Люди города Ура

Но опубликованные документы архива Эйанацира совершенно не подтверждают этих мыслей британского археолога.

По имеющимся у нас данным, кроме перечисленных выше в архиве Эйанацира найдены еще только следующие документы:

20) Письмо неизвестного к Эйанациру о взаимных денежных расчетах с автором письма и с неким АвильИлимом; последнему предлагается передать каких-то баранов (U.16527, UET V, 65).

21) Покупка Эйанациром небольшого участка заброшенной жилой площади в 1804 г. у соседа Ламанли (U.16522, UET V, 158), вероятно, для нового дома.

22) Инвентарь каких-то сосудов, мешков и прочего, отчасти недополученного (из урока ремесленников? — e-gi₄-gi₄), отчасти из принадлежавших дворцу, — возможно, попавших к Эйанациру в связи с выполнением того или иного заказа (U.16524, UET V, 805).

23) Перечень лемехов (i-mu-tum), принадлежавших разным лицам (U.16089, UET V, 804).

24) — см. № 32.

25) Опись, по-видимому, драгоценностей (если i-ni здесь = īni nūni[m] — «рыбий глаз», т. е. жемчуг) и благовоний, в том числе кипарисового масла, на цену свыше 1 мины (0,5 кг серебра, U.16524, UET V, 471).

26) Документ о получении рядом лиц, в том числе женщинами (частью в долг, частью в уплату и т. п.), ячменя общим количеством 10 гур 2 бан, т. е. около 2500 л (U.16524, UET V, 484, 1790 г. до н. э.).

Мы уже упоминали (с. 98) опись стада овец (U. 16522, UET V, 816) и опись тканей, видимо готовившихся на вывоз (U. 16524, UET V, 848); возможно, именно этот последний документ заставил Вулли заподозрить в Эйанацире старьевщика, однако напрасно, потому что эти 50 одежд, как мы видели, стоили почти килограмм серебра, а на такие деньги можно было купить целый дом.

Труднее объяснить три других документа из архива Эйанацира — 27), 28), 29) (U. 16089, UET V, 520; U.16522, UET V, 519 и 661).

Образцом может служить документ № 29, UET V, 661. Это список имен, перед каждым стоит «1 тростниковая корзина» или «1 (реже 2) предмет(а) dalla» (значение неизвестно). После каждой группы имен стоит: níg dEN + ZU-ma-gir, níg É-a-na-sir; nam É-a-na-sir;[224] в самом конце после даты (1804 г. до н. э., 19-й год РимСина I) читаем níg nam Ib-ni-É-а in-ku₄(r) — «то, что для ИбниЭйи внес»; в параллельном документе UET V, 643 вместо níg стоит а-na Ib-ni-É-а — «для ИбниЭйи».[225] Ранее было высказано предположение, что речь идет о ремесленниках-надомниках, работавших на казну, причем Эйанациру и другим богатым и влиятельным людям поручался сбор их продукции. Это предположение, однако, надо считать неосновательным; еще В. Ф. Лееманс[226] заметил, что в числе имен лиц, против которых записано «1 корзина» или «1 dalla» и т. п., встречаются все имена клиентов Эйанацира и его сотоварищей, известных нам по письмам, — Нанни, Аппайа, Мухаддум, Илииддинам, Изия, НигаНанна и даже Шумиабум, известный нам из UET V, 403 как начальник агентов по государственным сборам и торговым доходам (wakil tamkārī); к тому же в аналогичных списках UET V, 554 и 673 (хотя и с утерянными экспедиционными номерами, но тоже с пометой nam É-a-na-sir — «для Эйанацира») упомянуто, что предметы dalla — серебряные (дата — 1813 г. до н. э., 10-й год РимСина I). Поэтому скорее всего это грузы и «кошели» (капиталы), передаваемые Эйанациру и другим купцам-мореходам для обмена на медь в Тельмуне, и к повинностям и государственным служебным обязанностям Эйанацира эти тексты отношения не имеют. Следует заключить, что Эйанацир хотя и был тесно связан с торговыми операциями казны, однако действовал как вполне самостоятельное лицо и, вероятно, был независимым от царской и храмовой службы гражданином городской общины Ура. Был ли он членом торговой организации («гавани», kāru[m]), мы не знаем, хотя такая организация, хорошо известная по ашшурской фактории в малазийском городе Канише (в которой участвовали и торговцы из других мест),[227] существовала и в Уре, и в Ларсе и осуществляла различные административные функции, связанные с торговлей.[228] Ни в Канише, ни, вероятно, в Уре члены карума не были официальными торговыми агентами (tamkārū).

Под экспедиционными номерами, близкими к номерам находок в доме Эйанацира, числятся еще два интересных документа, но они не упоминают его имени; действительно ли они найдены в развалинах его дома, или попали туда случайно, после разрушения Ура Самсуилуной, или переданы Эйанациру каким-либо его деловым контрагентом, или же они относятся к родичам (сыновьям?) Эйанацира — этого мы установить не смогли. Речь идет о единичных находках документов.

30) Первый из них, U.16529?=UET V, 51, относится, возможно, не к дому Эйанацира, а к дому Имликума (глава VI). Это письмо некоего Шамашнацира (может быть, отправителя и упоминавшегося выше письма U. 16527, UET V, 65?) к некоему Синбелили; сохранилось только начало: «Скажи Синбелили — так говорит Шамашнацир: Син, Иштар и Нингаль ради меня [да сохранят тебя в живых]: относительно 2 бур (= 12 га) поля твоего кормления (šukussu[m] или kurummatu[m] (т. е. поля, выдаваемого храмом или царем за службу), которое я арендовал у тебя, и документ ты сохранил для меня: Дуду писал (?) мне, вот, что он сказал: [………….]. Теперь…» — возможно, речь должна была идти о передаче аренды от Шамашнацира к Дуду? Здесь мы впервые узнаем о довольно большом служебном наделе, выданном от казны и сдаваемом в аренду; но имеет ли это отношение к Эйанациру?

31) Документ U.16526 (или U.16529?), UET V, 638 относится еще ко времени царя ВарадСина и попал сюда, вероятно, тоже случайно; он касается выдачи больших количеств (до 100 кг) шерсти.

Мнение Вулли о том, что Эйанацир в конце концов разорился, совершенно неосновательно. Самостоятельная деятельность Эйанацира, как и других купцов, надо думать, прекратилась или была прекращена, как полагает В. Ф. Лееманс. лишь вследствие распоряжения правительства Ларсы после 30-го года РимСина I (1793 г. до н. э.).

Осталось коснуться найденных в том же доме Эйанацира (или в тех же его домах) документов из архива ИддинЭйи, кто бы он ни был. Это часть находок U.16526 и 16527. Мы предположили выше, что он был сыном или, скорее, братом Эйанацира; во всяком случае, самостоятельная деятельность его происходила при жизни последнего (самый первый датированный документ относится к 15-му году, а самый поздний — к 26-му году РимСина, т. е. к 1808–1797 гг. до и. э.).

32) По-видимому, самый ранний документ из находки U.16527 (UET V, 689) не датирован. Он составляет запись сравнительно небольших сумм серебра (от 1/₃ сикля и 5 ше — около 3 г — до 21/₆ сикля и 5 ше — около 10,5 г), полученных с разных лиц, вероятно граждан города: из девятерых ни один не назван по профессии, трое — по отчеству и один обозначен как «принадлежащий» другому лицу (по-видимому, в качестве родича: рабское состояние выражалось не частицей родительного падежа и принадлежности ša, а иначе). Все эти суммы составляют kubabbar dag-gi₄-a, kasap bābtim. Слово bābtum имеет в вавилонском диалекте аккадского языка два значения: 1) «дебет», то, что предстоит получить по какому-либо обязательству (прежде всего родственному), и 2) «соседство, квартал, соседская сходка». Среди предполагаемых уплат упомянуты также и «½ сикля Эйанацира, сына Ипку… (Ip-qú-DINGIR.GAL)»— это тезка купца Эйанацира? Рядом упомянут «ИгмильСин, сын Илигамиля», — очевидно, тот, которого упоминают письма к Эйанациру: за ним тоже ½ сикля серебра. Возможно, это разница при финансировании торгового путешествия.

Четыре документа (№ 33–36) = UET V, 375, 378, 382 n 417 представляют запись заемных сделок на 4 гур, на 10 с лишним гур (свыше 2 тыс. л) ячменя, на 3 уль 2 бан (около 150 л) ячменя и на 1 сикль (8,7 г) серебра. Кредитор — ИддинЭйа, должники — различные неизвестные нам лица без должностных обозначений — возможно, крестьяне-общинники. Займы принадлежат к типу šu-lal, при котором процент не указан; но по последнему из этих актов должник был обязан вернуть взятый серебром долг в месяце sig₄-a (т. е. при урожае, когда зерно дешево, а серебро соответственно дороже), ячменем (по тогдашней цене серебра, т. е. к выгоде заимодавца).

Документ № 37 (U. 16526, UET V, 258) представляет собой частную запись судебного разбирательства или письменное заявление в суд: «ИмгурСин, сын Кудурри, ШуНанайа, сын Урра[…], Синнада, валяльщик, ИмгурЭллиль (?), сын Абнили, ШуГула, сын Гаддайи, Урдубшена (по Шарпэну, лицо, в другом тексте названное Урду), сын Кутти, — свидетели, которых я призову (букв.: „сделаю слушаю[щими]“): серебро, (что) Бели, сын Гимиллума,[229] принял у меня для (?) Киштума, сына НурИштара, потому что Синшеми, сыну Ар[…], я (уже) отдал». Следует дата, которая плохо читается. По-видимому, речь идет о расчетах по денежной сумме, в которые было замешано сразу несколько заинтересованных лиц. Нет прямых указаний, что «я» этого документа — ИддинЭйа, однако в свете того, что мы знаем о его кредиторской деятельности, это вполне вероятно.

В заключение этой главы следует заметить, что, хотя, по обычаю времени, письма адресовались не получателю, а некоему писцу, который «скажет» получателю содержание послания, тем не менее семья Эйанацира и подобные ей отнюдь не были чужды грамотности (что видно, например, и из последнего процитированного документа) и даже религиозной литературы: вероятно, именно в этом доме, а не в «школе», как указано в UE VII, был найден отрывок из гимна храмам Шумера (U.16529, UET VI, 1,111); поданным Вулли, «кузнец» ШуНингиззида, похороненный в доме рядом с литейной мастерской, хранил у себя учебный текст — шумеро-вавилонскую грамматику. Мы далее приведем и другие свидетельства того, что представление о монополии жречества на грамоту в странах древнего Востока является не более как обычным в историографии перенесением знакомых из средневековья условий на древность, и что клинопись при всей своей сложности была сравнительно широко распространена в разных слоях светского населения; лишь среди женщин грамоте знали, по-видимому, действительно почти одни только жрицы, и то не все.

Глава V ШКОЛА И НАУКА

Дом № 1 по «Широкой улице», выходивший боковой стеной также на «Складскую улицу», принадлежал, по Вулли, некоему ИгмильСину.[230] Так это или нет — сейчас установить трудно.

Вход в дом с перекрестка «Карфэкс сквер» — против столба, на продолжении «Патерностер роу», сразу, как минуешь выход из узкой «Складской улицы» и едва повернешь на «Широкую»; по другую сторону столба открывался «Церковный переулок». У самого угла был вход в сени (1), а оттуда во дворик (2). По мнению Вулли, видимо недостаточно доказанному, владелец позже пробил с «Широкой» другой вход прямо во внутренний дворик (2). С улицы теперь сюда вели вниз четыре ступеньки. Дворик имел около 20 кв. м. Шарпэн предполагает, что «дворик» был крытым залом, но это не представляется нам вероятным.

Слева со двора (2) был вход в кладовку или каморку для рабов или, может быть, кухню (4), вместе с закутком (3) занимавшую 10 кв. м, и в помещение (6) на другой половине дома. Кроме того, со двора (2) помимо проема в закуток (4–3) была дверь еще в нужник (5); ход на соседнюю с ним лестницу во второе жилье был заложен, а вместо того проложен другой: из сеней (1), минуя дворик (2), шел ход в помещения (6 и 7, 11–12 кв. м), возможно, служебного назначения; из второй комнаты вдоль задней стороны двора вел круговой коридор (9), может быть соединявшийся с каморкой (4). Из узкого Г-образного помещения (7) был ход на главный культовый двор (8);[231] вероятно, в том же помещении (7) была и лестница или две лестницы, которые вели на второй, обитаемый этаж, где комнаты, вероятно, располагались по две стороны двора, над помещениями (6) и (1), а также (3) и (4). Если считать, что надстройка нависала над культовым двором, то во втором жилье могли быть комнаты также над помещением (7) и коридором (9), но это менее вероятно.

44. «Складская улица» на участке АН («школа» помещалась за углом справа). Реконструкция по археологическим данным.

Вулли считал, что в этом доме была школа, или, по-шумерски, «э-дуба» — é-dub-(b)a. Это можно было заключить из того, что здесь, а также, по-видимому, на улице вокруг дома[232] было найдено множество учебных и ученических текстов, а также текстов литературных — религиозных и дидактических, которые, как хорошо известно специалистам, служили учебными пособиями.

Однако интерпретация Вулли дома на «Широкой улице, 1» как школы не без основания оспаривается; веские аргументы против нее приведены Шарпэном. Выясняется, что найденные школьные таблички не упали с полок, как думал раскопщик, а по меньшей мере свалились со второго этажа и были использованы для забутовки пола новым владельцем, которому и принадлежал описанный нами только что дом. Однако то обстоятельство, что для забутовки были использованы именно таблички школьной библиотеки, указывает на то, что где-то поблизости, и скорее всего на этом самом месте, раньше действительно была школа. Нет причин представлять себе учеников занимающимися на тесном дворе (2), как думал Вулли, — они скорее всего занимались на свету (клинопись для чтения требует яркого косого освещения), а это значит, на галерейке не сохранившегося второго этажа, а может быть, даже на плоской крыше.

Исходя из своих находок на участке ЕМ (см. далее, гл. VIII), Шарпэн склонен вообще отрицать саму реконструкцию типа шумерской школы, восходящую к С. Н. Крамеру, как школы светской и общедоступной; он считает, что в старовавилонской Ларсе, как и в Вавилонии среднего периода (после 1600-х годов до н. э.), преподавание велось жрецами и при этом в частном порядке. Шарпэн основывает свои выводы на изучении школы в доме «Тихая улица, 7» (участок ЕМ). Однако мнение Шарпэна о частном характере и этой школы никоим образом нельзя считать доказанным, а главное, мы не можем отвергать ясные свидетельства текстов, специально создававшихся для старовавилонской школы и давших основание для реконструкции С. Н. Крамера, которой мы и будем следовать. Были или нет среди учителей жрецы (скорее всего — бывали) — несущественно: существенно то, была ли школа храмовой или светской.

Во всяком случае — и это очень важно, — она была единообразной. Если даже на «Тихой улице, 7» преподавание вел, как думает Шарпэн, жрец для своих собственных детей, существенно, что подбор сочинений для школьного чтения («канон») был у него точно тот же самый, что и на «Широкой улице. 1», и тот же, что в священном Ниппуре. Это, конечно, скорее всего указывает на то, что школьное дело было организовано из одного центра — храмового центра, поскольку Ниппур был центральным храмовым городом Шумера. Но надо учитывать и другое, а именно: для кого нужна была грамота. Для жрецов? В какой-то степени да, однако мы знаем, что значительная часть богослужения не была еще положена на письмо. Гораздо нужнее грамота была для администраторов — храмовых и царских, а в эпоху царства Ларсы — преимущественно храмовых, так как собственно царское хозяйство находилось в упадке.

Итак, школа в царстве Ларсы была единообразной, не замкнутой (только для жрецов); она, вероятно, была организована храмовой администрацией и поставляла в первую очередь светские кадры администраторов — хотя бы и администраторов храмового хозяйства.

45. Школьная учебная табличка: запись поговорки. UET VI, 2, 386. Прорисовка

46. Самая первая школьная учебная пропись. UET VI, 2, 364. Прорисовка

Конечно, общедоступность школы была относительной — одни и те же храмовые жреческие и административные должности, как наглядно показано Шарпэном, столетиями сохранялись в одних и тех же семьях. Однако среди тысяч документов об оплате и содержании различных работников храмового и царского хозяйств ни разу не встретилось документа об оплате учителей, из чего мы можем с уверенностью заключить вместе с С. Н. Крамером, что труд учителей оплачивался родителями учеников. Это также могло способствовать известной «открытости» шумерской школы. Открытый и повсеместный характер школ периода Ларсы говорит в пользу того, что в принципе она не была закрыта для детей неадминистраторов.

Мы знаем, что старовавилонское общество знало социальное и даже сословное деление, но до кастовой ограниченности это социальное деление не доходило. Мы знаем также, что в шумерской школе, хотя лишь изредка, обучались и девочки.

Итак, к сожалению, нам не удастся войти прямо в класс шумерской школы времени царства Ларсы — но где-то здесь, возможно именно в доме «Широкая улица, 1» до его перестройки, школа была, а о ее нравах, предметах и методах обучения мы можем узнать из текстов, в том числе найденных около этого самого дома «Широкая улица, 1» и в нем самом.

Клинописные плитки изготавливали так, чтобы держать их в левой ладони, когда пишешь, так что столы писцам были не нужны — разве что для того, чтобы положить оригинал, с которого копируешь. Ни в одной из найденных школ нет следов скамей или другой мебели; ученики сидели скорее всего на полу, на циновках. Мы уже говорили, что стул или скамья в вавилонском доме были до некоторой степени предметом роскоши.[233]

Отдельно от других была сделана интересная находка U.17207, возможно не здесь, а на «Церковной улице, 13». Она содержит 167 табличек (изданных теперь в UET VI, 2 под номерами 208–387), а именно круглые ученические таблички с переписанными прописями, от двух до десяти строк; среди них было лишь несколько табличек обычной прямоугольной формы.[234] Прописи содержали пословицы (№ 208–339) и загадки с их разгадками (№ 340–348), далее формулы письмовника, образцы писем (№ 349 — от журавля (!), № 350 — к богу или царю); письменные упражнения — отдельные фразы, поговорки, цитаты из гимна и т. п., в большинстве случаев с аккадским переводом шумерского текста; № 379 — часть словаря Е-а = А = nāqu, о котором речь пойдет ниже.

Приведем два-три примера пословиц и загадок:

«Лис свой хвост раскинул, хвост товарищу своему отрезает» (i-i; № 213).

«Если праведный человек что-либо обронит, потеря эта велика» (№ 256).

«Долю к доле, дом к дому (присоединять) — мерзость для Уту» (бога Солнца и справедливости, № 298).

«Праведный корабль — ему и ветер сильнее, (бог) Уту верную пристань сотворит для него» (№ 302).

«Говорят: „Лисенок сказал матери: — Вышел человек, какого никогда я не видел. — Его мать ему отвечает: — Перестань смотреть!“» (№ 308).

«Дом, <…> неимущий в него входит, имущий из него выходит» (вариант: «несовершенный входит, совершенный выходит»). Разгадка: «э-дуба» (№ 340–341).

Интересна круглая учебная табличка, UET VI, 2,364 — вероятно, первая пропись для самого первого урока (см. рис. 46).

Из текстов мы знаем, что ученики школы были приходящими. Ни о какой классной системе не было и речи: начинающие сидели, твердя свой урок или списывая прописи, рядом с великовозрастными, почти уже доучившимися писцами, имевшими свои, несравненно более сложные задания.

Все ученики назывались «коллегами» (аккад. kīnātu[m], шум. gi₄-me-a) или «братьями» (шум. šes, аккад. ahhū), но «старшие братья» (šes-gal) не только были более продвинутыми учениками, но и помощниками учителя (um-mi-a, ummi'ānu[m]): без их помощи ему было бы трудно справиться с разношерстной, разного возраста толпой ребят, которых надо было не только учить, но и держать в подчинении, для чего в ход шла трость.

О нравах школы рассказывают так называемые тексты э-дубы — нравоучительные сочинения, в оригинале в стихотворной форме, составленные по-шумерски специально для назидания учеников, чтобы поощрить их добронравие и прилежание.

В некоторых текстах подобного рода со всем простодушием рассказываются вещи, о которых, с нашей точки зрения, не следовало бы широко оповещать школьную публику (впрочем, в Уре такой текст не был найден).

Приведем краткое изложение одного из текстов э-дубы, сделанное самым лучшим их знатоком, С. Н. Крамером.[235]

«„Ученик, куда ходил ты с раннего детства?“ Ученик отвечает: „Я ходил в школу“. — „Что ты делал в школе?“ — продолжает автор. Ответ ученика занимает больше половины всего текста. В частности, он говорит:

„Я пересказал наизусть мою табличку, я позавтракал, я приготовил новую табличку, я стал писать ее, я ее закончил. Потом мне дали устное задание, а после полудня мне дали письменное задание. Из школы я вернулся домой, я вошел в дом, где сидел мой отец. Я рассказал отцу о моем письменном задании, потом прочитал ему наизусть свою табличку, и отец мой возрадовался… Когда я проснулся рано утром, я обратился к матери и сказал ей: „Дай мне мой завтрак, мне нужно идти в школу!“ Моя мать дала мне две „булочки“, и я вышел из дома; моя мать дала мне две „булочки“, и я отправился в школу. В школе наставник сказал мне: — Почему ты опоздал? — В страхе, с бьющимся сердцем, предстал я перед учителем и почтительно поклонился ему“.

Однако почтительность не помогла: как видно, это был черный день для нашего ученика. Ему досталось от разных учителей и за болтовню, и за то, что он встал с места во время урока, и за то, что вышел за ворота школы. Но хуже всего было то, что учитель сказал ему: „Твоя рука (почерк) никуда не годится“, — и снова побил его палкой.

Похоже, что для ученика это было чересчур. Поэтому он внушает своему отцу мысль о том, что неплохо было бы пригласить учителя к ним в дом и задобрить каким-нибудь подарком.

Отец внял словам ученика. Учителя пригласили в гости и, когда он вошел в дом, посадили на почетное место. Ученик стал ему прислуживать и хлопотать вокруг него и показывал отцу свои достижения в искусстве письма на табличках.

Отец хорошо угостил учителя, „облачил его в новое одеяние, преподнес ему подарок, надел ему на палец кольцо“. Смягченный такой щедростью, учитель принялся в поэтических выражениях утешать будущего писца. Он говорил ему: „Юноша, ты не презрел мои слова и не забыл их; да сумеешь ты достигнуть совершенства в искусстве письма и постичь все его тонкости!.. Да будешь ты лучшим среди братьев своих и главным среди друзей своих, да займешь ты первое место среди всех учеников!..

Ты хорошо учился в школе, и вот ты стал ученым человеком“.

Этими радостными, пополненными оптимизма словами учителя и завершается текст о школьной жизни».

47. Шумерская поэма «Поучение писца непутевому сыну». Копия старовавилонского периода. Прорисовка И. Т. Каневой с эрмитажной таблички № 15234

В других поучениях речь идет о вещах иного характера.[236] Таков текст о «Писце и его непутевом сыне»; весьма вероятно, что он был написан именно в Уре; в этом городе было найдено шесть фрагментарных экземпляров — к сожалению, неизвестно где именно (UET VI, 2, 159–164). Приводим отрывок, записанный на почти неповрежденной табличке, хранящейся в Государственном Эрмитаже. Этот отрывок, возможно, происходит из города Ларсы (урские версии этого текста имеют сравнительно с ним довольно большие разночтения, но мы не 132 обратились к ним потому, что они сильно повреждены):

«…[Даже если] занятие моих коллег-писцов тебе не нравится, но они по 10 гур[237] зерна получают!.. Люди молодые, а (ведь) каждый из них своему отцу по 20 гур зерна приносит, зерно, шерсть, масло, овец ему дает. Он в большей степени человек, чем ты, ты не такой человек, как он. Кроме того, в умении выполнять работу ты не сравнишься с ним. Молодой человек, старые и молодые работают <…>. Смотри (?), даже я в умении выполнять работу с ними не сравнюсь, а ведь я выше! Разве есть еще кто-нибудь такой, кто должен гневаться на своего сына? Среди моих коллег ничего подобного я не видел. Говори себе: — Вот мое общество![238] — и прояви либо почтение, либо (хоть) страх.[239] Со своего друга, со своего товарища пример ты не берешь, — почему ты не хочешь с ним сравниться? Либо по твоим „старшим братьям“ равняйся, либо по твоим „младшим братьям“ [равняйся]! Среди людей-мудрецов, которые в стране живут, после того как (богом) Энки все было названо,[240] другой такой трудной профессии, как профессия писца, которую я избрал, по имени не было названо. Разве мастерство писца — не (подобно) „искусству песни, что как берега морские, где от берега до берега не пройти“?[241] Мастерство писца — оно так же обширно![242] „Ты о моем копье не думаешь, (так) о копье отца моего я не стану говорить“.[243] Судьбу людям (бог) Энлиль определяет; с тех пор как Энлилем все было названо, сын делу отца должен следовать, иначе никогда он почета и уважения не заслужит».

Долго продолжаются упреки отца ученику. Но кончается текст на оптимистической ноте:

От того, кто ссорится с тобой, пусть Нанна,[244] твой бог, спасет тебя! От того, кто нападает на тебя, пусть Нанна, твой бог, спасет тебя! Пусть твой друг будет любим твоим богом! Пусть станешь ты главой городских мудрецов! Пусть твой город произносит твое имя в избранных местах!

Третий текст э-дубы, тоже происходящий из Ура, и притом именно из «школы» на «Широкой улице» (U.16879C = UET VI, 2, 167), сообщает о каникулярном времени учеников:

Свободных[245] дней в месяц — три дня, Разных праздников в месяц — три дня, Итак, в месяц, выходит, двадцать четыре дня, В школу я прихожу — время не тянется долго (?): По одному дню (для) трудной таблички мне нужно на чтение, А мне по четыре дают. Поставлена печать[246] в том, что писцовое дело я знаю, Не отберут ее, …Мой учитель произносит с удовольствием очень приятное слово, Мои коллеги созданы, чтобы радоваться (со мною)…

Пожалуй, это уж слишком розовая картина, и надо думать, что текст воспринимался как комический.

Однако э-дуба, если она была надлежащим образом организована, представляла собой серьезное учебное заведение — не только школу, но и университет и даже академию, ибо именно здесь создавалась и развивалась наука: в древней Месопотамии познания систематизировались исключительно в ходе школьного преподавания; таким образом, наука, если определить ее как систематизированное познание, была порождена нуждами э-дубы, но ее мудрецы иной раз заходили дальше, чем это вызывалось чисто школьными нуждами.

Основой школьного преподавания в древней Месопотамии было зазубривание: зазубривание перечней знаков самих по себе; зазубривание знаков с указанием их шумерского произношения, знаков вместе с аккадскими переводами шумерских слов, которые эти знаки составляли; специально составных знаков; перечней знаков, систематизированных по группам понятий (растения, камни, животные, профессии и т. п.), — такие перечни все чаще делались двуязычными (по-шумерски и по-аккадски) и являлись одновременно словарными пособиями (по ним можно было найти правильное написание того или иного нечасто употребляемого термина) и зачатком энциклопедии (они были сводами известных по каждой отрасли знания терминов — скотоводческих, минералогических, столярных, земледельческих и т. п.).[247] В этом отношении они примыкали и к более сложным текстам научного содержания — к перечням химических и медицинских рецептов (правда, до нас дошли лишь более поздние тексты такого рода), к перечням математических задач, а также к подсобным математическим таблицам разного рода (умножения, корней, обратных величин — делить не умели, вместо этого умножали на обратную величину и т. д.)[248]

Потребность в школьном преподавании возникла в Нижней Месопотамии еще около 3000 г. до н. э. в связи с изобретением — для нужд больших храмов, а затем и царских хозяйств — шумерской письменности, сначала иероглифической (рисуночной), а затем более скорописной — клинописи. Этим письмом писали на глиняных плитках углом среза тростниковой палочки. Система клинообразного письма включала несколько сотен знаков, первоначально изобразительных; каждый знак передавал название изображаемого предмета или любое из группы слов, близких к этому названию по значению, а иногда и по звучанию; позже, кроме того, знаки могли обозначать либо только корень этих слов, либо отдельные последовательности фонем (слоги или части слогов) независимо от их места в структуре слова. «Слоговые» значения знаков выбирались по принципу «ребуса», т. е. в соответствии со звучанием целых слов, передававшихся теми же знаками. При этом омонимы, различавшиеся не по звучанию, а по значению (а в шумерском омонимов было очень много), передавались разными знаками; соответственно могло существовать (и обычно существовало) и по нескольку знаков с одинаковым фонетическим («слоговым») значением.[249] Более редкие корни и слова могли изображаться комбинациями двух или более первичных знаков.

Такой характер письменности заставил начинать обучение письму с зазубривания учеником списка знаков, главным образом путем многократного их переписывания. Заучивались назубок также списки различных терминов, которые могли встретиться в хозяйственных документах, в особенности термины, писавшиеся комбинацией из двух или более знаков. Затем преподаватель переходил к следующему этапу: ученикам давались для переписывания легко запоминающиеся текстики, например пословицы, а потом уже и целые литературные произведения — фольклорные или специально созданные для школы (поучения для школьников); давали переписывать образцы хозяйственных и деловых текстов, надписей, а также писем. Большинство религиозных текстов[250] стало включаться в школьный письменный канон значительно позже, так как жрецы долго грамоте не учились, а богослужебные обряды заучивали наизусть.

Древнейшие перечни знаков были составлены в то время, когда письмо из иероглифического еще не превратилось в клинообразное, т. е. не позже XXVIII–XXVII вв. до н. э., и затем переписывались без существенных изменений до второй половины III тысячелетия до н. э. В течение некоторого времени составление их иногда приписывалось определенным, названным по имени писцам[251] или их писцовым школам, но потом списки окончательно приобрели анонимность.

В связи с тем что к III династии Ура (2111–2004 гг. до н. э.) язык преподавания — шумерский — стал почти всюду мертвым, пришлось перестроить характер преподавания и пересмотреть набор бывших в ходу пособий. Принцип их составления в виде перечней (столбцов) и списков, подлежащих зазубриванию без участия логических умозаключений, сохранился, но списки усложнились и удлиннились.

При династиях из городов Иссина и Ларсы, особенно к концу их правления, наблюдается расцвет шумероязычной школы — э-дубы. Ее высокие достижения видны из неполного перечня предъявлявшихся при выпуске экзаменационных требований:[252] оканчивающий учение писец должен был уметь устно и письменно переводить с шумерского на аккадский и наоборот, знать наизусть шумерские писцовые и грамматические термины и шумерское словоизменение (спряжение и склонение), знать шумерское произношение, шумерские эквиваленты любых аккадских слов, различные виды каллиграфии и тайнописи (или, скорее, технических приемов сокращенной записи), технический язык различных жреческих и других профессий, категории культовых песнопений, должен был уметь руководить хором и пользоваться музыкальными инструментами, уметь составить, «завернуть» в глиняный конверт и опечатать юридический или хозяйственный документ любого рода, знать математику, включая землемерную практику, уметь подсчитать и распределить рационы для работников, знать различные нормы расходования материалов и продуктов, уметь вычислять объем землекопных работ и т. п. За время курса молодые писцы должны были прочесть довольно много дидактических и литературно-религиозных текстов и даже выучить их канонический список. Такие списки, найденные в довольно большом числе, ассириологи раньше принимали за каталоги библиотек. Но настоящие мудрецы знали и много других вещей, никакого практического значения не имевших, в том числе, например, собрания изречений, часто весьма темных и неоднозначных.

В э-дубе важнейшее место в преподавании заняли двуязычные терминологические перечни, т. е., в сущности, словари. Ранние их варианты вошли вместе с рядом других памятников шумерской письменности (в том числе и той, которую мы назвали бы художественной) в состав первого (шумерского) «ниппурского письменного канона», или «потока традиции» (XX–XVIII вв. до н. э.).

Следующие «филологические» списки, словари и другие пособия (в науке все они, хотя и неправильно, называются «силлабариями») были наиболее распространены в эпоху э-дубы:[253]

1) Списки знаков, подобранные по группам в соответствии с их внешними формами или по происхождению. Эти списки, хотя очень древние по возникновению, не включались в «поток традиции» (условно называемый также «каноном»); традиция восходила к наиболее прославленной э-дубе священного города Ниппура и представляла собой набор сочинений, рекомендованных для учебных целей.

2) Ниппурский список, условно именуемый «Прото-Эа»: перечень знаков с указанием их названий (типа славянских «аз, буки» или греческих «альфа, бета»), а также всех чтений каждого данного знака. Принятое наименование связано с позднейшим вариантом этого списка (2-я половина II тысячелетия до н. э.): это был перечень-серия из сорока таблиц, именовавшийся, согласно вавилонскому обычаю, по первой строке всего сочинения «е-а = А = nāqu» (вариант а-а — А = nāqu). Здесь е-а передает шумерское чтение знака, А — условная ассириологическая транскрипция самого знака, a nāqu (аккад. «жаловаться») — перевод шумерского слова, передаваемого этим знаком. Название это сразу определяет структуру перечня: в первом столбце — шумерское чтение, во втором — сам знак, в третьем — аккадский перевод данного шумерского знака при данном его чтении (ведь знак восходит к рисунку, передававшему не одно какое-либо шумерское слово, а любое понятие, ассоциативно связывавшееся с данным рисунком; соответственно, когда знаку придавалось, по системе «ребуса», чисто звуковое (слоговое) значение, оно тоже могло быть не одним каким-либо, а соответствовало любому из слов, выражаемых данным знаком). Кроме того, в списках «типа е-а» мог прибавляться и четвертый столбик с наименованиями знаков.

Словарь «типа е-а» был в ходу и в Уре, в школе на «Широкой улице» (UET VI, 2, 379). Приведем несколько строк, добавив и столбец с русским переводом:

3) Ниппурский список «Прото-Изи» — перечень знаков по их звучанию, включая составные. Расширенный список «Izi = išātu» (оба слова означают «огонь» соответственно по-шумерски и по-аккадски) был, вероятно, составлен после интересующего нас времени. Он отличается от «Прото-Изи» добавлением аккадского перевода и состоит из 16 таблиц; были и другие аналогичные сборники знаков («Который», «Ворота», «Имущество»).[254] Ряд двуязычных списков содержит шумерские слова, к которым есть более одного перевода; обычно подбирались синонимы, по возможности по три (сборники «Высокий», «Сражение», «Облик»).[255]

Существовали ранние шумерские терминологические списки слов (или составных знаков), подобранные по их первому составному элементу или по знаку-детерминативу, определяющему категорию понятий, к которым относится данное шумерское слово. Из таких списков позже был составлен единый большой словарь терминов — «Долг» (HAR-ra = hubullu или ur₅-r(a) = hubullu).[256] Дата возникновения HAR-ra = hubullu не установлена, но, видимо, окончательный текст относится ко второму ниппурскому канону, слагавшемуся не ранее XV в. до н. э. Однако «Прото-HAR-ra» (один или несколько) уже, несомненно, изучались в э-дубах царства Ларсы.

Помимо обычного литературного шумерского языка (шум. eme-KU или eme-gir₈)[257] существовал еще особый «женский» шумерский язык[258] (eme-sal), употреблявшийся в культе богинь (а в быту, быть может, женщинами и евнухами). Соответственно был составлен краткий трехъязычный eme-sal — eme-gir₈ — аккадский словарь «Dimmer = dingir = ilu» (все три слова означают «бог» на трех языках).[259]

Из старовавилонских грамматических сочинений до нас не дошло ни одного текста.[260] Как и прочие списки такого рода, они состояли из двух столбцов, причем первый содержал собственно шумерский текст, другой — аккадский перевод. Так, список № 1, начальные столбцы которого не сохранились, в столбце V содержит парадигмы словоизменения слова lú — «человек» (с падежными окончаниями, а также в сочетании с предлогами и глагольной связкой), от конца столбца V до столбца VIII содержатся парадигмы многих самостоятельных местоимений и короткие фразы, образованные с ними, — утвердительные, преимущественно с глагольной связкой; далее вплоть до столбца XVI следуют наречные обороты и различные идиоматические выражения. Ряд перечней содержит более или менее систематизированные перечни местоименных оборотов и глагольных форм.

Особо интересны столбцы VI–IX, представляющие систематические глагольные парадигмы; формы расположены в в следующем порядке:

Императив, 2-е л.

Пожелательное наклонение, 1-е л.

* 3-е л.

Совершенный вид, 3-е л.

* 1-е л.

* 2-е л.

Несовершенный вид, 3-е л.

* 1-е л.

* 2-е л. и т. д.

Следует заметить, что шумерская глагольная форма может содержать множество показателей пространственного и другого характера, показатели действия и состояния и т. д. Все эти дополнительные формы также включены в парадигму, но подчинены ее основной структуре.

Столбцы X–XI пытаются соединить распределение глагольных форм по парадигме с указаниями в переводе на омонимические значения; тут же приводятся и другие, мало систематизированные лексикологические сведения и т. д. В списках XII–XVIII содержатся различные полезные писцу глоссы и выражения; вперемежку с ними иногда приводятся куски парадигм.

Никаких теоретических сочинений по грамматике до нас не дошло, но ясно, что была создана довольно основательно продуманная грамматическая терминология. Она подробно известна только из поздних текстов (VI–IV вв. до н. э.), но есть основания думать, что многие термины были придуманы уже в старовавилонский период. Имеются некоторые удачные термины; таковы ištēn — «один» и ma'dūtu — «множество» (единственное и множественное число), hamtu — «быстрый» и marû —«жирный» (пунктуально-совершенный и курсивно-несовершенный вид). Имелось также понятие глагольной породы. Удача грамматистов в создании терминологии в данном случае объясняется тем, что данные категории близко совпадали в аккадском и в шумерском.