Компаньонка

Во сне лежу под огромным деревом в таинственном лесу. На меня падает снег — слой за слоем. Надо проснуться и идти дальше, размышляю во сне я. Но спать во сне так приятно, что нет ни сил, ни желания подняться. Внутренний голос — видимо, зверек во мне, намеренный остаться в живых, — требует, чтобы я немедленно встала. Другая часть меня греется под обжигающим снегом. И я мечусь между двумя своими половинками. Вдруг из-за деревьев появляется один мой близкий друг. От скрипа снега у него под ногами я во сне просыпаюсь. Не глядя на меня, он идет мимо. Но я знаю: он здесь ради меня и пришел издалека, чтобы разбудить меня. Я просыпаюсь, потому что благодарна ему.

Открыв глаза, поворачиваюсь к двери. Кто-то просунул в щель двери письмо. А мне приснился звук шагов.

Лежу и вспоминаю приснившегося друга. Мы с ним стали любовниками после многолетней дружбы, когда он проявил большое упорство и терпение. Обычно друзья, которые дружат по двадцать лет, любовниками не становятся. Как бы они ни нравились друг другу и не были влюблены, как бы им ни хотелось стать ближе — ничего не выйдет. Такие тяжелые отношения, как любовные, предполагают безоговорочное изначальное восхищение. А когда человека знаешь двадцать лет, это невозможно.

У нас тоже ничего не вышло. Мы просто постепенно отдалились друг от друга, без обид и упреков, и долгое время не виделись. Потом нечасто встречались. Но при каждой встрече испытывали большую нежность друг к другу, радуясь, что не расстались, а сумели безболезненно преодолеть стадию романтических отношений.

Именно этот друг всегда спасает меня в каждом ночном кошмаре. В каких ситуациях он мне только не снился. Хотя он не из тех, кто любит помогать. Но с гордостью могу сказать, что он настоящий мужчина и всегда становится для меня той самой каменной стеной, которая бывает нужна каждой женщине.

Этим вечером мне совершенно не хочется идти на ужин, видеть сумасшедшую девочку, знакомиться с несчастной Мэри Джейн Праймроуз и слушать чью-то скучную болтовню. Мне хочется поужинать у себя в каюте, в тишине и одиночестве, почитать книгу. Думаю, на сегодня общества этого ребенка с меня хватит. К тому же, только так можно будет защитить себя от этого создания — общаться с ней каждый день, но понемногу. Мысль о том, что теперь я — ее компаньонка, сильно портит мне настроение.

Взгляд опять останавливается на конверте, просунутом под дверь. И как это я только до сих пор не вскочила, чтобы схватить его?

Открываю конверт. Толстый лист бумаги, сложенный вдвое. Эта девчушка — художник никакой. Нарисовала странное животное с длинной белой шеей. Невероятно странное и неприятное. Внизу небрежно приписано:

«Мне страшно. Ведь я вас обидела. И вы не придете на ужин. Мэри Джейн замучила морская болезнь. (Я ей велела выпить, наконец, таблеток.) Вы же не бросите меня одну? Я чувствую, нас ждет что-то необычное. Вы очень приятная. Рада была с вами познакомиться».

Дочитав, чувствую, как дрожат руки. Мне и радостно, и страшно.

Опять смотрю на картинку: что это за животное? Кажется знакомым и незнакомым одновременно. У животного кислое, почти человеческое выражение морды. Складываю картинку, кладу под подушку. Не знаю, правда, зачем и почему. Сажусь на кровать. Грызу ногти.

Вдруг появляется жуткое желание пойти на ужин. Посидеть со всеми за столом, поболтать, увидеть девчонку. Тьфу. По лбу мне дать за способность так быстро менять решения. Как ребенок.

Тут же испытываю прилив бодрости и энергии, как всегда, когда надо решить проблему. Забираюсь в душ. Моюсь. Пока сушу волосы, думаю надеть что-нибудь особенное. Что-то из нового, что куплено к поездке.

А вдруг будет неудобно? Если я буду чувствовать себя неестественно и неуверенно? Решаю не рисковать и надеть привычный и любимый мужской костюм из Японии. Все, я готова.

Готова-то готова, но до ужина еще целых два часа. Сижу, вспоминаю город. В это время дня мне часто становилось скучно дома; и тогда я выбиралась куда-нибудь. Часто это «куда-нибудь» — бар «Конституция», где я люблю подолгу сидеть с друзьями.

В «Конституции» можно и поесть как следует, скажем, рыбки (там еще рядом Рыбный базар!), и посидеть среди «своих» — никаких случайных напыщенных посетителей там не бывает. Рюмки в «Конституции» размером с аквариум, а всех официантов зовут Али. Чтоб клиенты не путались. А еще там множество котов. Они без приглашения лезут в широкие окна и двери бара — наверное, промочить горло после Рыбного рынка.

С легкой грустью вспоминаю про все «правила», принятые у нас там, и с тоской думаю о вечерах, которые предстоит провести в бескрайнем море. Пытаюсь вчитаться в «Комнату Иакова».

Ничего не выходит.

Ну, все. Душевное равновесие потеряно. Теперь ни за что не останусь одна. Яростно хлопнув дверью, выхожу и направляюсь в бар.

Так приятно сидеть в баре и глазеть по сторонам. Не могу пить в одиночестве. Если я пью одна, мне ужасно не по себе. Бывает, сижу и мотаю себе нервы, гадая, как на меня посмотрел этот и что обо мне подумал тот. А если к этому добавляются еще и опасения, что со мной вот-вот заговорит какой-нибудь незнакомец, то я вообще как на иголках. Но здесь, в корабельном баре, мне хорошо. Тут нет никого из моего города. И поэтому здесь никто ни к кому не пристает, не набивается выпить задарма, никто никого не рассматривает и не слушает; да и народу всего здесь — семь-восемь человек.

Я уже давно не пила виски — было плохо с деньгами. Но расходы на корабле оплачивает Деловой центр. Сообщив номер каюты, заказываю соленые фисташки и бурбон. Бармен — молодой светловолосый парень. В его лице есть что-то мышиное, а волосы стянуты в конский хвост. Знает, что хорошему бармену положено исчезнуть, налив виски. И умеет исчезать, хотя при этом стоит рядом.

Примерно с середины стакана окончательно плюю на попытки соблюдать приличия и всецело предаюсь наблюдению. Вижу двоих мужчин, сидящих неподалеку от меня.

Слава богу, они чем-то так увлечены, что совершенно не замечают моего прямого взгляда. Прислушиваюсь. Оказывается, оба поглощены жуткой любовной ссорой. (Почему всегда так приятно смотреть, как другие заняты тем, что противно нам самим?)

Один мужчина — высокий и статный. Правда, у него довольно узкие плечи, но горделивым профилем и прямой осанкой он похож на римских императоров, которые отваживались сражаться даже со львами.

Не могу оторвать от него глаз. Задумчивое, умное лицо обрамляют темно-русые прямые волосы, распадаясь на пробор. Лоб широкий, брови — густой дугой, ярко-голубые глаза, а губы полные и чувственные. У него большой нос и сильный подбородок; глубокий и невероятно красивый голос. Он разговаривает так приятно и так рассудительно, что нужно быть каменной, чтобы не увлечься им.

Второй — его любовник. Он и выглядит как настоящий любовник. Тонкие губы трагически опущены, лицо хмурое и отрешенное. Как в рекламе. Вьющиеся мягкие волосы, чересчур бледная кожа. Худой, но изящный и красивый. Единственное выражение, органичное его лицу, — кислая мина. Но именно это делает его жутко сексуальным. Такого парня нельзя не пожелать. Он что-то говорит первому высоким резким голосом, но что именно — не могу разобрать. И хорошо, что не могу. Уверена, ничего нового не услышала бы. Жалобы, упреки и капризы. Истеричный и пленительный мачо. Вечно сонный и слегка недовольный. Из-за такого император погубит свою империю.

Знаю, какие проблемы случаются из-за таких вот. Они способны опровергнуть величайшие истины, свести на «нет» со своими птичьими мозгами построения самого великого ума. Внезапно до меня доходит, кто такой «император»: это очень известный и очень талантливый писатель. Ради этого гламурного нарцисса он бросил жену и двух сыновей. Я в принципе не ужасаюсь, когда кто-то бросает семью. Наоборот, я считаю, что институт семьи — одно из явлений, которые могут сделать жизнь нестерпимой.

Но бездушный мачо так играет с ним, что смотреть на это невозможно. В какой-то миг мне хочется влепить ему затрещину за то, что он позволяет себе с этим талантливым, известным и приятным человеком. Жаль, что однополые отношения не вполне являются альтернативой обычным отношениям, и союз мужчины и женщины — лишь более страстная, но и более болезненная копия того, что бывает между двумя женщинами или двумя мужчинами. Полы могут быть разными, но роли всегда одни и те же: один уходит, другой остается, пресытившемуся мучителю скучно, жертве — больно.

Я так увлеклась, что когда она внезапно обнимает меня со спины и говорит: «Вот вы и попались!», — чуть не падаю с табуретки. «Я не застала вас в каюте и решила поискать в баре. На самом деле я боялась, что вы не придете на ужин. Значит, если вы не в каюте, вы в баре. Я сразу почувствовала, что вы любите выпить».

— Откуда ты знаешь? — вскидываюсь я. Я злюсь, что она давит на меня, а от этого мне все меньше хочется видеть ее.

— Ага. Слушай, давай перейдем на «ты»! По-моему, такая обходительность ни к чему. Когда отправляешься с кем-то в долгое путешествие, и тем более собираешься быть рядом с ним и во время сна…

Не договорив, она начинает хохотать. Пытаюсь посмеяться вместе с ней. Отчасти от того, что нервничаю, отчасти от того, что виски уже действует вовсю.

— А теперь вставай, пошли ужинать.

— Еще рано. Посидите со мной, выпейте колы.

— Ты что, совсем ку-ку? — крутит она у виска и заказывает бармену два скотча. В двенадцать-то лет!

— Мне никто не говорил о вашей матери, — говорю я. (Не хочу обращаться к ней на «ты»).

— Это тайна, покрытая мраком! — заливается опять она. — Мама папу бросила. А папа покончил с собой. Папа был сто двадцать седьмым в списке тех, кого мама бросила. А он страшно переживал. Но семья — то есть Деловой центр — маму так и не простила.

— А ты простила?

— Простить мать, которая бросила ребенка, невозможно, — вдруг тихо говорит она. И, отвернувшись, прячет лицо.

— Не расстраивайся. Кто из нас не расстраивался из-за матери?

— Ты… — она запинается.

— Послушай, разве мать может любить только своего ребенка и больше никого? Допустим, в мире еще остались такие ископаемые. Но разве ты бы хотела, чтобы твоя мать была такой? По мне, так любая такая мамаша — вампир и людоед в одном. Так и норовит выпить душу своего ребенка да закусить его сердцем. Или жизнью. Матери все такие. Я, правда, не говорю про матерей, которым на все наплевать. Таких я пока не знаю.

— Думаю, что моей-то как раз на все наплевать, — говорит она дрожащим голосом. — А может, она просто безответственная. Может, просто не знает, что со мной делать. С одной стороны, ей хочется быть со мной, с другой стороны — быть на свободе. Глядя на меня, она понимает, что ей пора бы уже повзрослеть, стать ответственной, но ненавидит все это. Я ведь напоминаю ей, что она уже не ребенок и не девушка… Так что ей делается со мной плохо и грустно, вот она и сбегает.

— Ладно, пошли есть, — говорю я. — И что это за выкрутасы: виски в двенадцать лет?

— Мне хотелось тебя шокировать, — хохочет она.

— Получилось. Я в шоке. Но учти: я тоже умею шокировать.

— Не сомневаюсь, — хихикает она. — Ни капельки.

Четыре

Едва подхожу к столу, сразу понимаю, что пожалею, что пришла на этот дурацкий ужин. Нас удостоили великой чести — сидеть за капитанским столом. Для меня это — ужасная неприятность, ибо на таких мероприятиях я всегда веду себя как трудный подросток, недавно вернувшийся с исправительных работ. Так будет и на этот раз.

Капитан — обычный эгоист, из тех, что всегда требует к себе максимального внимания, любви, уважения, почтения, восхищения. А мне до лампочки и его моря, и его океаны. Длинные с проседью волосы его стянуты в хвост. Серебристая борода, сто лет не ведавшая бритвы, огромные голубые глаза. Они без устали просвечивают всех вокруг, как маяки, контролируя наличие интереса к хозяину у окружающих.

Сопровождающим наследников престола приходится терпеть многое. Капитаном беды не кончаются. Я вынуждена любезничать не только с ним. Все присутствующим еще кое в чем оказана великая честь: сама Парвати Норан, богиня экрана (бывшая) почтила нас присутствием. С ней ее пожилой покровитель. Естественно, мультимиллиардер.

Не удержавшись, краснею до корней волос. Как дура. В детстве кинострадания Норан доводили меня до слез. А теперь она не принцесса. Мне даже неприятно на нее смотреть. Тем более так неожиданно. (А когда случайные встречи бывают «ожиданными»?) Может, взять себя в руки и, как все, рассыпаться в комплиментах?

Дело в том, что много лет назад, когда вышла моя первая книга, я послала ей экземпляр, подписав:

Парвати Норан —

самой красивой женщине Азии

Будто сама полный ноль. Потом с огромным трудом раздобыла ее номер телефона и позвонила. Ответил какой-то секретарь, и мне пришлось унизительно объяснять ему, кто я такая и почему хочу познакомиться с Парвати Норан. Потому что я пишу ее биографию.

Ничего не вышло. Ибо самая красивая женщина Азии никогда не отвечает на звонки незнакомых людей.

Во всех своих книгах я всегда пишу (повторюсь и здесь, если уместно): обожаю биографии. Биографии читать намного интереснее, чем любую другую современную литературу с неумелыми описаниями, дурацкими намеками, глупыми проблемами и неумными (главное что авторскими!) мыслями, растянутыми на много страниц. Все эти книги — нелепое отражение нашей реальности. Что в этом хорошего?

В реальной жизни ведь некогда скучать и размышлять над описаниями и намеками — даже если хочется заниматься только этим. Жизнь бросает тебя в водоворот событий. Поэтому плохо написанные биографии бывают скучны. Если о жизни известного человека написано неудачно, о нем быстро забывают. Зато хорошо написанная биография — редкость и сокровище.

За биографию королевы Азии я все-таки взялась. Писала ее с удовольствием, хотелось, чтобы и читали ее с удовольствием. А еще хотелось выразить уважение к Норан. Книга вышла, но в результате все оказалось напрасно. Мне прозрачно намекнули, что биографию королевы кино позволено писать только писателям уровня Марио Пьюзо, как минимум.

Пока я объяснялась с секретарем во время того первого звонка, мне все время казалось, что королева подслушивает наш разговор. А сейчас мы вместе за этим столом. Дай бог, чтобы она меня по голосу не узнала.

Не узнает. Она занята только собой. В реальности она очень робкая, напряжена, кажется даже, что у нее руки отчего-то дрожат. Сжимает в пальцах сигарету. Напряжены ее губы, напряжение в ее прекрасных, огромных, как у лани, глазах. Говорит отрывисто, тихим голосом. Ее робость поначалу повергает в изумление и кажется изяществом и кокетством. Потом начинает выглядеть чрезмерной и наводит на мысль, что королева кого-то боится. От этого неловко. Она делает вид, будто гибнет от собственной слабости, но губит ею все вокруг.

Поглощаю красное вино бокал за бокалом. Хуже всего то, что девочку усадили на другом конце стола, между известным писателем и его любовником. Смотрю на нее. Там положение не лучше: малютка тоже хлещет вино. И это в двенадцать лет!

Капитан вещает:

— Родители, росшие во времена хиппи, воспитывают в своих детях чувство всеобщего равенства, способность принимать зрелые решения и совершать зрелые поступки. Моя сестра с мужем воспитывали детей именно так, и те, пока были маленькими, держались со мной неуважительно. Так было, пока им не исполнилось пятнадцать. Потом я стал для них богом. Они стали называть меня «капитан».

Рот болтуна не закрывается ни на минуту. Сотни историй, и в каждой — мораль, а еще самовосхваление. Правда, пусть лучше такие рассказы (хотя бы реальные), чем всякие моряцкие враки. Капитан заводит речь о душе: он так любит себя и так страдает от того, что мир его не замечает, что решает произвести впечатление хотя бы этой темой. К концу ужина он меня ужасно бесит.

Актриса Норан слушает капитана: она — само внимание, интерес, само воплощение страсти. Томным голосом с придыханием она то и дело произносит нечто одобрительное. «Я всегда мечтала рассказывать столь же прекрасно, как вы», — поет она капитану, окончательно лишая его способности соображать.

Почти лысый, с седыми бакенбардами, покровитель звезды являет собой красу ушедших лет. Его тонкие усики открыто заявляют: наш владелец — знаток жизни. Он наблюдает за происходящим с таким видом, с каким смотрят пошлый спектакль, однако не без удовольствия. Он весьма умен. Деловой человек. Такой всегда сумеет и денег заработать, и жизнью насладиться. Познакомился он со звездой, когда та была совсем молодой, красивой, но очень бедной. Именно он сделал из нее королеву. И, как любой творец, обожает свое творение. Все понимает. Снисходителен. Все видит, ничего не осуждает. Все знает. Знает, кстати, и то, что только так можно познать истину. Бывают ли минуты, когда у Норан кончаются силы играть богиню? Если бывают, их видит только он. И, я уверена, смотрит на это с удовольствием.

Легкая зависть мешает мне должным образом симпатизировать ей. А она хороша, невероятно хороша. В ней прекрасно все: от макушки до пят. В ее теле будто текут мощные, сильные реки. Где ни дотронься — руки намокнут. Играя много лет богиню, она стала богиней. Она раздражает меня. Наверное, потому, что подыгрывает мерзкому капитану. Может, в другом месте в другое время она бы мне понравилась. Но все равно понравилась бы так, как может понравиться чужой ребенок. Стараюсь не сближаться с людьми, с которыми не смогу быть искренней. Может быть, Норан слишком чувственна и демонстративна, чтобы я могла ее полюбить. Вот какая я. Люблю людей только серыми клетками.

— Точки пересечения спиритических связей…

Капитан излагает одну из своих великих теорий, помогающих понять наш духовный мир и его скрытые проблемы. Таких теорий он понабрался в странствиях. Я киваю, делая вид, что слушаю, а в это время смотрю на девчонку и… Боже, что я вижу!

Она выплескивает полный бокал вина в лицо любовнику писателя. Любовник, кипя от бешенства, яростно стирает винные ручейки с красивого лица, швыряет салфетку на стол и выбегает. Писатель расстроен и озабочен. Устремляется за ним.

Все теряют дар речи, включая капитана. Кто-то из официантов роняет меню. Оркестр не может решить, играть дальше или нет. Потом отмирает, но внезапно начинает тянуть что-то заунывное. Один из официантов бежит за ретировавшейся парой.

Девочка внимательно осматривает зал. Наши взгляды встречаются, она подбегает ко мне и забирается ко мне на колени. Внезапно нас обеих охватывает приступ сумасшедшего смеха. Мы показываем пальцами на присутствующих (тишина в зале только сильнее раззадоривает нас), хохочем, хохочем, хохочем, вытирая слезы.

Потом у меня почему-то схватывает живот. Отстранив девочку, я сгибаюсь в три погибели. В этот момент передо мной возникает пара женских ног в широких брюках. Поднимаю голову: рядом со мной стоит такая блондинка, что можно голову потерять.

Ждет, когда я приду в себя. Вот только ее мне сейчас не хватало.

— Как вы можете позволять подобное?! Как вы можете быть такой безответственной?! — кричит она, разводя крупноватыми, но красивыми руками. — Вам же поручили смотреть за ней! Разве вы не знаете, что вам доверили необыкновенного, особенного подростка, у которого, к тому же, проблемы с алкоголем?

Повисает напряженная тишина…

Она продолжает:

— Я плохо себя почувствовала, и лишь поэтому не пошла на ужин. Я рассчитывала на вас, на вашу опытность, разум, что считала само собой разумеющимся! Но как же так можно!

Значит, официант бегал ябедничать. Но какая она умница! Профессионалка до корней волос, даже распорядилась, чтобы ей немедленно сообщали, если произойдет что-то из ряда вон. Она вся как швейцарские часы — блестит и тикает. Не столько сердится сейчас, сколько делает вид. Она просто хочет поставить меня на место, хочет сделать мне выговор прилюдно.

— Когда она пьет, она теряет контроль над собой и ведет себя совершенно недопустимым образом. Вам следовало ее остановить! Не давать ей пить! Если вы не можете выполнять возложенные на вас обязанности, если вы не можете нести ни за что ответственность, зачем вы тогда согласились на эту работу? Вы такая бездумная, такая безответственная, такая наглая, такая…

— Милая Мэри Джейн… — вмешивается Зевс нашего корабля, чем лишает меня возможности услышать все предназначенные мне эпитеты.

Не сдерживаюсь: «Прошу вас, господин капитан. За этот вечер я уже узнала многое о вас. Очень прошу: оставьте что-то на следующие дни. Кроме того, так как за последние пару часов я прослушала сотни историй, связанных с вами, с уверенностью скажу, а вы — поверьте мне на слово: нынешняя проблема вне сферы вашей компетенции. Хотя масштабы последней воистину поражают. Но нынешняя проблема касается только нашей многоуважаемой воспитанницы, многоуважаемой госпожи Праймроуз и меня. А вам, госпожа Праймроуз, я сообщаю, что среди множества проблем девочки, которые от меня скрыли, находится и то, что у нее проблемы с алкоголем. Не скажу, что я вмешаться в ситуацию не могла, но вообразить, что у двенадцатилетней девочки могут быть реальные проблемы с алкоголем, проблематично, согласитесь. К тому же, нас посадили на разных концах стола. С моего места мне мало что было видно, поэтому и сделать я ничего бы не смогла.

Да, и еще: я не помню, чтобы среди сообщенных мне условий работы, на которую я согласилась, было что-то о том, что я обязана выслушивать ваши упреки. А сейчас, с вашего позволения, я передаю ответственность за ребенка в ваши профессиональные руки и удалюсь».

Выхожу из ресторана и направляюсь к себе в каюту. Сами пусть разбираются. Злая на всех, я не в состоянии ни кем заниматься.

Стою, чищу зубы, и вдруг мне вспоминается робкий взгляд актрисы Норан. Меня разбирает смех. Интересно, что сейчас поделывает девочка в заботливых руках гувернантки? Но только вспоминаю о ней, как меня охватывает ярость. Надо же — пытается меня построить! А я как сойду в первом же порту! Еще всякое дерьмо будет меня учить!

* * *

Просыпаюсь около полудня. Из снов запомнилось что-то обрывочное. Настроение дрянь. Снежным комом растет чувство вины вперемешку со стыдом за то, что я вчера сбежала и бросила девчонку в стальных неласковых руках Праймроуз. Ей ведь, наверное, было плохо. К гамме чувств примешивается еще одно: мне начинает казаться, что я когда-то переживала подобное. Какие-то мелкие детали кажутся мне похожими. Какие именно — не пойму.

Сегодня поздно вечером корабль причалит в Афинах. Может, собрать вещи да и бросить к черту и девчонку, и дурацкое путешествие? Как раз сейчас, когда я только вошла во вкус плавания на круизном лайнере, привыкла к роскоши и покою и почти вошла в ту странную роль, которую предложила мне судьба?

А девчонка мне нравится. Сколько еще таких детей миллионеров, которые страдают от простых проблем: от нехватки любви и внимания взрослых, от вседозволенности, от проблем со здоровьем? Признаюсь: проблемы этой девчонки задели меня за живое. Мне сейчас очень хочется, чтобы дверь каюты с грохотом открылась, и она ввалилась бы ко мне.

В дверь стучат. Решив, что девочка проявляет чудеса ясновидения, радостно бегу открывать. На пороге стоит Праймроуз. Яркие, синие, как васильки, глаза, пышные светлые волосы, рассыпавшиеся по плечам. Подняв бровь, она с возмущением смотрит на меня.

— Приятно видеть вас такой веселой после того, что вчера произошло!

Надо же: она пришла призвать меня к ответу — и в такую рань! Меня трясет от злости:

— Входите!

— Я пришла извиниться, — начинает она, садясь на краешек кресла. Спину держит прямо, будто шест проглотила. Натянута, как струна.

— Я прошу извинить меня за то, что наговорила вам вчера. Я не знала, о чем вам рассказывали, точнее, о чем вам не рассказали. Теперь я понимаю, что госпожа Тамара боялась, что вы откажетесь работать. Она полагается на интуицию, когда берет кого-то на работу. Очевидно, в вашем лице она увидела человека, который может сопровождать ребенка. Ведь речь идет о таком сокровище, с такими особенностями, что просить вас, чтобы вы сочли меня вправе…

Мне делается скучно. Скорей бы она замолчала. Я перебиваю:

— Что с девочкой?

Эта гувернантка — из тех, с кем мне всегда не по пути. Такие, как она, всегда в состоянии войны с представительницами своего пола: они не знают, что такое дружба, что такое спор. Они всегда серьезны, трудолюбивы, преданы служебным обязанностям, рассудительны. Они шикарны, красивы, логичны. Они навевают страшную тоску. Они слишком правильны. В них нет стиха. Нет в них даже прозы. А главный кошмар заключается в том, что они невероятно самоуверенны.