или, того хуже, кусаться – настучим по почкам и все равно поимеем, только уже хамски. С теми штучками, что в Уголовном кодексе именуются «извращенным образом». Въезжаешь, об чем я? Ведь не целочка? – Он громко хмыкнул. – Заменжевалась, значит, не целочка. А то тут давеча одна слезу пускала и хныкала, будто целочка, а потом оказалось, что там не целочка, а заезжий двор…
Он замолчал, услышав шаги слева. Остальные тоже притихли, но в панику не впали – шел кто-то один, и шаги, что немаловажно, ничуть не походили на тяжелую поступь карпухинских сапог. В цивильных ботиночках кто-то шел.
Девчонка – уже с навернувшимися на глаза слезами – уставилась в ту сторону с нешуточной надеждой. А вот они облегченно вздохнули: по тропинке к дому шагал не кто иной, как тот доцент, который Мозгляк, невысокого росточка, шибздик в галстучке, лысоватый трус по жизни. Еще два с половиной года назад приведенный в надлежащее состояние души. Не выдержала однажды его педагогическая душа, начал выступать, когда они сидели на лавочке вполне мирно – и пели не слишком громко, и песня не похабная. Обступили его так, как сейчас девочку, и Доцент протянул невероятно хамским тоном:
– Слышь ты, смертный прыщ… (С экранов тогда еще не сошел Иван Васильевич, который меняет профессию.) Неприятностей захотел? Ты одно запомни: твоя баба по району ходит вечером и потемну. А она у тебя еще очень даже ничего. А дочушка который класс кончила, шестой? Тоже кое для чего сгодится. Не будешь жить тихо – пеняй на себя…
Он, в общем, неприязнь особенно и не играл – слишком мало времени прошло с окончания школы, чтобы выветрилась подсознательная вражда к педагогам. И спокойно закончил:
– Ну, ты врубился, Песталоцци[11] аюканского розлива, Ушинский[12] доморощенный?
Сенька все это время стоял рядышком и подбрасывал на ладони сложенный ножичек не самого малого размера. А Батуала добавил веско:
– Заяву накатать не вздумай, интеллигент. Хрен что докажешь, свидетелей нет. А ребят на районе много, вовсе и не обязательно, что это мы твоих мочалок пялить будем. Да мы и не будем, чтобы не светиться, дальних позовем, которых ты на рожу не знаешь… Врубился, сучий потрох?
Мозгляк врубился. Заяву катать не стал и с тех пор шмыгал мимо их компаний так, словно они были человеками-невидимками. Алхимик на его месте непременно залез бы кому-нибудь в личность – а впрочем, Алхимик не стал бы так дёшево докапываться, правильный был мужик.
Вот и сейчас Мозгляк так просквозил мимо, словно дорожка была пуста, как лунная поверхность.
– Ну, что пригорюнилась, кавказская пленница? – деловито спросил Батуала. – Пора бы и в кусты. Последний раз объясняю расклад. Будешь умничкой – чего доброго, и удовольствие получишь, и уйдешь в товарном виде. А если пойдешь поперек – потом все пуговки с тебя оторвем, вообще порвем на тебе, что можно, и пойдешь ты к родителям, как Баба-яга из детского кино, да еще с фонарем под глазом. То-то им радости будет… Ну, что надумала?
Вот тут и наступил тот самый момент истины, про который было написано в недавнем приключенческом романе, оба номера «Роман-газеты» с которым Доцент цинично спер из почтового ящика Мозгляка. Во-первых, не трусохвостику Мозгляку читать романы про храбрых людей, а во-вторых, почтовый ящик был такой, что спичкой открывался в две секунды. Ну как тут мимо пройдешь? Классную литературу, они считали, и украсть не грех – это не кошельки по автобусам тырить, тут духовные запросы…
В общем, опытным охотникам было ясно, что девочка дошла до кондиции. Не хныкала (а некоторые в голос хныкали), но слезки в глазах стояли. Поверила, сломалась, смирилась с неизбежным. Конечно, вслух не согласилась бы (они никогда вслух не соглашались), но если бы ее взяли за шкирку и повлекли в кусты, влеклась бы с печальной покорностью судьбе. И не трепыхалась бы, чтобы не получить по личику. Хотя потом, вполне возможно, заяву накатала бы, как Чайковский – увертюру.
Они переглянулись, оценили ситуацию и расступились. Батуала сделал галантный жест, как мушкетер из французского фильма:
– Вали отсюда. Чуваки пошутили. Шютка, Шурик, шютка – как говорил носатый нерусь в той кинокомедии. Ну, что стоишь? Хочешь, чтобы передумали? И заруби на носу на будущее: в этом лесочке последний раз какую-то дуру изнасиловали аж в шестьдесят пятом. Мы точно знаем, участковый рассказывал… Ну?
Она стояла, переводя заполошный взгляд с одного на другого, и похоже, окончательно еще не верила в свое девичье счастье.
– Ну, что стоишь, бикса? – ласково спросил Доцент. – Шевели стройными ножками, куда там тебе удобнее. Бууу! – и сделал зверскую рожу.
Вот тут она, лампочка, рванула с места в хорошем темпе. Не то чтобы припустила бегом, но близко к тому. Трое с любопытством смотрели ей вслед.
– Спорнем, поломает каблуки? – предположил Батуала. – Та, с папочкой для нот, поломала…
– Та была на шпильках, – возразил Доцент. – А у этой каблуки невысоконькие… Не поломает.
– Это точно, – заключил Сенька.
Метрах в двадцати от них она приостановилась, обернулась и, все еще со слезками в голосе, крикнула:
– Дураки!! Идиоты! В милицию вас сдать!
Батуала живо присел и развел руки:
– Щас догоним, зараза неблагодарная! Уть ты!
Она снова припустила, перебежала пустую улицу и свернула направо, а там вскоре и пропала из виду.
– Зараза неблагодарная, – грустно повторил Батуала. – Ведь благодаря нам охеренную радость ощутила, когда поняла, что жарить ее не будут… И вот тебе заместо «спасибо»… Доцент, что там про это сказано у Вильяма нашего Шекспира?
– Все бабы – порожденье крокодилов, – сказал Митя. – Бабы, имя вам вероломство.
– В корень зрил наш Вильям, – кивнул Батуала. – Мы ей – радость, а она – обзываться… Это у нас которая? Одиннадцатая или двенадцатая? Я десятую, юбилейную, хорошо помню, а вот потом засбоило… Вроде двенадцатая, Доцент?
– Сейчас, – сказал Митя, извлек из внутреннего кармана куртки шариковую авторучку, блокнотик, сноровисто его перелистнул. – Точно двенадцатая. Сейчас отметим…
И аккуратно пририсовал двенадцатое сердечко к уже имевшимся одиннадцати, целиком заполнив второй рядочек.
– Вечно одно и то же, – сказал Сенька с некоторой грустью. – Хлюпают, хнычут, пищат через одну, что они целки и им страшно. И ни одна ведь заяву не накатала. Если б накатали, Карпуха бы давно доскребался. И эта не накатает.
– А тебе какую надо? – хмыкнул Доцент. – Чтобы сама в кусты побежала, сама легла и сама плавки сняла? Так если такая и попадется, на ней, сто процентов, трипак поймаем, не отходя от кассы…
– Кто б спорил… Я не про таких. Вот попалась бы хоть разок гордая, встала, как юная партизанка в гестапо, и орала: «Не дамся! Когда убьете, тогда и поимеете!» Я б, наверно, к такой подклеился со страшной силой. В жизни цветов девкам не покупал, а такой бы купил.
– Заявочки… – сказал Батуала. – Тебя что, на лирику потянуло? На романтику? Как поет София Ротару, р-романтыкэ…
– Это он кин насмотрелся, – съехидничал Доцент. – «И дождь смывает все следы». На прошлой неделе Карину на нее водил.
– А ты на нее Лорку не водил? Да и Батуала с Ленкой ходил.
– Было дело, – пожал плечами Батуала. – Фильмец-то – ништяк.
– Это точно… – задумчиво поддакнул Доцент. – Лорка аж слезинку сронила, хорошо хоть, не мне на липень…[13] Романтики захотел?
– А хрен его знает, Мить, – сказал Сенька. – Я тут подумал… Три года девок жарю и жарю…
– Радоваться надо. Целых три года. Как и все мы, грешные. И дай нам бог еще тридцать три…
– Я не про то. Я ж три года их только жарю. Нащупал дырочку, загнал пупырочку… Хочется иногда чего-то такого… Не одного харева и порева.
– Ага, – сказал Доцент. – Что, романтической любви? Ты еще «Ромео и Джульетту» вспомни. Как мы в девятом с девчонками на них с последнего урока сбежали. Это всё, конечно, очень бла-ародно, как один дон говорил… Только это в кино красиво. А в жизни от лирики одни неудобства. Да тех же Ромео с Мулькой возьми. Один уксусной кислоты хлебнул, другая перышком запоролась. Все поют и пляшут, радости полные штаны… Да и тот дождь, который смывает все следы, чем кончился? Помнишь?
– Да помню…
– И вот что еще, – сказал Доцент вкрадчиво. – Ты «Ромео и Джульетту» хорошо помнишь?
– Ну. В июле ж по ящику показывали.
– Как он пошел на маскарад в чужой район, помнишь?
– Помню. И не просто в чужой район, а туда, где у его бати с ее батей кровная месть по-кавказски.
– Я не про то. Про его любимую девушку помнишь?
– Про Джульетту-то чего не помнить?
– Да я не про Джульетту, – сказал Доцент. – Там мимоходом говорилось: до того, как у него на Джульетту встал со страшной силой, у него уже была любимая девушка. Только потом про нее Вильям наш Шекспир – ни словечком.
– Не помню что-то…
– Невнимательно слушал, на Джульетту пялился… Была такая. Вроде бы и по имени не помянутая. Ей-то что вышло? Ромео с Джульетой – лирика с романтикой, а ей – туз-отказ. Может, она тоже уксусной кислоты нахлебалась, только Шекспир про это промолчал, чтобы зрителям кайфа не ломать…
– Да что там Ромео с Джульеттой в советскую жизнь тянуть? – вмешался Батуала. – Шмураню забыли? Полгода не прошло… Шмураня к этой стервочке пылал лирикой с романтикой, а она получше стебаря нашла – и бортанула чувака…
Все помолчали. И в самом деле, взял правильный кент Шмураня папину ракетницу, прижал к груди да и на спуск даванул. Там, где сердце, яму выжгло…
– Вот так, Сенька, – сказал Батуала наставительно. – Вот тебе и лирика с романтикой. Митька прав, без них жить проще… Ну что? И на этот раз повезло? Если мусора до сих пор не подкатили, значит, бикса шороху поднимать не стала. Везучие мы всё же…
Митя мысленно прокомментировал – и в самом деле везучие. Опасная была забава. Появись милиция или сознательные прохожие, заори девочка, что ее насилуют, – хрен потом кому докажешь, что они так в двенадцатый раз шутили. Но этот-то риск и придавал скучной жизни кайфа…
– Ну, поболтали о лирике и романтике? Успеем и кошкоболом размяться…
– Пошли!
И они двинулись почти в ту же сторону, куда унеслась осчастливленная неземной радостью бикса. Батуала вновь перекинул гитару на грудь, и они слаженно выводили не безыдейную похабщину, осужденную советским комсомолом, а нечто вполне лирическое:
Здесь уже было довольно людно, так что приходилось, как в той кинокомедии, искусно притворяться порядочными людьми. Благо особого актерского мастерства это и не требовало. Образцовая советская молодежь вышла вечерком культурно прогуляться: костюмчики не мятые, туфли не грязные, причесаны гладко, рубашки расстегнуты не до пупа, а на пару пуговиц, не орали дурноматом занесенную с Запада идеологически вредную заразу, и уж тем более не шатались (два огнетушителя на троих – доза детская). Ну а ножики-складешки в карманах брюк советской общественности глаза не мозолили, да и у рабоче-крестьянской милиции нареканий бы не вызвали: солидных размеров были ножики, но сплошь законные, в магазине куплены.
Ножики были – чистые понты. Аюканская молодежь штакетниками дралась сплошь и рядом, если вовремя попадались под руку, самодельные кастетики тоже порой мелькали (вот за них можно было огрести неприятностей), а ножи пускать в ход в махаловке было как-то категорически не принято и для нормального чувака где-то даже и унизительно. Надеяться нормальный чувак должен только на кулаки – ну, порой и на штакеты с кастетами, в конце-то концов и колами, и свинчатками и в незапамятные царские времена дралась не только молодежь, а взрослые мужики. Однако по тем же неписаным этикетам нож нормальному чуваку прямо-таки полагалось носить на кармане. Желательно магазинный, от финок порой бывали осложнения вплоть до вышки – как у того-то в семьдесят пятом или у того-то этой весной…
Прошли мимо высокого, с колоннами, крыльца кинотеатра. Крыльцо пустовало – шла, если прикинуть, половина последнего сеанса. Фильмец крутили довольно старый – «Новых центурионов». Все трое его видели не по разу, все было обсуждено и обговорено, но Батуала все же проворчал, косясь на афишу:
– Кучеряво живет американская блатата. У каждого в кармане пушка, и в случае чего шмаляют по мусорам так, что шуба заворачивается.
– Мусора у них тоже не пальцем деланы, – лениво отозвался Митя. – Помнишь, какие у них карабинчики? Передернул что-то снизу – два выстрела есть, еще передернул – еще два. А вот представь – идет сейчас нам навстречу Карпуха с карабином на плече…
– С автоматом… – добавил Сенька.
Они дружно похохотали – невозможно было представить советского мильтона не то что с автоматом на плече, но даже с пистолетом в кобуре или с дубинкой на поясе.
Поделиться книгой: