Варварин Остров

На крыльце – никого.

Мгновение Андрей тупо смотрел перед собой, потом включил свет в прихожей. Желтоватая волна лилась через открытую дверь, освещая крыльцо, ступени, часть двора.

Девочки не было.

– Что за… Малинка! – крикнул он, но ему не ответили.

Но Давыдов собственными ушами слышал: «Это я». Кто же отозвался, если не девочка? Или он перебрал с алкоголем, и ему показалось?

Но прежде ведь никогда не казалось, хотя случалось выпивать и больше.

Давыдов внезапно понял, что, пока он стоит вот так, в золотистом потоке электрического света, на фоне двери, его отлично видно из темноты. А сам он ничего не в силах рассмотреть. От этой мысли, от резко возникшего ощущения, что за ним следят, холодная змейка страха проползла вдоль позвоночника, и он отступил в дом, закрыв за собой дверь.

На долю секунды ему почудилось, что на границе тьмы и света кто-то стоит. Черный силуэт, невысокий, словно бы детский.

Все-таки Малинка? Или Вася Маленький?

Если бы Андрей хоть на секунду поверил в это, непременно вышел бы из дома и подошел ближе. Только вот он не верил.

Вернувшись к столу, налил себе четвертую рюмку, подержал на весу, да так и поставил на место, не стал пить. Взялся за мясо, но оно показалось переперченным, жестковатым, и Андрей отложил вилку и нож. Аппетит пропал начисто.

«Ты веришь в потусторонние силы?»

Кажется, скоро он сможет утвердительно ответить на этот вопрос.

Андрей уже убрал со стола и собрался пойти принять душ, когда постучали снова. На этот раз – в окно. Четкий и громкий звук шел из кабинета и разносился по всему дому.

Давыдову словно плеснули в лицо кипятком. Голове стало горячо, кровь прилила к щекам, а руки, наоборот, заледенели.

Пока он на негнущихся ногах шел к кабинету, по стеклу постучали вновь.

«Кто-то заблудился… Возможно, местный пьяница… Ветка дерева от ветра бьется… Вася Маленький», – металось в голове.

Он хотел включить свет в комнате, но вовремя сообразил, что его будет видно, а он не разглядит ничего во мраке. В коридоре лампочка горела, этого хватит.

Жалюзи были плотно закрыты. Тишина, покой…

Андрей подумал, что никакого стука не было, но он раздался снова.

Никакая это не ветка: по стеклу барабанили пальцами, а потом поскребли ногтями. Страх обрел форму шара и вот так, комом, застыл поперек горла.

– Кто там? – спросил Давыдов, глядя на белые полоски жалюзи.

За окном хихикнули, а следом ответили:

– Это я.

По короткому ответу узнать голос было невозможно, но то, что это никакой не местный пьянчужка, не Вася Маленький, было ясно.

За окном стоял ребенок.

Малинка? Милая девочка, заразившаяся от матери внезапным безумием, стоит под дождем, поджидая его? Андрей представил себе ее карие, как у Клары, глаза, ставшие белыми и мерклыми; представил, как она застыла в неуклюжей позе, похожая на большое насекомое с длинными руками и нелепо вывернутым телом, и застонал от охватившей его душевной боли.

Рука его рванула жалюзи, обнажая черный прямоугольник стекла.

Снаружи в самом деле была девочка. Прижимая к мокрому стеклу лицо и ладони, она стояла в темноте заросшего сада и смотрела на помертвевшего от ужаса Давыдова, растягивая губы в улыбке.

Глава тринадцатая

«Ася, здравствуй. Как неловко обращаться к тебе вот так, в письменной форме. Все равно что заявление об увольнении писать. Но, с другой стороны, строчил же я тебе письма из армии…

Глупо, но я не знаю, прочитаешь ли ты когда-нибудь это письмо. Я не знаю даже, отправлю его или порву сразу, как закончу. В какой-то степени я пишу не тебе (вернее, не только тебе), а еще и себе самому. Говорят, если мысли изложить на бумаге, то они обретут стройность. Если я, пока пишу, смогу что-то понять, дойти до чего-то, уже хорошо.

Вы с Андрюшей уехали почти два года назад, и это было правильно. Вам нечего делать на проклятом острове. Ася, сейчас я скажу то, чего никогда не смог бы сказать, глядя тебе в глаза: ты поступила верно, уйдя от меня, забрав сына. Это я виноват во всем, я один. Привез вас сюда, притащил против твоей воли, а после допустил, чтобы случилось то, что случилось.

Ты не хотела ехать на остров, не желала уезжать из города, была против продажи городской квартиры, против того, чтобы вложить в мою безумную затею все, что у нас было; не верила в идею с гостевым домом, в то, что мы сможем разбогатеть и стать „новыми русскими“ (пошлость какая). Я злился на тебя и на твое неверие, но сейчас понимаю: ты была права, Ася, еще как права!

Даже если бы обстоятельства сложились благоприятно, даже если бы тот иностранный инвестор продолжил вливать сюда деньги, а власти – поддерживать затею создания этих, прости господи, „Нью-Васюков“, все равно у меня ничего не вышло бы, потому что какой из меня бизнесмен?

Я ни шиша не понимаю в гостиничном и ресторанном бизнесе, нету у меня пресловутой коммерческой жилки. Я инженер, строитель, а этого недостаточно, чтобы преуспеть.

Ты-то все четко видела, а до меня не доходило…

Но вдобавок и обстоятельства были против меня, а в итоге произошла катастрофа. Ася, я был твердолобым, тупым и упрямым ослом. Ничего не понимал, ничего, а когда понял, стало уже слишком поздно.

Мне не оправдаться перед тобой, и ты, наверное, меня не простила.

Я бы себя не простил.

Иногда мне кажется, что даже после… после всего я мог бы уехать с вами. Ты, по доброте своей, не отказала бы. Но жить с тещей в ее квартире, сознавая, что обратил семейную жизнь в руины, я бы не сумел.

Хотя и это не так важно. Жить можно в конце концов и в съемном жилье…

Только, Ася, на мне клеймо. Чертов остров пометил меня, и я боюсь тащить за собой весь этот ужас. Вдруг пострадает еще и наш сын? А так я остался здесь, в заложниках у нечисти (это я так сам для себя определяю!), и потому могу надеяться, что с вами ничего плохого не случится.

Вы, главное, не возвращайтесь сюда. Никогда. Андрюшку не пускай, Ася!

И тут, пожалуй, мы подходим к главному (пора бы уже).

Я заметил, что на острове все происходит с некоей периодичностью. Циклами. Когда мы приехали сюда, все поначалу шло нормально – и длилось около года, помнишь? Вам с Наной даже стало тут нравиться, про Андрюшу и не говорю.

После того, как пропала наша дочь, а вы с сыном уехали, все на некоторое время стихло. Дни шли – обычные дни в обычном месте, захолустном, но ничуть не загадочном. Люди, разговоры о погоде и ценах, бытовые покупки; осень началась – забот прибавилось…

Правда, меня вот что удивляло, настораживало, Ася. Слишком уж легко они забыли. Приняли как факт и забыли! Нет, я не говорю, что люди должны беспрерывно, днем и ночью, как мы с тобой, скорбеть о нашей пропавшей Нане, плакать по несчастным старикам Караваевым, которых нашли мертвыми.

Но все же в этой легкости забывания и возвращения к привычной жизни есть какая-то… даже не знаю… Мрачная обыденность? Отвратительная покорная готовность мириться со злом? От этого веет жутью.

Так вот, все успокоилось на время, а теперь опять началось. На прошлой неделе. И если то, что произошло с Наной, можно было пытаться объяснять логически, списывать на суеверия, выдумки, пробовать лечить (боже мой, я всерьез предлагал лечить это!) – иными словами, надеяться, что имеет место единичный случай, то больше нет такой роскоши. После эпизода со стариками Караваевыми трудно было обманываться, а уж теперь, когда в чудовище превратилась Настасья…

Я уверен: это происходило не раз. Годами, десятилетиями творилось на Варварином острове. Никто об этом не говорит, а когда я спросил у соседей, что здесь происходит с людьми, на меня посмотрели, как на психа. Только я-то знаю: всё они отлично понимают, просто притворяются (не очень умело).

Прости, Ася, мое письмо получается сумбурным. Я так долго молчу, не могу ни с кем поговорить откровенно, по душам, что, похоже, разучился это делать.

В общем, это случалось до нашего приезда и будет случаться впредь.

Кстати, помнишь ли ты Настасью? Она работала на почте. Лет сорока, полная такая, с кудряшками, улыбчивая. У нее дочь с сыном, близнецы лет семнадцати.

Я сходил к ним. Слухи поползли, мне нужно было убедиться.

Думал, не пустят, но дверь в дом оказалась приоткрыта, и я вошел. Детей не было, Настасья стояла в кухне.

Когда я увидел эти белые глаза мертвеца, застывшее лицо-маску, нелепую, вывернутую позу, дергающиеся мышцы… Думал, умру. Ася, все то же самое! Настасья жевала что-то, на подбородок стекало красное, а когда я пригляделся… Кажется, это была мышь. Я выбежал из их дома, меня вырвало, два дня есть не мог.

Сегодня я услышал, что к Комаровым „пришло“. Тут этот кошмар так называют, припоминаешь? Понятия не имею, кто они такие, эти Комаровы, мне и не надо, я без того знаю: теперь в их доме воняет гнилыми фруктами, компостом, землей, а кто-то из их семьи перестал спать и разучился говорить, начал разгуливать ночами по дому, то и дело замирая и глядя в одну точку, и жрать сырое мясо.

Но и это еще не все! Я стал плохо спать ночами. Мне чудится разное. Звуки, голоса. Нет-нет, не так… Ася, я не знаю, как сказать, мне сложно даже на бумагу это перенести.

Впервые я увидел тени примерно три месяца назад. Днем сходил в церковь, не был там больше двух лет. Не молиться ходил, как ты понимаешь. Мне просто кажется, что все как-то связано с этим храмом.

Вроде бы в церквях, особенно в тех, где столько народу бывает, должно ощущаться что-то особое – спокойствие, свет. А тут нет такого, только тревога накатывает, страх и желание уйти.

Я пришел утром, внутри было человек десять. Сейчас паломников, желающих исцелиться, сильно поубавилось, все на острове хиреет, турпоток стал совсем жиденький, но все же я был в церкви не один, и это успокаивало. Жуть была бы, если бы только глаза старца следили за мной. Ты замечала? Этот взгляд с иконы будто обшаривает тебя, ползает по лицу и телу, как черные жуки по стволу дерева!

Немного постояв, я вышел, поговорил с Марьей. Она фанатичка, живет возле церкви, обожает Панталиона. Говорит, святой вылечил ее, оттащил от края могилы. Что я надеялся тут узнать? Марья все шипела про то, что надо обращаться к Панталиону, смиренно прося „взять все, что внутри меня“, направить и повести за собой.

Мне стало противно это раболепие, я сказал, что нечем мне поделиться с ее святым, у меня все ценное отобрали. Марья пробормотала что-то (если бы не уверенность в ее благочестии, мог бы подумать, что она меня проклинает) и убралась в свою каморку, а я отправился домой.

Той же ночью я в первый раз и увидел тени (так я их называю, хотя они кажутся вполне „телесными“, не бесплотными). Как знать, может, Марья и вправду прокляла меня…

Ерунда, конечно, глупости. Все куда хуже.

Около часу ночи громко постучали в окно. Я открыл глаза и сел. Стучали во все окна и во входную дверь, как будто кто-то ходил вокруг дома и колотил, требуя открыть.

Спросонок я не успел испугаться, схватил топор (он у меня всегда под кроватью на всякий случай), вышел во двор.

Они были там. Тени.

Ночь была лунная, и поэтому, хотя фонарей возле дома нет, видел я их четко. Шесть силуэтов стояли прямо передо мной, но вокруг дома, в саду, на пустой дороге их было гораздо больше. Высокие и ростом поменьше, мужчины, женщины, дети…

Лица разглядеть было трудно, но потом одна из фигур повернулась так, что я сумел увидеть… Топор в моей руке был бесполезен: от тех, кто давно умер, им не отмахаться. Я видел старуху Караваеву так же четко, как вижу сейчас авторучку, которой пишу, и лист бумаги! Ее похоронили вместе с мужем, на кладбище есть могила, и я понимаю, как это звучит! Но все же это была она, а рядом был и ее муж, и…

Господи, Ася, нет, я не видел Нану! Или так боялся увидеть, что не стал смотреть. Я убежал в дом, заперся и просидел всю ночь на полу возле двери. Они не стучали больше, но я слышал, как они бродят в темноте.

Больше недели ничего не происходило, если не считать того, что мои виски стали полностью седыми в ту ночь, а спать без таблеток я больше не мог.

Через неделю меня разбудили шаги над головой. Я вскочил, обливаясь потом. Не было нужды хвататься за топор, я знал, кто навестил меня. Пойти и посмотреть мне духу не хватило. Все, что смог сделать, – придвинул к двери комод. Жалкая попытка защититься…

Но никто ко мне не ворвался. Я сидел и слушал, как они шаркают наверху, на недостроенном этаже, где мы хотели сделать комнаты для наших детей, и перешептываются, и смеются, как кикиморы.

С тех пор такое время от времени случается. Иногда я вижу тени во дворе или в саду, иногда просто слышу. Стал уже привыкать (да, дико, но это правда). Тени не причиняют мне вреда, но само то, что они существуют, кошмарно и немыслимо.

Ася, сейчас я напишу то, ради чего взялся за письмо.

Мертвые, которые превратились в чудовищ перед тем, как умереть, не лежат спокойно. Они обитают на Варварином острове, выползают из своих убежищ по ночам и ходят по темным дорогам. Какая сила поднимает их и зачем, я не знаю. Как не знаю и того, кто превращает людей в белоглазых неуклюжих тварей перед тем, как уничтожить их.

Ася, я вовсе не исключаю, что у меня не все в порядке с головой. Не буду врать, теперь я частенько прикладываюсь к бутылке. Но когда видел то, о чем писал выше, я (по большей части!) был трезв. Трезв и сейчас.

Мне хочется докопаться до правды, но я ограничен в возможностях. Никаких документов или четких фактов, а все свидетели либо мертвы, либо отказываются говорить. У меня есть догадки, но я ничем не могу их подтвердить. И еще – я боюсь. Для человека, которому нечего терять, у которого произошло уже все самое страшное, я чересчур труслив и часто думаю, что лучше оставить как есть, не знать, забыть, отвернуться от правды…

Так поступают местные.

Наверное, они принимают меня за психа (ха-ха). Я давно уже перестал делать вид, что строю гостиницу, пытаюсь реанимировать бизнес. Работаю грузчиком в магазине, а в свободное время мотаюсь по острову с металлоискателем наперевес. Сам не знаю, чего ищу, какие доказательства могут быть спрятаны под землей, но прекратить не могу.

Недавно нашел руины, остатки разрушенной усадьбы. Стоит она на холме, примерно в паре километров от церкви. Вообще-то „руины“ – это громко сказано. Скорее, остов, фундамент, а про то, что тут была именно барская усадьба, мне Вася Маленький сказал, юродивый. Я подумал, он выдумал, но и сосед Степан это подтвердил. Была, говорит, усадьба. Богатая, красивая. Ее вместе с церковью после революции разрушили.

Может, я сумею найти сокровище, несметное богатство, и тогда все наладится? Снова – ха-ха. Чепуха. Хотя ходить туда и искать я продолжаю. А сокровищем уже владел: у меня была ты и дети, только я все потерял.

Люблю тебя и Андрюшку, всегда буду любить.

И еще раз скажу: не приезжайте на Варварин остров.

Мне кажется, сам я вроде сторожа. Сижу тут и закрываю собой дыру, берегу вас с сыном от зла и ужаса. Хотя, ясное дело, это иллюзия, неправда. Но все же не возвращайтесь, Ася. Никогда».

Глава четырнадцатая

Как и писал отец в своем неотправленном письме, перед Андреем был не призрак, не бесплотный дух. Девочка казалась реальной, дождевая вода стекала по ее белым щекам, подобно слезам. Но она не плакала – на лице была улыбка, только вот радости в ней было не больше, чем в волчьем оскале.

Кажется, Андрей закричал, отпрянув от окна. Жалюзи, которые он открыл, сами собой захлопнулись с громким лязгом, будто капкан, и ему показалось, что железные зубы впились в его сердце.

Давыдов отскочил к стене, думая, что сейчас задохнется (и даже надеясь на то, что сознание покинет его). Когда спустя сколько-то минут (или часов?) он сумел подойти к окну и тихонько выглянуть между полосок жалюзи, гостьи снаружи уже не было. Андрей не стал смотреть в каждое окно, на это ему сил не хватило, выходить во двор не стал тоже.

Лишь утром, крадучись, выбрался из дому, помня о том, что «тени», как называл их отец, появляются с приходом тьмы, обошел двор и сад. Следов не было, но, если бы они и были, их смыл бы дождь. Однако это не имело особого значения: Андрею не требовались материальные доказательства того, что он видел девочку этой ночью.

Доказательством служила память.

Письмо отца, горькое и горестное, не пробудило в душе Андрея никаких воспоминаний. Жалость, боль, ужас, сожаление – да, но память все еще спала.

Жизнь на Варварином острове началась для Давыдова около месяца назад, после переезда, и он не мог осознать, что жил тут, когда был ребенком. Лишь отдельные вспышки, кусочки мозаики плавали в сознании, не желая складываться в цельное полотно.

Однако в то мгновение, когда он увидел стоящую за окном пропавшую много лет назад сестру, в голове щелкнуло, повернулся невидимый ключ, отомкнувший дверцу, за которой прятались воспоминания о давно минувших событиях.

Конечно, Андрей не мог вспомнить все подробности, слишком мал он был тогда. Но теперь ему не было нужды спрашивать себя, откуда ему знаком тот запах, что шел от Клары и Санька.

Точно такая же вонь пропитывала детскую, когда это случилось с Наной.

Как он умудрился почти забыть ее, свою смешливую большеглазую сестричку, которая мечтала о котенке, обожала шоколадные батончики, мармелад, грушевый сок и вечно разыгрывала младшего брата?..

…Он и в то утро решил, что сестра смеется над ними, прикидывается больной, потому и не встает с кровати.

Накануне вечером Нана пропала (это еще не было настоящее исчезновение, которое случится совсем скоро). Андрюша с мамой пошли купаться (было жарко), папа что-то мастерил на втором этаже, а Нана сказала, что сходит к подружке-соседке.

Яркий и теплый летний день, кругом полно народу (на их участке шли строительные работы), никому в голову не могло прийти, что может случиться нечто плохое.

А оно взяло и случилось.

– Где Нана? – спросила мама, когда они вернулись с пляжа. – Не пришла еще?

– Я и забыл, что она к Регине пошла, думал, Нана с вами, – отозвался отец, выглянув в окно второго этажа.

Но и тут еще никто не испугался: решили, что девочка задержалась в гостях. Страх пришел чуть позже, когда появилась та самая подружка Регина и спросила: «Тетя Ася, а Нана выйдет?»

Все бросились на поиски, побежали по улице, кинулись к обрыву, к которому детям строго-настрого запрещалось подходить, подняли на уши соседей. Впрочем, суета улеглась, толком не успев начаться, потому что Нана пришла сама.

Ее светлое платье было заляпано грязью, косички расплелись, в волосах застряли сухие листья.

– Где ты была? Господи, Нана! Нельзя же так! Ты что, в земле валялась? – закричала мама, бросившись к дочери, судорожно обнимая ее, смеясь и плача одновременно.

Родители не ругали Нану. Были так рады, что она нашлась, какое уж тут наказание! Все кругом облегченно гомонили, кто-то говорил, что дети – это сущее наказание, мама с папой не могли оторваться от счастливо найденной дочери. И только маленький Андрюша заметил, что Нана кивнула, когда мама спросила про валяние в земле.

– Она такая холодная, руки и ноги ледяные, – озабоченно сказала мама, ведя Нану в дом. – А лоб горит.

– Неужели простудилась? Скорее, на солнце перегрелась, – предположил папа.

Мама приготовила для Наны теплую ванну с травами и морской солью, а после уложила ее в постель. От ужина сестра отказалась, заявила, что не голодна. Родители не стали настаивать. Девочка заснула мгновенно, даже принесенное мамой лекарство не успела выпить.

– Утром поговорю с ней, объясню, что нельзя так убегать, – сказала мама отцу, когда они выключили свет, вышли в коридор и закрыли дверь детской. Андрюша не спал и все слышал. – Но это странно. Она ведь никогда так не поступала.

– Нана сказала тебе, где была?

Мама ответила, что нет.

Андрюшу, понятное дело, об этом и не спрашивали (на него вообще тем вечером почти не обращали внимания). Если бы спросили, он ответил бы: Нана была в лесу, возле церкви. Той страшной церкви, которая стояла в яме.

Они с мамой и сестрой ходили туда на прошлой неделе. Андрюше не понравилось, а маме с Наной – наоборот. Мама долго стояла, смотрела на изображение старика с черными глазами и что-то шептала. Просила, чтобы у папы все получилось, понял Андрюша, они ведь за этим сюда и пришли.

Нана тоже стояла и просила, а он выбежал наружу и сел на лавочку. Тетка в платке дала ему леденец на палочке, и Андрюша взял, хотя мама говорила, что у чужих ничего брать нельзя. Но тут церковь, все молятся, а не похищают маленьких мальчиков. А тетка – вон она, работает в церкви, никуда его тащить не собирается.

Потом мама с Наной вышли, и они вместе отправились домой.

– Какое место! Так необычно, красиво, правда? – с восторгом говорила мама, и Нана соглашалась.

А когда дети остались одни, и Андрюша сказал сестре, что черноглазый старик – противный, глаза у него злые, Нана рассердилась и ответила, что он маленький и глупый. Святой Панталион – он вроде волшебника, исполняет желания, если хорошенько попросить и загадать все правильно.

– И чего ты загадала? – спросил Андрюша, думая, что нипочем не стал бы просить о чем-либо этого типа.

– Не твое дело, – важно ответила сестра. – Потом увидишь.

«Потом» Андрюша увидел плохое и был уверен, что виноват во всем проклятущий старик. Никакой он не добрый волшебник, а самый настоящий колдун. И это к нему ходила Нана, он ее как-то заставил или позвал. Андрюша был уверен, хотя знать наверняка не мог.

Итак, в то первое утро, когда Нана превратилась в существо (Андрюша не понимал, кем она стала, но то, что его сестры больше нет, было очевидно), он проснулся рано и увидел, что Нана сидит в кровати, свесив ноги, глядя в пол.

– Нана! – позвал он, но сестра не отозвалась.

В комнате был какой-то запах: пахло сладко, но неприятно, как будто груша испортилась с одного боку, к аромату спелого фрукта примешивается запах гнили.

Андрюша забеспокоился, хотел позвать маму с папой, но тут Нана улеглась в кровать, закутавшись в одеяло, и отвернулась к стене. В такой позе Андрюша ее и застал, когда проснулся в свое обычное время, около восьми утра.

Мама была на кухне, готовила омлет и пекла блинчики, папин голос слышался со двора.

– Нана сидела в кровати и смотрела, – сказал мальчик, схватив горячий блинчик и поливая его вареньем. – А сейчас она спит, не хочет вставать.

– Пусть выспится, ничего страшного, – беззаботно произнесла мама, еще не зная, что это был последний раз, когда они говорили про Нану, как про обычного человека.

Сестра встала ближе к полудню, и это была уже не она. Ночью ее место заняло существо. Андрюша говорил об этом маме с папой, но они отмахивались, не слушали. Взрослые редко воспринимают всерьез слова детей, им кажется, если они маленькие, то, значит, глупые.

Папа думал, что Нана заболела, и потащил молчаливую дочь, которая больше так и не произнесла ни слова, в поликлинику, к детскому врачу. Андрюша не знал, что сказал доктор, какой диагноз поставил, но папа сходил в аптеку, купил лекарства, которые прописал врач.

Мама с папой пытались пичкать Нану таблетками, но она не могла или не хотела пить и глотать: вода выливалась обратно, текла по подбородку, пилюли вываливались изо рта.

Тогда Нане стали делать уколы, но и это не помогало. Мама часами говорила с дочерью, сидела возле нее, гладила, обнимала, но та не реагировала. Время от времени Нана широко, как голодная акула, разевала рот и принималась хрипло кричать чужим голосом. Мама плакала, папа хватался за голову.

Иногда к ним приходили соседи. Стройка остановилась, отцу было не до этого, рабочие больше не являлись. Но люди, жившие рядом, навещали несчастную семью, спрашивали, как себя чувствует Нана. Наверное, видели ее с отцом в поликлинике, а слухи на острове разносятся моментально.

Андрюша слышал тихие взволнованные голоса – папин (чаще он говорил с людьми, мама почти не выходила из дому) и чей-то еще. Что они говорили, было не разобрать, и только один раз мальчик услыхал фразу:

– Что поделаешь, Лева. Тут у нас такое случается. Больше-то, наверное, нигде этого нет, но Варварин остров – особенное место.

– Что случается? – Это прозвучало, как вскрик. – Степан, что значит «особенное»?

– Пришло к вам. Сам же видишь.

Андрюше стало страшно от этого «пришло», ведь слова Степана подтверждали его собственные мысли о существе. Он не стал слушать дальше, а после спросил папу, когда оно уйдет.

– Кто уйдет? – спросил папа, думая о своем.

– То, что пришло, – пояснил мальчик, – существо.

Отец приоткрыл рот, но так ничего и не ответил, поджал губы и ушел.

Больше Андрюша ни о чем не спрашивал.

Запах, который он ощутил ночью, становился все сильнее, и шел он, как теперь было ясно, от сестры. Мама пыталась мыть дочку, брызгала духами, но это было бесполезно. Кожа, волосы, дыхание – все источало эту вонь, запах сочился из нее, как вода подтекает из сломанного крана.

Глаза Наны стали другими примерно через сутки, и это, как подумал Андрюша, завершило ее превращение. Увидев, что орехового цвета глаза Наны побелели, покрылись пленкой, мама закричала так страшно, что Андрюша не выдержал и заплакал.

Мама прижимала к себе сына и причитала: «Боже мой! Боже мой!»

– Она ослепла? – спрашивала мама отца, но что тот мог ответить?

Андрюша же был убежден, что Нана все видит, только зрение у нее теперь особое, нечеловеческое. Пустыми, слепыми глазами вместо нее смотрело существо, которое пробралось невесть откуда в наш мир.

– Я не буду спать в детской с Наной, – заявил Андрюша.

Одну ночь, предыдущую, он провел, как обычно, в комнате с сестрой, и это было самое страшное, что ему довелось пережить за свою короткую жизнь.

Мальчик думал, что родители рассердятся, запретят, велят ему не капризничать, но они не возразили. Наверное, их убедили мертвые глаза дочери: разве мама с папой не побоялось бы остаться в темноте наедине с созданием, которое смотрит такими глазами?

То, как Нана вела себя, не поддавалось описанию, было «просто иррационально», как говорил папа. Иногда она часами ходила по дому из комнаты в комнату, будто потеряла что-то и никак не могла найти. Ходила быстрым, мелким шагом, не своей походкой, свесив руки, склонив голову под невозможным углом. Мама и папа уговаривали, спрашивали, что происходит, принимались ходить за ней по пятам, пробовали останавливать силой – ничего не помогало.

Андрюша убегал в сад, чтобы этого не видеть.