Одно чудо на всю жизнь

— Вот выгонят из гимназии — будет тебе «по сараю»! — мстительно пригрозил обидевшийся Витёк.

— Баобаба не выгонят, — сказал Борька, который переписывал последний пример. — У него папа — спонсор. А детей спонсоров не выгоняют — не знаешь, что ли?

— Угу, — удовлетворенно прогудел Баобаб, который в общем-то был пацаном скорее добрым, чем злым, и сейчас чувствовал некую неловкость по отношению к незаслуженно обиженному им Витьку. — Хочешь, Витёк, я тебе десятку дам за беспокойство?

— Как-кую десятку? — вытаращил глаза Витёк.

— Обычную, бумажную, — терпеливо разъяснил Баобаб. — Ты вот половине класса за бесплатно списывать даёшь, да ещё и на контрольных решаешь, а мог бы это… хороший бизнес делать…

— Как-кой бизнес? Деньги, что ли, брать?! Да ты с ума сошёл, дерево несчастное!

— Сам ты дерево, — вяло рассердился Баобаб, продолжая между делом механически переписывать пример. — Клён опавший. Ты не берёшь, другие берут. Мне в прошлом году Воробей весь последний триместр алгебру и физику решал, так я и горя не знал. В этом году ещё не сговорился, всё лень… Хотя надо бы… Двоек уж нахватал, папаня грозится…

— Как-кой воробей? Почему воробей?

— Да ты что, дебил, что ли! — не выдержал Баобаб. — Заладил «как-кой, как-кой». Серенький такой, знаешь, крылышками «бяк-бяк-бяк»[12]…

— Из параллельного класса Воробей, Кирилл Воробьёв, знаешь? — пояснил Борька и спросил с любопытством. — А сколько ты ему платил-то, Баобаб?

— Ну, так по десятке за раз, — солидно уронил Баобаб. — Что ж ты думаешь, я жмот, что ли, Витьку меньше предложил? Если они контрольную раньше нас писали и он мне вариант решённый передавал, за это — полтинник. В месяц рубликов четыреста набегало. А у него мать восемьсот получает, считай сам. И мне хорошо, и ему. В чем проблема-то, Витёк, скажи мне, дереву несчастному…

— Да пошёл ты! — Витёк безнадежно махнул рукой, а Борька о чем-то глубоко задумался.

— А выгонят, не выгонят — меня это не парит, — продолжал рассуждать раздухарившийся[13] Баобаб. — Выгнали б, мне, может, и лучше, я б в спортшколу пошёл. Меня тренер лично звал три раза, чесслово, у меня данные по тяжёлой атлетике. Я в толчке и в жиме брал больше, чем средняя группа. Тут питание, конечно, важно. А меня маманя на диете держит, чтоб не толстел… Папаня говорит: иди, качайся, будешь нормальным быком, всё равно не учишься ни хрена. А я качаться не хочу, я штангу тягать хочу. Мне нравится, когда — я и она, она и я. И вот я выхожу, а она на меня железными глазами смотрит и смеётся: куда тебе меня победить! А я так аккуратно её беру и…Понимаешь, Витёк? Да где тебе…

Витёк ничего не ответил, молча забрал тетрадку и убрал её в сумку. Баобаб тут же снова вытащил сигареты. На этот раз Борька не отказался. Витьку тактично предлагать не стали — видно было, что он переживает из-за предложенной десятки. И разговаривать совсем не расположен. Хотя, как это ни смешно, как раз Витёк-то Баобаба понимал. Потому что так же, как Баобаб на штангу, сам Витёк «выходил» на трудные задачи по алгебре.

Все уроки он думал о стоящей перед ним совсем не математической задаче. И каждый раз решение находилось только одно. У решения был недостаток: Витька оно категорически не устраивало. У решения было имя: Лиза Ветлугина; и была кличка — Капризка.

Вместе с Капризкой Витёк ходил в детский сад. Потом на подготовительные курсы в математическую гимназию с углублённым изучением английского языка. Потом были экзамены. Витёк на экзаменах не блистал, но в гимназию поступил. Капризка — нет. Витёк хорошо запомнил, как он стоял возле вывешенных в вестибюле списков и в двадцатый, наверное, раз читал свою фамилию. А на скамейке в углу рыдала Капризкина мама тетя Света. Витёк тогда удивился, потому что тетя Света всегда была весёлой и ужасно красивой, а сейчас у неё распух нос и размазалась тушь. Рядом со скамейкой стояла Капризка в клетчатой куртке. Капризка не плакала, только глаза у неё были какие-то мохнатые. Витёк подошёл к Капризке и сказал:

— Подумаешь, не поступила! В другую школу пойдёшь — ещё лучше.

— Провались ты! — сказала Капризка сквозь зубы.

Витёк подумал и решил на Капризку не обижаться.

Осенью, первого сентября, шёл дождь и дул ледяной ветер. Придя на школьный двор, Витёк сразу же увидел Капризку всё в той же клетчатой куртке. В её руках стыл большой букет гладиолусов. На мгновение Витьку показалось, что этот букет охладил воздух во всем городе. Он засмеялся и спросил у Капризки:

— А ты чего тут? Ты ж не поступила.

— Тебя не спросила, — огрызнулась Капризка.

— Понимаешь, Витенька, мы потом досдали, летом, — объяснила стоящая рядом тётя Света и улыбнулась так, как будто Витёк прямо сейчас принимал у неё какие-то экзамены. — Вот Лизу и взяли, на резервное место.

— Хорошо, — улыбнулся в ответ Витёк. Тётя Света снова была очень красивой, и это ему понравилось.

А вечером, на кухне, когда родители стали обсуждать, каким именно способом тёте Свете удалось засунуть свою дочь в гимназию, Витёк сказал:

— Она летом экзамены сдала. И её взяли на резервное место. Так тётя Света сказала. Так и было. — Витёк вдохнул и выжидающе поглядел на родителей.

Мама открыла было рот, чтобы что-то сказать, но папа приложил палец к губам, и мама промолчала. Витёк выдохнул и начал есть творог со сметаной.

Витёк с Капризкой дружили ещё в детском саду. В школе они сели за одну парту и тоже дружили. Вместе ходили в гимназию и обратно. Менялись завтраками: Капризка ела Витьковские бутерброды, а Витёк — неизменный йогурт, который давала дочери тётя Света. Если Капризка вспоминала, то отдавала Витьку свой мешок. Витёк носил его вместе со своим.

— Ты у нас джентльмен, никогда девочек не обижаешь, — говорила тётя Света и гладила Витька по голове. Рука её шуршала по стриженным волосам и пахла незабудками. — Будешь мою Лизу защищать?

— Буду, — соглашался Витёк и слегка краснел, потому что по правде получалось наоборот. Это Капризка его защитила, когда огромный Владик (тогда он ещё не был Баобабом) приподнял Витька за шкирятник[14] и собирался вмазать за то, что Витёк случайно наступил ему на ногу в очереди в столовой.

— Только тронь его! Только тронь! — заверещала Капризка. — Я учительнице расскажу, а потом сама тебе все глаза выцарапаю. Будешь с палочкой ходить и по стенкам стучать! И в метро с шапочкой стоять!

Ошеломлённый нарисованной картиной Владик машинально отпустил Витька. Витьку очень хотелось сразу убежать, но он понимал, что это будет нехорошо, и поэтому встал между Владиком и Капризкой. Владик задумчиво смотрел поверх Витьковской головы (о самом Витьке он тут же забыл, ибо больше одной мысли в его коротко стриженной голове не помещалось) и долго подбирал слова для ответа Капризке. В конце концов, так и не придумав ничего достойного, махнул пухлой рукой, сказал:

— Да ну вас, придурки! — и ушёл, косолапо переваливаясь и дожёвывая пятый пирожок.

— Спасибо, — сказал Витёк Капризке.

— Сам дурак, — ответила Капризка и неожиданно разревелась. Словами Витёк утешать не умел, но отдал ей свои бутерброды и купил в буфете полоску[15]. Всё это Капризка молча съела вместе со слезами. Она всегда была тощей, но ела много и быстро, гораздо больше Витька. Куда только в неё помещалось?

В пятом классе Капризка вдруг с Витьком раздружилась. Когда он к ней подходил и пытался заговорить, она только фыркала и отворачивалась к девчонкам. А потом они все вместе над чем-то смеялись противным скрипучим смехом. Витёк полагал, что скорее всего — над ним. Кому это надо? Витёк решил, что он тоже с Капризкой больше не дружит, но на всякий случай попробовал спросить у мамы, что, собственно, случилось.

— Не бери в голову! — ответила мама. — Тоже мне — сокровище нашел. Раздружилась — и слава Богу. Будешь с другими девочками дружить.

Витёк не хотел дружить с другими девочками, потому что больше половины жизни дружил с Капризкой и как-то к ней привык, но спорить с мамой не стал, потому что вообще спорить не любил и по-настоящему заводился только тогда, когда речь шла о задачах по математике. А Капризка и её неожиданная враждебность — это хотя и задача, но не по математике. И Витёк отложил её решение на потом. Когда-нибудь.

А вскоре Витёк заметил, что и другие девочки в классе, которые с мальчиками дружили, с ними раздружились, и решил, что это — алгоритм. Чего и думать? И стал Витёк ходить в школу с Борькой Антуфьевым или вообще один. Сначала без Капризки было скучно, потому что она всегда что-то придумывала, а потом ничего — привык. Даже лучше — идёшь себе спокойно и задачки решаешь.

И вот теперь получалось, что без Капризки ему никак не обойтись. Ведь Аи — девочка. Рассказать о ней кому-нибудь из мальчишек? При мысли о том, что именно скажут в ответ пацаны-одноклассники, как они будут ржать и на что намекать, Витёк почувствовал, как у него заледенели пальцы. И ещё какой-то противный звук — ах, это он сам зубами скрипит. Нет, мальчишкам рассказывать нельзя. То есть некоторым можно, конечно. Альберту или Варенцу, например. Эти смеяться не будут. Но чем они помогут? Кроме интернета своего, ничего не видят и не знают, скоро друг с другом через модем общаться будут. Да и сам Витёк не лучше, даже не представляет, что этой самой Аи нужно. Еда, конечно, одеяло… У неё же совершенно ничего нет. И из одежды. Свитер и брюки витьковские подойдут, но ведь надо ещё… бельё же у девчонок совсем другое… в этом месте своих размышлений Витёк неожиданно задохнулся и зажмурился так крепко, что заболели веки.

После уроков он решительно подошёл к стайке девчонок, столпившихся у раздевалки. Они что-то обсуждали в кругу, и, чтобы обратить на себя внимание, Витьку пришлось постучать Капризку по спине. Все девчонки разом обернулись и уставились на Витька одинаковыми круглыми глазами.

«Как совы в зоопарке», — подумал Витёк.

— Капризка, давай отойдём, — сказал Витёк, глядя на девчонок снизу вверх, потому что почти все они были выше его ростом. — Разговор есть.

«Пошлёт ведь, непременно пошлёт. Это ж Капризка! — мелькнула паническая мысль. — Что ж тогда делать-то?!»

Девчонки, опомнившись, начали потихоньку подхихикивать, как будто заводились моторы игрушечных мотоциклов: «Хи. Хи-хи. Хи-хи-хи-и…»

— Пойдём, — внимательно оглядев Витька с головы до ног, сказала Капризка. — Сейчас я куртку в раздевалке возьму и пойдём. Подержи сумку.

Глава 2

Братья Лисы

— Ну, Андрей Палыч, чем сегодня богаты? — Виктор Трофимович дожевал домашний пирожок, вытер уголки губ носовым платком и взглянул на молодого милиционера безо всякого интереса.

— Опять двух алкашей обработали.

— Живы?

— Один жив, в больницу отвезли, а другой лежал головой в луже, то ли сам захлебнулся, то ли…

— Ясненько-колбасненько, мир его заблудшей душе…

— Я не понимаю, Виктор Трофимович, чего они там думают! — в голосе милиционера неожиданно зазвучали смешные капризные нотки. — Это же пятнадцать случаев за полгода! Надо что-то делать!

— Надо, — равнодушно согласился Виктор Трофимович и почесал лысину. — Пирожок хочешь? Ещё один с капустой остался. Ангелина вчера пекла…

— Да не хочу я пирожок! — молодой милиционер явно заводился. — Пусть они бомжи, пусть алкаши, но ведь — тоже люди. Граждане, в конце концов. А старушки, у которых пенсию отбирают? Закон-то для всех един!

— Чего ты от меня-то хочешь, Андрей? — рассудительно спросил Виктор Трофимович. — Я — участковый. Я сто раз сигнализировал, десять раз ориентировку давал, всё, что знал, рассказывал всем, кто спрашивал. Дела, сам знаешь, не я завожу, не я веду.

— Но ведь вы знаете, я знаю, все знают…

— И ты знаешь? Ну хорошо, тогда расскажи мне, старому, что с этим делать. Или хотя бы как сделать так, чтобы они все под суд пошли. А я потом, так и быть, следователю с опергруппой перескажу…

— Да ведь на каждый случай по десятку свидетелей!

— Чего свидетелей? Как кто-то кого-то бил? Ну и что с того? Опознать-то эту рвань наверняка всё равно никто не может. Они же в темноте все одинаковые. Да и боятся люди. Они же — стая. А у всех — жёны, дети…

— Господи, бред какой-то! Сами же первые должны быть заинтересованы, чтобы эту погань извели…

— Ты что, Андрюша, осуждаешь кого? Не знаешь, как люди живут?

— Да не жизнь это вообще, если так!

— Ну, ты молодой, попробуй в Финляндию эмигрируй. Там, рассказывают, всё как у нас, только спокойно… Выучишь финский язык, женишься на финке, нарожаешь финчат, будешь им на ночь «Калевалу»[16] читать…

— Да прекратите вы издеваться, Виктор Трофимович, без вас тошно! Неужели ничего с этими… этими… сделать нельзя?

— Отчего же нельзя? Можно. Пробуем помаленьку. Рано или поздно сделается.

— Да откуда они вообще взялись на нашу голову?!

— Кто? Лисы? Бригада их? Дак они местные, ниоткуда не взялись. Младший вообще тут родился. Ну, а то, что вокруг них, так это, сам понимаешь, по-разному. Кто из посёлков, кто — наша голытьба, а есть, говорят, и из Питера…

— А началось-то с чего? Когда?

— Началось, Андрюша, когда тебя здесь ещё не было. Ты тогда ещё в школе своей учился. Когда точно — не помню, потому что и мы не сразу въехали. Беспризорников-то у нас с начала перестройки хватает, да и прочие всякие шалили всегда. Вон, у перекрестка, где семнадцатое училище, да «тройка»[17], да техникум сельскохозяйственный, — редкое воскресенье, чтоб кому-нибудь башку не проломили или ещё чего похуже. А братья Лисы — это особая история.

— Сколько их всего-то? Я разное слышал.

— Всего их трое. Из наших клиентов — один, Старший Лис. Второй подрастает — Младший.

— А ещё кто? Средний?

— Не. Ещё есть Большой Лис.

— Запутался. Кто ж из них старший-то?

— Старший — Старший и есть. Большой Лис — больной, умственно отсталый. А Старшего ты живьём видел?

— Нет, на карточке только. Я ещё подумал, что он на зверька какого-то похож. Злобного.

— Впечатляющее зрелище, я на суде видал.

— Так суд был?!

— А ты как думал? Совсем милиция мышей не ловит? Полтора года назад. Все фигуранты — несовершеннолетние. Лисы — это вообще песня. В Питере огромная статья была, в «Комсомолке», кажется. Называлась: «Дети платят за грехи отцов».

— Ну, и чем кончилось?

— Да ничем. Какое-то количество в колонию пошло. По Старшему Лису ни одного эпизода доказать не удалось. Следствие на пупе извернулось, привязали что-то. В колонию его не взяли, сунули в больницу. Большого Лиса — в интернат. Младшего — в детдом.

— А потом?

— Потом — Старший из больницы сбежал, отрыл где-то заначку, или грабанул кого по дороге. Выкупил Большого из интерната. А Младшего они совместно из детдома попросту украли. Ну, он сам не шибко сопротивлялся, потому что братья…

— А почему — Лисы?

— Так они и вправду — Лисы. Фамилия такая — братья Лис. Немцы они по отцу. Ты не знал? А как их зовут — знаешь? Генрих, Вальтер и Иоганн. Вот так. Папаша ихний один из первых предпринимателей был в нашем Озерске. Ресторан держал, и бензоколонку на въезде, и ещё что-то. К лесу подбирался, расширяться хотел, тут что-то и застопорилось. Пересеклись интересы, то ли с питерскими бандюганами, то ли вообще с международниками[18]. Кокнули его вместе с женой, дай Бог памяти, году в девяносто втором… Убийц, ясненько-колбасненько, не нашли…

— А дети? Как же их-то?

— А они сбежали. И где-то почти год хоронились. Я так думаю, что у Старшего-то точно крыша от всего этого отъехала. Судя по его последующим действиям.

Больше всего на свете Генка ненавидел общественный транспорт. Вонючие, замасленные куртки, полузастёгнутые ширинки, шершавые пальто, пояса которых царапают щёки, огромные сумки, которые норовят поставить тебе на голову… Неужели придётся ехать?!

И ещё проблема — менты. Ментов Генка ненавидел тоже. Ещё он ненавидел алкашей, стариков и старух, бомжей, бандитов, тёток, от которых воняет духами, ухоженных, чистеньких детишек с портфельчиками и без — в общем, устав от перечисления, можно сказать, что Генка ненавидел почти весь мир. В этом жутковатом калейдоскопе Генкиной ненависти было два исключения: Валька и Ёська. Теперь вот ещё Вилли появился. Генка изо всех сил старался, чтобы об исключениях знало как можно меньше народу. Любая привязанность — это слабость, ниточка, за которую можно потянуть. Генка категорически не желал, чтобы кто-нибудь тянул его за ниточку. Генка желал дергать за ниточки сам.

Прежде, чем что-то решать, следовало отыскать Ёську, поговорить с ним. Найти Ёську просто — наверняка с новой книжкой у пруда сидит. Спрыгнув со стула, Генка распахнул дверь и на несколько секунд замер на деревянном высоком крыльце, готовясь к спуску. Справа между стволами сосен поблескивала поверхность озера, слева стояли три заколоченных корпуса, а прямо перед Генкой, метрах в пяти от крыльца, маячил скрытый под зелёной крышей умывальник с семью расположенными в ряд кранами и жестяным желобом для стока воды. Пахло водой и опавшими листьями. Генка вдохнул терпкий осенний воздух и, кряхтя, начал спускаться с крыльца.

Ёська лежал на мостках на животе и заворожённо глядел в глубину пруда. Раскрытая и придавленная палкой книга покоилась рядом. Тут же стояли две стеклянных банки, в которых копошилось что-то умеренно отвратительное.

— Ты смотри, Генка, это наверняка — водяной скорпион, — не оборачиваясь, сказал Ёська, узнав брата по шагам. — Вон там, на картинке, сравни. А это у него дыхательная трубка торчит… Мне первый раз попался. Он на гнилой лист похож, его не видно, так и в книжке сказано. Но я подстерёг, когда он пошевелился… Здорово, правда?

— Отличный водяной скорпион, — сдержанно согласился Генка. — Оторвись от них маленько, разговор есть.

— Чего, опять жрать? Я не хочу, — закапризничал Ёська и обернулся. Круглый белобрысый затылок сменился на не менее круглую и белобрысую мордашку. — Пусть Валька лопает. Так, как ты меня кормишь, только землеройки едят. Я читал…

— Не про жратву речь, слушай сюда, — тяжело уронил Генка, глядя на брата холодными как вода глазами. Ёська мигом подобрался, сел, подтянув под себя ноги.

— Вилли-новичка видел?