– Конечно, конечно,- поспешно сказал консул.- я очень люблю русских, в особенности русских женщин,- засмеялся он, кидая взгляд на свою соседку.
– Поэтому прошу занимать вашу даму,- сказал я и подмигнул повернувшейся к нам машинистке. Около полуночи консул, почти пьяный от вина и близости соседки, сидел на диване и прижимался к девушке. Остальные женщины, несмотря на инструкцию пить как можно меньше, не удержались и, напившись, смеялись во все горло над молчаливым Уколовым. Я сидел в их кампании и смотрел на золотую цепь, видневшуюся из-за расстегнутого пиджака консула, украдкой взглянув на часы, я решил, что уже пора действовать. Было без четверти час, а в час ночи на улице должны были меня поджидать мой уполномоченный с фотографом ГПУ. Я направился к столу и, налив рюмку вина, всыпал в нее дозу снотворного порошка. Рюмку поставил на край стола, затем взял из вазы цветок, понюхал его несколько раз и бросил рядом с рюмкой. Это был условный знак машинистке, сидевшей рядом с консулом и следившей за моими действиями. Через минуту она обратилась к консулу:
– Давайте, выпьем за нашу любовь,- и, встав, взяв приготовленную рюмку, подала консулу. Схватив другой стакан, она чокнулась с ним и пьет. Консул, глядя на нее влюбленными глазами, приложился к своей же и выпил до дна.
Никто ничего не заметил. Веселье продолжалось. Минут через десять консула стало клонить ко сну. Его соседка, взяв его под руку, отвела его в последнюю комнату и через несколько минут вернулась с цепочкой от часов, на коей висели ключи.
Я торопливо открыл несгораемый шкаф, стоявший в кабинете консула. За мной стоял мой уполномоченный, освещая карманным электрическим фонарем дверцы шкафа. Хотя в консульстве никого не было, мы старались не производить шума.
– Вот шифр,- сказал я, вытаскивая лежащую в конверте со сломанными сургучными печатями тетрадку.- А вот и папка с секретными циркулярами,- продолжал я вытаскивать бумаги и передавать их уполномоченному.
В шкафу больше ничего нет, за исключением двух мешков с афганскими серебряными рупиями.
– Сейчас же поезжайте к нам и сфотографируйте все это. Смотри, чтобы бумаги лежали в том же порядке, в каком они сейчас. Приезжай как можно скорее,- инструктировал я уполномоченного.
5 часов утра. Я только что водворил цепочку от часов на жилет консула, мирно спящего рядом с машинисткой. Остальные тоже спят, кто на кроватях, кто на диванах. Все сошло благополучно. Я доволен операцией. С наслаждением я выпил чайный стакан вина и лег на ближайший диван отдохнуть.
На утро разбудил меня Уколов. Консул только что открыл глаза. Я, протирая глаза, подбежал к нему.
– Ну, как спали, господин консул,- спросил я.
– Большое спасибо,- улыбнулся консул, стараясь скрыть головную боль.
Через час он собирался уезжать. Мы шумно прощаемся с ним и берем друг у друга обещание устроить еще такую же вечеринку.
Уже 10 часов утра. Я спешу к себе в ГПУ, чтобы посредством добытого шифра расшифровать собранные заранее копии секретных телеграмм "дружественного Афганистана!"
Глава X. Троцкизм среди чекистов
В кабинете секретаря Ново-Городского комитета ВКП (б) Епанешникова набилось человек тридцать. Дело было в конце 1923 года. За закрытыми окнами валил снег. В комнате стоял густой чад от накуренного табака. Маленькая открытая форточка была не в силах вытянуть густые клубы дыма, и воздух в комнате становился все более нестерпимым.
Однако никто из присутствовавших не обращал на это внимания. Собравшиеся представляли собой партийный актив городского комитета партии, и им сегодня
предстояло решить важнейший жизненный вопрос партии. Нужно было решить, кто прав и кто виноват в поднятой Троцким дискуссии перед съездом партии. Троцкого, книга "Уроки Октября" расшевелила всю партийную массу, ибо идеологи Центрального Комитета партии усмотрели в этих "Уроках" новую попытку Троцкого ревизовать ленинизм, новую попытку "протащить" троцкизм, пользуясь безнадежностью положения большевиков Ленина.
Партийный актив состоял в своем большинстве из председателей ячеек городских учреждений и предприятий, среди них присутствовал и я, как секретарь объединенного бюро ячеек войск и органов ГПУ. Все мы с нетерпением ожидали члена Центрального Комитета Межлаука, приехавшего только что из Москвы и назначенного докладчиком на нашем партактиве. Я, как, вероятно, и большинство из собравшихся, не читал еще книги "Уроки Октября" и знаком с затронутыми в книге вопросами по статьям в московской "Правде".Я заговаривал на эту тему то с одним, то с другим из секретарей, стараясь в беседе с ними выяснить для себя сущность разногласий в Центральном Комитете партии, а также прощупать мнение моих собеседников, но всюду наталкивался на один и тот же ответ: "Да голову ломать. Вот Межлаук сделает доклад и даст активы, по которым будем работать". Только один из присутствовавших, видимо, не разделял мнений собравшихся. Он сидел в стороне и смотрел на остальных, полупрезрительно улыбался. Это был председатель Хлопкового комитета Мамаев. Изредка к нему подходил секретарь комитета Епанешников и, обменявшись парой фраз, отходил с улыбкой сожаления и превосходства на лице.
Наконец пришел Межлаук. Как всегда свежевыбритый, одетый в новенький, хорошо сшитый костюм, Межлаук резко отличался от нас, полурабочих, полувоенных, не знавших, что такое полный комплект новой одежды, одевавшихся от случая к случаю.
– Товарищи, заседание партактива объявляю открытым. Слово для доклада предоставляется товарищу Межлауку,- выкрикнул обычную формулу Епанешников, уступая место докладчику.
– Товарищи,- начал Межлаук,- вы все, наверное, прочли в "Правде" и "Известиях" о той дискуссии, которая сейчас происходит в Москве. Товарищ Троцкий вновь старается провести в партии свою идею "перманентной" революции, которую так четко раскритиковал в свое время товарищ Ленин. Сейчас в своей книге "Уроки Октября" Троцкий идет еще дальше. Он обвиняет партию во внутрипартийном зажиме, выдвигает теорию разделения партии, противопоставляя молодых старикам…- Межлаук говорил часа два. Говорил красиво, хорошо, связно, но было видно, что он говорил не свое, а повторял слышанное им в Москве.
– Троцкий добился новой дискуссии в коммунистической партии. Еще дискуссию 1921 года Ленин считал роскошью, которую позволила себе партия, а сейчас мы стоим перед новой роскошью. Троцкий, пользуясь временной болезнью Ленина, хочет внести раскол в мощную монолитную пролетарскую партию, но товарищи, верные последователи Ленина, тт. Зиновьев, Каменев24, Рыков25 и все остальные члены ЦК партии решили еще раз дать с помощью всей партии отпор тенденциям троцкистов и, очистив свои ряды от сомневающихся, идти сомкнутыми рядами к мировой социальной революции,- закончил Межлаук.
Кругом аплодисменты. Повсюду сияют радостные лица, точно троцкизм уже разбит и мировая социальная революция установлена.
– А ведь товарищ Троцкий прав, говоря об отсутствии внутрипартийной демократии,- неожиданно для всех спокойным голосом сказал Мамаев, едва стихли хлопки,- вот хотя бы возьмем сегодняшнее собрание. Товарищ Епанешников собрал секретарей ячеек, то есть тех же аппаратчиков, и хочет…
– Товарищ Мамаев,- прервал его секретарь,- вам не давали слова.
– Ну, так дайте слово. В чем же дело?- спросил, улыбаясь, Мамаев.
– Слово будет даваться в порядке записи желающих. Есть товарищи, желающие высказаться по докладу товарища Межлаука?- обратился Епанешников к собранию.
Желающих говорить было много. Собрание продолжалось около трех часов. Наконец приступили к голосованию резолюции, предложенной Межлауком, осуждавшей позицию Троцкого. Мамаев был против, четверо воздержались. Остальные единогласно голосовали за резолюцию, причем каждый старался, чтобы его высоко поднятую руку заметил член ЦК Межлаук и оценил правоверность.
– Так вот, товарищ,- инструктировал после заседания каждого из секретарей ячеек Епанешников,- завтра
резолюция партактива будет опубликована в "Туркестанской правде" , а затем нужно полностью провести эту резолюцию на ближайшем собрании по ячейкам. Копии протоколов собраний срочно пришлите в горком.
Большая церковь, превращенная ныне в клуб войск и сотрудников ГПУ. Длинное квадратное помещение. Стены обиты длинными полосами красной материи, на которой лозунги. Местами висят плакаты и различные телеграммы. На сцене также плакаты и свернутые знамена. Сейчас там же стоят стол и несколько стульев для президиума собрания. Ниже стоят ряды длинных скамеек, теряющихся в глубине помещения. Все скамьи заняты красноармейцами и сотрудниками ГПУ, сидящими вперемежку. Идет партийное собрание ячеек войск и органов ГПУ. Председательское место занимает небольшого роста полный мужчина с большим, бледным, опухшим лицом и редкими вьющимися светлыми осами. Это полномочный председатель ОГПУ в Средней Азии – Вельский. Он бесконечно вертится на своем стуле, ибо у него ишиас. По сторонам от него сидят члены президиума. Слово для доклада о дискуссии предоставляется мне.
– Товарищи,- начал я свою речь и почти слово в во повторил то, что я слышал на партактиве у Межлаука, разбавляя все это материалом из последних номеров столичных газет. Говорил я около часу, как и полагается приличному докладчику. Аудитория слушала меня, не прерывая. Доклад свой я закончил также по
трафарету – победным кличем.
– Кто хочет слово по докладу?- спросил предатель. Гробовое молчание.
– Есть вопросы к докладчику?- опять задал вопрос Бельский.
В дальнем углу поднялся начальник отдела по охране Коваленко. Коренастый украинец, с сиплым голосом, злоупотребляющий алкоголем. Он бывший анархист-коммунист из рабочих.
– У меня, собственно, такого рода вопрос. Вот докладчик нам здесь рассказывал целый час о том, что мы уже читали в газетах: что нужно бороться с Троцким и другими. А ни одного слова он не сказал, против чего, собственно, бороться. Какая программа у Троцкого? Чего он хочет? Мы ничего не знаем. Мы только слышали, что в Москве дискуссия с Троцким и с другими товарищами, которых мы хорошо знаем. Обвинять их в контрреволюции – абсурд. Значит, тут что-то другое. Так пусть нам расскажут подробно все за и против, а там и мы выскажемся,- сказал Коваленко.
Собрание сразу загудело. Со всех сторон раздавались голоса: "Правильно, правильно".
После короткого совещания было решено собрать через два дня новое собрание и выставить докладчика, который бы доложил о точке зрения оппозиции.
Через два дня опять собрание в том же клубе. Только больше народу. Помещение набито битком. Много любопытных из беспартийных. Доклад о точке зрения оппозиции я поручил сделать одному из военкомов батальона Гусеву. Он, невзрачного вида человек, никогда ничем особенно не интересовавшийся и редко выступавший на собраниях. Ничего особенного от него нельзя было ожидать.
Собрание было объявлено открытым, и слово предоставили Гусеву. Он начал тихо, запинаясь, цитировать мою речь на прошлом собрании. Затем, вытащив из-за пазухи шинели пачку московских газет, стал цитировать из них. Собрание скучало, и многие перестали слушать оратора. Но вдруг, что стало с Гусевым? Он перешел на тему о позиции Троцкого. Он весь преобразился. Он, перестав заикаться и жестикулируя на сцене, говорил:
– Вот сейчас на этом собрании я буду говорить то, что думаю, и то, что чувствую, а завтра товарищ Вельский сошлет меня куда-нибудь к черту на кулички. И это вы, товарищи, называете внутрипартийной демократией?- говорил он.- Ведь каждый из вас знает, что если не угодишь начальству, то угодишь куда-нибудь подальше. А как вы это назовете, как не подхалимство? Чекисты – подхалимы! А почему такие завелись у нас? Благодаря тому, что в партийном аппарате укрепились чиновники-бюрократы. Нельзя слово пикнуть – выбросят из партии!- уже кричал он.- Где у нас равенство в единой коммунистической партии? На бумаге, в уставе партии. А на самом деле верхи и низы. Начальники и подчиненные. Верхи обросли на теплых местах и тянут к себе родственников, подхалимов, бюрократов. Везде и повсюду круговая порука. Рука руку моет. Только внутрипартийная демократия даст возможность проявить все недочеты нашей партии и избавиться от них.
Собрание гудело. Кругом шум и выкрики. Каждый хотел говорить. Вельский, побледневший еще больше, старался восстановить порядок. Беспрерывно дребезжал звонок председателя.
Ораторы выступали один за другим. Все упрекали партийный аппарат.
– Революция, видно, кончилась,- кричал один из ораторов,- в то время как одни дрались на фронтах, другие более проворные заняли хлебные места.
– Каждый сидящий на посту в ЦК партии,- говорил другой,- хвастается, что он был членом партии чуть
с Рождества Христова, а на самом деле никто не знает, что он делал и где был во время Октябрьского переворота. Нужно вычистить весь партийный аппарат.
Прения были прекращены. Стали выносить резолюцию. Чувствовался перевес оппозиции. Почти все красноармейцы – члены партии – высказывались в пользу Троцкого. В то время как они, выступая единым фронтом, подали одну общую резолюцию, сторонники ЦК были разрознены и внесли четыре резолюции. Вельский, понимая положение, предложил объединить их в одну, и е после такого "трюка" стали голосовать.
363 голоса за Центральный Комитет партии, 356 за Троцкого. Почти половина ГПУ, органа защиты диктатуры ЦК, стояла на стороне Троцкого. Это было почти полным поражением. Но формально ЦК имел большинство в семь голосов, и меньшинству пришлось подчиниться.
Было объявлено, что ГПУ стоит за Центральный Комитет партии. За Зиновьева и Каменева.
В большом здании театра "Колизей" общегородское партийное собрание. В президиуме сидят местные партийные заправила и приехавшие из Москвы Рудзутак 7 Марейкис . Рудзутак в богатой меховой шубе, которую снимает на собрании, делает доклад. Выступавших ораторов много. Большинство защищали точку зрения Троцкого. Сторонники ЦК старались скомпрометировать троцкистов по личным мотивам. "Это все ущемленные. Это люди, сами метящие на теплые места. Волки в овечьей шкуре". Такие эпитеты троцкистам были бесконечны.
Началось голосование. Счетчики заранее были намечены секретарем горкома Епанешниковым. От них многое зависело. Они могли сотню голосов убавить или прибавить.
– Кто за резолюцию товарища Рудзутака?- крикнул председатель собрания Манжара.
Начался подсчет поднятых рук.
– Кто за резолюцию товарища Мамаева?- опять подсчет.
– 2460 голосов за Рудзутака и 1520 за Мамаева,- объявил председатель.- Таким образом, большинством голосов принимается резолюция товарища Рудзутака.
– Постойте,- раздался громкий повелительный голос с галерки,- разрешите спросить у товарища Епанешникова, сколько всех присутствующих членов партии?
Все оглядываются на галерку и смотрят на взобравшегося на доски красноармейца войск ГПУ, задавшего вопрос.
– 3200,- не соображая, выпалил Епанешников.
– Так как же голосующих оказалось около 4000?- спросил все тот же красноармеец.
Поднялся ужасный шум, крики. Минут десять в зале стоял страшный гул голосов.
– Вносится предложение переголосовать,- смог, наконец, объявить председатель.
Снова началось голосование. 1607 голосов за Центральный Комитет и 1593 за Троцкого. Никто не сомневался, что тут не обошлось без махинаций счетчиков, давших победу Центральному Комитету партии.
В Ташкенте к Вельскому приехал погостить полномочный представитель ГПУ Белоруссии Медведь. Это одинаковой комплекции и, видимо, психологии с Вельским человек. Они – большие друзья и старые соратники. Лицо у Медведя жесткое, да и деяния за ним числятся не мягкие. Сейчас он вместе с Вельским сидит у меня в бюро ячейки.
– Да, я тебе скажу, было тут дело с этой дискуссией,- рассказывал Вельский,- не знаю, случайно или с намерением товарищ Агабеков подобрал докладчиком из оппозиции некоего Гусева. Так я тебе должен сказать, так и оказался гусем, холера ему в бок. Еле отбили позицию ЦК. Ведь подумай, что сказали бы в Москве, если бы у меня здесь оппозиция взяла верх, я этого Гусева отправил отсюда в Семиречье. Пусть там бузит, сколько ему хочется.
– Что Москва сказала бы, ха, ха,- ответил Медведь- Там положение почище оказалось. Там в ГПУ выступал не гусь какой-нибудь, а сам товарищ Преображенский. С цифрами в одной руке, с азбукой коммунизма в другой. Одним словом профессор. Ты знаешь ячейку в Москве, это ведь 3000 коммунистов. Так вот, после доклада Преображенского большинство оказалось сторонниками Троцкого. Привезли с постели полураздетого ?анова29, чтобы хоть он воздействовал. Не помогло, публика не слушала. Кто-то из ребят обозвал его старым козлом. А Дзержинскому30 и другим членам коллегии вообще говорить не давали. Требовали немедленно ввести внутрипартийную демократию, разогнать партийный аппарат. "Долой бюрократов, долой аппаратчиков",- сплошь и рядом кричала ячейка. Пришлось прекратить собрание и перенести на следующий день. Ну, а на следующий день были приняты меры. Во-первых, срочно по прямому проводу вызвали из Ленинграда Зиновьева, затем Феликс особо заядлых крикунов частью изолировал, частью отправил в срочные командировки. На следующий вечер собрание открылось речью Зиновьева. Этот и начал. Говорил четыре часа подряд. Все обалдели, слушая его. Голоснули – и что же? Несмотря на принятые меры, ничтожным большинством прошла резолюция ЦК. Да, жаркая была дискуссия. Почище 21-го а,- закончил Медведь.
– Кстати, ты уже получил приказ ГПУ о расформировании юридического отдела ГПУ в Москве?- спросил Медведь Вельского.- А знаешь, почему расформировали? Нет? Так я тебе скажу. Весь отдел целиком оказался разложенным и стоял за оппозицию. Ну, Дзержинский и разогнал их, отправив на окраины. Четырех них он прислал ко мне в Белоруссию.
– Да,- задумчиво ответил Вельский,- хороших коммунистов на окраины не шлют, а все больше бузотеров или провинившихся. Точно здесь тюрьма какая-то. Такими мерами во время дискуссии вожди партии и ГПУ отстояли "монолитность и единство" пролетарской партии в рядах коммунистов ОГПУ.
Я девять месяцев был непрерывно избираем секретарем ячеек органов ГПУ. На этой должности я убедился, что на партийной работе делать нечего. Там думать и решать не нужно. Все заранее обдумано и решено, и эти решения получаешь в виде циркуляров и резолюций, которые обязан неуклонно проводить в жизнь. Иначе – обвинение в уклоне, замена более покладистым членом партии – и опала.
Я не мог больше вынести гнилого духа партийной работы и решил вернуться на практическую активную работу. Меня пригласил к себе на работу начальник иностранного отдела ГПУ Трилиссер31.
Глава XI. ЧК у границ Индии
Я приехал в составе советского посольства в Кабул. Официально я числился помощником заведующего бюро печати, фактически же я резидент ОГПУ в Афганистане. Советское посольство помещалось в довольно старом здании, напротив знаменитого и единственного в Афганистане завода "Машинханэ". Между заводом и посольским домом протекала река Кабул, от которой летом остается одно высушенное русло и название. Вдоль реки по руслу бродят буйволы в поисках воды и сырого места. Посольский дом страшно неудобен, и единственным преимуществом его является огромной толщины чинара, раскинувшая среди двора свои громадные ветви, которые давали богатую густую тень. Члены миссии почти все свободное время проводят под этим деревом. От старого водоноса мы знали, что дом этот принадлежал предшественнику нынешнего Мустоуфи (заведующий налоговым управлением), который чересчур усердно собирал налоги, большую часть которых забывал сдавать в казну. Благодаря своей плохой памяти, он скопил громадное состояние. Однажды вечером по приказу эмира пришли в дом солдаты и, вытащив Мустоуфи с постели, повесили его тут же на чинаре, под тенью которой он любил отдыхать. Тут он висел три дня и три ночи. Потом труп убрали, а имущество конфисковали в пользу казны. Водонос показывал нам толстую ветвь дерева поддерживавшую своего хозяина в последнюю критическую минуту его жизни.
Вот так, мы, как обычно, сидели, укрывшись от знойного солнца под деревом, и от скуки перекидывались редкими фразами. Уже два месяца мы не читали газет из СССР и с нетерпением ожидали приезда тематических курьеров. Вокруг этой темы и шел разговор. Вдруг мы заметили, что стоявший у ворот часовой афганец открыл настежь ворота, в которые въехали совсем запыленные всадники. Это был курьер и два его сопровождающих. За ними следовали несколько лошадей, и караван замыкался четырьмя маршировавшими солдатами. Все, сидевшие под деревом, выбежали на солнце и шумно, радостно приветствовали прибывших. Дипломатическая почта почти немедленно была развьючена и перенесена в обычно пугавшую канцелярию.
Второй секретарь разбирал в канцелярии почту, комендант посольства отводил уставшим от трехнедельной верховой езды курьерам помещение. Мы же продолжали сидеть под деревом, с нетерпением ожидая новостей.
Прошел час томительного ожидания, пока, наконец, из квартиры полпреда выбежал посольский слуга Осман, единственный слуга, одевавшийся по-европейски, т. е. носил брюки поверх белых шаровар. Подбежав к дереву, Осман обратился ко мне по-афгански.
– Сафир-саиб требует мунши-саиба к себе.
– Хоб,- ответил я и, встав, направился к полпреду. Я вернулся к себе и заперся в спальне, где хранил секретные бумаги и шифр. Из вскрытого пакета, адресованного полпреду Старку с печатями Наркоминдела, вынул запечатанный, адресованный: "Лично, совершено секретно. Никому другому не вскрывать, товарищу Перу". Я носил кличку "Петр". Осторожно вскрыл пакет и вынул содержимое. Письмо на простой бумаге без адреса и без подписи, пара циркуляров на папиросной бумаге и американские доллары. Я стал читать письмо. "§ 4. Обращаем ваше внимание на бухарскую эмиграцию. У нас имеются сведения, что Афганское правительство продолжает их поддерживать. Из тех же очников сообщают, что эмир бухарский намерен обратиться в Лигу Наций32 с петицией, которую должен повезти в Европу бухарский купец Юсуф-бай. Одновременно наблюдается новое оживление басмачества на границах. Все эти моменты заставляют нас обратить пристальное внимание на бухарцев в Афганистане и их связи на советской территории.
§ 5. Восстание хостинцев на юге Афганистана, по непроверенным сведениям, поддерживается англичанами, снабжающими повстанцев оружием. Выясните, каковы взаимоотношения главарей повстанцев с англичанами. Постарайтесь добыть документальные данные участия англичан в помощи восставшим".
В таком же духе были остальные параграфы письма.
Я каждый день совершал прогулку верхом, знакомясь с окрестностями и людьми. О бухарцах мне только было известно, что эмир бухарский живет в отведенном ему дворце Калаи-Фату, в 18 километрах от Кабула. При нем находились до трехсот приверженцев, среди которых мы не имели ни одного агента. После получения письма из Москвы я перенес свои прогулки на дорогу между Кабулом и Калаи-Фату, надеясь встретить кого-нибудь из бухарцев и завязать знакомство. Целую неделю я разъезжал безрезультатно, пока однажды я не увидел едущего по дороге верхового. В пестром халате с белой чалмой на голове и большой седой бородой, обутый в мягкие сафьяновые сапоги, старик был типичным бухарцем. Он направлялся из города в сторону Калаи-Фату.
– Сапам алейкум,- поздоровался я со стариком, нагнав его.
– Салам алейкум,- ответил он, искоса взглянув в мою сторону.
– Не знаешь ли, отец, как проехать в Чиили-Сютюн?- спросил я по-узбекски.- Я недавно приехал в эти места и не знаю дороги,- добавил я.
– А вот я еду в сторону Чиили-Сютюна, езжай по этой же дороге,- предложил он, и я присоединился к нему.
– Ты хорошо говоришь по-узбекски, но ты не узбек. Что ты делаешь в Кабуле?- спросил старик.
– О, я почти всю жизнь провел в Бухаре. Я имел там свою торговлю, но после революции разорился и вот теперь вынужден служить. Я служу переводчиком при советском посольстве,- ответил я.- Приехал я сюда прямо из Бухары и вот думаю накопить немного денег и опять вернуться в Бухару торговать,- продолжал я.
– Ты недавно из Бухары?- оживился старик, расскажи, как там жизнь и кого ты там знаешь?
Мы беседовали, пока вдали не показались синие мрачные колонны эмирского дворца Чиили-Сютюна.
– Спасибо, сынок, за вести. Если будешь иметь время, приезжай в одну из пятниц ко мне в гости в Калаи-Фату. Спроси Али Мардан-бая, каждый знает мой дом. Попьем чаю, поговорим,- прощался со мной старик.
– Спасибо, бай, обязательно приеду. Рад в чужой стране встретиться со своими,- сказал я и повернул лошадь к дворцу.
Итак, я имел повод поехать в Калаи-Фату. В самый штаб басмачей, где проживал сам экс-эмир бухарский. И при нем триста басмачей, его адъютанты, генералы и бывшие губернаторы провинций, потерявшие все благодаря большевикам. Я окажусь среди ярых врагов большевизма в 18 километрах от города. Что я могу сделать, если они захотят меня уничтожить? Даже костей не найдут. Рискованная задача. Но я решился, другого выхода нет. Нужно срочно найти информаторов среди
бухарцев. Нужно выполнить задание Москвы.
С утра я оседлал своего серого туркменской породы, коня. Сунул в карман браунинг с парой запасных обойм и выехал из ворот посольства. Лошадь несла меня легкой рысью. Вон в стороне дворец Бабура, где помещается сейчас германская миссия. У меня там много знакомых друзей. Я часто бывал у них и не уставал любоваться обширным роскошным садом дворца. Дальше впереди виднеется дворец Чиили-Сютюн. На вышке дворца развивается красный флаг. Это – личный флаг эмира афганского. Присутствие флага означает, что эмир находится здесь. А может быть, флаг висит для отвода глаз? Ведь у каждого правителя есть враги. Еще дальше пошли узкие полосы голых полей, с которых урожай уже собран. Наконец, вдали показалась деревушка, расположенная у замка Калаи-Фату. Я въехал в деревню и рысью направился к воротам дворца.
– Стой!- закричал часовой у ворот, хватая за уздечку лошадь.- Куда едешь?- спросил он.
– Мне нужно повидать Али Мардан-бая,- ответил я.
– Что же ты едешь во дворец? Здесь живет эмир-саиб. Сверни налево, в третьем дворе спроси Али Мардана,- уже спокойно указал мне дорогу часовой.
Я свернул налево и, доехав до третьих ворот, въехал во двор. Какой-то узбек вышел из дома и вопросительно смотрел на меня.
– Здесь живет Али Мардан-бай? – спросил я.
– Да,- вежливо ответил он,- только сейчас его нет дома, он еще не вернулся из мечети.