Рэкет по-московски

— Побойся Бога! — возмутился Лев Михайлович.

— Завтра будет уже по пятнадцать, — хищно улыбнулся Виктор Степанович.

— Ладно… — Лева сразу сник, словно из него выпустили воздух. — Я пойду?

— Не забудь о нашем беспокойстве, — вслед ему сказал Виктор Степанович. Лева, не оборачиваясь, дернул плечом, будто его хлестнули плетью по спине, и выскочил за дверь.

— Спекся! — Жорка весело подмигнул Юрке.

— А чего это: день — червонец? — спросил тот.

— Счетчик, как в такси, — пояснил Виктор Степанович. — Каждый день просрочки долга — десятка. Не думай, таких наказывать надо, чтобы знали. — И добавил: — В твоем возрасте пора знать про счетчик.

— Откуда мне знать? — хмуро выдавил Фомин. Сегодняшнее дело ему не нравилось: попахивает вымогательством. И зачем он здесь нужен? Неужели этого слизняка Леву не могли придавить без него? Да и что давить, он и так сам все отдал.

— Сидишь прикидываешь, как обирали бедного Леву? — усмехнулся Виктор. — А ты знаешь, сколько Лева в день имеет? Здесь чебуреками с лотков торгуют, воду продают, официантки клиентов обсчитывают. И все Леве отстегивают. Зарплата у него сто пятьдесят, зато какая тачка! А запонки? Не в наследство же это получил! В свое время голый и нищий Лева занял денег и купил себе место в захолустном привокзальном ресторане, затем стал директором вагона-ресторана, потом перебрался в Москву, построил роскошную кооперативную квартиру с двумя туалетами и гараж. А ртов у Левы в семье, кроме него самого, еще четыре. И все не работают, но едят, причем неплохо. И еще дача в два этажа, с телефоном, не говоря уже о том, что вся его семейка одета по последнему писку моды.

— Как же его до сих пор не посадили? — удивился Юрка.

— За что? — засмеялся Виктор Степанович. — Он сам не ворует. Ты оглянись вокруг: сколько подобных Леве живут и процветают! Сядет он и без нас, на таких теперь начали обращать внимание. Не знаю только, надолго ли хватит запала. Но представь на минуточку, что Лева уже сел. А долг? Кто его отдаст? Ведь давали деньги бедному Леве, а не Леве с машиной и дачей.

Вернулся Лев Михайлович, положил на стол большой пухлый конверт. Виктор взял его за уголок и поднялся:

— Деловую часть считаю законченной. Рад был тебя повидать, — он подал хозяину заведения руку и первым пошел к лестнице вниз, небрежно помахивая зажатым в пальцах пакетом. Жорка и Юрка направились за ним. Последним, как побитый, плелся Лева.

Во дворе он словно ожил, пожал всем руки на прощанье, снова улыбался и просил не забывать, заходить в любое время. Когда машина тронулась, Юрка оглянулся: Лев Михайлович стоял посредине захламленного двора, глубоко засунув руки в карманы халата, и, набычась, мрачно смотрел им вслед…

На Садовом кольце высадили Жорку, Виктор Степанович тоже вышел из машины, о чем-то поговорил с ним и вернулся.

— Садись рядом, дорогу покажешь, — предложил он.

Юрка охотно пересел. Возникшая в начале их знакомства некоторая настороженность исчезла — вроде не такой плохой мужик Виктор Степанович, не глупый, не пьянь. Даже сумел заметить Юркино состояние, разъяснил что к чему, ненавязчиво, с уважением. Это тебе не Славка с помятым «Запором».

— Ты, я слышал, один живешь? — скосил на Юрку глаза Виктор Степанович. — Справляешься с хозяйством? Молодец. Черкни телефончик, тут одна работенка будет, если не возражаешь.

— Какая? — насторожился Фомин. — Как сегодня?

— Не совсем, — улыбнулся Виктор. — Надо к одному знакомому на дачу съездить. Оплату труда фирма гарантирует.

Подъехали к дому. Фомин хотел распрощаться, но Виктор удержал его. Достал конверт и сунул Юрке в карман:

— Гонорар! — весело подмигнув, пояснил он.

Фомин вышел из машины, открыл конверт, увидел пачку червонцев — ровно десять штук. Он хотел вернуть их: за что брать — накормили, на машине покатали… Но Виктор Степанович, приоткрыв окно, крикнул:

— Бери, бери, заработал… — и дал газу.

Проводив глазами машину, Юрка некоторое время стоял, зажав в потном кулаке смятый конверт с деньгами…

XVI

Рисовать Глеб начал с раннего возраста. Ходил немного в изостудию, где старенький учитель рисования, разглядывая его рисунки, морщился, как от зубной боли. Упрямый мальчишка все видел по-своему и не желал вмещаться в привычно милые рамки общепризнанных школ и направлений. Однажды, выслушав очередные критические замечания, Глеб молча собрал листы с рисунками и ушел, чтобы больше никогда не возвращаться в изостудию, где хвалили прилежных мальчиков и девочек, аккуратно перерисовывавших чучела и фаянсовые кружки. Как узнал впоследствии никто из прилежных художником не стал.

Глеб тоже художником не стал, но продолжал рисовать для души, отдавая этому свободное время, стараясь не пропускать интересных выставок, подолгу простаивая перед поражавшими его воображение полотнами старых мастеров, пытаясь осознать, в чем секрет их вечной красоты.

Глеб не предполагал, что ждет его, когда, понукаемый одним из друзей, решился, наконец, и набрал номер телефона известного художественного критика — друг был с ним в приятельских отношениях и попросил взглянуть на работы Глеба.

Договорились о встрече быстро — критик не строил из себя великого человека, а просто и буднично объяснил, в какие дни он может уделить Глебу время, если тот соберется и приедет.

Глеб приехал. Хозяин дома ему сразу понравился — живой, остроумный, очень подвижный.

— Пока нам сделают чаю, вы показывайте, — потирая руки и не скрывая нетерпения, говорил критик. — Хочу взглянуть. Ваш приятель столь усердно нахваливал, что невольно заразил…

Для показа Глеб выбрал несколько небольших полотен.

Хозяин терпеливо дождался, пока он все расставит, потом подошел, переставил некоторые из полотен, снова отошел. Молча постоял, взял в руки маленький пейзаж с зимними березами.

— Учились где-нибудь?

— Нет, — выдавил Глеб. Он жалел, что поддался на уговоры, позвонил, приехал, отнимает время у занятого человека. Зачем? Чтобы еще раз испытать горечь разочарования?

— Жаль, что не учились, но есть в ваших вещицах нечто… Есть! Учитель вам тоже нужен неординарный, понимающий. Нет желания стать художником? Я имею в виду профессиональным?

— А жить на что? — прямо спросил Глеб. — У меня мать больная на руках.

— М-да… Сакраментальный вопрос: «На что жить?» Для занятий искусством в любой стране мира надо иметь крышу над головой, одежду и кусок хлеба, — хозяин еще раз медленно прошелся вдоль маленькой импровизированной выставки. Потом начал перебирать листы с акварелями.

— Нет, это хуже. Не так сочно… — он отложил папку и вновь встал перед пейзажами. — Сейчас устраивают аукционы, выставки-продажи. Хотите участвовать?

— Я не член союза.

— Не имеет значения! — отрезал критик. — Среди членов достаточно людей, не имеющих даже сотой доли вашего таланта и самобытности, зато они — члены. Запомните, членство означает наличие определенных способностей, но не всегда эти способности относятся к сфере искусства. Решайтесь!

— Что выставлять? — робко спросил Глеб, все еще не веря.

— Вот эти березы, старый колодец у дороги, сюжет с московским переулком и стога под дождем. В них есть настроение, хорошо схвачен цвет, неплохая композиция. Можно надеяться на успех. И работать надо дальше, работать, если хотите чего-то достичь. Попробуйте выставиться и решайтесь насчет аукциона.

— Согласен! — зажмурившись, словно перед прыжком в темную глубину неизвестных вод, выдохнул Глеб.

На выставку не пошел — боялся. Критик позвонил, отругал, обозвал рохлей, но Глеб не обиделся. На аукцион тоже не пошел — сидел у телефона и ждал. Когда услышал в трубке голос нового знакомого, сообщившего, что из четырех выставленных пейзажей купили три и сумму, вырученную от продажи, не поверил.

— Продайте мне ваши стога под дождем, — попросил критик. — Публика их не поняла и не приняла, а мне нравится. Продадите?

— Нет, — ответил Соломатин. — Не продам. Подарю!

— Не нужно чрезмерной щедрости, — сухо откликнулся критик. — Просто мне созвучно ваше настроение. И работайте, работайте, Глеб. Если действительно считаете, что я смог вам помочь, и дарите, то спасибо.

— Пожалуйста! — крикнул Глеб. Он был ошарашен.

Вскоре обо всем узнали сослуживцы. Соломатин и не делал секрета — можно ли что-то утаить от коллег, с которыми общаешься ежедневно? Да и зачем — разве он торгует на рынке, спекулирует или рисует в рабочее время? Один из коллег Глеба скупал марки, пристально следя за возрастанием их цены, а потом реализовал через комиссионный магазин. Филателист носил роскошную дубленку, дорогую шапку и ездил на автомобиле, хотя официально зарабатывал много меньше Глеба. Однако руководство это не интересовало. Соломатин не имел дачи, автомобиля, дорогой шапки и роскошной дубленки, но начальство интересовал.

Одна из женщин, работавших вместе с Глебом, имела обыкновение подолгу не появляться на службе, постоянно опаздывать, заниматься в служебное время личными делами, но это тоже не интересовало начальника отдела. Глеб постоянно находился на рабочем месте, не плел интриг, никогда не увлекался спиртным, не опаздывал, но все равно — начальство им пристально интересовалось, не желая простить независимости в суждениях, самостоятельности и отсутствия «грехов», указав на которые, можно «поставить на место».

Когда Соломатин заплатил партийные взносы с суммы, полученной за полотна, один из сослуживцев отвел его в сторону и заговорщически прошептал:

— Скажи, сколько ты на этом действительно заработал?

— Не больше того, с чего заплатил, — ответил Глеб.

— Ладно… Не хочешь сказать? — подмигнул сослуживец.

Соломатин только недоуменно пожал плечами. Этот разговор был для него неожиданным и неприятным.

К его удивлению, подобные вопросы стали ему задавать все чаще, причем он услышал их от людей, которых раньше считал умнее и порядочнее. Недели через две Глеб уже страстно желал выйти на собрании на трибуну и заявить, что не стал миллионером и не собирается им становиться. И спросить в ответ собравшихся, почему никто не поинтересовался, легко ли было ему написать проданную с аукциона картину, сколько труда, сил, нервной энергии потребовала она от него, принесла ли ему радость познания нового, неизведанного ранее, которой он готов поделиться с товарищами, вернее, был готов, пока не убедился, что большинство из них это, к сожалению, нисколько не интересует. И еще он хотел спросить, где же чувство товарищества, радость за работающего рядом с тобой? Хоть бы поздравил кто-нибудь… А то лишь вопросы о сумме.

Постепенно тучи начали сгущаться. Глеба стали считать ловким махинатором и обвиняли в трате сил на картинки, в то время как силы надо отдавать работе.

— Он и на службе рисует… — авторитетно заявлял в курилке неопрятно-толстый филателист. — И опоздал один раз.

— Его мазню только в общественных туалетах продавать или на рынках, и то не купят! — вторил другой коллега, постоянно игравший в спортлото и в спортпрогноз с затаенной мечтой разбогатеть и открыть кооперативное кафе, безжалостно бросив основное место работы, на котором он к пятидесяти годам не достиг никаких успехов.

Почему-то каждый раз в группу семинара политзанятий, где Соломатин был пропагандистом, стала приходить проверяющая, полная, сурового вида женщина, скрупулезно выискивавшая недостатки: то Глеб не так осветил тему, то распустил группу, разрешив не конспектировать первоисточники, то не привел в беседе со слушателями цитат. И вообще, почему он проводит занятия вечером, когда приказано проводить их утром?

— Не переживайте, — сказала Глебу одна из слушательниц. — Мы ее знаем, она была у нас пропагандистом, но по требованию группы ее освободили. За неуважение к слушателям.

Соломатин изумился — как такой человек стал членом методического совета, проверяет других пропагандистов? Он сходил к члену парткома, отвечавшему за эту линию работы, но и там не нашел взаимопонимания:

— Перестань собирать сплетни! — досадливо дернув длинной, как у гусака, шеей, заявил партийный функционер. — А не то мы тебя заслушаем!

— Хорошо, — согласился Глеб. — Но ведь и вас можно заслушать, задать вопрос: почему вы ни разу не отчитались о собственной работе перед собранием коммунистов партийной организации, выдвинувших вашу кандидатуру в партком?

Лучше бы он этого не говорил! Но тогда, в запале спора, Соломатин не думал о последствиях.

Его заслушали на «узком составе» и обвинили во всех возможных грехах. Вспомнили и гонорары за картины, и перенос занятий политгруппы, и анонимки, которые неизвестно кто писал, но дыма без огня…

Пытаясь объясниться, Глеб натыкался на стену нарочитого нежелания понять и вызывал на себя град новых обвинений и упреков. Он высокомерен, не желает считаться с мнением коллектива, решил, что нащупал золотую жилу, и, как купчик из Марьиной рощи, полагает для себя все дозволенным, а сам даже не является членом творческого союза!

«Нет, — решил Глеб, — работать я здесь не буду, попрошу перевода». Узнав, что ему вынесли выговор, Соломатин только упрочился в своем решении. Придя домой, он ничего не сказал матери, поужинал и лег спать.

XVII

Вечером Филатов ловил себя на том, что отвлекается от сводок и уходит в мысли о случившемся, перебирает в голове чужие слова и жесты, подозревая в каждом из знакомых обладателя баритона или тайного осведомителя, доносящего о каждом шаге Филатова, каждом слове, чуть ли не о каждой, пусть даже невысказанной мысли. Жить с такими подозрениями тягостно, жутко.

— Добрый вечер, — приветливо поздоровался баритон.

— Что вам еще надо? — чуть не простонал Филатов. — Кажется, я уже сделал все: спустил фонды, добился согласования…

— Ну-ну, — успокоили его. — Давайте без нервов.

— Да?! Без нервов? Как прикажете понимать, что до сих пор не вернули расписку Ирины?

— Очень просто: надо еще кое-что сделать. Для вас это никакой сложности не представит, а премия увеличится.

— Нет! — твердо ответил Филатов и положил трубку.

Телефон снова зазвонил. Поколебавшись немного, Николай Евгеньевич опять взял трубку.

— Невежливо прерывать разговор, — сказали ему.

— Будете учить правилам хорошего тона?

— Не буду, — просто ответил баритон. — Поговорим по-мужски: коротко и по делу. Сейчас изменились правила приема комиссиями готовых объектов. Теперь не уедешь далеко только на технологии и расценках, надо помочь подкорректировать план.

— И все? — издевательски спросил Николай Евгеньевич.

— Да! — убежденно заявили на том конце провода. — Вы знаете, как именно это лучше сделать.

— Нет, я отказываюсь.

— Хотите новых неприятностей? — вкрадчиво спросил незнакомец.

— Пугаете? — Николай Евгеньевич взял сигарету, прикурил. «Ах, Боря Усов, советчик ненаглядный, как у тебя все просто получалось, когда другому-то советовал. Тебя бы сюда, к телефонной трубочке, да в мое положение: интересно, что бы ты самому себе присоветовал? Выкручиваться, пугать в ответ? Попробуем». — А я заявлю на вас.

— Кому? — похоже, услышав угрозу Филатова, баритон от души развеселился. — В милицию? Неужели расскажете, как надули наше родное государство на крупную сумму, распределив фонды по чужой подсказке?

— Ну, это вы бросьте! — оборвал Филатов. — Все было сделано по закону. И в министерстве подписали.

— Вот-вот, подписали. О чем тогда заявлять? Сами знаете, как та кошка, чье мясо съела. Это вы потом в Комитете партийного контроля про закон расскажете.

— Хорошо, в последний раз… Но расписку отдайте. И представьте материалы, я должен ознакомиться.

— Спокойной ночи, — пожелали Николаю Евгеньевичу. — Я вам еще позвоню… — И короткие гудки.

Зло хлопнув трубкой по аппарату, Филатов откинулся на спинку рабочего кресла. «Во влип! — удивился с некоторой долей брезгливости к самому себе. — Влип так влип…»

XVIII

Оказалось, Жорка живет недалеко от Фомина. Через день он позвонил, спросил о житье-бытье, рассказал новый анекдот, словно между делом упомянул Виктора Степановича:

— Тебе Виктор еще не звонил? Нет? Позвонит: сегодня вечерком надо на дачу съездить, помочь. Заходи, от меня и отправимся…

Жора квартировал в многоэтажном, выложенном сиреневой плиткой доме, стоявшем на развилке оживленных магистралей.

— Туфли скинь, — кивнул он на покрытый лаком паркет. — Хозяева с ума по нему сходят. Я эту хату снимаю, дерут, скоты, три шкуры. Жилплощадь тоже капитал: муж живет у жены, или жена у мужа, а свободную квартиру сдают. Вот и приварок к зарплате, что немаловажно в условиях товарного голода.

Юрка разулся и, ступая по теплому, скользкому от лака паркету, прошел в комнату. Небрежно перебрал лежавшие на столе газеты. «Может, почитать, пока Жорка пишет: наверное, письмо строчит». Но почитать газету оказалось невозможным — вместо привычных букв чудные закорючки.

— На арабском, что ли? — Юрка потряс газетным листом.