Боевой конь

Тащить телегу с боеприпасами на жаре, в пыли, было нелегко. Мы быстро растеряли весь лишний вес и опять стали сдавать. Телегу каждый раз нагружали до отказа. Фридрих просил их класть поменьше груза, но солдаты на железнодорожной станции только смеялись над ним и продолжали укладывать снаряды. На подъёмах по пути к линии фронта Фридрих всегда слезал с телеги и шёл рядом, не подгоняя нас, позволяя идти медленно. Он понимал, что нам очень тяжело. Мы часто останавливались, чтобы попить воды из ручья и отдохнуть. А ещё Фридрих следил, чтобы нам давали больше корма, чем другим лошадям.

Мы с Топторном теперь с радостью просыпались и ждали, когда придёт Фридрих, впряжёт нас в телегу и поведёт прочь от шума и суеты лагеря. Вскоре мы узнали, что Фридрих никакой не сумасшедший. Просто всё в этом добром, ласковом старике восставало против безумия войны. Однажды, когда мы трусили к станции, он сказал нам, что мечтает только об одном – вернуться поскорее в свою мясную лавку в Шлайдене. А разговаривает он сам с собой потому, что никто другой его не понимает, никто не хочет даже слушать. А смеётся, чтобы не заплакать.

– Знаете что, мои милые, – говорил он, – я ведь единственный нормальный человек в полку. А все остальные сумасшедшие – настолько, что этого даже не понимают. Они воюют, не зная за что. Ну чем не безумие? Разве может нормальный человек убить другого просто так? Просто потому, что у того форма другого цвета и говорит он на другом языке? И они ещё меня называют чокнутым! Вы двое – единственные разумные создания на этой проклятой войне. И вы, так же как я, попали сюда не по своей воле. Если бы я не был трусом – а я трус, – я бы взял и распряг вас, и мы бы вместе ушли куда глаза глядят. Но я не могу этого сделать. Потому что меня поймают и расстреляют, и мой позор ляжет тяжким грузом на мою жену и детей и на мать. Так что я потерплю. Лучше я буду Чокнутым Фридрихом, но доживу до конца войны. А там вернусь в Шлайден и снова стану мясником, которого все знают и уважают!

Со временем я заметил, что Фридрих питает особую любовь к Топторну. Он помнил, что Топторн тяжело болел, а потому заботился о нём с двойным усердием: кидался сразу же смазывать каждую ранку, чтобы она зажила скорее, не причинив Топторну беспокойства. Обо мне он тоже заботился, но я чувствовал, что Топторн значит для него гораздо больше. Иногда он просто стоял и смотрел на Топторна с восхищением и обожанием в глазах. Казалось, они понимают друг друга и ценят, как два старых вояки.

Но вот осень сменила лето, и стало ясно, что наша передышка с Фридрихом подошла к концу.

Старик так привязался к Топторну, что попросил его себе для учений перед осенней кампанией. Артиллеристы над ним посмеялись, но спорить не стали. Хороших наездников среди них было мало, а Фридрих отлично держался в седле, и это все понимали. Вот так мы с Топторном оказались впереди полка, и на спине у Топторна сидел наш Фридрих. Наконец-то мы снова нашли настоящего, верного друга.

– Если мне суждено умереть вдали от дома, – сказал как-то Фридрих Топторну, – то я бы хотел умереть рядом с тобой. Но не бойся: уж я постараюсь, чтобы мы оба вернулись домой целые и невредимые. Даю слово.

ГЛАВА 14

Фридрих был с нами в тот день, когда мы снова оказались на войне. В полдень артиллеристы расположились отдохнуть в тени старых каштанов, густо покрывавших берега серебристой речки. Они купались, смеялись и брызгались. Когда мы добрались до деревьев и нас распрягли, я увидел, что в лесу очень много солдат. Они сняли ранцы и шлемы, отложили винтовки, курили, прислонясь к толстым стволам, спали, раскинувшись на траве.

Как и следовало ожидать, вскоре группа солдат подошла к нам, чтобы погладить гафлингеров, но один из них направился прямо к Топторну и замер, глядя на него с восхищением.

– Вот это конь! – сказал он и позвал своего приятеля. – Иди сюда, Карл. Погляди, какой тут красавец. Ты когда-нибудь такое видел? Голова как у арабского скакуна, ноги как у английской чистокровной лошади, а в спине и шее видна сила ганноверца. Он взял лучшее от всех пород.

Он нежно погладил Топторна по носу.

– Ты о чём-нибудь, кроме лошадей, думаешь, а, Руди? – спросил его товарищ, не подходя близко. – Я тебя три года знаю, и ты каждый день мне говоришь про этих чёртовых животных. Я знаю, что ты вырос на ферме, привык к этим конягам, но не понимаю, хоть тресни, что ты в них нашёл. Четыре ноги, хвост и глупая башка, в которой ни одной мысли, кроме как попить да поесть.

– Ну как ты можешь так говорить? – возмутился Руди. – Только посмотри на него. Разве ты не видишь, что он особенный? Это тебе не старая деревенская кляча. В нём благородство, королевское достоинство. Как ты не видишь, что он воплощает собой всё то, к чему люди стремятся и чего никак не могут достичь? В лошадях, Карл, есть искра Божия, особенно в таком коне, как этот. Бог знал, что делал, когда их создавал. А встретить такого коня среди этой разрухи – это как найти чудесную бабочку на куче дерьма. Лошади – прекрасные создания, мы им не чета.

Я заметил, что чем дольше длилась война, тем моложе выглядели солдаты. И Руди не был исключением. Коротко стриженный, с волосами всё ещё мокрыми, без шлема, он был похож на моего Альберта, каким я его помнил. И, как большинство солдат теперь, он казался не воином, а ребёнком в военной форме.

Фридрих повёл нас к реке, и Руди с приятелем пошли с нами. Топторн опустил голову в воду и, как всегда, принялся мотать ею из стороны в сторону, осыпая меня сверкающими брызгами. И после перехода под палящим солнцем это было приятно. Он пил долго и с наслаждением. Потом мы постояли некоторое время на берегу, глядя, как плещутся солдаты, и пошли назад. Холм был крутой, и я не удивился, что Топторн несколько раз споткнулся. На неровной поверхности он всегда шёл не так уверенно, как я. Но он не упал и продолжал взбираться вверх рядом со мной. Однако через несколько минут я заметил, что он ступает всё тяжелее и каждый шаг даётся ему с трудом. Он тяжело, с хрипом, дышал. И вот, когда мы уже достигли деревьев, Топторн упал на колени и больше не встал. Он лежал, задыхаясь, и только один раз поднял голову и посмотрел на меня. В его взгляде я прочитал мольбу о помощи. И тут он рухнул на землю, перекинулся на бок и замер. Язык вывалился у него изо рта, невидящие глаза смотрели на меня. Я ткнул его носом – раз, другой, ещё и ещё, пытаясь его разбудить, заставить подняться. Хотя я уже тогда понял, что он умер, что я лишился своего лучшего друга. Фридрих опустился на колени и приложил ухо к рёбрам Топторна. Покачал головой, сел и посмотрел на солдат, собравшихся вокруг.

– Умер, – прошептал он и тут же закричал в ярости: – Он умер, чёрт бы вас побрал! – Его лицо было печально. – Почему? Почему эта война уничтожает всё самое лучшее, всё прекрасное?

Он закрыл лицо руками, и Руди помог ему подняться.

– Ничего уже не поделаешь, – сказал он. – Его не вернёшь. Идём.

Но Фридрих не хотел уходить. Я снова принялся лизать Топторна, тормошить его, толкать носом, хотя я понимал, что смерть – это конец и ничего нельзя исправить. Но я хотел быть с ним, утешить его.

С вершины холма к нам прибежал старший ветеринар, а за ним офицеры и солдаты, только сейчас узнавшие, что случилось. Быстро осмотрев Топторна, ветеринар подтвердил, что он умер.

– Так я и знал. Я же предупреждал, – проворчал он себе под нос. – Я ведь говорил: они так не могут. Всю зиму тяжёлая работа под открытым небом, на скудном пайке. Я не в первый раз это вижу. Такие кони не могут вынести этих условий. Сердечная недостаточность – и всё.

Эх, бедняга… Каждый раз меня это просто выводит из себя. Нельзя так обращаться с животными, мы о пушках больше заботимся.

– Это был мой друг, – просто сказал Фридрих, наклонился и снял недоуздок.

Солдаты глядели на распростёртого на земле Топторна с грустью и уважением. Возможно, потому, что они давно его знали, он успел стать частью их жизни.

Мы стояли на холме, и тут в тишине я услышал свист первого снаряда. Он пронёсся у нас над головой и шлёпнулся в реку. И вдруг весь лес ожил: люди кричали, бежали куда-то среди взрывающейся вокруг земли. Полуголые солдаты выскочили из реки и помчались к лесу, а снаряды преследовали их. Деревья валились, люди и лошади помчались вверх по холму, надеясь скрыться на той стороне.

Я хотел бежать с ними прочь от грохота снарядов и не мог: передо мной лежал Топторн, и я не хотел его бросать. Фридрих схватил меня за повод и пытался увести вслед за остальными. Он вопил, кричал, чтобы я оставил Топторна, если только хочу выжить. Но не в человеческих силах увести коня, если он не хочет идти. А я уходить не хотел. Грохот усилился, снаряды падали повсюду. Фридрих понял, что остался далеко позади: все уже скрылись на той стороне холма.

Он бросил поводья и кинулся бежать, но было поздно. Он не успел даже добраться до леса. Он был убит в нескольких шагах от Топторна, скатился вниз по склону и остался лежать рядом со своим товарищем. Мой полк ушёл, и последнее, что я видел, это светлые гривы гафлингеров на самой вершине холма. Они с трудом тащили орудие, а солдаты отчаянно дергали их за поводья и подталкивали пушку сзади, пытаясь поскорее убраться прочь от стрельбы.

ГЛАВА 15

Весь день и всю ночь я стоял над Топторном и Фридрихом, только раз отошёл к реке, чтобы попить. Стрельба продолжалась, то приближаясь, то удаляясь. Снаряды взрывали землю, выворачивали траву, вырывали с корнями деревья, оставляли огромные дымящиеся воронки. Но я не чувствовал страха – только бесконечную печаль, которая не давала мне покинуть Топторна. Я понимал: как только уйду от него, снова буду одинок. А я привык, что он рядом, привык, что он всегда меня поддержит. И вот я стоял и ждал неизвестно чего.

В предрассветных сумерках, когда я жевал траву неподалеку от Топторна и Фридриха, я вдруг услышал за свистом пуль и рёвом снарядов новый, незнакомый звук – чудовищный рык моторов и грохот железа, – такой ужасный, что я в страхе прижал уши. Он шёл из-за холма, за который ушли солдаты. И этот звук становился всё громче с каждой минутой. Даже пушки примолкли, как будто испугавшись его.

А потом я впервые в жизни увидел танк. Он показался на вершине холма на фоне бледного светлеющего неба. И это огромное чудовище, испускающее клубы дыма, рвануло вниз в долину прямо ко мне. На несколько мгновений я застыл, но ледяной ужас заставил меня покинуть Топторна и броситься вниз к реке. Я влетел в воду, не думая, глубоко там или нет, и, только когда добрался до леса на холме, остановился и посмотрел: гонится оно за мной или нет. Лучше бы я этого не делал. Вместо одного чудовища я увидел несколько, и все они шли ко мне, уже миновав то место на изуродованном холме, где лежали Топторн и Фридрих. Решив, что они не увидят меня в лесу, я постоял, поглядел, как они перешли реку, и тогда снова бросился бежать.

Я бежал сам не зная куда – прочь от грохота и рёва. Бежал, пока рёв снарядов не остался далеко позади. Я снова пересёк реку, промчался через заброшенные фермы и обезлюдевшие деревни, перепрыгивал через заборы, канавы и пустые траншеи и только вечером остановился на лугу с сочной, влажной травой у чистого ручья с камушками на дне. Тут усталость накрыла меня, отняла последние силы, я лёг и заснул.

Когда я проснулся, было ещё темно, и снова стреляли вокруг. Куда ни посмотри, всюду небо озаряли оранжевые сполохи и белые вспышки, от которых резало глаза и всё становилось чётким, словно днём. Стреляли со всех сторон – бежать было некуда. И тогда я решил остаться здесь. По крайней мере, тут была еда и вода.

Но только я так решил, как что-то ослепительно вспыхнуло прямо у меня над головой, и в последовавшей темноте застрочил пулемёт. Пули защёлкали по земле у моих ног. Я снова побежал сквозь ночь и мрак, то и дело проваливаясь в канавы, налетая на изгороди, а потом оказался опять на полях без травы и деревьев. Только пни вырисовывались на фоне сверкающего неба. Кругом были огромные воронки, заполненные мутной вонючей водой.

Выбравшись из одной такой ямы, я запутался в колючей проволоке. Она оцарапала меня, а потом крепко схватила. Я отчаянно бился и наконец высвободился, сильно изранившись. Теперь я шёл медленно, хромая, но не останавливаясь. И так преодолел несколько миль – не разбирая дороги, не понимая, куда я иду. Нога горела огнём, и всюду грохотали пушки и стучали пулемёты. Израненный, окровавленный, напуганный, я думал только о Топторне. Жалел, что его нет со мной. Мне казалось, что он бы обязательно указал, куда нужно идти.

Я плёлся наугад, решив, что двигаться нужно туда, где темно – прочь от сполохов и стрельбы. За моей спиной вспышки превращали ночь в болезненно белый день, и я боялся идти в ту сторону, хотя и знал, что Топторн остался там. Впереди тоже стреляли, и справа, и слева, но далеко-далеко я видел небольшой лоскут темноты, не нарушаемой сполохами. К ней я и пошёл.

Было холодно, нога онемела и болела при малейшем движении. Вскоре я уже совсем не мог на неё наступать. Впереди была самая длинная ночь в моей жизни, вся состоящая из страха, боли и одиночества. Должно быть, страстное желание жить гнало меня вперёд, не позволяло лечь. Я считал, что самое главное – уйти как можно дальше от шума битвы, и шёл. Временами винтовки и пулемёты стреляли совсем близко, и пули свистели вокруг меня. Тогда я замирал и ждал, когда свист и стрекот прекратятся, страх отпустит и я смогу идти дальше.

Мокрый осенний туман вначале собирался только в воронках, но он становился всё гуще, и вскоре я уже ничего не видел, кроме неясных очертаний, пятен света и тени в белой пелене. Оставалось довериться слуху. Я пытался понять, где грохочут пушки, и шёл от них туда, где, как я надеялся, было темно и тихо.

Стало светать, когда до меня донеслись приглушённые голоса. Я замер, прислушиваясь и пытаясь различить людей в тумане.

– Приготовиться. Пошевеливайтесь. Не зевайте.

В тумане голос звучал негромко, но решительно. Я услышал стук шагов и лязг винтовок.

– Живее. Что вы себе думаете? Чистим винтовки, и чтоб блестели.

Голос умолк на некоторое время, и я сделал несколько нерешительных шагов в ту сторону. Я устал от одиночества, но и к людям выходить боялся.

– Глядите, сержант. Там кто-то есть. Честное слово.

– Чего? Вся немецкая армия или пара фрицев на утренней прогулке?

– Нет, сержант, там не человек, и даже не немец. Вроде как лошадь или корова.

– Корова или лошадь? Здесь? На нейтральной полосе? И как, по-твоему, она туда попала? Ты, сынок, плохо спал, видать, вот и мерещится всякое.

– Я и слышал что-то, сержант. Клянусь.

– Ну а я ничего не слышал и не вижу тоже. А почему? Да потому, что там никого и нет.

Ты фантазёр, сынок. Ты хочешь, чтобы из-за твоих фантазий весь батальон поднялся на полчаса раньше, и как, по-твоему, это понравится лейтенанту, когда я ему расскажу, по чьей милости его разбудили? Из-за чего подняли на ноги всех капитанов и майоров, всех сержантов? Видите ли, из-за того, что тебе привиделась лошадь? – Тут он заговорил громче. – Но раз уж мы не спим, а тут такой туман, что даст фору лондонскому смогу, а эти фрицы любят нападать исподтишка, я бы посоветовал вам глядеть в оба. Глядите в оба, ребятки, и тогда мы все доживём до завтрака. Через пару минут раздадут ром, он поднимет вам настроение, а пока будьте начеку и глядите в оба.

Пока он говорил, я пошёл прочь. Я весь дрожал от головы до хвоста, ожидая очередной пули или осколка снаряда, и я хотел быть один, подальше от шума, подальше от всех, и не важно, кажутся ли они опасными или безобидными. Я устал, был до смерти напуган и совсем запутался. Я уже ничего не соображал и просто шёл сквозь туман сам не зная куда. Через некоторое время я остановился, поставив больную ногу на холмик земли у края воронки с вонючей, омерзительной водой, обнюхал землю, пытаясь найти что-нибудь съедобное. Но здесь не было ни травинки, а у меня не осталось сил, чтобы сделать ещё хоть шаг. Я поднял голову и огляделся, надеясь увидеть клочок травы неподалёку, и в эту минуту первый солнечный луч прорезал пелену тумана, коснулся моей спины, и я дрогнул от его тепла, проникшего в моё продрогшее, измученное тело.

В считаные минуты туман рассеялся, и я увидел, что оказался на широкой полосе изрытой, изуродованной земли между двумя бесконечными рядами колючей проволоки, протянувшейся насколько хватало глаз. Я вспомнил, что однажды уже видел такое. В тот день, когда мы с Топторном перепрыгнули через проволоку и попали в плен. Я вспомнил, как это называется – нейтральная полоса.

ГЛАВА 16

В траншеях справа и слева я слышал смех и радостные крики, а ещё приказы не стрелять и не высовываться. Я стоял на пригорке и видел блеск солнца на шлемах – доказательство того, что голоса мне не мерещатся и тут в самом деле есть люди. Я почувствовал головокружительный аромат еды и с наслаждением втянул носом воздух. Он показался мне вкуснее самых вкусных распаренных отрубей, и к тому же был чуть-чуть солёным. Этот запах тёплой еды манил меня. И я пошёл сначала в одну сторону, потом в другую, но всюду меня встречала широкая спираль колючей проволоки, за которую было не пробраться. Когда я приближался, солдаты кричали, звали меня, теперь уже безбоязненно высовывая головы из траншей. Но, не найдя прохода, я шёл в другую сторону, и там мне махали, и свистели, и хлопали, но проволока не давала мне пройти к ним. Не один раз я пересёк нейтральную полосу и тут заметил посреди взрытой и опалённой земли пучок жёсткой травы на краю воронки.

Я принялся её жевать и краем глаза заметил, что солдат в серой форме вылез из траншеи и машет над головой белым флагом. Я поднял голову и стал смотреть, как он перерезает колючую проволоку и отодвигает её в сторону. В это время крики на другой стороне стали громче. Там о чём-то спорили, и вот я увидел, что из траншеи выбрался невысокий солдат в каске и шинели защитного цвета. Он тоже помахал белым платком и принялся резать проволоку.

Первым на нейтральной полосе оказался немец. Он вылез через неширокий лаз в проволоке и направился ко мне. Пока он шёл, он звал меня, говорил ласковые слова. Он напомнил мне Фридриха, потому что, как и Фридрих, был седым, в грязном, расстёгнутом кителе, и голос у него был добрый. Одну руку он протягивал ко мне, а в другой держал верёвку. Он был ещё довольно далеко, и я не мог разобрать, что у него там, но по опыту знал, что в протянутой руке со сжатой ладонью обычно бывает что-то съедобное. Поэтому, хромая, пошёл к нему. С обеих сторон солдаты повылезали из траншей и теперь кричали и махали шлемами над головой.

– Эй, постой! – услышал я сзади, обернулся и увидел, что ко мне бежит, перепрыгивая через воронки и размахивая белым платком, худенький солдат в шинели. – Постой! Ты куда? Погоди секунду. Ты же не туда идёшь!

Они были совсем не похожи, эти двое, спешившие ко мне с разных сторон. Седой старик-немец был выше. Лицо морщинистое. Неторопливый, мягкий, в плохо сидящей форме. Он был не в шлеме, а в фуражке с красным околышком, сдвинутой на затылок. Солдат в защитной шинели подбежал к нам задыхаясь, весь красный. Лицо у него было совсем юное, а шлем съехал на одно ухо. С минуту оба глядели друг на друга настороженно, не говоря ни слова. Первым нарушил молчание молодой человек в шинели.

– И что мы будем делать? – спросил он, подходя ближе к немцу, который был на голову выше его. – Нас двое, а конь один. Царь Соломон знал, что делать в таких случаях, но его решение нам не подходит, верно? И что самое дурацкое: я ни слова не знаю по-немецки, а ты не понимаешь по-английски, верно? Так и знал, зря я вообще сюда полез. И что на меня нашло? Выставил себя дураком из-за какой-то грязной хромой лошади.

– Но я умею говорить по-английски, – сказал старик и сунул ладонь мне под нос.

В ней оказался раскрошенный чёрный хлеб. Вообще, хлеб я не очень любил, мне не нравился его горький привкус. Но сейчас я был так голоден, что с удовольствием стал жевать угощение.

– Я умею говорить по-английски немного, очень немного, как школьник. Но нам будет достаточно… – продолжал немец, надев мне на шею верёвку. – Я считаю так: я был здесь первым, значит, лошадь моя. Всё по-честному, так? Как в вашем крикете.

– Крикет! – воскликнул молодой солдат. – Да у нас в Уэльсе все чихать хотели на эту глупую игру. Крикет – это для самодовольных англичан. Регби – вот это игра по мне. Не просто игра, а смысл жизни – вот что такое регби там, откуда я родом. До войны я был полузащитником в команде Мейстега, и мы там говорили: мяч в зачётной зоне – наш мяч.

– Не понимаю, – сказал немец, сосредоточенно морщась. – Я не понимаю, что ты хочешь сказать.

– Да не важно, Ганс. Всё это уже не важно. Лучше бы мы с тобой мирно всё решили – это я про войну. И ты вернулся бы к себе домой, а я к себе. Но ты тоже не виноват. И я не виноват, если уж на то пошло.

Крики в траншеях стихли, и солдаты с обеих сторон в тишине глядели на немца, валлийца и коня посреди нейтральной полосы.

Валлиец погладил меня по носу, потрепал за уши.

– Ты знаешь лошадей, так? – спросил его немец. – Его рана очень страшная? Кость сломалась? Я видел, он на этой ноге не ходит.

Валлиец наклонился, умело приподнял мою ногу, вытер грязь вокруг раны и осмотрел.

– Выглядит неважно, – согласился он. – Но мне кажется, перелома нет. Просто глубокий порез. Судя по всему, налетел на колючую проволоку. Надо его скорее к ветеринару, а то начнется заражение, и тогда всё – конец коню. К тому же он наверняка потерял немало крови. Так что надо уже решать, кому он достанется. У нас есть ветеринарный госпиталь – там бы его в миг вылечили. Но у вас тоже наверняка есть ветеринары.

– Да. Я думаю, у нас тоже есть ветеринарный госпиталь, – согласился немец. – Но я не знаю где. – Он сунул руку в карман и вытащил монетку. – Выбирай: орёл или решка – так вы, кажется, говорите? Я всем покажу монету – вашим и нашим. Они поймут: мы разыграем, кому достанется конь. И тогда никто не будет обижен, так? Все останутся довольны.

Валлиец с уважением поглядел на немца и широко улыбнулся.

– Договорились. Ты, Ганс, покажи всем монету, а потом бросай. А я выберу орёл или решка.

Немец высоко поднял монету, заблестевшую на солнце, и медленно повернулся вокруг себя, чтобы обе армии её увидели. Потом подбросил её в воздух. Когда она уже летела к земле, валлиец громко закричал:

– Орёл!

– Ну что же, – сказал немец, наклоняясь за монетой. – Я вижу, из грязи на меня глядит мой кайзер, и он очень недоволен. Ты победил. Лошадь ваша. Смотри, дружище, ты хорошо о ней позаботься.

И он подхватил конец верёвки и вручил её валлийцу. А потом протянул ему руку, и на его усталом лице я увидел добрую улыбку.

– Через один или два часа мы снова будем убивать друг друга. Один Бог знает, почему мы это делаем. Прощай, валлиец. Мы с тобой сегодня всем показали, что люди могут решить любую проблему, если они друг другу доверяют. Главное – доверие, так?

Валлиец забрал верёвку и удивлённо покачал головой.

– Ну, Ганс, ты даёшь! Нам бы с тобой тут поболтать пару часов, и мы мигом бы уладили всю эту заваруху, верно? И не рыдали бы больше вдовы и дети – ни наши, ни ваши. А если бы мы уж зашли в тупик, бросили бы снова монетку – и готово!

– И в тот раз, – ухмыльнулся немец, – была бы наша очередь выиграть. И сердитый был бы не мой кайзер, а ваш Ллойд Джордж. – Он взял валлийца за плечи: – Береги себя, друг. Удачи. Auf Wiedersehen.

С этими словами старик-немец повернулся и пошёл назад на свою сторону.

– И тебе того же! – крикнул валлиец и повёл меня к солдатам в защитной форме, встретившими нас радостными криками и весёлым смехом, когда мы с трудом пробрались наконец в дыру в колючей проволоке.

ГЛАВА 17

С большим трудом я удерживался на трёх ногах, стоя в телеге, на которую меня погрузили в тот день, когда отважный валлиец забрал меня с нейтральной полосы. Все солдаты собрались проводить меня, кричали и хлопали, желали здоровья. Но когда мы покатили по неровным военным дорогам, я не удержался, упал и остался лежать, не в силах подняться. Нога пульсировала и отзывалась болью на каждой кочке по пути от линии фронта. Телегу везли два крепких чёрных коня, хорошо откормленных, с блестящими шкурами, в мягкой упряжи, тщательно смазанной маслом. От голода, боли и усталости у меня не нашлось сил встать на ноги даже тогда, когда телега наконец остановилась в мощёном дворе, позолоченном тёплыми лучами осеннего солнца. Здесь меня встретило радостное ржание, и я поднял голову, чтобы узнать, кто меня приветствует.

Я оказался посреди широкого, мощённого булыжником двора с огромными конюшнями с одной стороны и огромным домом с башнями с другой. Из каждого денника на меня глядели лошади, с интересом навострив уши. Всюду были люди в защитной форме, некоторые из них бежали ко мне с уздечкой наготове.

Вылезать из телеги было трудно. Мои ноги совсем онемели. Но люди каким-то чудом помогли мне подняться и осторожно спустили по наклонной платформе. Я снова оказался в центре внимания. Солдаты гладили меня, ощупывали, осматривали.

– Какого лешего вы тут выстроились? – раздался вдруг трубный голос. – Коня никогда не видели? Такой же конь, как все прочие.

Голос принадлежал огромному человеку, который шёл к нам, грохоча сапогами по булыжникам. Его лицо было наполовину скрыто в тени козырька фуражки, натянутой почти до носа, а ниже до самых ушей торчали длинные огненнорыжие усы.

– Ну положим, это знаменитый конь. Положим, это единственный конь, который вернулся целым и невредимым с нейтральной полосы, но всё равно – это всего лишь конь. И жутко грязный к тому же. Я тут повидал немало грязных лошадей – каких только сюда ни приводили, – но такого облезлого, чумазого, исхудалого коня вижу первый раз. Просто безобразие! А вы тут стоите и пялитесь на него. – Я увидел, что у него на рукаве было три полоски, и заметил, что стрелки на форменных брюках идеально наутюжены. – В госпитале сто с лишним больных лошадей, а нас всего двенадцать. Вот этому лентяю поручили присмотреть за новоприбывшим, так что он остаётся, а вы все, бездельники, расходитесь. У вас своих дел хватает. Давайте, живо!

Солдаты разбежались, и со мной остался только один – совсем молодой. Он взял мой повод и повёл меня в конюшню.

– Эй, ты! – окликнул его громовой голос. – Майор Мартин через десять минут придёт осмотреть коня, и чтобы к тому времени он был вычищен, чтобы блестел, как зеркало, понял?

– Так точно, сержант, – ответил солдат.

Я радостно вздрогнул, услышав этот голос. Я пока не мог вспомнить, где и когда его слышал, но всё равно меня охватила радость, в душе поселилась надежда. И приятное предчувствие согрело меня. Он медленно вёл меня по мощёному двору, а я всё время пытался заглянуть ему в лицо. Но он смотрел под ноги, и я видел только его розовые уши и чистую шею.

– Ну как же ты оказался на нейтральной-то полосе, а, малыш? Все только об этом и говорят с тех пор, как узнали, что тебя к нам привезут. И как же ты себя до такого довёл, а? Весь в крови, весь в грязи, невозможно даже разобрать, какого ты цвета. Ну ничего, мы тебя приведём в порядок. Сейчас я тебя тут привяжу и соскребу основную грязь прямо во дворе. А уж потом начищу, как полагается, чтобы майор мог тебя осмотреть и разобраться с твоей раной. Прости, дружок, еды я тебе дать не могу, и воды тоже. Сержант просил тебе ничего не давать – вдруг понадобится операция.

За работой он принялся насвистывать, и тут уже у меня не осталось сомнений. Я не ошибся! Этот голос я ни с каким другим не перепутаю! Охваченный радостью, я поднялся на дыбы и заржал, надеясь, что он хоть теперь меня узнает, поймёт, кто я.

– Эй, полегче, малыш. Чуть не сбил с меня кепку, – мягко сказал он, крепко придерживая мой повод, а потом погладил по носу – он всегда так делал, когда хотел меня утешить. – Ну-ну, не надо буянить. Всё будет в порядке. Столько шуму из ничего. Был у меня когда-то знакомый конь – ну такой же непоседа, как ты. Никто не мог с ним поладить, а мы подружились.

– Альберт! Опять с конями разговариваешь? – крикнул кто-то снаружи. – И не надоедает тебе? Они ж не понимают ни слова!

– Знаешь, Дэвид, некоторые, может, и не понимают, – ответил Альберт, – но, как минимум, один из них всё понимал. И однажды он попадёт сюда и узнает мой голос. Он непременно к нам попадёт. И тогда ты увидишь коня, который понимает каждое слово.