Штамм Закат

Зак кивнул. Он не мог говорить. Или не хотел.

— Теперь, когда все сказано, мы должны обезопасить тебя от нее. Она выглядит сейчас совершенно иначе, пра­вильно? Это потому, что она и сама теперь совершенно иная — иная в фундаментальном смысле, — и с этим нелегко справиться. Я не могу сделать так, чтобы для тебя все стало по-прежнему, — я могу лишь защитить тебя от нее. От того, во что она превратилась. Это теперь моя новая работа — как твоего родителя, твоего отца. Подумай о маме, какой она была прежде, и представь себе — что бы она сделала, чтобы уберечь тебя от угрозы твоему здоровью, твоей без­опасности? Ну, скажи мне, как бы она поступила?

Зак опять кивнул и ответил без промедления:

— Она спрятала бы меня.

— Она забрала бы тебя. И увезла бы как можно дальше от угрозы, в какое-нибудь безопасное место. — Эф сам вни­мательно прислушивался к тому, что он говорит сыну. — Просто схватила бы тебя и... пустилась бежать со всех ног. Я прав или нет?

— Ты прав, — сказал Зак.

— Ну вот. Значит, она стала бы твоей сверхзащитой, так? А теперь твоей сверхзащитой буду я.

Бруклин

Эрик Джексон сфотографировал протравленное окно с трех разных точек. На дежурство он всегда брал с собой маленький цифровой «Кэнон», наравне с пистолетом и значком.

Травление кислотой стало сейчас повальным увлечени­ем. Кислоту, купленную в обыкновенном хозяйственном магазине, обычно смешивали с обувным кремом, чтобы на стекле или плексигласе оставался четкий след. Он прояв­лялся не сразу — требовалось несколько часов, чтобы смесь как следует «прожгла» стекло. Чем дольше сохранялась на его поверхности нанесенная кислота, тем устойчивее ста­новился рисунок.

Эрик отступил на несколько шагов, чтобы оценить граффито. Шесть черных отростков, лучами расходящих­ся от красного пятна в центре. Он пощелкал кнопкой, пе­ребирая изображения в памяти камеры. Вот еще один по­хожий снимок, сделанный вчера, в Бей-Ридже, только не такой четкий, как нынешние. А вот и третий рисунок — Эрик щелкнул его в Канарси, — он больше походил на ги­гантскую звездочку, какой в книгах помечают сноски, но линии смелые, нанесенные все той же уверенной рукой.

Джексон мог узнать работу Линялы где угодно. Правда, это, сегодняшнее изображение не выдерживало сравне­ния с его обычными граффити и больше походило на ско­ропись бомбера, однако тонкие дуги и точные пропорции рисунка безошибочно выдавали автора.

Этот тип шлялся по всему городу, иногда за одну ночь его граффити появлялись в самых разных местах. Как та­кое возможно?

Эрик Джексон был сотрудником специального подраз­деления Полицейского управления Нью-Йорка — общего­родской оперативной группы по борьбе с вандализмом. В его задачу входило выслеживать вандалов и пресекать их действия. К тем правилам Полицейского управления, кото­рые предусматривали наказание за рисование на улицах, он относился как к святому писанию. Даже самые красочные, хорошо прорисованные граффити представляли собой пу­бличное оскорбление общественного порядка. И служили приглашением другим рисовальщикам расценивать город­скую среду как свои угодья, где можно делать все, что душе угодно. Свобода самовыражения всегда была знаменем для разного рода негодяев, но ведь разбрасывание мусора — тоже своего рода акт самовыражения, однако за это вполне можно угодить в каталажку, здесь правила жесткие, и пока еще их никто не отменил. Порядок — вещь хрупкая; чуть что — хаос всегда рядом, буквально в двух шагах.

Сейчас в городе это особенно бросалось в глаза, за до­казательствами не нужно было далеко ходить.

Беспорядки охватили целые кварталы в Южном Бронк­се. Хуже всего было по ночам. Джексон постоянно ждал звонка от капитана — звонка, который побудил бы его на­деть старую форму и выехать на патрулирование улиц. Од­нако звонков не было. От капитана вообще не было слышно ни слова. Да и полицейская волна в основном молчала, ког­да бы Джексон ни включал радио в своей машине. Поэтому он просто продолжал делать то, за что ему платили деньги.

Губернатор никак не реагировал на просьбы призвать на помощь населению национальную гвардию, но ведь он был всего-навсего парнем, сидящим в Олбани1, которого более всего беспокоило собственное политическое буду­щее. Ну хорошо, допустим, в Ираке и Афганистане по-прежнему остаются большие воинские контингенты, поэ­тому национальная гвардия малочисленна и недоуком-плектована, но все же... Глядя на черные дымы в далеком небе, Джексон подумал, что сейчас никакая помощь не была бы лишней.

Джексон имел дело с вандалами во всех пяти районах Нью-Йорка, однако ни один из них не бомбил фасады го­рода столь обильно, как Линяла. Этот тип был просто по­всюду. Должно быть, днем он отсыпается, а всю ночь на­пролет метит стены своими граффити. Ему сейчас должно быть пятнадцать, максимум шестнадцать, а своей ерундой он начал заниматься лет примерно с двенадцати. Как раз в этом возрасте большинство райтеров и начинают свою деятельность — развлекаются в школах, разрисовывают по­чтовые ящики, ну и так далее. На снимках, сделанных ка­мерами наблюдения, лицо Линялы всегда было плохо раз­личимо — обычно он низко нахлобучивал свою бейсболку с эмблемой «Янкиз», поверх которой обязательно был на­тянут капюшон плотной фуфайки, а порой и вовсе разгу­ливал в маске-респираторе. Экипировка Линялы мало чем отличалась от обмундирования других райтеров: широкие свободные штаны со множеством карманов, рюкзак с бал­лонами (краска обычно — «Крилон»), высокие крепкие кроссовки.

Большинство вандалов предпочитали работать группа­ми, но только не Линяла. Он стал своего рода молодежной легендой и, как казалось, совершенно безнаказанно пере­двигался по самым разным кварталам и окрестностям. Го­ворили, он всегда носил с собой целый набор ворованных мастер-ключей, включая универсальный ключ для откры­вания вагонов подземки. Его «куски» заслуживали уваже­ния. Типичный портрет молодого райтера таков: невысо­кое чувство собственного достоинства, жажда признания со стороны профессионалов, извращенное представление о славе. Никакая из этих характеристик к Линяле и близко не подходила. Его сигнатурой был не какой-нибудь тэг — обычно это кличка или повторяющийся мотив, — а стиль сам по себе. Бомбы Линялы просто выскакивали из стен. Джексон подозревал — и это подозрение, давно выйдя за рамки предчувствия, стало едва ли не предрешенной уве­ренностью, — что Линяла страдал навязчивым неврозом, а может быть, манифестировал синдром Аспергера, если не полномасштабный аутизм.

Джексон хорошо понимал это отчасти потому, что и сам страдал неврозом навязчивых состояний. Он таскал с со­бой специальный блокнот, посвященный Линяле, мало чем отличающийся от тех альбомов, которые были непре­менной принадлежностью райтеров, — обязательно в чер­ном переплете, на пружине, фирмы «Каше»: они заносили туда скетчи своих бомб. Джексон был членом особого от­ряда из пяти офицеров полиции, созданного в рамках их оперативной группы по борьбе с вандализмом, — этому от­ряду придумали название ПРИЗРАК: Подразделение Розы­ска И Задержания Радикальных Авторов Кусков. В обязан­ности ПРИЗРАКа входило поддержание и пополнение базы данных о злостных райтерах с перекрестными ссыл­ками на разнообразные тэги, скорописные и художествен­ные шрифты, блокбастеры, муралы и прочее; разумеется, все это с фотографиями и адресами. Люди, которые видят в граффити род «уличного искусства», обычно видят лишь ярко раскрашенные бомбы, выполненные в «диком сти­ле», либо буквы-«пузыри» на глухих стенах домов и вагонах подземки. Однако они не видят — или не хотят видеть — банды тэггеров, которые протравливают витрины магази­нов, соревнуясь за то, чтобы их «бомбинг» — весьма опас­ного характера — был замечен и должным образом оценен, либо — что гораздо чаще — метят таким образом террито­рию той или иной группировки, добиваясь признания соб­ственных подписей, а заодно наводя страх на всю округу.

Остальные четыре полицейских отряда ПРИЗРАК пе­рестали выходить на дежурства. В некоторых сообщениях по радио говорилось, что офицеры Полицейского управ­ления Нью-Йорка бегут из города, подобно тому, как по­лицейские Нового Орлеана драпали после удара урагана Катрина, но Джексон не мог в это поверить. Происходило что-то другое — что-то помимо этой страшной болезни, ко­торая распространялась по всем районам города. Если ты заболел, ты звонишь и докладываешь, что болен. Тогда тебе найдут подмену, и твоему напарнику не придется иша­чить за двоих. Эти заявочки насчет дезертирства и трусо­сти наносили Джексону просто-таки личное оскорбле­ние — все равно как кривожопая подпись какого-нибудь тэггера-неумехи на свежепокрашенной стене. Джексон скорее поверил бы в это говно насчет сумасшедших вампи­ров, о которых судачили люди, чем согласился бы с тем, что его ребята поджали хвосты и удрали в Джерси.

Он забрался в свою машину, лишенную опознаватель­ных знаков, и по безлюдной улице направился в Кони-Айленд. Джексон совершал такие поездки, по меньшей мере, три раза в неделю. В детстве этот парк развлечений был его любимейшим местом, вот только родители возили туда Эрика далеко не так часто, как ему хотелось бы. Пом­нится, он дал себе торжественное обещание, что, когда станет взрослым, будет приезжать в Кони-Айленд каждый божий день. Конечно, с этой клятвой давно пришлось рас­статься, и все же Джексон частенько заруливал сюда поо­бедать — просто чтобы все шло путем.

Как он и ожидал, променад был пуст. Осенний денек вы­дался отменно теплым и приятным, но с этой психованной эпидемией гриппа люди меньше всего думали о развлече­ниях. Джексон доехал до знаменитого «У Натана» и обна­ружил, что ресторан пуст, хотя и не заперт. Просто бро­шен. После школы Эрик работал здесь на раздаче хот-догов, поэтому, где что находится, он знал хорошо. Обо­гнув стойку, Джексон направился в кухню. Шуганув по до­роге двух крыс, он подошел к плите и протер ее поверх­ность. В морозильнике еще сохранялся холод. Джексон извлек оттуда две говяжьи сосиски, затем нашел булочки и жестянку с красным репчатым луком, обтянутую целло­фаном. Он любил репчатый лук, особенно ему нравилось, как кривились вандалы, когда, разбираясь с ними после обеда, он старательно дышал им в лицо.

Хот-доги согрелись быстро, и Джексон вышел из ресто­рана, чтобы поесть на солнышке. Американские горки, носившие здесь имя «Циклон», и «Колесо обозрения» были тихи и недвижны. В верхней части аттракционов, на ограждении, восседали чайки. К колесу обозрения подле­тела еще одна чайка, но в последний момент резко сверну­ла и стрелой унеслась прочь. Джексон присмотрелся и по­нял, что твари, сидевшие на верхушке аттракциона, вовсе не были чайками.

Там сидели крысы. Множество крыс. Они просто усеи­вали верхние контуры аттракционов. И даже пытались атаковать птиц. Что за чертовщина здесь творится?

Джексон прошел дальше по променаду, приблизился к одному из самых популярных аттракционов Кони-Айленда — «Подстрели урода». Поднявшись на платформу для стрельбы — она выдавалась вперед, образуя нечто вроде балкона, — и перегнувшись через стойку, Джексон увидел в глубине тира множество хлама: фрагменты заградитель­ных барьеров, заляпанные краской бочки, разнообразные головы манекенов, кегли из боулинга, выставленные на ржавых стеллажах для упражнений в стрельбе. На стойке, притороченные цепями, лежали шесть пейнтбольных ру­жей. Рядом стояла табличка с указанием цен, она же пред­лагала стрельбу по живой человеческой мишени.

Боковые кирпичные стены тира были изрисованы граффити, что придавало ему совсем уж разнузданный вид. Среди липовых тэгов, намалеванных белым крилоном, и маловразумительных надписей, выполненных буквами-пузырями, Джексон заприметил еще один рисунок Линя­лы. Все та же шестилучевая фигура, на этот раз в черном и оранжевом цветах. А рядом, нанесенный такими же кра­сками, — рисунок из точек и линий, очень похожий на не­кий кодовый символ, который Джексон последнее время видел по всему городу.

И тут Джексон увидел самого «урода» — того, что фигури­ровал в названии тира. Урод, как ему и полагалось, был одет в тяжелые черные доспехи, закрывающие все тело и похо­жие на полицейскую экипировку для борьбы с уличными беспорядками: плотный комбинезон, бронежилет и все та­кое. На голове — шлем, маска с защитными очками закрыва­ет все лицо. Забрызганный оранжевыми кляксами щит, ко­торый урод обычно таскал с собой, чтобы защищаться от пейнтбольных шариков, сейчас стоял неподалеку, присло­ненный к секции ограждения из проволочной сетки.

Урод стоял в дальнем углу тира и, держа в забранной перчаткой руке баллон с аэрозольной краской, усердно ме­тил стену.

— Эй! — позвал Джексон.

Не обращая на него ни малейшего внимания, урод про­должал бомбить стену.

— Эй! — крикнул Джексон, уже гораздо громче. — Поли­ция Нью-Йорка! Я хочу поговорить с тобой!

По-прежнему — ни ответа, ни хоть какой-нибудь реак­ции.

Джексон по очереди перебрал все пейнтбольные ру­жья — они более всего походили на карабины, — надеясь, что ему удастся сделать бесплатный выстрел. В одном ру­жье он обнаружил, что несколько оранжевых шариков все еще сидят в полупрозрачном контейнере. Джексон вски­нул оружие к плечу, выстрелил, целясь пониже, почувство­вал отдачу и увидел, как шарик взорвался на земле у самых кроссовок урода.

Урод даже не дрогнул. Он закончил свой тэг, затем отбро­сил пустой баллон и направился в сторону платформы, на которой стоял Джексон, явно намереваясь пройти под ней.

— Эй, жопа, я же сказал, что хочу поговорить с тобой! — крикнул Джексон.

Урод не остановился. Джексон выпустил три шарика точ-нехонько в грудь мерзавца — они взорвались красными кляк­сами. Не обратив на это ни малейшего внимания, урод спо­койно миновал зону обстрела и скрылся под платформой.

Джексон подошел к ограждению, ухватился за перила, перемахнул через них и даже немного повисел на вытяну­тых руках, прежде чем спрыгнуть на землю. Отсюда худо­жество урода просматривалось намного лучше.

Это был Линяла. Точно. На взгляд Джексона, никаких сомнений. Его пульс участился, и полицейский поспешил к единственной двери, имевшейся под платформой.

За дверью обнаружилась небольшая раздевалка. Пол комнаты был заляпан краской. В дальней стене имелся проход. По всей длине его, насколько мог видеть Джексон, были разбросаны вещи — шлем урода, его перчатки, защит­ные очки, бронежилет, комбинезон и прочие детали эки­пировки.

Джексон наконец полностью осознал то, о чем начал догадываться всего несколько минут назад: Линяла был не какой-то там пройдоха, решивший использовать беспоряд­ки как прикрытие, чтобы беспрепятственно разрисовать город своими тэгами. Нет, Линяла сам был неким образом связан с этими беспорядками. Его тэги, его бомбы — все его художества были частью чего-то большего.

Достигнув конца прохода, Джексон свернул и оказался в маленьком офисе: конторка с телефоном, штабеля кар­тонных коробок для упаковки яиц, в которых хранились пейнтбольные заряды, сломанные карабины...

На вращающемся стуле стоял раскрытый рюкзак, наби­тый баллонами с крилоновыми красками и маркерами. Имущество Линялы.

Вдруг за спиной Джексона послышался какой-то шум, и он резко развернулся на месте. Перед ним стоял тэггер — щуплый, маленький, намного ниже ростом, чем представ­лял себе Джексон. На рисовальщике были перепачканная краской фуфайка с капюшоном, черная с серебряными буквами бейсболка «Янкиз» и маска-респиратор.

— Эй, — сказал Джексон. Это было единственное, что пришло ему в голову для начала разговора. Уж больно дол­го шла охота — Джексон как-то не ожидал, что он так резко столкнется лицом к лицу со своим объектом. — Я хочу по­говорить с тобой.

Линяла молчал, лишь сверлил Джексона своими темными глазами из-под низко надвинутой бейсболки. Джексон сделал шаг в сторону, перекрывая ему дорогу, — на тот случай, если Линяла надумает хапануть свой рюкзак и дать с ним деру, что­бы потом выкинуть где-нибудь, избавляясь от улик.

— А ты довольно скользкий тип, — сказал Джексон. В кармане куртки он нащупал свой «Кэнон» — камера, как всегда, была наготове. — Прежде всего, сними-ка маску и бейсболку. И улыбнись, сейчас вылетит птичка.

Линяла наконец шевельнулся, и то не сразу. Некоторое время он стоял как истукан, затем его заляпанные краской руки пришли в движение, откинули капюшон, сбросили бейсболку и стянули с лица маску.

Джексон уже держал камеру у самых глаз, но на спуск так и не нажал. То, что он увидел в видоискателе, сначала удивило его, а потом просто сковало по рукам и ногам.

Перед ним стоял совсем не Линяла. Этот рисовальщик никак не мог быть Линялой. На Джексона смотрела пуэр­ториканская девочка.

Ее рот был измазан красной краской, словно совсем не­давно, ловя кайф, она надышалась аэрозолем. Да нет же, когда торчки дышат краской, у них вокруг рта образуется тонкое ровное колечко. Здесь же были густые красные кап­ли, некоторые из них, те, что на подбородке, уже засохли. Затем подбородок девочки отвалился, изо рта выметну­лось жало, вампирша-рисовальщица вспрыгнула на грудь Джексона, вцепилась в плечи и повалила его спиной на конторку, чтобы высосать досуха.

Низина

Низина, или Флэтлендз, — это район на южном берегу Бруклина между Канарси и прибрежным Морским пар­ком. В течение двадцатого века Низина, как и многие дру­гие районы Нью-Йорка, претерпела серьезные демогра­фические изменения. Ныне районная библиотека пред­лагала большой выбор книг на креольском французском языке для жителей гаитянского происхождения и имми­грантов из других карибских стран, плюс ко всему здесь — по согласованию с местными иешивами — были организо­ваны курсы чтения на идише для детей ортодоксальных евреев.

Магазинчик Фета занимал скромное помещение на пер­вом этаже в торговом ряду на улочке, пересекавшей Флэтлендз-авеню, — прямо за углом. Электричества не было, однако старенький телефон Фета по-прежнему ис­правно подавал сигнал вызова. Передняя часть магазинчи­ка использовалась в основном как склад и не предназнача­лась для обслуживания случайно забредающих сюда поку­пателей; в сущности, вывеска с изображением отврати­тельной крысы над дверью была специально задумана для того, чтобы отпугивать любителей разглядывать витрины. В глубине магазинчика располагались мастерская и гараж. Именно сюда были сгружены самые важные вещи из под­вального арсенала Сетракяна: книги, оружие и всякие по­лезные приспособления,

Эф не преминул отметить сходство между подвальным арсеналом Сетракяна и мастерской Фета. Врагами Фета были грызуны и насекомые, по этой причине все про­странство здесь было заполнено клетками, телескопиче­скими шестами со шприцами на конце, «волшебными па­лочками» и шахтерскими шлемами для ночной охоты. Имелись здесь и рогатины для ловли змей, стеки, подоб­ные тем, которыми пользуются дрессировщики, нейтрали­заторы запахов, бесшумные пистолеты, стреляющие стрелками, даже метательные сети. А еще коробки с раз­нообразными порошками, ловчие перчатки и многое дру­roe. Рядом с крохотной раковиной была выделена неболь­шая лабораторная зона с простейшим ветеринарным обо­рудованием для забора крови и образцов тканей у пойман­ных животных.

Единственной необычной для такого места деталью было изрядное количество журналов «Недвижимость», разложенных стопками возле кочковатого массажного кресла. Там, где кто-нибудь другой хранил бы тайный запас порнухи, припрятанной от ненужных глаз именно в ма­стерской — где же еще? — Фет держал именно это.

— Мне нравятся там картинки, — пояснил он. — Дома на фоне синеватых сумерек, теплый свет в окнах. Так краси­во... Я все пытаюсь представить себе — я люблю это пред­ставлять, — какую жизнь могли бы вести люди в таких до­мах. Счастливые люди, должно быть...

В мастерскую вошла Нора. Она решила сделать пере­рыв в разгрузке вещей и сейчас жадно пила воду из пласти­ковой бутылки, уперши руку в бедро. Фет передал Эфу тя­желую связку ключей.

— Три замка на передней двери, три на задней. — Он по­казал, в каком порядке ключи располагались на связке. — Эти отпирают шкафы — если двигаться слева направо.

— Куда это ты собрался? — спросил Эф, когда Фет дви­нулся к дверям.

— Старик отрядил меня кое-что сделать.

— Прихвати для нас какой-нибудь готовой еды на обрат­ном пути, — попросила Нора.

— Дела давно минувших дней, — объявил Фет, направля­ясь ко второму микроавтобусу.

Сетракян принес Фету какую-то штуку, которую он вы­вез из Манхэттена, — всю дорогу старик бережно держал ее на коленях. Небольшой предмет, тщательно завернутый в тряпицы. Сетракян передал сверток Фету.

— Вам придется вернуться под землю, — сказал он. — По­жалуйста, найдите трубопровод, который ведет на мате­рик, и перекройте его.

Фет кивнул. Просьба старика была для него равноценна приказу.

— Я отправляюсь в одиночестве? — спросил он. — Почему?

— Вы знаете эти тоннели лучше кого бы то ни было. А Закари нужно побыть с отцом.

Фет опять кивнул.

— Как там малыш? Сетракян вздохнул.

— У него сейчас на первом месте — страх. Унизительный страх перед чудовищными обстоятельствами жизни. Пе­ред ужасом новой реальности. А на втором месте... ему про­сто унхаймлих1. Жутко. Я сейчас имею в виду его мать. Она родная и чужая одновременно. Это вселяет в него чувство мучительного беспокойства. Оно и тянет к матери, и вме­сте с тем отталкивает от нее.

— То же самое вы могли бы сказать и о докторе.

— Все правильно. Теперь об этом задании. Вы должны действовать быстро. — Сетракян показал на сверток. — Тай­мер даст вам три минуты. Всего три минуты.

Фет заглянул в промасленные тряпки: там лежали три динамитных патрона и маленький механический таймер.

— Боже святый! — воскликнул Василий. — Это вроде как таймер для варки яиц.

— Так и есть. Образца тысяча девятьсот пятидесятых. Аналоговый. Видите ли, аналоговые устройства не дают сбоев. Взведите его, повернув до отказа вправо, а затем бе­гите. Там внизу есть маленькая коробочка, она даст искру, и патроны сдетонируют. Три минуты. Ровно столько, сколько нужно для яйца всмятку. Как вы думаете, вам удаст­ся быстро найти место, где это можно спрятать?

Фет кивнул.

— А почему бы и нет? Не вижу причины. Как давно вы собрали эту штуковину?

— Прошло уже немало времени, — сказал Сетракян. — Но она сработает.

— И вы держали это... у себя в подвале?

— Взрывоопасные материалы я хранил в задней части подвала. Там есть небольшая секретная камера. Закрыва­ется герметично, стенки из бетона и асбеста. Ни один го­родской инспектор не заметит. И ни один пронырливый крысолов тоже.

Фет кивнул — наверное, в десятый уже раз. Он аккурат­но завернул взрывчатку и засунул сверток под мышку. За­тем, подойдя к Сетракяну совсем близко, зашептал довери­тельным тоном:

— Будьте со мной откровенны, профессор. Я хочу ска­зать: зачем оно — все то, что мы делаем? Вероятно, я что-то не понимаю, но я не вижу способа, как это можно остано­вить. Затормозить — можем, это да. Но истреблять их одно­го за другим — все равно что пытаться передушить всех крыс в городе голыми руками. Чума распространяется слишком быстро.

— Пока это действительно так, — сказал Сетракян. — Нам нужно найти способ истреблять их более эффективно. Но тем не менее я не верю, что Владыка обрадуется, если за­ражение будет расти экспоненциально.

Фет переварил ученое слово и опять-таки кивнул.

— Потому что бурно распространяющиеся болезни вы­горают. Примерно это же говорил и доктор. Сказывается нехватка хозяев.

— Именно так, — с усталым видом сказал Сетракян. — На­верное, есть какой-то более обширный замысел. В чем он заключается... надеюсь, нам никогда не придется это узнать.

— Что бы там ни было, — сказал Фет, похлопав по сверт­ку под мышкой, — можете на меня рассчитывать. Я всегда буду на вашей стороне.

Сетракян подождал, пока Фет заберется в кабину микро­автобуса и отправится в путь. Ему нравился этот русский, хотя Сетракян и подозревал, что крысолов слишком уж увлекается самим процессом убийства. Есть мужчины, кото­рые словно бы расцветают посреди хаоса. Их называют ге­роями или негодяями, в зависимости от того, на чьей они стороне — победивших или проигравших в войне, но, пока не прозвучит призыв к оружию, они остаются нормальны­ми мужчинами, которым просто не хватает активных дей­ствий, мужчинами, которые страстно ищут любую возмож­ность расстаться с рутиной обыденной жизни, сбросить ее как кокон и добиться настоящего признания. Они чувству­ют, что им уготована особая судьба, что они достойны гораз­до большего, но только когда все вокруг начинает рушиться, эти люди становятся настоящими воинами.

Фет был как раз одним из таких. В отличие от Эфраима, Василий не мудрствовал насчет своего призвания или сво­их деяний. При этом он не был ни глупым, ни равнодуш­ным — совсем наоборот. Фет обладал острым инстинктив­ным умом и был прирожденным тактиком. Выбрав курс, он никогда не сбивался с него. И никогда не останавливался на полпути.

Василий являл собою великолепного союзника. Очень важно было иметь на своей стороне такого человека — в ожидании того момента, когда Владыка наконец объявит свою цену всему происходящему.

Сетракян вернулся в магазинчик и раскрыл небольшую коробку, битком набитую скомканными пожелтевшими га­зетами. Разворошив бумагу, он бережно извлек из коробки некий стеклянный химический сосуд, что-то вроде ретор­ты. Она была такого вида, что лучше смотрелась бы на кух­не алхимика, чем в современной лаборатории.

Зак стоял рядом, грызя последний батончик гранолы. Он отыскал где-то серебряный меч и сейчас взвешивал его на руке, обращаясь с оружием с подобающей осторожно­стью. Меч оказался на удивление тяжелым. Затем Зак по­трогал искрошившуюся кайму нагрудной пластины доспе-ха, сделанной из толстой звериной шкуры, конского во­лоса и древесной смолы.

— Четырнадцатый век, — пояснил Сетракян, адресуя свои слова Заку. — Время, когда Оттоманская империя только начиналась. Эпоха Черной смерти. Посмотри на это оплечье. — Сетракян указал на часть доспеха, когда-то прикрывавшую горло ее владельца до самого подбород­ка. — В четырнадцатом веке оно принадлежало какому-то охотнику на вампиров, время не сохранило его имя. Музей­ный экспонат, в современном мире практического смысла не имеет. Но я не смог оставить его там.

— Семь столетий назад? — переспросил Зак, пробежав­шись кончиками пальцев по хрупкому от времени доспе-ху. — Такая старина? Если они так долго живут среди нас и если у них такая сила, то почему они прячутся?

— Сила явленная — это сила убавленная, — сказал Сетра­кян. — Истинно сильный оказывает свое влияние неявно, неощутимо. Кое-кто мог бы сказать, что видимая вещь — это вещь уязвимая.

Зак внимательно рассмотрел край нагрудной пластины, где на шкуре было выжжено клеймо в виде креста.

— Они дьяволы? — спросил мальчик. Сетракян не знал, как на это ответить.

— А что ты сам думаешь?

— Думаю, это зависит...