Помоги проекту - поделись книгой:
Ефрейтор, перебежав со своей позиции в показавшийся ему более удобной воронку от снаряда, бил одиночными, пытаясь нащупать боевиков до того, как они подойдут на бросок гранаты. У боевиков были и снайперы — одна сейчас весь снайперский огонь был сосредоточен на холме, пулемет надо было подавить любой ценой.
Хлоп!
Есть!
Угадал — когда после перебежки боец залегает — он всегда откатывается влево или вправо. Пятьдесят на пятьдесят. Ефрейтор помнил, что когда человеку все равно, в какую сторону — обычно выбирают сторону рабочей руки, а у большинства людей она правая. Вот и еще один — поднялся для перебежки — словно споткнулся.
Одиннадцать
Одиннадцать человек за сегодня — более чем достойная плата и за позицию, и за него самого. Одиннадцать — за одного. А может — и больше.
— Аллаху Акбар! Аллаху Акбар! — понесшие потери боевики и пакистанские солдаты поддерживали свой дух воинственными кличами.
— Шурави, таслим! Галава рэзать!
Щас тебе будет и Акбар и таслим, разом.
Ефрейтор решил сменить позицию — относительное затишье, лучше встретить врага с новой, чем с известной и уже пристрелянной. Голова гудела от разрывов, глаза слезились от порохового дыма — но надо было стоять, потому что за ними… нет, не Москва, не Сталинград. Просто за ними свои. Советские солдаты.
Прикрываясь остатками кустов, которые здесь высаживали на каком-то госхозном поле, ефрейтор пополз назад и вправо, примерно прикинув позицию, которая даст ему хоть небольшое, хоть пару метров — но господство над местностью. Холм — хотя и такой низкий, что его почти и не видно. По пути рука наткнулась на что-то мягкое, он не стал смотреть, что это такое — отдернул руку и пополз дальше. Когда он дополз до позиции — он увидел распростертого на земле человека, попытался повернуть его — и наткнулся на ствол.
— Э, э! Свои.
Это был Варейкис, пулеметчик с другого взвода, вопреки общепринятому мнению о латышах маленький и чернявый. Звали его все Игорем.
— Игореха…
Левая глазница пулеметчика была наскоро замотана какой-то грязной тряпицей вместе с частью головы, отчего он походил на свихнувшегося пирата.
— Ты чего? С глазом…
— Нормально… — пулеметчик скривился — повоюем еще. Какой-то осколок мелкий, б… А ты…
— Пистоль у тебя откуда?
— От капитана. Ему он уже не понадобится.
Игорь помолчал и добавил
— Убили капитана.
— Что…
Игорь внезапно толкнул Заточного в сторону
— Ах ты, б…
Варейкис повалился в сторону, из горла его торчала стрела, короткая и с оперением, несмотря на то что стемнело — каким-то чудом ефрейтор это увидел. Рука Игоря упала — и он каким-то чудом перехватит Стечкин, развернулся — и жахнул прямо в лицо меньше чем с метра поднявшемуся с земли пакистанскому коммандос. Вспышка выстрела высветила раскрашенное черным лицо пакистанца, изумление и испуг на мгновение промелькнувшее в его глазах — а потом он упал и что-то — плюхнулось рядом, увесисто плюхнулось, тяжелое. Ефрейтор каким-то чудом успел откатиться, громыхнуло, что-то стегануло по его руке, по боку — но под руки попался автомат и он вскочил в полный рост. Взлетевшая с позиции ДШК осветительная ракета осветила его сектор — и он увидел ползущих прямо на него людей в черном и с оружием, их было двадцать или даже больше, они ползли по изрытой воронками земле медленно и целеустремленно, стараясь застичь десантников врасплох.
— Вот вам! — длинная автоматная очередь стеганула по распростертым на земле телам, перерезая их одно за другим, вбивая в землю — вот вам таслим! Сейчас тебе будет с. а таслим!
Со стороны пакистанских позиций хлопнул один снайперские выстрел, потом другой, забубнил ДШК, подавляя снайпера, поднимая фонтанами землю — но ефрейтор Алексей Заточный не ложился, он поливал врага огнем, пока в магазине были патроны. И лишь когда он закончились — он постоял еще секунду, а потом, виновато улыбнувшись, опустился на землю, сжимая в мертвеющих руках автомат с магазином, расстрелянным до последнего патрона.
Ну давай же… Давай!
Давай… Здесь никого нет. Давай…
Танк, по-видимому, М60, американский, с прожектором над стволом — полоснул лучом по выщербленным пулями стенам, луч скользнул дальше, в дымную темноту улицы. Там догорал кочующий миномет — сто двадцать миллиметров в кузове Зил-130. Миномет этот работал весь день — но все же под вечер попал под случайный гаубичный разрыв.
Танк пополз вперед. Странное шипение мотора и лязг гусениц заглушал команды — танк сопровождала пехота…
Только бы не заметили…
В проломе показалась гусеница танка, надгусеничная полка — и…
Танк был слишком большим, он совершенно был не похож на советские, афганские и даже американские танки, какими их показывали на занятиях. Он был слишком большим… прямые линии надгусеничной полки, шепчущий двигатель и башня… намного выше, чем обычно…
Луч света мощного, аккумуляторного фонаря высветил провал, снова раздались гортанные, хорошо слышимые слова команд — и прапорщик понял: пора. У него был гранатомет РПГ-29 и единственный кумулятивный заряд к нему. Он занял позицию в расчете на один- единственный выстрел, который должен быть точным и сделанным с минимального расстояния. Выстрел — и все, надо уходить. У них от роты осталось восемь человек, в разгромленном, чужом и насквозь враждебном городе им не удержать позиций.
Когда проем осветило светом фонаря, и кто-то что-то крикнул — прапорщик понял, что ждать больше нельзя ни секунды, прицелился — и нажал на спуск. Гранатомет рявкнул, в ушах привычно поплыло, его окатило горячей волной от сгоревшего гранатометного заряда. За провалом что-то бухнуло — но прапорщик ничего этого уже не слышал. Бросив на позиции ненужный уже гранатомет, он бросился бежать…
Маршрут отхода он знал хорошо, прошел по нему дважды. Прежде чем командовавший пакистанской пехотой офицер успел скомандовать и за дувал полетели гранаты — прапорщик Мельничук нырнул в полуразрушенный, оставленный хозяевами дом, пробежал до пролома в стене, прикрытого циновкой, отбросил ее — и вывалился на соседнюю улочку, как и все в старом Кандагаре кривую и узкую. Поскользнувшись — он все-таки удержался на ногах, бросился прочь, за спиной суматошно трещали выстрелы, потом впереди что-то хлопнуло — и автоматная очередь веером вымела улицу. Спасаясь от пуль, прапорщик упал на землю, перекатился в тень дувала. Потом вскочил — и бросился до одному ему известного пролома в стене.
А вот и он.
— Свои! — гаркнул он, потому что знал, что на пролом нацелен автомат. Он — последний, больше никто не выйдет.
— Да-да-да! — простучала короткая автоматная очередь с крыши, прапорщик сделал несколько неверных шагов и не упал, а буквально рухнул в проем. На руки своих…
Кто-то дал длинную очередь куда-то вверх, по крышам. Кто-то подхватил прапорщика, в которого попали все три пули, и потащил в темноту. Он чувствовал, как его тащат, тяжело сопя и ругаясь — он не хотел, чтобы его тащили. Он хотел, чтобы его положили на землю и дали отдохнуть, ведь он так устал за целый день…
Его вытащили на улицу, положили в УАЗ-таблетку, в которой был фельдшер — и в этот момент прапорщик умер. Все, что он мог сделать на сегодня — он сделал.
Танк, который подбил прапорщик — это был не М60. Это был М1 Абрамс, один из трех, которые поставили американцы в пакистанскую армию и которые пакистанцы решили проверить в боевых условиях, включив в состав авангарда.
Проверили.
Опасайся гнева терпеливого человека…
Эти слова сказал Джон Драйден, английский поэт семнадцатого века — и сейчас кое-кому предстояло убедиться в их справедливости.
Почему-то все считают русский, а потом и советский народ миролюбивым. Да, наверное, в каком то смысле это так — приняв на себя удар первой, а потом и второй мировой войны, спалив в пламени мирового пожара лучший свой генофонд, русский, теперь уже советский народ научился ценить мир, как никто другой. Тем же американцам этого не понять. Сто пятьдесят лет на своем мировом острове без войны — это все-таки много, и поджигая очередную заварушку где-нибудь — американцы тем самым показывают, что не ценят мир. Есть вещи поважнее мира — сказал действующий президент Рональд Рейган, и он действительно так думал. Но он, говоря это, и помыслить не мог о том, к чему может привести разожженная им война. Американские и пакистанские инструкторы подготовили убийц, которые взорвали в Кабуле автобус, чтобы убить русских детей. Пакистан собрал на своей территории зверей со всего Востока для того, чтобы они убивали советских солдат. При этом, убивая, отрезая головы, взрывая и сжигая колонны — никто даже не думал — а что будет, если и Советский союз снимется с тормозов? Что будет, если и СССР шагнет за грань, отринет все нормы и условности цивилизованного государства, как их давно отринули муджахеддины, и начнет отвечать кровью за кровь и смертью за смерть?
Именно это — готовящемуся к вторжению Пакистану и предстояло узнать.
Белый пикап с наклеенными на него логотипами международной гуманитарной миссии «Американский красный крест» остановился рядом с придорожной чайханой в гуще раскрашенных, выглядящих как передвижной храм пакистанских траков. Из него вышел человек, среднего роста, в военной форме без знаков различия, безразлично огляделся по сторонам. На стоянке никого его появление не удивило — американский Красный крест работал в Пакистане очень плотно, распространял литературу, опрашивал беженцев на предмет развединформации, организовывал медицинскую помощь раненым и увечным боевикам и даже помогал простым беженцам, когда на это хватало времени. Интересная, в общем, организация — многие ее считают первой американской спецслужбой, созданной задолго до ЦРУ и ФБР[79].
Осмотревшись, поняв, что здесь никому нет дела до него самого, есть дело только до содержимого его бумажника — человек вошел внутрь.
Внутри все было точно так же, как и в любой другой придорожной чайхане — грязный земляной пол, кособокая, собранная вручную мебель, стеганые одеяла на полу — это там, где накрывается настоящий достархан, он накрывается не на столе, а именно на полу, на толстом стеганом одеяле. Вкус жареной баранины, приправ и специй, запах чая, который здесь подают как у кочевников — с растворенным жиром, получается что-то вроде бульона. Диссонансом здесь выглядел самовар — большой, двухведерный, закопченный, питающийся щепками, которые в топку постоянно подкладывал маленький бача. Явно русский — нигде больше таких самоваров не было. Когда то давно, когда не было ни войны, ни Советского союза — Российская Империя активно торговала здесь, и иногда, в вещах кочевников можно найти утюг, а в чайхане — самовар еще с императорским гербом. Но дружба давно кончилась, здесь теперь ничем кроме смерти с русскими не торговали — а самовар остался.
Человек этот прошел к тому месту, какое можно было бы назвать раздачей, если бы не убогость и грязь, заговорил по-английски с важно восседающим там хозяином. Хозяин покачал головой, показывая, что не понимает — но как только человек достал десятидолларовую купюру — выражение лица хозяина изменилось. Он что-то повелительно крикнул — и подскочивший бача повел человека за руку туда, где было что-то похожее на стол со стульями. Десять долларов — большие деньги в этих местах, а что еще нужно иностранцу в чайхане, как не покушать? В конце концов, любому человеку нужно есть, и ради этого он и приходит в чайхану, язык для этого знать не обязательно.
Человеку этому подали суп в глиняной пиале, густой и очень острый, но без мяса, потом и мясное блюдо — баранину со специями. Налили чаю и принесли местных пресных лепешек, которые делались из гуманитарной муки. Чай налили не как положено, в пиалу — а в неизвестно откуда взявшуюся кружку, вполне цивилизованного вида и с ручкой. Горячий чай — спасение здесь, потому что здесь не привыкли к холодам, а сейчас из-за ветра было очень холодно. Человек к десятке баксов добавил еще немного местных рупий — бакшиш.
Подполковник сидел. Ел. Смотрел по сторонам. И не понимал.
Он не понимал — что хотят эти люди. Вот эти самые люди, которые сидят и едят в чайхане — чего они хотят? За что они сражаются? Они живут в хижинах с земляным полом, и хорошо еще несли так, он видел лагерь беженцев, где жили в палатках, по-видимому, уже несколько лет, разве что камней подвалили по бокам. Нищие, грязные, завшивленные, больные — чего они хотят? Он уже видел попрошаек на улицах Пешавара, понял по разговору, что это — пуштунские бачата, которых послали на улицу, чтобы хоть что-то заработать. Неужели в Афганистане хуже? Неужели все что строится — для них строится! — им не нужно? Неужели они так ненавидят нас за то, что мы пытаемся помочь им, помочь жить лучше, в нормальном доме и работать на нормальной работе?
Подполковник не понимал. Но не переставал ненавидеть. То, что они сделали — не прощается.
Подняв руку, он жестами попросил подскочившего бачонка еще чая, кинул несколько мелких монет, рассудив, что этого хватит. Он не знал, с кем должен был встретиться — но знал, сколько он должен здесь просидеть и что делать потом.
Время еще было. Принесли чай.
Старики, неизвестно откуда взявшиеся здесь на дороге, водители — молодые, коренастые, кривоногие. Неспешный разговор под наргиле, рис, который берут рукам. Утробный рев моторов за окном — здесь очень мало нормальных машин, самые распространенные — шестидесятых годов, списанные и проданные сюда, изношенные до предела.
За окном темнело.
Посмотрев на часы — пора — подполковник резко поднялся и вышел из чайханы на воздух. Его машина стояла на месте, рядом с ней никого не было.
Провал? Может быть, ему предписано появляться здесь в строго определенный день недели и в строго определенное время. Значит — время еще не пришло.
Когда он уже сел в свою машину, завел мотор — в дверцу со стороны пассажира постучали.
— Масауль-хэйр, эфенди[80]…
Сказано было на арабском. Судя по голосу — человек был пожилой
— Салам — ответил подполковник — исмак э?[81]
— Ана Махмуд. Мумкен ат-тахузни ат-тарук илля Пешавар, эфенди? Била фулюс?[82]
Подполковник хмыкнул. На этой дороге никого не подвозили бесплатно.
— Саидуни, эфенди. Джазакумуллах хайран — взмолился старик.
Джазакумуллах хайран… Да воздаст вам Аллах добром…
— Аллаху Акбар! — подполковник протянул руку, открыл пассажирскую дверь изнутри — здесь везде делали в машинах так, чтобы двери кроме водительской, можно было открыть только изнутри.
— Шукран, эфенди… — сказал старик, садясь на пассажирское сидение — йерхамук Аллах. Иа кабули, радиаллаху анх[83].
Йа кабули. Человек из Кабула!
— Йа Кабули — осторожно сказал подполковник — эшт анти калак?[84]
— АльхамдулиЛляху[85] — ответил старик по-арабски, и добавил на русском — езжай к Пешавару, где свернуть покажу.
Подполковник Басецкий не поверил старику. Его предупреждали — когда будешь на холоде — не верь никому. И он — не верил. Слишком велики были ставки в игре.
— Мааза культ? Ля афхамукум[86].
— Ва лакум фи аль-осаси хайятун я ули аль альбаби ла Аллахум таттакун — зловеще сказал старик, и тут же перевел — для вас в возмездии — основы жизни, о обладатели разума! Быть может, вы станете богобоязненными.
Подполковник все понял — старик знал, что сказать. Снова прихватило сердце, как тогда в госпитале.
— Что сказал человек из Кабула? — спросил подполковник тоже по-русски.
— Ничего. Человек из Кабула не любит слов. Но он прислал кое-что для тебя. Следи за дорогой, мы едва не слетели…
— Погаси фары — приказал старик
Подполковник подчинился. Они свернули с дороги и уже с полчаса ехали по какому-то нагорью, продуваемому ледяным ветром. Он не знал, куда они едут.
— Можем свалиться куда-нибудь — проговорил он, инстинктивно сбавляя скорость
— Здесь не свалимся. Езжай прямо, я вижу, куда мы едем.
Еще десять минут движения — теперь уже без фар, наощупь. Кабину выстудило ледяным ветром нагорья, и кожа лица уже онемела. Старик был одет куда легче его, в простую пуштунскую одежду с накинутым поверх шерстяным одеялом — но холода, казалось, не чувствовал.
Поделиться книгой: